Текст книги "Фартицер"

Домой он добирается из последних сил. Я почти тащу его на себе. Предлагаю ему раздеться, но он отказывается и валится на диван одетым. Отдохнув, он первым делом идет в туалет. На этот раз я прислушиваюсь внимательнее. Вначале сквозь шум включенного крана там слышна какая-то возня, после он действительно пользуется туалетом, смывает и выходит. Просит меня помочь раздеться. Когда я снял с него брюки, все окончательно прояснилось: в карманах было пусто. А ведь в магазине ему давали сдачу не только бумажками, но и увесистыми квотерами. Значит, у него тайник в ванной! Вот тебе и «чокнутый»!

Раздевшись, он без всяких напоминаний принимает свои таблетки и, усевшись за кухонный стол, с неожиданным аппетитом уплетает семгу с картошкой прямо из магазинной коробочки. Затем с определенным изяществом приступает к десерту – набирает из банки половину чайной ложки мороженого, подхватывает ложкой из коробочки с малиной одну ягоду и отправляет все вместе в рот. При этом его лицо сохраняет всегдашнее недовольное выражение. Съев половину мороженого и малины, он говорит мне убрать оставшееся в холодильник и выходит из кухни. Потом возвращается и говорит, чтобы я немедленно выбросил пустую коробку из-под рыбы в мусоропровод. Убедившись, что все следы уничтожены, он мирно засыпает на диване, даже не обратив внимания на включенный кондиционер. Проснувшись через час, он спрашивает меня, почему я ничего не ем. Объясняю, что плотно завтракаю дома и обедаю после работы. Он снова заводит вчерашнюю песню о доме, полном еды, и об его, Лазаря, хлебосольстве, и о том, что он не потерпит, чтобы в его доме работал голодный человек. Вежливо отказываюсь, и это заметно портит ему настроение. Утратив доброе расположение духа, он начинает кампанию по энергосбережению. Так мы доживаем до обеда.

Вчера я для наглядности оставил надгрызенную куриную ногу в тарелке, а сегодня нашел ее в той же банке с бульоном. Надгрызенная часть была ловко ампутирована, так что осталась одна пулка, с виду нетронутая, и, кроме того, в банке появилась вермишель. Я разогрел бульон и подал его на стол. Лазарь собственноручно выбросил пулку в пакет для мусора, а бульон сказал мне вылить в раковину. Ну, что ж, хозяин – барин. На второе была оставлена жареная рыба с пюре. Рыба даже отдаленно не напоминала ту, которую Лазарь ел на завтрак, как по качеству, так и по срокам приготовления. Предполагая ее судьбу, я даже не стал разогревать ее и подал в той же коробочке, в которой она стояла в холодильнике. И был прав. Лазарь сходу перевернул коробочку в мусорный пакет и потребовал десерт. Доев мороженое и малину, он внимательно проконтролировал уничтожение улик и вернулся на диван, а я, наведя порядок на кухне, сел на стул, потому что в комнате сесть было больше не на что. Думаю, остальная мебель у Гали. Вздремнув немного, Лазарь снова вернулся к вопросу моего питания, но уже не так категорично, потом напомнил мне о том, что я должен слушаться его и тогда мое будущее обеспечено, потом вспомнил об энергосбережении и снова по кругу до тех пор, пока я не отзвонился в пять часов и не закрыл за собой дверь.

На следующий день, придя на работу, я нашел там Галю. Она пришла разъяснить мне насчет предстоящего в этот день визита к врачу. Каждую неделю по средам и пятницам в девять утра за нами будет приходить машина и везти Лазаря на капельницу. К этому времени он должен быть накормлен и одет. Водитель позвонит и мы должны выйти в течение трех-пяти минут. И еще она сказала, что я должен купать его хотя бы через день, точнее – напоминать ему и следить, чтобы он не поскользнулся в ванной. И ушла.

Мне не составило труда собрать Лазаря: к лечению он относится серьезно. Он даже поел более охотно, правда, подтекшую сметану с кисловатым творогом есть не стал. Мы вернулись домой около двенадцати и все пошло своим чередом. Поездка здорово вымотала его и гулять мы не пошли, он с горем пополам пообедал и продремал на диване до самого моего ухода.

В принципе – ничего страшного, думал я о своей работе. Есть даже свои плюсы – на работе можно выкраивать время для занятий английским, мне удобно добираться на курсы после нее, ну и, откровенно говоря, я не особо перерабатываю. Пойди я работать водителем, как предполагал сначала, было бы сложнее. Одна проблема – денег маловато. На этой работе более-менее прилично заработать можно только за счет переработки часов, а у меня их мало – всего сорок в неделю. Поэтому, выйдя от Лазаря, звоню с мобильного своему координатору и прошу найти мне работу на выходные. Она обещает. И действительно, на следующий день звонит и предлагает работать по субботам и воскресеньям по двенадцать часов, но предупреждает – больной лежачий. Но разве у меня есть выбор? Благодарю ее и соглашаюсь. Так я попал к Якову Левиту.

Весь следующий месяц проходит без заметных происшествий. С восьми и до пяти я у Лазаря, потом по понедельникам, средам и пятницам – курсы английского, в субботу и воскресенье – Яков с восьми и до восьми. Скучать некогда. Да и на работе установился определенный порядок и расписание для каждого дня. В дни, когда нет капельниц или визита к врачу, мы с утра, пока еще не жарко, идем в магазин. Процедура та же – Лазарь закрывается в ванной, достает из тайника деньги, для конспирации смывает унитаз.

Надо сказать, что губа у него – не дура. Лососина, свиные отбивные, жареная утка, шашлык, салаты из крабов, жареная картошка и обязательно – мороженое с ягодами. Один день клубника, другой – малина или голубика. Он внимательно контролирует уничтожение следов своих пиршеств и доволен тем, как я справляюсь с этой задачей. Причем, мы ничего не обсуждаем. Такое вот молчаливое взаимопонимание. А домашняя еда почти вся уходит в мусоропровод, впрочем, другого она и не заслуживает.

Я убедился, что питание Лазаря осуществляется по остаточному принципу. Вот например: в холодильнике появляется на три четверти опустошенная баночка с медом, или сливочное масло с прилипшими крошками хлеба, или полбаночки сметаны, пустившей воду. Хлеб и булочки всегда черствые, но выручает микроволновка. Овощи и фрукты тоже, как минимум, недельной выдержки. Но в дни, когда мы ездим к врачам, ему приходится все это есть. На завтрак – чай и булочку с маслом и медом, иногда – яйцо, на обед – несколько ложек бульона и кусочек курицы.

Иногда по утрам появляется Галя, кое-как причесанная, небрежно одетая, вся какая-то задерганная и неблагополучная. Перекинувшись несколькими словами с Лазарем и осмотрев квартиру на предмет поддержания порядка, она начинает жаловаться. Жалуется она на все – на жару и дождь, на тяжелую работу и маленькую зарплату, на дороговизну и негодяя, обокравшего ее папу, а фактически обокравшего ее. Ведь она была вынуждена оплатить за Лазаря все счета и теперь у нее нет денег подготовить сына к школе, и так далее. Выговорившись вволю, она убегает на работу.

На меня ее разговоры впечатления не производят. Мои друзья просветили меня насчет ее доходов. Зарплата медсестры в Америке начинается с пятидесяти тысяч в год, а с ее, как минимум, десятилетним стажем любая, даже самая бестолковая медсестра зарабатывает до семидесяти. Лазарь получает так называемую «восьмую программу», то есть, за квартиру он платит не более четверти своей пенсии. Остальное доплачивает государство. Также он имеет льготы на коммунальные услуги и полторы сотни в месяц в виде фудстемпов, которые отоваривают Галя с мамой. И мама имеет такую же пенсию и фудстемпы, а также пять дней в неделю по восемь часов нянчит ребеночка. За такую работу платят не меньше десятки в час, и это «по-черному» – налогов она не платит. Да, Галя платит ипотечную ссуду. Но проценты по ссуде вычитаются из налогов. И еще: она – мать-одиночка. Что тоже дает налоговые льготы. Получается, что Галя и ее мама – вполне обеспеченные люди. Да и с Лазаря они имеют долларов триста-четыреста навару в месяц. И все Галины разговоры о том, что мама, несмотря на развод, продолжает ухаживать за папой из милосердия (ведь Гале не раз предлагали отдать Лазаря в дом престарелых) имеют одну цель – убедить меня в том, что они делают для Лазаря все возможное. Свинство, конечно, но удивляет другое – зачем распинаться передо мной? А для очистки совести, говорит жена моего друга. Если бы у него не было «восьмой программы» и приходилось бы почти всю пенсию отдавать за квартиру, он давно уже был бы в доме престарелых, уверяет она.

Раз в неделю приходит медсестра. Она меряет Лазарю давление, заполняет свой формуляр, Лазарь его подписывает и – до следующей недели. Мы побывали на приеме у врача. Он осмотрел Лазаря, ознакомился с назначенными лекарствами и сказал, что полностью согласен с мнением того врача, который лечит Лазаря сейчас. Лазарь попросил назначить ему еще один прием для проверки, и врач назначил ему через месяц. А почему нет? Ведь за все будет оплачено сполна. Гуманная и великодушная Америка! Оба, и Лазарь, и врач, по-моему, остались довольны. С врачом он отменно вежлив и даже несколько заискивает, не то, что со мной, а как иначе: кесарю – кесарево, а слесарю – слесарево. Дома Лазарь долго восхваляет этого врача и говорит о важности в любом вопросе иметь "second opinion'’ – второе мнение. И здесь я с ним полностью согласен.

За прошедшее время Лазарь заметно окреп. Мы уже без отдыха добираемся до магазина и обратно. Он уже не так часто теряет силы и впадает в прострацию. Я думаю, в основном, благодаря нормальному питанию. С другой стороны, чем больше он набирает сил, тем сложнее становится мне: он лезет во все дела, начиная от мытья полов и посуды и заканчивая моими религиозными убеждениями. Он порывается сводить меня в синагогу и познакомить с последователями Любавического ребе. Когда-то он подрабатывал там и проникся к ним большим уважением. Я обещаю сходить, но конкретной даты не называю. И так изо дня в день. Монологи о его былом могуществе перетекают в поучения и наставления, которые заканчиваются напоминаниями о том, что он в любой миг может отказаться от моих услуг, что, по его мнению, приведет меня к голодной смерти.

Когда мне становится невтерпеж слушать его, я ухожу на кухню. А еще мы боремся с жарой и расходами на электричество. Здесь я надеюсь исключительно на неизбежную смену времен года: еще месяц-полтора – и вопрос решится сам собой. Самое спокойное для меня время – среды и пятницы. После капельниц он так ослабевает, что спит почти до моего ухода, и я спокойно достаю учебники, включаю кондиционер и в прохладе занимаюсь английским. Единственная тема, которой он не касается – это, конечно же, все, что связано с нашими походами в магазин. И меня это очень устраивает. Другое тревожит меня – деньги имеют тенденцию заканчиваться. Однажды, во время уборки, я нашел его тайник. Он прячет деньги в полиэтиленовом пакетике, прикрепленном скотчем к тыльной стороне раковины в ванной. В среднем он тратит десять-пятнадцать долларов за один раз. В магазин мы ходим три раза в неделю. Подсчитав деньги в пакетике, я вычислил, что их хватит на весь сентябрь. То есть, первого октября, в день захода очередной пенсии, он потребует вести его в банк и это будет «конец фильма». В банк с ним я не пойду. Придется к концу сентября просить другой «кейс». Однако все решилось раньше и несколько иначе.

Но еще раньше я распрощался с Яковом Левитом. Распрощался по своей воле, позвонив в офис и отказавшись от «кейса».

В самом начале, знакомясь с ним, я рассказал, что по образованию – экономист, что планирую в дальнейшем, подучив язык, поступить на курсы бухгалтеров, что мой друг имеет хорошие связи и после окончания курсов поможет мне найти работу. Яков признал мой план абсолютно правильным и пожелал мне «good luck». И спросил, сколько мне лет? Услышав ответ, он сказал по-русски:

– Ну-ну… Бог в помощь… – и ухмыльнулся.

Тогда я не придал этому значения. Но, чем дольше я работал, тем больше замечал определенные закономерности его поведения.

В воскресенье после обеда Якова проведывают родственники. Первой появляется дочь. Она долго беседует с Лизой внизу, пьет чай со штруделем, а уже перед уходом ненадолго поднимается к Якову. Внук-старшеклассник и студентка– внучка тоже появляются, но ненадолго. Поцелуй бабушке, кусок штруделя – в рот, на минуту – наверх к Якову, и вот они уже умчались по своим делам. Сын появляется попозже. У него свой бизнес по установке и обслуживанию систем отопления и канализации, о чем свидетельствует надпись на его машине – большом вэне, оборудованном лестницами и другими приспособлениями: "Levit's Plumbing & Heating”. Они долго разговаривают наедине и, судя по тому, что никто никогда им не мешает, на серьезные темы. Однажды, во время такого разговора, Яков позвал меня и попросил принести из холодильника колу. Когда я подавал ему, сын рассматривал меня в упор, не стесняясь и не скрывая иронии. Выйдя, я услышал за своей спиной сдерживаемый смех и обрывки фраз. Слова «экономист», «высшее образование», «курсы» и «за пятьдесят» ясно указывали на то, что говорят обо мне. А ответ его сына на идиш – «ин хулым» (во сне) – и последовавший за ним злорадный смех давали понять, что они думают обо мне и моих планах. И я пожалел о своей глупой откровенности.

После этого я стал замечать то, на что прежде не обращал внимания, считая причудами несчастного больного старика. Когда в свободное время я сижу внизу, смотрю телевизор или разговариваю с Лизой, Яков спокойно лежит, но стоит мне зайти в комнату напротив его спальни и взять книгу, так сразу он требует меня к себе. Поправить подушки, повернуть его, приоткрыть, или, наоборот, прикрыть окно. Он приспособил зеркало, стоящее на тумбочке у его кровати, чтобы наблюдать за мной, когда я нахожусь в этой комнате. Когда я выполняю его просьбы, он наблюдает за мной из-под полуприкрытых век, и под обычной маской страдания и боли на его лице я замечаю злорадную ухмылку. Наибольшее удовольствие он испытывает, когда я убираю за ним после «желудка». Он расспрашивает меня о количестве и качестве продукта и я докладываю ему в подробностях. И гаденькая ухмылочка пробегает у него по губам. Кайфует. А мне все труднее сдерживаться.

И однажды я сорвался. Протянул ему памперс со всем содержимым прямо под нос и спросил:

– Ну как? Симпатично?

Он не нашел ответа и просто отвел взгляд. После этого инцендента он вообще не давал мне ни минуты покоя.

У него аллергия на кондиционер, и его спальня проветривается только при помощи окна. Теперь я, помимо прочих своих обязанностей, целыми днями открываю и закрываю окно, опускаю и поднимаю жалюзи, а он, глядя на меня, уже не скрывает злорадства. Понятно, у него больше шансов выиграть в нашем противостоянии. А когда ему надоест эта игра, он позвонит в офис и потребует заменить меня на кого-нибудь другого. И еще нажалуется. Поэтому я в понедельник звоню координатору и прошу найти мне другой «кейс» на выходные. Неожиданно для меня она сочувственно говорит:

– У тебя еще терпения на целый месяц хватило. Другие бегут оттуда через неделю.

И пообещала подобрать что-нибудь к субботе.

Всю неделю я волновался. Мне необходимы эти часы. Без них я не смогу быстро собрать нужную для съема жилья сумму, а я решил как можно быстрее сделать это: невозможно до бесконечности пользоваться гостеприимством друзей. Координатор позвонила в пятницу и без предисловий назвала мне фамилию и адрес. Суббота и воскресенье по двенадцать часов. На мой вопрос, что за пациент, ответила одним словом – овощ. Парализованный, практически ничего не соображает. Сема Нисинбаум и его жена Сима. Сема, так Сема.

В субботу отправляюсь к нему на Оушен-паркуэй, одну из главных улиц Бруклина. Здесь в мрачноватых, постройки пятидесятых годов билдингах живут преимущественно старики, эмигранты из бывшего СССР. На улице – в основном русская речь. В квартире, кроме Семы, неподвижно лежащего в «ливинге» на специальной, для таких больных, кровати с надувным матрасом, еще две женщины. Одна из них – хоуматендант, работавшая ночью. Я отзваниваюсь, отмечая приход на работу, затем она, отзвонившись, уходит. Мои попытки расспросить ее о «кейсе» безрезультатны.

– Сима покажет, – говорит она.

Сима похожа на отставного гренадера – соответствующего роста, сухая, спину держит прямо, по квартире ходит, как по плацу – не сгибая колен, ногу ставит твердо. Соседям снизу не позавидуешь. Она инструктирует меня относительно моих обязанностей. Есть кое-что особенно приятное – Сема совсем не контролирует процессы жизнедеятельности. Определив по запаху, что процесс пошел, я должен, выждав минут пять-десять, приступать к работе. Она интересуется, могу ли я пользоваться подъемником, служащим для перемещения больного в кресло-каталку и обратно в кровать? Я говорю, что на курсах нас учили, но на практике пока не сталкивался. Она ворчит, что присылают всяких новичков. Я молчу. Инструктаж проходит в «дайнете» – большой прихожей с обеденным столом. Наконец, она ведет меня в комнату, где лежит Сема. Эта комната

– комбинация больничной палаты и аптечного склада с обычным жильем. Слева от двери – госпитальная кровать, правее – подъемник и кресло-каталка, больничный столик на колесах. В углах – упаковки памперсов и одноразовых пеленок, столик с медикаментами. И только справа, ближе к окну – диван. У стены напротив дивана – тумбочка с телевизором. Рядом с ней – сервант с посудой. Стандартный набор благополучной советской семьи – сервиз «Мадонна», набор для крюшона зеленого стекла с позолотой, совершенно бесполезный в советской жизни, но, тем не менее, имевшийся почти в каждой более-менее состоятельной семье, как показатель жизненного успеха (сейчас уже не помню, то ли жена купила у спекулянтов, то ли вместе прикупили во время одного из наших с ней набегов на чековый магазин, то ли в Москве покупали, то ли в Днепропетровске, но у меня тоже такой стоял), хрустальные салатницы, рюмки, фужеры. Все по моде семидесятых-восьмидесятых годов. С потолка свисает люстра – чешского стекла, шестирожковая, с висюльками. Из тех же времен. Когда-то и у меня была такая же. С большим трудом доставал.

А на кровати – Сема. Скрюченный параличом маленький комочек полуживой плоти. Серое без кровинки лицо, черты заострившиеся как у покойника, воспаленные веки без ресниц почти прикрывают уставившиеся в одну точку глаза. Под кажущимся огромным на этом ссохшемся лице носом – тонкая щель беззубого рта с ввалившимися губами.

Со всех сторон он обложен подушками и подушечками. Подушечки под локтями и между коленями, под пятками

– тоже подушечки. Чтобы не образовывались пролежни, вспоминаю я курсы. Руки его согнуты в локтях, кисти сжаты в кулаки, а в кулаках зажаты цилиндрики из пластика, не позволяющие мышцам сократиться окончательно. Колени поджаты почти к самому животу: парализованные мышцы со временем сокращаются и ничего с этим не поделать.

Только успел я осмотреться, как подвалила работа. Учуяв запах, я стал готовить все необходимое. Надел одноразовый пластиковый фартук, одноразовые перчатки, приготовил сухие и влажные салфетки, специальный крем для кожи и даже особый спрей для удаления запаха. Что ни говори, а работа у Якова дала мне кое-какие навыки.

Сима наблюдает за мной молча, со строго поджатыми губами. Когда я все закончил и, как положено по правилам, завернув все в двойной пакет, выбросил в мусоропровод, она, явно будучи довольна моей сноровкой, милостиво проводила меня в ванную и показала, где мыть руки.

Главная сложность здесь была в том, что его необходимо было несколько раз повернуть с боку на бок, и делать это нужно было очень осторожно, поскольку каждое движение причиняет ему боль. И это мне удалось, насколько возможно.

Теперь мы готовим его к прогулке. Сима командует, а я одеваю его прямо в кровати. Одеть его, не причинив боли, невозможно, как ни старайся: для того, чтобы надеть на него рубашку и свитер, нужно разгибать ему руки в локтях, то же самое и со штанами. Когда ему больно, он стонет, а если очень больно, он издает звуки, похожие на мат. Одев, поднимаю его на подъемнике и усаживаю в кресло-каталку, надеваю кроссовки и бейсболку. Сидя он выглядит несколько лучше – не так заметно, что весь он скрючен параличом. Руки лежат на подлокотниках, ноги стоят на подставочке, и поза кажется естественной. Он даже чем-то напоминает папу Иоанна Павла II в последние месяцы его жизни. Рассказав мне, где гулять, Сима выпроваживает нас с наказом быть на улице не меньше двух часов.

Я везу его на аллею, идущую посредине улицы. Там уже полно народу – старички и старушки со своими «хоуматендами», пенсионеры помоложе пока без сопровождающих. Они сидят группами на скамейках и разговаривают. Есть даже несколько столиков. За одним мужчины играют в домино. Все говорят только по-русски. Кое-кто с ходунками, многие – с палочками, но на кресле-каталке кроме нас всего несколько человек. И выглядят они получше моего Семы. На улице Сема немного ожил. Я спрашиваю, сухой ли он, он отвечает. Иногда говорит куда ехать. Я удивлен, ведь дома он за все утро не выговорил ни одного осмысленного слова, разве что кричал и ругался от боли. Откатав его по аллее положенных два часа, везу домой. Сима оставляет его до обеда в кресле: так удобнее кормить.

По телевизору идут русские новости, она смотрит и комментирует (судя по комментариям, – убежденная коммунистка), а когда на экране появляется Лужков, приходит в восторг:

– Я знакома с Юрием Михайловичем! Я когда-то у него работала в УКСе Мосгорисполкома! Какой он замечательный человек!

Я спрашиваю, кем? когда? ну и завязывается разговор. Выясняется, что они оба – инженеры-строители, только он был прорабом, а она работала в УКСе, что у них есть сын, очень успешный – профессор математики, преподает в университете, есть внучка. Завтра ее привезут в гости. Обычный разговор при первом знакомстве. Наученный горьким опытом, о себе особенно не распространяюсь.

В Америке они с девяностого года, уехали ради сына и не напрасно: он делает прекрасную карьеру университетского профессора, удачно женат, растит замечательную дочь. А вот Сема здесь быстро сдал от скуки. В свои шестьдесят лет работу он найти не смог, да и не искал особенно: сидел на пособии. В шестьдесят восемь был первый инсульт, после которого он еще более-менее мог передвигаться, а шесть лет назад случился второй, после которого он окончательно слег. На обед у Семы рисовая каша с овощами, сверху присыпанная молотой отварной курятиной, и компот из яблок. Кормить она поручает мне. Придвигаю к креслу столик на колесах и приступаю. От запаха пищи Сема заметно оживляется – он раскрывает рот и ждет, нетерпеливо постанывая. Глотает, не пережевывая. Жевать ему нечем, да и незачем: каша и овощи разварены в склизкую массу. Как и Яков, он урчит от удовольствия, захватывая губами очередную ложку, а проглотив, открывает рот и требовательно мычит в ожидании следующей. У него, конечно же, течет из носу и мне приходится прерывать кормление и вытирать ему нос, а это его раздражает и он мычит от нетерпения. Компот он выпивает через соломинку и долго еще тянет воздух из пустого стакана.

После кормления возвращаю его в кровать. Раздеваю и обнаруживаю, что его снова нужно мыть. Мою. Надеваю памперс и обкладываю подушками. Как будто все. Вскоре он засыпает, а я отпрашиваюсь у Симы в русский магазин неподалеку купить себе поесть, хотя аппетита никакого. Едва успеваю поесть, как снова нужно мыть Сему. А после

– одевать на прогулку. Едва ли стоит причинять ему такую боль дважды в день, но Сима командует: «На прогулку!».

На улице он снова приободряется, и я не спеша катаю его по аллее мимо млеющих на солнышке старичков и старушек. Время от времени я задаю ему простые вопросы типа «тебе не холодно?» или «не жарко?» и он отвечает мне вполне ясно – «да» или «нет», а один раз даже сказал «хорошо». После прогулки он снова ждет в кресле ужина, с аппетитом съедает блюдце творога с вареньем и выпивает чай, затем я укладываю его и еще раз мою. Сразу после мытья приходит моя смена. День прошел. И только сидя в автобусе, я сообразил, что за весь день присел один раз – поесть, и то на закуску пришлось мыть Сему. Но лучше так, чем терпеть насмешки Якова. Зато у Лазаря я практически отдыхаю, успокаиваю себя я.

Назавтра все повторяется с удручающей точностью, за исключением того, что на прогулку мы выходим втроем. Ожидается воскресный визит сына и внучки. Мы выходим на аллею, где полно гуляющей публики – пенсионеров с «хоуматендами» и без, но Сима проходит мимо своей гренадерской походкой, глядя прямо перед собой и не удостаивая никого своим вниманием. Я двигаюсь позади с коляской и замечаю, что многие из сидящих провожают ее далеко не дружелюбными взглядами. Все сидят на одной стороне аллеи, там, где на скамейки падает тень от деревьев. Она выбирает пустую скамейку на противоположной стороне. На самом солнцепеке. Вскоре на дороге напротив нас останавливается черная «Максима», Сима срывается с места и совершенно не по-гренадерски, а обыкновенной старушечьей трусцой спешит через дорогу к ней. Она подходит к водительской двери, и в той опускается стекло. Я вижу сидящего за рулем мужчину и женщину на сидении рядом. Мужчина и Сима здороваются, женщина же, не обращая на Симу никакого внимания, листает что-то лежащее у нее на коленях, похоже, глянцевый журнал. Сима, просунув голову в машину, разговаривает с кем-то, кто сидит на заднем сидении, потом она обходит машину, правая задняя дверь открывается, и из нее выходит девочка лет восьми. Сима за руку ведет девочку через дорогу, стекло в машине поднимается, и она трогает с места. Гуляющая публика наблюдает всю эту сцену с откровенным интересом, повернув головы в сторону Симы и провожая ее взглядами. Едва ступив на аллею, девочка вырывает свою руку из руки Симы. Та, наклонившись к ней, что-то говорит. Девочка демонстративно отворачивается, Сима, порывшись в сумке, протягивает ей шоколадку, и девочка после непродолжительных препирательств берет. Единственный человек, остающийся безучастным к происходящему, – это Сема. Он сидит в своем кресле, уронив голову на грудь, и из-под козырька бейсболки виден только его нос. Сима подводит девочку к нему и говорит:

– Сема, смотри – Даночка пришла.

Он медленно поднимет голову, смотрит из-под козырька и снова роняет ее на грудь.

– Даночка, – обращается Сима к девочке, – поздоровайся с дедушкой.

Девочка не хочет подходить к нему и, усевшись на скамью, разворачивает шоколадку. По-моему, она его просто боится. Так мы и сидим, сжигаемые солнцем и любопытными взглядами. Девочке становится жарко и она без лишних слов переходит на другую сторону аллеи, туда, где сидят все, и, устроившись в тени, принимается разглядывать обертку от шоколадки. Сима не находит ничего лучшего, чем завести разговор со мной. Сын очень спешит, оправдывается она, им нужно купить продукты в русском магазине, ведь в их университетском городке ничего такого нет, а они любят русскую еду и не упускают случая, бывая в Бруклине, накупить всякой вкуснятины. А девочка, оказывается, очень стеснительная. Меня так и подмывает спросить по поводу невестки, что, и она стеснительная? Но я сдерживаюсь. Спрашиваю о Семе. Не жарко ли ему? Она отвечает, что нет, ему теперь не бывает жарко, наоборот, его нужно одевать теплее из-за плохого кровообращения. Неожиданно Сема поворачивает голову в ее сторону и произносит довольно четко:

–.. твою мать! – и после короткой паузы. – Блядь!

Или он понимает наш разговор, или это какое-то невероятное совпадение. Действительно, на улице – под девяносто по Фаренгейту, а он сидит на солнце во фланелевой рубахе и свитере. Но Сима объясняет эту его реплику иначе. Тем, что у него в Америке от безделья характер испортился. И вспоминает, каким он был интеллигентным человеком в Москве. А я и не спорю. Мое дело – сторона. Моя задача – помогать членам семьи в уходе за больным, а не давать им советы.

Наконец, появляется черная «Максима». Увидев ее, девочка бросается к дороге. Сима догоняет девочку, берет за руку, переводит через улицу и усаживает на заднее сидение. На этот раз стекло не опускается и общение родственников происходит через открытую заднюю дверь. Все это не занимает и трех минут. «Максима» плавно отчаливает от тротуара, а Сима возвращается к нам, провожаемая взглядами любопытных. Наконец-то мы идем домой.

Дома все идет по накатанной колее: ожидание обеда в кресле, обед, переезд в постель, смена памперса и мытье, послеобеденный сон. Пока он спит, я успеваю купить себе еду и даже съесть ее. На послеобеденную прогулку мы опять выходим втроем. Сима совмещает приятное с полезным – мы идем в русский магазин и, пока она делает покупки, мы с Семой стоим в тени возле магазина. Кстати, рубаха и свитер Семы настолько промокли, что она выдала ему другую, опять же фланелевую, а вместо свитера – легкую ветровку.

На ручке каталки есть крючки, предусмотренные для перевозки небольших грузов, туда Сима и вешает пакеты с продуктами. Надо отдать ей должное: у нее все продумано. Если я везу Сему, так почему бы заодно и продукты не отвезти? Хотя, справедливости ради, скажу – это не потребовало от меня никаких дополнительных усилий. И снова все идет по кругу вплоть до звонка в дверь, извещающего о приходе моей смены.

Следующая неделя проходит почти беззаботно: летний семестр на курсах подошел к концу и я свободен по вечерам до середины октября. Смотрю по телевизору фильмы на английском. Однажды вечером мой друг устраивает мне своего рода экзамен – мы разговариваем с ним на английском, потом я читаю. Когда-то, с первого по восьмой класс, мы с ним учились в английской школе. Что-то сидит в подкорке и обязательно выплывет, с самого моего приезда уверяет меня он, ссылаясь на свой опыт. Он остается доволен моими успехами и предлагает перейти к следующему этапу. Он говорит, что мне нет резона продолжать ходить на курсы языка, а нужно идти на профессиональные курсы, где я, во-первых, получу возможность общения на английском, просто разговаривая с другими студентами, а во-вторых, если осилю их, получу сертификат бухгалтера, что соответствует как моему образованию, так и моему желанию. И добавляет, что сам пошел на подобные курсы, зная язык не лучше, чем я. И что делать это надо сейчас, пока у меня есть право на бесплатное обучение. В заключение он показал объявление в газете о подходящих мне курсах. Идея мне понравилась и я решил приняться за ее осуществление в понедельник.

С Лазарем у меня полное взаимопонимание. Жену его я не вижу, о ее существовании напоминает еда, ежедневно появляющаяся в холодильнике, и аккуратно заправленная кровать в спальне. Дочь появляется один-два раза в неделю на пять минут. Меня это полностью устраивает. У Семы все повторяется изо дня в день. Исключение составило лишь то, что в следующее воскресенье внучку не привозили. Очевидно, запасов из русского магазина им хватит еще на неделю. И произошел небольшой инцедент с Симой. Она сказала мне, что я должен мыть посуду. Это действительно входит в круг моих обязанностей и я, покормив Сему, отправился исполнять свой долг. В раковине обнаружил целую гору посуды, к Семе не имеющей ни малейшего отношения. Вымыл только Семину. Когда она стала выговаривать мне за это, объяснил ей, что я должен мыть только посуду больного, но никак не посуду остальных членов семьи. И предложил ей получить разъяснения по этому вопросу в нашем офисе. За разъяснениями она обращаться не стала, вымыла, что осталось, и до конца дня дулась на меня.