Текст книги "Бог, которого люблю"

Когда сестра спрашивала меня: ну как там твой сынишка, я рассказывал о своих методах воспитания, и она только разводила руками: «Ты воспитываешь из него бандита».

Ему не было еще восьми лет, когда мы с Ольгой единодушно решили, что самая лучшая учеба – в бою, и пора ему окунуться в реальную жизнь. Мы стали давать ему сто рублей и иногда вместо школы посылать в тот район, где он все знал. Задание было простым: найти большую очередь, выстоять ее и купить, например, детские шубки. Когда же продавалось что-то особенно хорошее, в его задачу входило занять очередь и для мамы, потом позвонить ей, чтоб приезжала.

Однажды очередь была особенно большой. Олежке пришлось отстоять две ночи. Так вот, ночью к нему подошел милиционер и спросил:

– Мальчик, а что ты тут делаешь?

– А вам кроссовки нужны? – вопросом на вопрос ответил Олежка.

– Хм, нужны. – согласился милиционер и отошел в сторону.

– Деньги, которые мы тебе даем за работу, ты не трать, – учил я Олежку тому, чего сам никогда не мог сделать, – а постарайся скопить их. Тогда ты сможешь пустить их в оборот и уже заработать гораздо больше.

Через некоторое время он, последовав моему совету, скопил какую-то сумму и на все деньги купил детские пижамы. Конечно, продать их он никому не мог, и каждый раз, когда я уходил из дома, он просил меня:

– Ты там спроси, мои пижамки никому не нужны?

Еще до окончания института я решил, что работать учителем в школе не буду, и учился только потому, чтобы довести до конца начатое в юности, и еще, наверное, потому, что это было гимнастикой для мозгов. Сверхзадача состояла в том, чтобы сдавать экзамены, не посещая лекций (кроме как по немецкому языку) и не готовясь к экзаменам.

Сдавая десятки экзаменов и зачетов, я пользовался несколькими приемами, которые работали безотказно.

Чаще всего я входил в аудиторию одним из первых, тут же начинал задавать преподавателю разные вопросы и незаметно брал со стола билет. Затем выходил в коридор, брал у какого-нибудь сокурсника соответствующие конспекты лекций и готовился к ответу.

Когда возвращался в аудиторию, то извлечь билет, лежащий в зачетке или чистой тетради, подложить его к остальным билетам, чтобы потом открыто вытянуть, – было уже делом техники.

Преподаватели, как правило, не обращали внимания на мои движения вокруг экзаменационного стола. Они, наверное, думали: «Интересно, как он будет списывать, ведь он ничего не знает и не скрывает этого?»

Когда же экзаменационный билет не удавалось заполучить заранее, я подходил к преподавателю и говорил: «Мне надо срочно позвонить моему начальству, через три минуты вернусь». И не дожидаясь разрешения, шел “звонить”. Конечно, возвращался я не через три минуты, а через десять. За это время лихорадочно укладывал в голову ответ, перелистывая конспекты и учебники.

Государственный экзамен по истории КПСС сдал по формуле: кратчайшее расстояние между двумя точками – прямая. После того, как были прочитаны все лекции – а ни на одной из них я не был – подошел на улице к преподавателю, назвал свою фамилию и стал перечислять все, что смогу для него достать.

– Мне нужен трехстворчатый шкаф, – перебил он меня. – Заплачу за него по государственной цене, и оплачу доставку. Привези его ко мне домой.

На госэкзамене все было как положено: красная скатерть, вазы с цветами, между вазами – экзаменационные билеты. 14, 15 и 16, на которые я знал ответы, были положены слева.

Марик с Володей всегда убеждали: «Брось всё, учи английский. Если попадёшь в Америку, это и будет твоё богатство».

Ещё не окончив институт, я взял частного преподавателя и занимался с ним каждый день. Целью стало – за полгода достичь уровня, который позволил бы войти в разговорную группу, куда попадали наиболее способные ребята после двух-трёх лет занятий языком.

Я считал, что мне повезло с преподавателем, которого нашёл. Были мы почти одного возраста, да и жили друг от друга недалеко. А самое главное – чувствовал в нём искреннее желание научить меня, видел, что ему со мной не скучно, нас как бы объединяло общее дело.

Начали мы с нуля, и уже месяца через два он предложил мне заниматься по учебнику, который кто-то привёз ему из Англии. Учебник состоял из двух частей – вводного курса и продвинутого. В нём были короткие тексты на одну-две страницы в основном зарисовки современной английской жизни.

Давным-давно что-либо из прочитанного не производило на меня такого сильного впечатления как один из текстов.

Речь шла о человеке с безупречной репутацией, которому жители города доверили на сохранение важные документы и большую сумму денег. Этот человек принял все возможные меры предосторожности, чтобы ценности не попали в чужие руки. И всё же случилось так, что их похитили.

По-английски последняя фраза текста звучала так: «Only Lord can keep the city» – «Только Господь мог спасти этот город». Это значит, не во власти человека своими силами оградить себя от напасти. Лишь Господь в силах это сделать.

В последующие дни, оставаясь один, повторял эти слова вслух, и именно по-английски. Впервые в жизни просто слова коснулись меня духом какой-то неопровержимой силы и истины.

Однако почему-то не попытался вникнуть в смысл всего текста, приложить его к своей жизни, поставить себя на место человека, у которого похитили документы.

Только много лет спустя осознал: а ведь тогда я услышал первую в моей жизни проповедью. Но суть её не проникла в меня, наверное, потому, что подобных напастей в тот период жизни у меня не было.

Прийти к решению заниматься только языком и оставить сомнительные, рискованные дела, подтолкнула ещё и одна странная история.

Однажды утром, когда я был у матери, зазвонил телефон. Вежливый мужской голос назвал мою фамилию, имя и отчество.

– Вас беспокоит подполковник Управления внутренних дел Мосгорисполкома… – продолжал тот же голос. – Не могли бы мы побеседовать с вами? Скажем, в среду на следующей неделе в Управлении.

Вежливость, лукавый дух, уже подзабытый мною и ощущение подвоха – сразу погрузили меня в состояние тоски и уныния, будто услышал в телефонной трубке вступительные аккорды похоронного марша.

– Ну, вот и хорошо, – услышав моё. – «Угу, приеду» – на той же вежливой ноте закончил подполковник.

Сразу же вспомнил о Зетцере. Неужели он что-то рассказал обо мне? Но что? Разве о том, что платил ему деньги, когда он стоял в очереди?

Предстоящая встреча с подполковником не давала мне покоя, всё время задавал себе вопрос: «Что, если у них есть какой-то компромат, и они попытаются сделать из меня осведомителя?»

В назначенный день явился на Петровку. Произошло то, чего совершенно не ожидал. Сказав, что ознакомился с моим делом, подполковник предложил работать на органы, пообещал даже платить. Для меня было готово и конкретное задание.

– У нас есть информация, – начал излагать свой план хозяин кабинета, – что один человек с ювелирной фабрики крадёт необработанные камни, но не знает, кому их продать. Ты придёшь к нему как бы от его друга, который отбывает наказание в лагере. Мы научим тебя, что сказать, он поверит тебе. Я уверен, что с этим проблем не будет. А дальше – он сам предложит тебе алмазы, и ты станешь покупать их у него. Деньги тебе мы выдадим.

В тот день я не сказал: «Нет», сказал, что мне надо подумать. Мы договорились, что он позвонит мне через неделю, встретимся с ним у памятника Пушкину, и я дам ему ответ.

Когда я уже выходил из кабинета. Он спросил:

– Неужели ты не хочешь помочь республике? Ведь этот человек обворовывает государство, жирует на эти деньги.

По дороге домой размышлял: «Как бы было хорошо самому выйти на такого человека, который не знает, кому продавать алмазы?»

Вспоминая слова начальника о помощи республике, изумлялся. Почему он пришёл к выводу, что вот просто так, без всякого нажима соглашусь помогать им? Ведь начни я эту игру, сделай только шаг – и уже не принадлежу сам себе.

Я решил тут же положить мать на месяц в больницу. У неё опять очень болели руки. Таким образом, если он даже пошлёт кого-нибудь к нам домой, разговаривать будет не с кем. Искать же меня, прикладывать усилия для этого, он не будет. Наверняка, подыскивая себе человека, он беседует не только со мной. Что ж, пусть работает с теми, до кого легче дозвониться.

В тот же день и дал себе задание быть предельно осторожным хотя бы год-полтора. Вдруг всё-таки вычислят, что живу у Ольги, и постараются поймать меня на чём-нибудь.

Следующие три года жизни прошли однообразно. После десяти утра я тратил несколько часов на то, чтобы скупить всякий дефицитный товар и привезти его домой и к Ольге. Вечером ехал на курсы. Раз в неделю приезжал Юра и все оптом забирал.

Теперь он занимался только коммерцией. Он покупал решительно всё – конфеты, серебро, детскую одежду, книги, иконы – всё, что могло представлять тогда хоть какую-то ценность.

Несколько лет назад, ещё при Брежневе, он решил, что в партийной деятельности толку мало, и просто сдал партбилет. Мотивировал тем, что собирается уезжать в Израиль, а там членам партии во въезде отказывают.

– Ты должен уметь поставить себя с людьми так, чтобы они были от тебя зависимы, – однажды, находясь в хорошем настроении, высказал Юра своё жизненное кредо.

По крайней мере, в отношении меня это действовало. Не забери он у меня вовремя товар, не заплати за него деньги, я буду вынужден приостановить все свои операции, а это – потери.

То ли оттого, что когда-то он проводил партийные собрания, то ли потому, что долгие года проработал начальником, говорил он со всеми, как с подчинёнными. Мы с Ольгой за глаза прозвали его «горлопаном».

Один раз, как обычно, он должен был приехать ко мне и забрать всё, что для него приготовил. Мы прождали его несколько часов. Когда раздался звонок, Ольга сказала Олежке:

– Иди, открой дверь. Наверное, это горлопан.

Через несколько мгновений услышали из коридора радостный голос Олега, он бежал от входной двери в комнату и кричал:

– Горлопан приехал! Горлопан приехал!

Юра вошёл в комнату, снял ондатровую шапку, сел на стул, и как всегда медленно пригладил несколько остававшихся на голове волосков.

– Гм, теперь я знаю, как вы меня называете, – беззлобно сказал он.

После отъезда Володи, я сблизился с Мариком. Ещё в 1971 году он подал документы на выезд в Израиль, получил отказ и автоматически потерял работу. Подававший надежды инженер-химик, сменил одиннадцать мест работы за эти тринадцать лет – был и обойщиком дверей, и плотником в театральном училище, и даже несколько месяцев проработал на кладбище. Правда, там ему долго удержаться не удалось. «Коллегам», которые вместе с ним сколачивали гробы, постоянно трезвый еврей пришёлся не ко двору.

За это время у него родились две дочки. Если сложить вместе все годы, которые его мать, жена, дети, родственники в Израиле провели в ожидании друг друга, получилась бы ни одна сотня лет.

– Чтобы они сгорели! – всякий раз, вспоминая власти, проклинал их Марик.

– Маркушка трусоват, – говорил про него Володя. Да Марик и сам как-то признался мне:

«В сравнении с Володькой я просто трус. Ты не представляешь, что он вытворял, когда мы ещё в молодые годы поехали на пароходе играть в карты. Один раз нас поймали, пришлось даже подраться, нам здорово досталось, но как он держался! А у меня так поджилки тряслись».

И вот «трус» Марик оказался не просто отказником, активистом. Таких, как он, было всего лишь человек сто. Они устраивали демонстрации протеста, встречались с американскими журналистами и конгрессменами, ездили к тем, кто оказывался в лагерях и ссылках. Три раза, ещё в брежневское время, он отсидел по тринадцать суток за участие в демонстрациях.

– А тебе не страшно? – спросил его однажды, зная, что сам бы я никогда на такое не решился.

– Ты знаешь, один бы я не пошёл, – признался Марик, – а так – все идут, и я иду. Со всеми не страшно.

Часто по вечерам, после того, как его жена Ада укладывала дочек спать, я приходил к нему, и мы втроем, сидя на его крошечной кухне, могли часами разговаривать.

Вспоминали Петю, который уже давным-давно жил в далекой Австралии и писал оттуда невеселые философские письма о смысле жизни, говорили о том, как повезло Володе.

В моей суетной жизни не находилось времени для того, чтобы слушать «Голос Америки», зато приходя к Марику, узнавал все последние новости. Он постоянно слушал «вражьи голоса», тем более что они иногда упоминали и его имя.

Как он сам признавал, «отказ» ввёл его в совершенно иной круг людей. Среди них были учёные, артисты, писатели, художники.

Такого антисоветчика, надо было поискать. Ну что мог сказать простой обыватель, даже если власти здорово насолили ему, – только пару крепких слов. По стандартам среднего обывателя, Марик водку почти не пил, но зато со школьных лет писал стихи. Для него было достаточно десяти-пятнадцати минут, чтобы, уединившись прямо посреди вечеринки, сочинить небольшое стихотворение. Он написал «Отказную поэму» на пятидесяти страницах. В ней, без всяких недомолвок, сжигая мосты, изложил все, что думал о советской действительности. Рассказал и о том, как участвовал в сидячей демонстрации на Центральном телеграфе.

Улица Горького. Семь тридцать.

Три конституции разом поправ,

Мимо рабоче-крестьянской милиции

Тридцать евреев вошли в телеграф.

Сели за столики. Сели упрямо

Тридцать синхронно стучащих сердец.

Товарищу Брежневу шлём телеграмму:

«Будем, не емши, до визы сидеть!»

Всё-таки страшно. Как будто покинуты.

Будто лишились привычных опор.

Кружатся, кружатся дяди какие-то

Наглые. С выправкой, как на подбор…

Вот и трудящимся стали помехою:

Заняли столики для телеграмм.

– Граждане! Мы ведь давно бы уехали,

Да не дают разрешения нам.

Вы понимаете, граждане, гости мы,

Что засиделись. Пора нам, пора.

О, вразуми их, пожалуйста, Господи!

И унеси нас с чужого двора…

С Женькой-художником встретился лишь однажды, случайно, в троллейбусе. Не сразу узнал его: одет был уж очень просто, даже бедновато. Женька так не одевался…

Он сам обратился ко мне:

– Вот ты какой стал… Что тут делаешь?

– Еду, – ответил я.

В этот момент объявили остановку, он попрощался и вышел…

Если бы в годы юности, когда мы с Женькой встречались почти каждый день, кто-то сказал, что мы, восемь лет не видя друг друга, вот так встретимся и тут же расстанемся навсегда – ни за что не поверил…

Из всех бывших одноклассников, кроме Женьки, случайно встретился и с Лёнькой. Это он, ещё в детстве, вместе с Сашкой Гусевым натёр мне снегом лицо. В молодости его кличка была Балбес. В том, что она совершенно справедлива, однажды имел возможность убедиться.

Когда нам было по восемнадцать, участвовали вместе в одном деле: надо было чуть припугнуть человека, чтоб получить от него деньги, что я и стал делать. В это время Лёнька неожиданно, ни с того ни с сего, изо всей силы ударил того человека по голове портфелем. И всё это при людях. Мгновенно я сделался участником грабежа. Человек стал кричать, будто его убивают. Мы тут же разбежались в разные стороны. С тех пор Балбеса не видел.

Лио (его так тоже называли) рассказал, что совсем недавно вышел из лагеря. Мне было чрезвычайно интересно, изменился ли он за эти годы, как собирался жить, чем заниматься. Кроме того, что-то в его разговоре показалось мне интригующим. Он вёл себя и говорил так, будто приглядывался ко мне, хотя старался этого и не показывать. Я знал, что он отсидел уже три раза, в общей сложности – девять лет. Лио рассказал о наших бывших одноклассниках. Невесёлая это была информация. Один пьяным утонул в пруду, другому дали пятнадцать лет за бандитизм, Сашка Гусев где-то украл колхозную свинью и получил за это три года.

После нескольких встреч, решив, что мне можно доверять (а я и старался произвести такое впечатление), он предложил:

– Ты же знаешь богатых евреев. Скажи, у кого есть дома ценностей, хотя бы тысяч на десять-пятнадцать. Ты только скажи, и треть – твоя.

– А ты не боишься опять попасть на «учебу»? – спросил я его. – Ведь в нашем возрасте это катастрофа.

– Исключается, – мгновенно отреагировал Лио. – Во-первых, я не пью, во-вторых, всё продумано до мелочей, а потом – за мной стоят солидные люди.

Уже не раз он говорил про каких-то солидных людей, намекал, что можно встретиться с ними.

Обычно виделись просто на улице, но трижды встречались не на улице. Один раз мы оказались около моего дома в Свиблово. Лио начал расспрашивать о моей матери, он знал её ещё с детства. Стал говорить, что хорошо было бы ему увидеть её, поговорить с ней, мол, узнает ли она его.

«Он хочет зайти и посмотреть, что есть у меня дома», – подумал тогда. Я знал, что он всегда имел при себе пластилин, чтоб делать слепки с ключей. Мне нечего было его опасаться, всё, что было у меня ценного, хранил у Ольги.

Второй раз он пригласил меня в какой-то небольшой ресторанчик в центре, предупредив при этом:

– Называй меня здесь по имени и отчеству. Хозяйка ресторана думает, что я из органов и накормит нас бесплатно.

Мы разговаривали друг с другом на «Вы», и было забавно наблюдать, как он изображал работника МУРа, и как суетилась хозяйка.

Третий раз он привёз меня к своим двум «девочкам» 17 и 18 лет. Сказал, что снимает им квартиру. Девочки в шутку называли его «папой». Мы немного выпили. Затем они повели такой разговор, из которого было понятно, что с «девочками» можно делать всё, что угодно. Но проявить инициативу должен был я.

«Если что-то понимаю в этой жизни, задаром ничего не бывает, – сообразил я. – Это явный подвох». Сделав вид, что не понял, какая «возможность» мне предоставляется, через некоторое время, сославшись на то, что меня кто-то ждёт, уехал. С Лио мы больше не виделись.

Тогда и не пришло в голову: а не подослал ли его ко мне тот самый подполковник из МУРа?

Приблизительно раз в два месяца звонили родственники Володи и рассказывали последние новости о его жизни в Америке. Иногда я ездил к ним, читал его письма.

Работал он на государственной работе, в нью-йоркском сабвее (метро) и одновременно, вместе с отцом, открыл маленький цех по пошиву меховых тапочек. Он писал, что купил в горах небольшой домик. Очевидно, смог скопить какие-то деньги.

Однажды мне удалось поговорить с ним по телефону:

– Как обстоят дела с миллионом? – поинтересовался я.

– Собираю уже второй, – по-деловому ответил Володя.

Я не успел ничего ему сказать, он тут же пошутил:

– С первым ничего не получилось.

Весною и летом со мной происходило невероятное. Как только женщины снимали плащи и пальто, я превращался в одержимого охотника. Ольге говорил, что еду на две-три недели отдыхать на Юг с друзьями, а на самом деле уезжал с разными женщинами. Конечно, у нас с Ольгой были шумные скандалы, но она все прощала мне.

Я был убежден, что все делаю правильно. Правильно, что не работаю на государство – насквозь лживое. Правильно, что учу английский язык: вдруг, действительно, попаду в Америку. Правильно всё и в отношениях с женщинами. Ведь какое это дает колоссальное удовлетворение! И кто сказал, или по какому закону мое поведение считается неправильным.

Объективно оцениваю и самого себя. Я способнее многих, во всяком случае, не встречал никого с более цепкой памятью к языкам. Справедливо и мое отношение к Ольге. Я же ей ничего не обещал, к тому же, вытащил ее из грязи. Кем бы она была без меня? Ну, а если и поколотил пару раз, для её же блага. Конечно, постоянно обманываю ее, ну, а кто этого не делает?

Да и вообще, в чем смысл жизни? Брать от нее все, что можно, быть сильным, легко зарабатывать деньги и стать свободным, жить не по чужой указке. Конечно, помогать близким и быть порядочным. Взял в долг – верни, пообещал – сделай, начал что-то – доведи до конца. Тогда тебя все будут уважать.

В течение двух с половиной лет каждый вечер, хотелось мне этого или нет, я ходил на курсы английского языка, и всё-таки окончил их. У меня был свой метод изучения языка. Днем, после обеда, ложился на диван и в полудреме старался вспомнить все, что изучали на предыдущем уроке. Через 15 – 20 минут засыпал, а потом, по дороге на занятия, самым серьезным образом готовился к ним, зная, что обычно преподавательница просила рассказать любую историю, которая произошла за день. За два года, благодаря этому методу я продвинулся в знании языка и прибавил в весе.

Как раз в это время один приятель предложил лечь в клинику неврозов, где я мог бы сбросить лишний вес. После двадцати дней голодания и занятий различными гимнастиками похудел на шестнадцать килограммов, чувствовал себя, как мальчик. С головой произошло что-то невероятное, вспомнил давно забытое, да и говорить стал как-то по-другому.

Режим клиники позволял после обеда выходить в город. И вот однажды около Ольгиного дома подошел к стенду, на котором всегда просматривал свежие газеты. Рядом оказалась девушка. Ее длинные волосы наполовину закрывали лицо.

–Ну и что нового? – спросил я. -Товарищи, как всегда, работать призывают?

Девушка улыбнулась.

– Как вас зовут? – спросил я по-английски.

– Я не говорю по-английски, – ответила она. – Немного знаю немецкий.

Я повторил вопрос по-немецки.

– Света,– ответила она.

«Ну, конечно, Света, – подумал я. – Это имя как рок надо мной».

Она жила в Москве одна. В шестнадцать лет оставила родителей и уехала из далекого сибирского городка в столицу: мечтала учиться на факультете журналистики в МГУ, но не поступила.

Когда сказала, что хочет второй раз попытаться поступить в университет, я сразу вспомнил свою юность, свои амбиции.

«Девочка приехала в Москву. Одна. Полна планов», – пронеслось в голове. Давно забытое чувство, будто весь мир будет принадлежать тебе, а ты полон сил и энергии, на мгновение ожило во мне.

«Сколько же ошибок я сделал в молодости, – подумал тогда, – и как было бы хорошо, если бы кто-то подсказал правильный путь».

– Светик, – сказал ей, – на факультет журналистики в МГУ тебе поступать не надо.

– Почему? – спросила она с удивлением, – ведь я мечтала об этом столько лет.

– Потому что у них там одна цель, – отвечал я, – из человека сделать идиота. Один их марксизм-ленинизм чего стоит. А комсомольские собрания?! Если все это съесть, на всю жизнь отравишься. Ты посмотри на них: вот уже 67 лет они изучают этот марксизм-ленинизм, при этом уничтожая друг друга как пауки в банке.

– Так что же делать? – огорчилась она.

– Мы с тобой других учителей найдем, частных. И учить будем не марксизм и политэкономию, а английский язык.

Она жила одна, и не проходило дня, чтобы мы не виделись.

Иногда спрашивала, люблю ли её?

– Любовь приходит и уходит, главное – мы верим друг другу, – отвечал я. У нас не было друг от друга никаких секретов. Как-то дал ей прочитать тогда ещё запрещённую книгу Алесандра Солженицина «В круге первом». Оказалось, у нас и видение мира почти одинаковое. Теоретически, мы согласились, что из Союза надо бежать.

Для меня она была родственной душой. Однажды увидел, как она, опаздывая на курсы, бежала по подземному переходу. Пролетела мимо, не заметив меня, очевидно, хотела во что бы то ни стало успеть на трамвай. Я тут же поднялся наверх. Смотрел на удаляющийся трамвай. Ведь так же и я всю жизнь бежал, опаздывая на занятия.

Мы вместе радовались ее успехам, когда через год она почти свободно заговорила по-английски, вместе обсуждали наши планы, вместе пережили страшное горе…

…Дверь была открыта, Света сидела на софе, обхватив голову, и плакала, на полу были разбросаны детские фотографии ее шестнадцатилетнего брата.

– Его больше нет, – сказала она. Глубина ее горя потрясла меня.

…Билеты на нужный рейс самолёта были проданы на неделю вперед. Перед кассой администратора толпилось множество кричащих и толкающихся людей. Нас послали к какому-то другому окну, которое окружало еще больше народу.

Когда мы пробивались сквозь толпу, какая-то женщина закричала:

– Куда прёте, умники какие! – и приняла воинственную позу.

После ее крика мы невольно оказались в центре внимания.

Света ничего не видящими заплаканными глазами посмотрела сквозь кричащую на нас женщину и сказала:

– Пустите, у меня братик умер.

– Подумаешь, я тоже могу сказать, что у меня братик умер, –передразнила она.

Глаза Светланы расширились вдвое, она прокричала лишь одно слово:

– Скажите! – и зарыдала.

Это слово оказалось, наполненным таким горем, что женщина тут же замолчала, а толпа расступилась перед нами…