Текст книги "Бог, которого люблю"
Автор книги: Михаил Горовой
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Безусловно, я понимал, что успехами по «службе» обязан Дмитричу. Мне он казался самым умным из тех, кого когда-либо встречал в жизни. Никогда не слышал, чтобы он планировал сделать кому-либо неприятности. А ведь ему достаточно было в присутствии «нужного человека» просто высказать своё отрицательное мнение о ком-либо, чтоб усложнить тому жизнь. Если человек делал ему зло, он не мстил, а просто переставал ему помогать. Когда же Дмитрич вспоминал о жизни на воле, имена министров, начальников главков и партийных секретарей, которых лично знал, называл так же легко, как я имена футболистов класса «А».
Через год, используя прежние связи, ему удалось перебраться в колонию неподалеку от Москвы. Для его семьи – жены и двух сыновей – это было значительным облегчением. Большая разница – ездить несколько раз в год за Урал или в подмосковный город Тверь.
После отъезда Дмитрича замполит поручил мне временно исполнять обязанности заведующего клубом.
Не припомню, чтобы за время работы в библиотеке я прочел хоть одну книгу. Интерес к чтению у меня отсутствовал напрочь. Однажды замполит вызвал меня и вместе с десятком других книг дал несколько экземпляров «Комментариев к уголовному кодексу РСФСР».
– Читать их никому не давай, – предупредил замполит, – поставь на них штамп и держи где-нибудь в сторонке. По распоряжению из управления юридическая литература всегда должна быть в наличии, – добавил он. Но именно эти книги я стал читать.
Не прошло и двух дней, как я пришел к выводу, что ничего интереснее в своей жизни не читал. По этой книге выходило, что не только я и все сидящие в лагерях, но и вообще все люди – преступники. Просто не подошло время их арестовать.
В течение года я ежедневно, по несколько часов, изучал «Комментарии» и перечитывал юридические журналы, имевшиеся в библиотеке.
Моя старшая сестра (ей в то время было 36 лет) не пропустила ни одного положенного мне свидания. Три раза в год она приезжала за две тысячи километров, привозя неподъемные сумки и чемоданы. Ни от нее, ни от родителей ни разу не слышал упреков. Лишь однажды на свидании она вспомнила, как ещё до моего ареста они с матерью сошлись во мнении: «Лучше бы он умер или погиб. Месяц-другой поплакали бы и успокоились».
Кроме продуктов, сестра привозила все, что я просил для клуба и библиотеки – ноты, гитарные струны, микрофоны, фломастеры, даже портреты членов Политбюро. После проверок из управления, замполит не скрывал своего удовлетворения: наглядная агитация была на высоте.
Особенно доверительные отношения возникли у меня с замполитом совершенно неожиданно, после бессонной ночи, которую довелось провести. А дело было так…
В лагере отбывал наказание один узбек. Все считали его очень богатым, потому что он сидел за крупное хищение. Однажды у него было свидание, и он попросил контролера Васю вынести ночью из комнаты свиданий несколько сумок с продуктами, которые ему привезли. Положить их было некуда, поэтому решили временно спрятать в библиотеке.
Каким-то образом это стало известно заместителю начальника по оперативной работе. Утром в библиотеке сделали обыск. Мне крупно повезло: контролер, проводивший обыск, нашел всего лишь несколько пачек чаю и пару узбекских лавашей.
Замполит сразу же вызвал меня к себе и потребовал объяснения.
– Тебе ничего не будет, – пообещал он. – Только скажи, кто из контролеров вынес продукты из комнаты свиданий.
– Гражданин начальник, – стал я излагать свою версию, – да это же мой чай, всего десять дней назад сестра привезла мне его на свидание.
– А узбекские лепешки тебе тоже сестра привезла? – с явным раздражением почти прокричал замполит.
– Лепешки тоже…
– Знаешь, – перебил он, – даю тебе время подумать до завтра. Если утром не скажешь правду, пойдешь работать в бригаду, и с первым же этапом отправлю тебя в лес.
Несколько секунд мы молча смотрели друг другу в глаза. Капитан Мозговой (так звали замполита) знал, чего я боялся больше всего.
Когда находился ещё на пересылке в Свердловске и не знал, в какую колонию меня отправят, в камере сдружился с одним парнем, который шёл из лесной зоны.
– Если попадёшь в лесную командировку, держись, – наставлял он тогда. – Как бы тяжко тебе не было, смотри, не вздумай ломать себе руки или ноги, чтоб попасть в больничку.
– Неужели там, действительно, так тяжело? – недоверчиво спросил я.
И он рассказал:
– Уж на что я здоров был. Представь, чемпионом по боксу в тяжёлом весе был, думал, мне всё ни по чём, а в лесу сломался. Голодали так, что однажды нашли поганки – знали, что поганки – но сварили и съели. Когда отец приехал ко мне на свидание через восемь месяцев, увидев меня, он заплакал.
Вернувшись в барак от замполита, в ту ночь я долго не мог заснуть. «Сказать – значит преступить барьер, которого еще ни разу в жизни не переступал. Всем станет известно, что я сдал узбека и контролера Васю. Но если отправят в лес, досрочно уже никогда не освобожусь, усилия сестры и родителей пойдут прахом».
Перед глазами в который раз всплыло последнее мгновение разговора с капитаном, когда наши взгляды встретились. Мне показалось, в его взгляде были одновременно вопрос и ответ: «Выстоишь? – Если выстоишь, я буду доволен».
Однако, чуть позже, хоть и косвенно, я все-таки стал доносчиком.
Вскоре после того, как Дмитрича перевели в Тверь, заведующим клубом назначили Алексеева. Я очень сдружился с ним. В «той» жизни он окончил юридический институт и работал на какой-то должности в прокуратуре. Был чрезвычайно серьезным, дисциплинированным и работоспособным человеком. Все дела клуба были у него в идеальном порядке. Кроме того, он еще успевал делать различные контрольные работы и писать рефераты за нескольких офицеров, заочно учившихся в юридическом институте.
Не помню уже, из-за чего у него произошла стычка с капитаном Пиксиным, но они стали лютыми врагами.
Спустя несколько дней Алексеев объявил мне, что решил написать жалобу на капитана Пиксина в Прокуратуру РСФСР. А еще через неделю-две у него созрел новый план: писать жалобу на всю администрацию колонии и предъявить ультиматум – либо они его выпускают, либо он дает этой жалобе ход.
Я попытался отговорить его, но он был полон решимости. Помню, подумал тогда: «Этот год, точно, серым и скучным уже не будет».
И хотя весь собранный им компромат был чистой правдой, у него не было свидетелей подтвердить его. Наверняка не нашёлся бы такой смельчак. Например, он писал, что Пиксин посадил в изолятор хромого, тщедушного паренька из-за того, что тот не выполнил дневную норму по вязке сеток. «Да и как он мог выполнить эту норму, – писалось в жалобе, – когда у него все сетки, даже еще недовязанные, отнимали те, кто посильнее. Паренек повесился в изоляторе. А ведь ему оставалось до освобождения всего два дня».
Кто бы подтвердил такое?
Или еще пример. Пиксин как-то объявил, что никакой еды из столовой выносить он не позволит. И если же кто-то попадался ему с миской супа, этот суп он сам и не однажды прилюдно выливал нарушителю в штаны.
Подобных фактов в жалобе было много, но кто-то же должен был их подтвердить.
Я сам однажды видел из окна библиотеки, как днём, когда все были на работе, Пиксин подвёл кого-то к территории изолятора и позвонил, чтобы открыли калитку. Неожиданно парнишка, которого он хотел посадить, видно, испугавшись, стал отчаянно упираться и упал на землю. Пиксин оглянулся по сторонам. Я сразу же присел на корточки и уже сквозь щёлочку в занавеске продолжал наблюдать за происходящим. Не увидев никого, он несколько раз с силой ударил паренька правой ногой. Потом узнал, что он выбил ему зуб. Но подтвердить это – такое не приснилось бы мне даже в страшном сне.
Доказательства – как с неба свалились.
Однажды в библиотеке ко мне подошел паренек. Он был единственным из осуждённых, который работал в бухгалтерии. В разговоре незаметно стал жаловаться на начальство. Его, мол, обещали освободить досрочно и «кинули». Рассказал, что сделал десятки копий липовых нарядов, и теперь, хочет насолить начальству, но не знает как.
Мне не оставалось ничего другого, как направить его к тому, кто знал, как насолить. Что я и сделал.
Жалобу, написанную на пятидесяти листах, я отдал сестре на свидании и попросил до моего сигнала в прокуратуру не отсылать.
А на следующий день Алексеев предъявил начальству свой ультиматум. С этого момента радиорупор в колонии не умолкал: «Заключенный Алексеев, явиться к начальнику колонии!», «Заключенный Алексеев, явиться к замполиту». Его вызывали в штаб по пять-десять раз в день. Он оказался в самом центре внимания, десятки глаз следили за каждым его шагом и действием, особенно за тем, с кем он общается.
Когда нам удалось поговорить наедине, он предложил:
– Конечно, я понимаю, ты рискуешь. Я-то знаю, чего добиваюсь, а ты? Пойди к замполиту и пообещай ему постараться узнать, что я написал про него в жалобе. Он наверняка это оценит.
Замполит, внешне и не проявил интереса к моему предложению; но, когда, через несколько дней, пришел к нему с «добытой информацией», выслушал меня с большим вниманием.
Вскоре Алексеева посадили в штрафной изолятор. Замполит же, вызвав меня, сказал, чтобы я снова временно исполнял еще и обязанности заведующего клубом.
Какое-то время я прятал в укромном месте над дверью копию жалобы, затем разорвал ее и выбросил в туалет. На следующий день капитан Пиксин сделал обыск в клубе. Встав на табуретку, он тщательно прощупал то место, где еще вчера была спрятана жалоба.
Все в колонии считали, что у него особое чутье, особый нюх. Представляю, каким бы удовольствием было для него лишний раз подтвердить эту репутацию: найти и положить на стол начальника жалобу, а незадачливого библиотекаря, до выяснения обстоятельств, водворить в штрафной изолятор.
В изолятор он посадил меня лишь однажды – за опоздание на проверку. Случилось это в субботу, когда никого из начальства, кроме него не было.
На дворе стоял холодный уральский март месяц и контролер, видимо, пожалел меня и не снял меховую безрукавку, которую я носил под хлопчатобумажной курткой. Эту безрукавку передал через сестру друг моего детства Рязанчик, и она здорово выручала меня в зимнее время.
В одиночной камере, куда меня поместили, было по-настоящему холодно. Помню, я подумал тогда: «Что бы я делал без этой безрукавки?»
За две бессонные ночи, проведенные в ШИЗО (в понедельник, как только вышел на работу замполит, меня сразу выпустили) мне удалось забыться сном в общей сложности на полчаса или час. Тогда-то я и ответил себе на вопрос: почему многих ребят, отсидевших 15 суток в изоляторе, иногда сразу и не узнать в лицо.
В день приезда комиссии из Москвы я случайно оказался в штабе. Начальник колонии и его заместитель по режиму, кабинеты которых были почти рядом, разговаривая по телефону, так кричали друг на друга, что слышно было, по-моему, в отрядах. Если кто и не слышал, дневальные, конечно же, всем передали их разговор.
Кончилась эта история тем, что в журнале «К новой жизни», который распространялся по всем колониям страны, появилась заметка «Клевета». В ней упоминалась и моя фамилия. Ведь я, вместе с другими осуждёнными, засвидетельствовал перед комиссией, что все написанное в жалобе – ложь. И это была единственная правда в заметке, всё же остальное вкратце выглядело так: осуждённый Алексеев, исполнявший обязанности заведующего клубом, в нарушение режима содержания, носил телогрейку не чёрного цвета, как положено, а синего. Какое-то время начальство колонии закрывало глаза на это нарушение, и Алексеев возгордился, возомнил себя не таким, как все. Когда же капитан Пиксин потребовал от него не нарушать форму одежды, осуждённый Алексеев начал писать на администрацию колонии клеветнические жалобы. В конце заметка призывала администрации всех колоний строго соблюдать режим содержания осуждённых и не давать никому никаких поблажек, независимо от выполняемой работы.
Алексеева же первым этапом, прямо из изолятора, отправили в лесную зону.
Через полгода сестре удалось добиться в Управлении лагерями моего перевода в Тверь, в ту же колонию, где находился Дмитрич.
Перед самым отъездом, когда я сдавал дела, замполит сказал:
– Мне нравилось, как ты работал, хотя, говорят, помогал Алексееву писать жалобу, продукты из комнаты свиданий выносил, даже в карты поигрывал.
– Да, гражданин начальник. Вы же знаете, как москвичей здесь любят, они же просто…
– Да вот и я им тоже сказал, – перебил он меня, – а доказательства у вас есть?
Этап. Переполненные вагоны, бесконечные обыски, солдаты с собаками, многодневные ожидания, когда же выкликнут твою фамилию, напряжение от неведения, что случится в следующую минуту…
Вместе со мной в большую сборочную камеру только что затолкали человек пятьдесят-семьдесят. Нет ни новичков, ни старичков, никто никого не знает. Проходит минут десять, и вот уже образовывается несколько групп. Затем человек шесть садятся за стол посреди камеры, остальные, не разговаривая друг с другом, стоят вдоль стен.
Еще через полчаса, поглядев на сидящих за столом, никак не скажешь, что они только что познакомились. Звучат имена, клички, названия лагерей, где сидели, фамилии начальников. И вот у них появляется лидер – высокий парень лет тридцати-тридцати пяти с лицом восточного типа.
– Ну что, мужики, в углы позабивались? – спрашивает он. В его голосе чувствуются власть и сила, и звучит он, как в тишине театрального зала, доходя до каждого уголка. – Сейчас казаков созову, сабли навострю…
Я знаю, он обязательно подойдет ко мне: ведь ни у кого ничего нет, а у меня две большие сумки. Через некоторое время он, действительно, подходит ко мне. Безо всяких угроз начинает расспрашивать, кто я, кем был в лагере, какая статья, какой срок.
Дальше происходит то, чего со мной никогда не случалось ни до этого разговора, ни после. Верхняя губа начала дергаться, я почувствовал, что не в силах закрыть рот. Так и стоял с открытым ртом.
– Ты что, земляк, такой нервный? – спросил он.
В тот момент я наконец-то смог закрыть рот. Он спросил ещё о чём-то и отошел. Вероятно, я показался ему психически ненормальным. Может, это меня и выручило?
Странно, ни родные, ни друзья мне не снились, я спал всегда очень крепко. Но регулярно, раз в три-четыре месяца мне снилась моя первая северная любовь. Сновидение всегда было одним и тем же: я ехал ее искать, мне говорили, что она в другом месте, но и там я ее не находил и во сне не видел. В конце концов, результатом этих сновидений стало решение написать ей. Никогда не записывал ее адрес, не пытался запомнить его, но он вдруг всплыл в памяти, хотя после нашей последней встречи прошло около девяти лет.
Через месяц пришел ответ, но не от нее, а от ее подруги. Письмо было туманным, его суть сводилась к тому, что она меня помнит, но сейчас временно живет в другом городе и ей, при случае, сообщат мой адрес.
Почему-то заподозрил, письмо от имени подруги написала она сама. Такая «игра», как мне казалось, была в ее характере. Но какое пламя вспыхнуло во мне! Сколько воспоминаний, сомнений и догадок породило оно! Я советовался с приятелями, подробно рассказывая каждому о всех тонкостях наших отношений, и всем задавал один и тот же вопрос: «Сама она ответила или нет?» Мнения были разные, и это разжигало меня еще больше.
Теперь прошлое целиком занимало мое воображение. Мысли – «а счастье было так возможно», близко, и все в моей жизни могло пойти по-другому, не будь я таким глупцом, стали терзать меня постоянно.
Спустя несколько дней написал ответ. Эти три слова – «она вас помнит» – сделали меня буквально одержимым. Второе письмо, которое просил передать ей, было письмом безумца. Я объяснялся в любви, говорил, мне все равно, где жить, лишь бы с нею. И сам верил в это, как и в то, что впереди у меня еще пять лет такой переписки.
А на какие вдохновенные строки оказался способным мой воспаленный ум! Наверно, именно тогда окончательно укрепился во мнении – мне обязательно надо попробовать писать.
Ответ пришел только месяца через два. Когда распечатывал конверт, руки тряслись, как у алкоголика, держащего стакан водки. На сей раз послание было от… ее мужа. Он не угрожал, скорее укорял, что я разбередил ее душу, и это жестоко. О себе сообщал, между прочим, что не особо удачлив, златых гор ей не дал.
Меня стала мучить мысль, что мои письма к ней не попадают, меня кто-то разыгрывает. Недолго думая, отправил еще одно письмо с кучей дурацких вопросов, они касались наших отношений, о них знала только она.
В ожидании ответа превратился в лунатика, со всеми мог говорить только на одну тему.
Третье письмо, наконец-то, было написано ею. Ни на один из моих вопросов не ответила, но прислала фотографию, которую я просил еще в первом письме. Фотография была очень маленькой и выцветшей.
Писала, что ей уже двадцать девять, давно замужем, у нее есть семилетняя дочка и, вообще, в жизни у нее много чего было и вряд ли между нами что-либо возможно.
В её ответе уловил оттенок сожаления. Тут же написал ей, что её прошлое не имеет для меня никакого значения, сам я во сто раз хуже. Всегда буду любить её и дочку. Выслал ей бандероль, где вместе с письмом послал кассету.
Дело в том, что о моей переписке знало уже пол-лагеря. Лагерный поэт написал стихи, музыканты сочинили мелодию, и получилась песня, которую я записал на пленку. Припев там был такой:
Нет, я вернусь, хотя бы для того,
Чтоб станцевать с тобой последний танец.
Ведь это память, прошлое моё,
Моя любовь, по имени Светлана…
Теперь-то знаю, что главное
«Кто думает, что он знает что-нибудь, тот ничего ещё не знает так, как должно знать.»
Первое Коринфянам, 8, 2
Родные не прекращали попыток вырвать меня из лагеря: искали человека, который помог бы в этом.
Муж моей сестры работал таксистом, и однажды вез мужчину, который оказался профессором Института международных отношений. Они обменялись номерами телефонов. Вероятно, Юрию Вадимовичу (так звали профессора) понравилась обязательность моего зятя, и он часто звонил ему, когда требовалась машина. Профессор не скрывал, что имеет обширные связи, поэтому сестра сделала все возможное, чтобы сблизиться с Юрием Вадимовичем. Несколько раз приглашала его в гости, познакомила с матерью. Когда они рассказали ему обо мне и попросили помочь, он пообещал посодействовать попасть на прием в отдел помилования Президиума Верховного совета РСФСР.
Прошел год. Сестра почти потеряла надежду, но все равно продолжала напоминать о себе каждый месяц, и всякий раз профессор просил подождать. «До тех пор буду звонить, пока ни скажет “нет”» – говорила она.
На прием в отел помилования отец с матерью пошли вместе. Отец, после инсульта, когда сильно волновался, не мог говорить, поэтому в последний момент решил в кабинет не входить, подождать в коридоре. Мать же приготовила большую речь, но разрыдалась и не смогла произнести ни слова.
Ее слезы и терпение сестры вырвали меня из лагеря почти на четыре года раньше срока. Мама особенно тяжело пережила случившееся со мной.
Не помню, когда именно – во время одного из свиданий или уже после моего возвращения – она сказала, что считает себя виноватой в случившемся со мной, что это наказание от Бога. В подтверждение поведала историю, которая произошла с ней давным-давно.
В самом начале войны ее вызвал оперативный работник НКВД.
– Мы знаем, – сказал он, – что ваша свекровь – немка, знаем, что у нее два сына на фронте. Мы к ней никаких претензий не имеем. Нас интересует её знакомая. Вы должны сблизиться с ней. Вы работаете шофёром, привезите ей дрова. Мы дадим вам дров. Постарайтесь узнать, как она настроена.
Мать рассказала мне эту историю только один раз, всех деталей не запомнил, не помню, и как объяснила свое согласие выполнить их задание. Кажется, намеревалась дать какую-нибудь пустяковую информацию, просто чтобы отделаться. Представляю, что она испытывала. Немцы приближаются к Москве. Свекровь – немка. Среди знакомых есть немцы. Повсюду ищут шпионов и диверсантов, при малейшем подозрении можно поплатиться жизнью.
Мать сделала все, как велел оперативник. Два-три раза привезла дрова той женщине. Завела разговор «по душам», спросила, что она будет делать, если в Москву войдут немцы. Женщина сказала, если её возьмут на работу, станет делать для них все, что сможет – стирать белье, готовить, убирать.
Через месяц оперативник вызвал мать вторично, и она сказала, что ничего подозрительного не заметила, но в точности передала разговор с той женщиной. По требованию следователя она дала письменные показания.
– Через некоторое время, – рассказывала мама, – я узнала, что той женщине дали десять лет. Меня даже не вызвали на суд, не знаю ее судьбы. Возможно, я сгубила ее. Вот и думаю: то, что случилось с тобой, – наказание от Бога за мой великий грех.
Видно, повторившееся и в моем приговоре число «десять» стало для нее печатью Божьей кары, в ожидании которой она прожила тридцать лет.
Моя память навсегда запечатлела мать во время объявления приговора. Казалось, какая-то сила тянула её вниз, в пучину, а она судорожно старалась, схватить глоток воздуха, и не могла.
Я поклялся сделать для матери все, что в моих силах. Чувствовал себя в неоплатном долгу перед ней. Ко мне вернулись детская нежность и любовь.
Что же, может быть, с философской точки зрения это не потерянные годы: увидел жизнь и с другой стороны, освободился от кривых очков, через которые смотрел на мир. Теперь-то я знал, что есть главное и что второстепенное.
Основные выводы, которыми решил руководствоваться, были ясно обозначены в моем сознании.
Первое. Самые драгоценные друзья, которые не бросили меня в тяжелую минуту – родные, а мать – просто святая для меня.
Второе. Никогда больше не оказаться снова рабом водки. Во всем аккуратность и трезвая голова. Самодисциплина.
Во что бы то ни стало, восстановиться в институте и окончить его. Этим доказать, что шесть с половиной лет лагеря не сломили меня.
Насчёт женщин решил: не буду больше гоняться за красавицами, найду какую-нибудь попроще, но, чтобы была моя и всегда под рукой.
Часто, особенно в первые годы, пытался представить, каким снова увижу наш сад, как постучу, и мать откроет мне дверь. Стихами не увлекался, и лишь одно стихотворение знал наизусть. Слова из него: «Я вернусь, когда раскинет ветви по-весеннему наш белый сад» – не однажды приходили на память. Вспоминал и солнечный апрельский день, когда ушёл из родительского дома, не зная, что в него уже не вернусь.
Я вернулся, но ни «белого сада», ни родительского дома уже не было. За эти годы наш старенький домик в Лосинке пошел на слом, родителям дали крошечную квартирку на девятом этаже двенадцатиэтажной башни в Свиблово.
Я приблизительно знал этот район. Назвал таксисту адрес. Оказалось, к дому подъехать невозможно: там прокладывали линию метро, и вся улица была перерыта. Расплатился, вышел из такси, посмотрел по сторонам. Вдруг слышу, кто-то выкрикивает мое имя каким-то неестественным надорванным голосом. Оглянулся. Через улицу, на балконе башни, стоит отец. Размахивая руками, кричит мне так, будто не слышу его, сейчас сяду в машину, уеду, и он уже никогда меня не увидит…
Через минуту я был уже в лифте. Всё с чем возвратился к старикам, было при мне – сатиновые брюки, аккордеон и сто рублей, заработанные честным трудом.
Отец обнимал меня и плакал. С матерью-то мы виделись, она приезжала на свидания, он же меня ни разу не видел за все эти годы. Ни в тот день, ни потом, я ни разу не почувствовал и тени упрёка или раздражения с их стороны за причинённую им боль. Они простили меня.
Почти неделю не выходил из дома и не звонил никому из друзей. Родители сразу же сказали, чтобы ни о чем не беспокоился и не искал работы, пока не приду в себя. Мать советовала полгодика отдохнуть. Несколько раз мы устраивали застолье, и спиртное, имевшееся в доме, быстро кончилось.
Если память не изменяет, впервые вышел из дома в магазин. Был обеденный перерыв, и я попытался воспользоваться служебным входом. Там стояла женщина довольно странного вида. Почему-то подумал, она может помочь мне. Действительно, очень быстро и всего за рубль сверху, получил бутылку водки. Мгновенно, не задумываясь, сказал ей, что, если она так быстро решает все вопросы, может быть, устроит мне свидание с какой-нибудь девушкой.
Женщина могла ответить «нет», и моя судьба была бы иной. Но она показала на беседку во дворике и сказала, что, если мне не хватает одной до миллиона, завтра в час дня могу увидеть там эту девушку.
На следующий день, надев великоватый зелёный двубортный костюм, который купили мне родители, в назначенное время пришёл в беседку. По дороге заметил, что вокруг меня подобных костюмов никто не носит. Ко мне подошла симпатичная девушка и критически осмотрела меня. Мы договорились встретиться вечером.
Вечером же она заявила, что занята. Невольно подумал, мой зелёный костюм виноват.
– Если хочешь, познакомлю тебя с подругой, – предложила она. – Только надо купить вина и что-нибудь на ужин.
Первая встреча с Ольгой запечатлелась в памяти, будто я специально все запоминал, а потом еще и записал в дневнике.
С симпатичной девушкой мы подошли к большому дому, вошли во двор, который потом я исходил вдоль и поперек тысячу раз.
– А вот и Ольга, – сказала моя спутница, указав на… Что может сделать с женщиной одежда! Она может сделать её на полметра выше и наоборот. Это был как раз тот случай, когда наоборот.
Ольга показалась мне каким-то мальчиком, подростком. Никогда не обратил бы внимания на нее, как на женщину, но ноги мои уже вошли в подъезд и поднимали меня по лестнице.
Мы не растягивали удовольствие, и выпили две бутылки красного, как люди, испытывающие жажду, пьют минеральную воду. Сегодня, вспоминая тот вечер, будто смотрю фильм о самом себе.
Следующий кадр. Ольга свернулась калачиком и спит на диване – одном из трех предметов мебели, в её комнате. Раскрасневшаяся подруга смотрит на меня и спрашивает:
– С ней останешься или со мной пойдешь?
Помню, в тот момент посмотрел на Ольгу и подумал: «Наверно она и будет такой, какой я пожелал себе: моею и всегда под рукой».
Тридцать с половиной…
Перед всеми в долгу, и, прежде всего, перед самим собой. Как доказать родным, что чего-то стоишь? Как исправить ошибку – всю прошлую жизнь? Просто честно работать преподавателем музыкальной школы, как посоветовал отец? Но ведь в лагере уже разобрался, что такое честность. Я должен как можно быстрее стать на ноги, хоть чем-то помочь матери с отцом, рассчитаться с сестрой за всё, что она для меня сделала. Честным трудом этого не получится.
Еще в лагере созрело решение – не искать встреч с Женькой и Валентином. Ни тот, ни другой за эти годы не прислал письма, даже не передал привета через родителей. На Валентина обид не держал, я тоже не писал ему, когда он попал в беду. Да и все месяцы нашей дружбы можно по пальцам пересчитать.
Но Женька?! С ним же прошла моя юность.
Часто думал: «Окажись он на моем месте, не может быть такого, чтобы не написал ему, не попытался как-то помочь».
Телефон Володи помнил, позвонил ему на работу. Через час встретились там же, где увидел его впервые двенадцать лет назад. Чувствовал себя немного скованным, не зная, как он отнесется ко мне. Может, его жена будет против дружбы со мной? Кому нужен уголовник?
Володя в первую же минуту обнял меня, был счастлив встрече. Сразу же рассказал все новости. Петя вот уже шесть лет, как в Австралии, успел стать её гражданином. А вот Марику не повезло. Ему отказали в выезде. Пришлось уйти из НИИ, и теперь работает, где придётся. О своих же планах, понизив голос, он сказал:
– А я жду благоприятного момента. Как только начнут выпускать, сразу же подам документы на выезд.
Рассказал и о том, что уже несколько раз встречался с Дмитричем. Было это как раз в то время, когда сестра ждала обещанного приема по моему делу.
– Очень грамотный и приятный человек, – одобрительно кивнул Володя. – Ты знаешь, когда я его спросил, как помочь тебе, он подсказал хорошую идею. Надо заручиться ходатайством какого-нибудь большого человека и приложить это ходатайство ко всем характеристикам, которые возьмёт с собой мать на приём.
Вероятно, после того, как Володя прочел составленное Дмитричем письмо, он и пришел к выводу, что написал его очень грамотный человек.
И дальше Володя рассказал, как они воплотили в жизнь эту идею.
Его жена Муся в то время заведовала ателье при Союзе композиторов и хорошо знала личного секретаря самого Председателя. После доверительного разговора та предложила: «Пусть кто-нибудь напишет ходатайство, а я уж постараюсь, чтобы Тихон Николаевич Хренников его подписал».
Володя жил теперь в доме около станции метро Щербаковская. К моему удивлению – всего через дом от Ольги, с которой познакомился два дня назад.
Удивило и другое совпадение. Оказалось, он снимает дачу в подмосковном селе Троицкое, где и моя сестра. Мы договорились, в ближайшие же выходные дни отметить там мое возвращение. «Обязательно позову Дмитрича, – подумал я. – Вот будет воспоминаний!»
Буквально, через две-три недели стало ясно, что я вернулся в другую страну. Наверно, за все время существования человечества не было государства с таким количеством кривых зеркал. Утром звоню Володе на работу, секретарша говорит, что его еще нет. Звоню минут через пять, и тот же голос говорит, что его уже нет, он – в городской командировке. Он вовремя понял, что жизнь в России можно было правильно увидеть только в кривом зеркале. Самые ходовые и нужные товары – «дефицит» – приобретались в порядке очереди. О том, что она подошла, магазин извещал покупателя почтовой открыткой и приглашал явиться за покупкой. Так вот, открытки на покупку мебели появлялись в почтовом ящике Володи чаще, чем у иного москвича письма. Он ничего не покупал. Он всё доставал – бриллианты, хрусталь, меха, книги, колбасу «Сервелат» и даже билеты в театр. Как-то сказал, сколько заработал на перепродаже мебельного гарнитура, и я невольно подумал: «За такие деньги в музыкальной школе надо работать год».
Конечно же, встретился и с Юрой – «железным человеком», который когда-то устроил меня работать разъездным кассиром. Теперь он был не только заместителем начальника, но и партийным секретарём отдела снабжения, крупнейшего конструкторского бюро. Оно находилось как раз напротив Педагогического института, в котором я когда-то учился.
После обычных вопросов: «Ну как ты там? Что теперь собираешься делать?» – Я сказал, что, прежде всего, хочу восстановиться в институте.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
