Текст книги "Юрий Поляков: контекст, подтекст, интертекст и другие приключения текста"

«Лихие девяностые» как эпоха перемен

Жуйкова Елена Викторовна, кандидат филологических наук, преподаватель Университетской гимназии

Литература как очень чуткая и всеотзывчивая система обычно обращается к осмыслению ближайшего крупного исторического события предшествующей эпохи. Самым близким к нам по времени таким глобальным событием стали перестройка и распад Советского Союза как комплекс разного рода явлений, названный после «эпохой девяностых».

Чаще всего при разговоре об этом историческом времени всплывает словосочетание «лихие девяностые». Но это намного более глубокое и сложное историко-культурное явление, состоящее из множества различных элементов, поэтому делать акцент исключительно на «лихости» не совсем справедливо, и это сильно обедняет понятие. Многие считают, что, несмотря на царившую анархию, девяностые стали ошеломляющим глотком чистого воздуха свободы, которой Россия не знала ни до, ни после. Также в этот период сформировалось множество политических демократических институтов, которые (так или иначе) существуют до сих пор. Сейчас появляются статистические исследования, доказывающие, что уровень преступности в середине нулевых был даже выше, чем в девяностые. Кроме того, 90-е были продуктом предшествующей эпохи 80-х с ее упущениями и ошибками. В 90-е появились не только новые русские, олигархи и рэкет, но и свободный книжный рынок. Наверное, в эту пору больше всего повезло филологам и вообще всем, кто любит словесность – в страну буквально хлынул поток богатейшей ранее запрещенной литературы.

Эпоха сильно повлияла и на язык: появилось много иностранных заимствований (шейпинг, блокбастер, саммит), блатной жаргон вошел в литературный язык, слова «крыша», «баксы», выражения «забить стрелку» или «тебя подставили» более не требовали пояснений или кавычек. Появляются слова, обозначающие внезапно возникшие реалии: ваучер, менеджер, индекс Доу-Джонса или индекс Хирша. Вопреки расхожему мнению, не было кардинальной ломки языка и экспансии ругательных слов, язык лишь чутко откликался на изменения в окружающем мире.

Конечно, за то время, что нас разделяет, девяностые сильно мифологизировались и для многих стали объектом ностальгии. И здесь уже наблюдается обратная тенденция – забывается все плохое и спорное, на поверхности остается лишь то, что сохранила выборочная память людей, чье лучшее время жизни пришлось на этот период. Если вы были ребенком в это время, то для вас 90-е ассоциируются с иностранными товарами, химическими сладостями (жевательными резинками «Love is» и «Турбо», напитками «Yupi» и «Dr. Pepper», новыми игрушками (тамагочи, приставками «Dandy», «Sega» и «Sony Playstation», радужной пружинкой, Barbie), автоматами-«хватайками», кислотно-эклектичной модой (джинсами, цветными лосинами, кислотными аксессуарами), попсовой музыкой (группы «Руки вверх», «Тату», «Гости из будущего»), индийскими и американскими многосерийными фильмами и т. д. Вероятно, такая эклектика и буйство цвета стали реакцией на торжество серого цвета и стандартизацию костюма в Советском Союзе (школьная форма, одного цвета бесформенные пиджаки фабрики «Большевичка», порицание любой попытки выделиться, охота на стиляг и хиппи), а засилье импортных товаров – на закрытость системы и ориентацию исключительно на отечественную легкую промышленность.

Современной литературе удается постепенно формировать более-менее полный и объективированный образ эпохи перестройки и гласности. Конечно, пока не возникло масштабной эпопеи, которая представила бы разноплановый художественный анализ ушедшей эпохи, но многие важные аспекты затрагиваются различными современными авторами, а из них уже складывается общий облик этого сложного для нашей страны исторического периода.

В концепт «эпоха 90-х» входит такое страшное событие, как война в Чечне (или первая и вторая Чеченские войны). По сути, военный конфликт в Чечне стал прямым следствием распада СССР и первым шагом в попытке развала Российской Федерации. Это вылилось в череду страшных вооруженных столкновений и терактов. Возможно, самый известный из них – захват заложников в Беслане уже в 2004 году. Чеченский конфликт продлился с 1994 года по 2008-й.

Литература чутко откликнулась на трагедию современной войны. К этой теме обратился, например, Александр Проханов в книге «Чеченский блюз». Писатель до этого писал и о войне в Афганистане, очевидцем которой он стал, будучи военным корреспондентом. Также эту тему затрагивал Захар Прилепин в романе «Патологии», где повествование ведется от лица спецназовца, служившего в Чечне. Как известно, Захар Прилепин служил в ОМОНе и был направлен в Чечню для участия в боевых действиях, то есть книга также написана очевидцем этих страшных событий.

К Чеченским войнам обратился и Владимир Маканин во многих своих знаменитых произведениях – это в первую очередь повесть «Кавказский пленный», продолжающая традиции классической литературы, и роман «Асан». Последний вызвал очень неоднозначную реакцию критиков, многие упрекали писателя в том, что он не был на войне и вследствие своей некомпетентности наделал множество фактических ошибок. Так или иначе, леденящий ужас войны и специфику чеченского вооруженного конфликта ему удалось передать. Владимир Маканин, осмысляя чеченскую ситуацию, обращается к кавказской мифологии: Асан – это божество кавказских народов, грозный бог войны, изображающийся в виде птицы. Чеченские боевики в романе по рации передают фразу «Асан хочет крови», ставшую кодовой и сохранившуюся в национальной памяти. Кроме того, главный герой, майор Александр Жилин, ведущий небольшой бензинный бизнес на войне, тоже оказывается связан с божеством – в обращении к герою имя «Александр» чеченцы постепенно сокращают до удобопроизносимого «Асан». Генерал, увлекшийся мифологией, выводит имя божества из связи с Александром Македонским – якобы народы Кавказа противопоставили одному Асану другого, своего.

Еще один роман В. Маканина, «Андеграунд, или Герой нашего времени» создает образ персонажа этой раннепостсоветской эпохи – этакого «человека из подполья», почти по Достоевскому. Главный герой книги Петрович – сторож-интеллектуал, «вроде как писатель», выбравший специфический путь недеяния и философствования в подполье, чтобы не ввязываться в общую гонку за наживой. Прочитав текст, немногие согласятся, что именно этот герой призван отразить типичного представителя эпохи 90-х, уже хотя бы потому, что он по какому-то странному стечению обстоятельств решается на убийство. Но тема так и не отпустила Владимира Маканина: он касается ее и в последнем романе «Две сестры и Кандинский».

Подхватывает и продолжает эту линию «антилидера» (как называется одна из повестей Владимира Маканина) герой романа Алексея Варламова «Лох», некто Тезкин. Это тоже портрет неприкаянного интеллигента на фоне бурно сменяющихся эпох, человека, не нашедшего себе места в своем времени. Его друг Голдовский говорит своей девушке, что они попали в какую-то эпоху безвременья, которой нет ни конца, ни края. А сам «лох»-неудачник по меркам эпохи Тезкин в какой-то момент прозревает, что настали последние времена и скоро произойдет конец света. И Владимир Маканин, и Алексей Варламов показывают человека, дезориентированного в историческом пространстве эпохи девяностых – людей, выбитых из своей колеи и не обретших новых жизненных ориентиров. «Ныне европейцы выброшены из своих биографий, как шары из биллиардных луз», – писал в свое время Осип Мандельштам. Подобную ситуацию зафиксировала и литература о девяностых годах.

Еще один признак пестрой противоречивой эпохи – хлынувшая со всех сторон разнообразная реклама, ставшая следствием коммерциализации страны. В романе «Андеграунд» герой наблюдает в метро засилье рекламы нового типа: «Контрацепция. Аборт под наркозом. Все виды услуг. Призывность и нажим заставляли видеть, узнавать слова, но не вдумываться в саму надпись на подрагивающей стене метровагона. Защита от рэкета… Все виды охраны… Решетки. Противоугонность… – мир наполнялся не столько новыми делами, сколько новыми знаками. Гнусны не сами дела – их всплывшие знаки, вот что вне эстетики. Тот же типичный, знаковый андеграунд. (Подполье, шагнувшее наверх)». Реклама здесь становится иллюстрацией ценностей и интересов нового поколения, и по ней также можно изучать эпоху.

Но особенно ярко представлен рекламный дискурс 90-х в романе «Generation “П”» Виктора Пелевина. Он отражает разные ракурсы восприятия эпохи поколения пепси (и перестройки) – тех, чья юность пришлась на девяностые. Люди, рожденные в конце 70-х – начале 80-х, оказались в довольно странной исторической ситуации, на перепутье: их детство пришлось еще на советское время, а потом резко произошел тектонический сдвиг – и полученные ими воспитание, образование, вся советская система координат как будто перестали быть актуальными. Книга Виктора Пелевина как раз фиксирует стремительно меняющуюся ситуацию в стране – экономически, политически, ментально. Согласно мифологии писателя, на это поколение очень повлияла знаменитая реклама пепси из 90-х с обезьянами: «Именно этот клип дал понять большому количеству прозябавших в России обезьян, что настала пора пересаживаться в джипы и входить к дочерям человеческим». Как поясняет постмодернист, дело не в самой пепси-коле, а в логической связи ее употребления с деньгами и дорогими машинами. Главный герой книги копирайтер Вавилен Татарский похож на подлинного героя эпохи 90-х, и его переменчивая судьба действительно отражает эпоху. О распаде Советского Союза там сказано очень поэтично: «СССР улучшился настолько, что перестал существовать», и добавляется в скобках – «если государство может впасть в нирвану, то это был как раз такой случай».

Роман Павла Санаева «Хроники раздолбая» начинается прямо в 1990 году, 11 августа, и действие его занимает чуть больше года. Здесь снова появляется типичный герой литературы о девяностых – человек, отброшенный на обочину истории, не сумевший в ней угнездиться и приспособиться к новым реалиям. Характерны даже номинации, которые выбирают современные писатели для характеристики своих героев: лох, раздолбай, человек из подполья (андеграунд). События эклектичной эпохи разворачиваются фоном жизни героя: так, его друг Мартин пытается стать бизнесменом, и в книге показаны кустарно-варварские способы, которыми он пытается достичь этих целей. В романе представлено типично московское явление того же времени: своеобразный «черный рынок» игрушек у «Детского мира» – когда все не покупалось в магазине, как сейчас, а «доставалось». Причем далеко не все участники этого процесса страдают от такого положения дел, кто-то даже им гордится. Например, один из таких торгашей удивляется: «И как люди на Западе живут? Можно же с тоски сдохнуть! Ну, какой интерес есть апельсины, если их на каждом углу продают? Вот у нас поесть апельсинов – это целый бизнес! На Западе курить “Мальборо” – это просто курить “Мальборо”, а у нас – это статус!» С восторгом этот фанат эпохи, в которую ему довелось жить, рассказывает про мастерство карманников. И считает, что слово «спекуляция» давно пора заменить на «бизнес», ведь «бизнесмен – это спекулянт с душой». Отсутствие продуктов в магазинах и очереди как верная примета 90-х тоже показаны в романе. В «Хрониках раздолбая» много мельчайших примет времени – даже первый “Макдоналдс” в стране, куда герой введет свою даму. Более того, там упоминается знаменитая мистификация 90-х – Сергей Курехин по центральному телевидению в передаче «Пятое колесо» последовательно доказывает с привлечением статистических данных, что В. И. Ленин был… грибом!

На протяжении большей части романа облик времени собирается по кусочкам, обмолвкам, и только ближе к его концу история наконец врывается в жизнь раздолбая фразой мамы по телефону: «В Москве танки». Первые две трети текста описывают последний год советской власти, а последняя треть фиксирует саму ситуацию распада СССР и ее восприятие разными людьми. Дается даже отражение события сквозь призму двух радиостанций – советской (осуждающее) и западноориентированной (фиксирующее).

Есть еще один необычный ракурс: по некоторым книгам современной литературы можно изучать даже уходящий в историю компьютерный сленг конца 90-х. Например, в книге «Шлем ужаса» Виктора Пелевина упоминается screensaver – энергосберегающая заставка, которая была в допотопную эру компьютеров, на ранних версиях Windows. У одного из героев книги его личный лабиринт построен именно по типу знаменитого скринсейвера-лабиринта с фрагментами кирпичной стены.

Девяностые появляются в качестве фона для некоторых эпизодов романа «Брисбен» (2018) Евгения Водолазкина, поскольку повествование ведется сразу в нескольких временных пластах. Там упоминается та же деталь 91 года, что и в романе Павла Санаева – во время августовского путча по всем экранам передается балет «Лебединое озеро», чтобы заполнить пустоту вещания и при этом ничего не говорить о подлинных новостях.

В нулевые годы нашего века современные писатели стали все больше обращаться к этой теме – вероятно, появилась достаточная временная дистанция для того, чтобы попытаться более или менее беспристрастно подойти к анализу этой эпохи. Однако в отношении героя этой книги это не совсем справедливо. Девяностые интересовали его и тогда, когда были современностью, и тогда, когда стали историей. К анализу событий перестройки и 90-х годов в целом Поляков обращается и в повести «Небо падших» (1997), и в романе «Замыслил я побег» (1999), и в целом ряде рассказов. Тогда это были произведения о современности. Сегодня, в конце второго десятилетия нынешнего века 90-е являют собой временной пласт, с которым писатель сопоставляет современное состояние мира. В романе «Любовь в эпоху перемен» действие также разворачивается в двух временных пластах – в современности и в 90-х. Гена Скорятин, главный редактор еженедельника «Мир и мы», вспоминает времена своей юности, которые пришлись как раз на период перестройки в СССР. Этот персонаж тоже в полной мере может быть назван представителем поколения П, описанного Виктором Пелевиным, хотя в отличие от других главных героев книг о 90-х неудачником и изгоем его назвать очень трудно. Он вполне смог приспособиться к изменившимся обстоятельствам и сделать карьеру. Другой вопрос – какой ценой ему все это досталось.

В одном из интервью Юрий Поляков высказался по поводу своего героя и роли журналистики в распаде СССР: «В том, что случилось с нашей страной в 90-е, журналисты, “гранды гласности”, виноваты не меньше, чем партократы вроде Ельцина и страдающие манией величия вроде Гайдара. Именно журналисты обесценили слово, считая правдой и навязывая другим собственные заблуждения. Об одном таком “борце за свободу слова”, главном редакторе еженедельника “Мир и мы” Геннадии Скорятине, – мой новый роман. Мне тоже обидно за моего героя, как и за себя самого». Герой этого романа не является автобиографическим, но при этом в романе отражено много личных наблюдений автора за окололитературным миром. Это роднит «Любовь в эпоху перемен» с еще одним знаменитым романом Ю. М. Полякова – «Козленок в молоке», где также зафиксировано немало подробностей литературного быта.

Именно потому, что, по его мнению, журналисты не меньше политиков виноваты в развале страны, писатель в своем романе об эпохе перестройки делает главным действующим лицом журналиста и переносит действие в редакцию популярного еженедельника. Гена Скорятин не сторонний наблюдатель и жертва эпохи, автор не снимает с него ответственности за все произошедшее в 1991 году, а даже подчеркивает его деятельное участие в глобальном разрушении: «Память о том, что сам он по молодости поучаствовал в сотворении нынешнего несуразного мира, жила в его душе подобно давнему постыдному, но незабываемо яркому блуду. Скорятин вместе с Мариной, семилетним Борькой и трехлетней Викой стоял в 1991-м в живом кольце, заслоняя Белый дом, прижимая к груди бутылку с вонючим “коктейлем Молотова” и готовясь к подвигу, но танки не приехали». Тем самым Ю. М. Поляков стремится еще раз подчеркнуть, что вина за все произошедшее лежит не только на представителях власти разного рода и уровня, но и на простых людях, вышедших (или не вышедших) к баррикадам у Белого дома. Кроме того, писатель демонстрирует, что сам Гена Скорятин пришел к власти над еженедельником не совсем честным, но вполне типичным для эпохи 90-х способом: он «подставил» (жаргон воровской среды вошел в литературный язык тоже в 90-е) своего предшественника и занял его место. Правда, совершенный поступок возвращается герою бумерангом в финале романа.

В романе «Любовь в эпоху перемен» создается трагикомический, отчасти сатирический образ эпохи перестройки и гласности. Например, автор иронически замечает, что в 1991 году складывалось впечатление, будто в Москве проходит Всемирный фестиваль буйнопомешанных, где все вокруг публично в чем-то каялись (особенно врачи – в карательной медицине). Когда герой едет в поезде, по его вагону прогуливаются типичные представители эпохи дефицита, возвращающиеся из столицы домой с добычей: «Одна интеллигентная дама была обвешана связками туалетной бумаги, как революционный матрос пулеметными лентами. У второй из тугого рюкзака высовывались, точно боеголовки, батоны колбасы. У третьей из кошелки, покрытой платком, бежала струйка гречневой крупы: видно, порвался пакет. Столица питала страну не только идеями гласности, перестройки, ускорения, но и дефицитными продуктами». Как видно, даже в Москве не удавалось добиться покупки сразу всех нужных продуктов, поэтому брали то, что дают, в надежде потом свою добычу обменять на необходимое.

Писатель остроумно замечает, как в среде интеллигенции воздушно-капельным путем постепенно распространяется некий вирус, который можно описать тремя словами «так жить нельзя». Причем никому не понятно, почему нельзя и как именно можно, но такое активно выражаемое недовольство страной было признаком принадлежности к высшему сословию: «Попав в семью Ласских, Гена не только укрепился в презрении к совку, но и усвоил улыбчивое снисхождение к этой стране, сразу выдающее в человеке врожденную интеллигентность». Многократно Юрий Михайлович высказывается о «наоборотниках», которые пришли переделывать страну, считая, что нужно просто все повернуть на 180 градусов и всем сразу станет хорошо жить. Но такие типичные представители эпохи не хотят учитывать опыт и достижения предшествующей поры, для них важно просто все поменять. К сожалению, опыт всей страны подсказывает, что такая система действительно не сработала.

Также по всему тексту разбросаны ироничные авторские замечания о способах продвижения по карьерной лестнице в 90-х: «В конце 1970-х тот попался на перепродаже краденых икон и три года грелся на мордовском солнцепеке. В 1990-е лучшей характеристики для назначения на высокий пост не было». Юрий Поляков подчеркивает, что в 90-е все самые ловкие и смышленые бросились строить бизнес из чего угодно, из подручных материалов, а к управлению страной встали «косорукие романтики с баррикад да еще те, кто умел брать взятки и откаты».

Писатель выводит особую категорию людей, зародившуюся в этот период и процветающую до сих пор, – «гоп-стоп менеджеры», образующие особый класс – «паразитарий» (от слова «пролетарий», естественно). Это люди, которые ничего не могут созидать, а только лишь контролируют финансовые потоки и получают деньги за работу других людей. Также они с ног до головы увешаны дипломами о повышении какой-то загадочной квалификации.

Создавая образ редакции газеты «Мир и мы», писатель подчеркивает, как раньше люди буквально заваливали ее письмами, жаловались, просили помощи, сыпали идеями по переустройству мира и добыче «всеобщего счастья». И пусть эти идеи были нередко совсем безумными, но у людей еще была вера в то, что все можно изменить своими силами, а на журналиста смотрели, как на божество. Теперь же, как грустно отмечает главный редактор Геннадий Скорятин, народ перестал писать, потому что потерял последнюю веру во что-либо: «А после 1991-го люди сникли, разуверились, отупели, выживая, и не стало проектов скорейшего процветания, безумных идей блаженной справедливости, замысловатых подпольных изобретений. Ничего не стало. Слишком жестоким оказалось разочарование. Даже жалуются теперь в газету редко: не верят, что помогут. Несправедливость стала образом жизни».

Контекста перестройки и эпохи 90-х писатель касается еще и в повести «Небо падших». Главный герой, рассказывающий в купе свою историю случайному попутчику-журналисту, тоже представляет собой тип, в какой-то мере характеризующий это время: человек из «блатных», с телохранителем, сумевший «подняться» и сделать авиационный бизнес (не очень понятно, правда, какой – до сих пор отечественные авиакомпании летают исключительно на «Боингах» и «Аэробусах») в период хаоса и разрухи. Он знает, что в этом обезумевшем мире практически все уже продается и покупается, но свою странную любовь – секретаршу-переводчика Катю – ему не удается сохранить. На самом деле книга показывает 90-е как время утраты всех ценностей, любых ориентиров в пространстве – старые идеалы пали, а новые еще не сформировались. И ее трагический финал – следствие того же.

Герой «Неба падших» в 90-е годы также не остался в стороне, а принял деятельное участие в августовском путче. Правда, сделал это нетривиальным способом – он в августе 91-го прислал защитникам Белого дома грузовик с водкой и бутербродами. И оценка им своего вклада в развязку событий дается не менее оригинально: «С водкой, наверное, погорячился. Может быть, пришли я им тогда пепси-колу – и путч обошелся бы без жертв!» Тут нельзя не вспомнить о «поколении пепси», исследованию ментальности которого Виктор Пелевин посвятил свой знаменитый роман.

Юрий Поляков нарекает это время «эпохой перемен», намекая, вероятно, на культовую песню Виктора Цоя «Хочу перемен!», написанную в 1986 году. Интересно, что сам Цой признавал: в какой-то момент песня стала восприниматься людьми «как газетная статья о перестройке», хотя сам он этот смысл в нее не вкладывал и о разоблачениях не думал. А двучастный рассказ А. И. Солженицына, также посвященный 90-м, называется «На изломах»: для автора «Архипелага ГУЛАГ» это время стало местом разлома, радикального поворота страны в иное русло. В первой части рассказа представлен карьерный путь Дмитрия Емцова от активного комсомольца и партийного работника до директора огромного завода, а затем резкое изменение положения в 90-е, когда объявили приватизацию и стали массово сокращать рабочих. Потеряв опорную ось своей жизни в 65 лет, Емцов тем не менее подстраивается под возникшие изменения, первым идет на приватизацию, а потом на основании завода “Тезар” создает успешный банк. Вот как сказано о герое в финале первой части: «Те оборонные директора, которые и год и два все ждали государственных заказов или производили в долг, – теперь жалко барахтались, как лягушки на песке. А Емцов – не только все успел вовремя, но даже нисколько не расслабился от излома, но даже расхаживал по прежним своим территориям по виду еще властней и гордей, чем прежде, знаменитым тогда красным директором.

Проходя казино, иногда и морщился: «Этим импотентам, недоросткам, еще сам заплатил бы, чтоб не слышать их музыки. Он опять был – победитель, хоть и спрятал в дальний ящик стола свои прежние ордена и золотые звездочки Героя. Гибкость ума и нестареющий деловой азарт – и ты никогда не пропадешь».

Если в первой части писатель показывает, что происходило с промышленностью в 90-е, то во второй части Александр Исаевич затрагивает другой аспект эпохи – расцветший криминал и молниеносно сформировавшийся банковский бизнес. На успешного молодого банкира Толковянова совершается покушение, и расследовать это дело поручают Косаргину, который в 1989 году допрашивал арестованного юношу. Ситуация поворачивается таким образом, что молодой и преуспевающий банкир учит жизни пожилого человека, некогда служившего в органах и вершившего судьбы. Успех и прибыль не приносят Толковянову счастья – он, некогда отчисленный из университета и ушедший в армию, теперь жалеет о потраченной не на физику молодости.

В конце рассказа как будто сравниваются два жизненных пути – жизнерадостный Емцов, упавший с больших высот и сумевший все вернуть себе в новом времени, и банкир Толковянов, чувствующий, несмотря на преуспевание, что, погнавшись за наживой, он где-то свернул не туда. Но даже это сравнение, выигрышное для Емцова, представляется мнимым – очевидно, писатель не может быть полностью на стороне героя, сделавшего молниеносную карьеру в партии и нередко совершающего едва заметные компромиссы с совестью. Поскольку автор «Красного колеса» в этом рассказе пользуется своим известным приемом – становится на точку зрения того героя, от лица которого ведется повествование, – конкретно по тексту довольно сложно реконструировать авторскую позицию. Возлагавший на перестроечные годы большие надежды и только что вернувшийся в страну А. И. Солженицын не мог не обнаружить в скором времени, что жить народу после всех изменений лучше не стало. Но так или иначе, несмотря на принципиальную разность идеологических позиций двух писателей – Ю. М. Полякова и А. И. Солженицына, – в отображении ситуации 90-х годов их представления об эпохе во многом сближаются.

Нужно не забывать, что Юрий Михайлович много раз высказывался в печати о перестройке и распаде Советского Союза резко негативно, хотя, по его же собственному признанию, в этот период к нему пришла подлинная слава. У писателя даже есть эссе с характерным названием «Как я был врагом перестройки», где он рассказывает об истории публикации повести «ЧП районного масштаба» и работе над сценарием, за который и был удостоен титула врага перестройки. Там он сравнивает этот период в истории страны с генеральной уборкой, где сначала обнаруживается грязь за шкафом, а потом из окна выбрасывается еще неплохая и вполне пригодная мебель. Эта мысль перекликается с романом «Любовь в эпоху перемен», где показано, как в 90-е годы появились «ломатели», разрушившие страну до основания, а вот восстанавливать из обломков или строить на них что-то новое они оказались не приспособлены. И снова понадобились толковые люди, которые могли бы этим заняться, но их к тому моменту почти всех уничтожили (или те сами уехали из страны): «Где-то написано, что в русской армии был такой обычай: если полк шел в последний бой, в тылу оставляли от каждой роты одного офицера, двух унтеров и десять рядовых – на развод, чтобы из новобранцев, деревенских увальней, вырастить новый полк с прежними традициями и геройством. Похоже, в 1991-м на развод или совсем не оставили, или очень уж мало…»

В другом своем интервью писатель признается: «У меня были определенные трудности с советской цензурой. И все же это не причина, чтобы приветствовать распад СССР. Я отрицательно отношусь и к перестройке, и к распаду Советского Союза, считаю, что в те годы Россия показала миру, как не надо реформировать страну. Многие говорят: «Зато мы получили свободу слова!» Если бы мне предложили такую альтернативу: сохраняется СССР, не будет жутких 90-х, отбросивших всех нас на свалку, не лишатся сбережений старики, но твои вещи будут напечатаны через 15‒20 лет, я бы с радостью согласился. Не стоит свобода слова разгрома страны, обобранных стариков, утраченных территорий!»

Практически ни одна книга о 90-х не обходится без упоминания знаковой фигуры эпохи, первого президента страны после распада СССР – Бориса Ельцина. Он присутствует в романе Павла Санаева «Хроники раздолбая» в качестве главного политика, который в массовом сознании теперь прочно ассоциируется с девяностыми. Ельцин появляется и в романе Виктора Пелевина «Generation “П”», только уже в виде симулякра – 3D модели. В романе «Любовь в эпоху перемен» также упоминается этот государственный деятель: Гену Скорятина посылают брать интервью у опального президента, и тот предлагает ему должность помощника для создания правдивых мемуаров обо всем произошедшем. Герой отказывается, о чем потом сильно жалеет как об упущенной возможности заглянуть в душу недавнему вершителю судеб. Но интересно, какие характеристики даются в книге «номенклатурному изгою»: «Разжалованный бонза принял журналиста приветливо и понравился: деловит, справедлив, подтянут, улыбчив. Только глаза злые, как у обезьяны, залезшей в номер. <…> Вручая фото, Ельцин посмотрел с той веселой мстительностью, которая впоследствии всем дорого обошлась. Людей с такой ухмылкой надо отлавливать на дальних подступах к Кремлю, на самых дальних, на самых-самых…» Зная отношение Юрия Полякова к эре перестройки и гласности, нетрудно догадаться, какой позиции писатель придерживается по отношению к Ельцину.

В повести «Небо падших» деятелей эпохи 90-х, тех, кто был никем, а стал всем, называют «гаврошами русского капитализма», имея в виду персонажа Виктора Гюго «Отверженные» – юного мальчика, погибшего на баррикадах. Гаврош после романа Гюго стал символом несбывшихся народных надежд, и в этом качестве вполне сочетается с эпохой перестройки. В этом контексте особого внимания заслуживает персонаж «Неба падших» телохранитель Толик: он знаменит тем, что раньше был офицером КГБ, охранял Горбачева в «девятке» (Девятом управлении КГБ СССР) и стал, по легенде, причиной распада Советского Союза. Этот «исторический человек» (постоянно попадающий в какие-то истории, если воспринимать это как отсылку к Ноздреву, герою «Мертвых душ» Гоголя) на подписании союзного договора, ради которого Горбачев собрал глав всех стран, вступил в конфликт с президентом Молдавии, не оказав ему должного уважения. После этого на мероприятии возник страшный международный скандал, Толика стали публично исключать из партии, но президенты пришли в такое волнение, что все вместе решили, будто союзный договор пока еще сыроват. Согласно этой мифологии, если бы не вмешательство и своенравие Толика, все бы подписали договор, и тогда история пошла бы совсем по другим рельсам. После этого эпизода, не отраженного в школьных учебниках по истории, многие страны потребовали себе независимости и стали отделяться от СССР: «Снегур, вернувшись в Кишинев, ударился в крутейший прорумынский сепаратизм. Прибалты завыделывались. Хохлы захорохорились. Грузины завыстебывались. Белорусы забульбашили. Армяне закарабашили. Азиатское подбрюшье так и вообще охренело. А Россия совсем сбрендила и объявила себя независимой, как Берег Слоновой Кости».