Текст книги "В батальоне правительственной связи. Воспоминания семнадцатилетнего солдата. 1943—1945"

Наступать дальше фронт пока не мог, не хватало сил. Перешли к обороне. Теперь относительно спокойно, идут бои местного значения. Атакуют немцы, атакуем мы. Образовался выступ острием в нашу оборону. Так называемый «Белорусский балкон». В боях части потеряли много людей, наша задача их заменить.

Вот такие события происходили в наших болотистых местах, в которых напрямую участвовал мой отдельный батальон и я теперь буду тоже участвовать. Но со мной еще все впереди, а пока я сижу в блиндаже и часто вздрагиваю от близких разрывов.

Вот и настало первое зимнее тревожное утро на войне. Из блиндажей, которые недавно были отбиты в бою у немцев, выходили только по нужде. Привыкали, осматривались. Стемнело рано, командир отделения повел нас из траншеи в тыл. В овраге, метрах в четырехстах от блиндажей, ромбом стояли четыре палатки. Фронтовая баня. В центре одной палатки выкопана яма с метр глубиной. Скинул свои одежки и бросил в общую кучу, вручили мне полную немецкую каску горячей воды, мыло и какое-то подобие полотенца. В яме почти по колено теплой воды. Удовольствие неописуемое, целый пуд грязи смыл, как показалось. Последний раз мылся в Ярославле, много дней назад.

«Получить обмундирование!» Через пятнадцать минут полностью экипированный молодой боец Миша Грачев был готов к героическим боям и походам. Другое дело, что в связи с моим маленьким ростом для меня ничего подходящего по размеру не нашлось. Ботинки были как лыжи, а все рукава пришлось закатать. Полностью изменившиеся внешне, новобранцы сразу же перестали узнавать друг друга. Стали все на одно лицо. Потом нас разбили по отделениям и взводам. Мои земляки из Нагорья братья Шуваловы и я попали в одно, второе отделение, чему были очень рады. С земляками было как-то спокойней, привыкли друг к другу.

Дня через два присягали на верность Родине в том же овраге позади траншей. Построена рота, торжественный момент. Текст присяги зачитан, роспись поставлена. Теперь я настоящий солдат. «Получить оружие!» Карабин вручили торжественно, дали много патронов. Политрук поздравил молодых бойцов, выразил уверенность, что мы будем достойно бить фашистов: «Вам выпала большая честь служить в 271-м отдельном батальоне правительственной связи войск НКВД. Батальону поставлена ответственная задача – обеспечить прямую бесперебойную связь Ставки Верховного Главнокомандования в Москве с командованием 3-го Белорусского фронта. Ваши старшие товарищи достойно выполняли свои служебные обязанности. Многие сложили свою голову. Будьте достойны их светлой памяти! В дальнейшем вам будет трудно, но все трудности и опасности надо преодолеть и сделать все для разгрома врага. Во имя нашей победы, как учит наша партия и товарищ Сталин!» Все ответственно прониклись моментом, затем нас повели опять в блиндажи.

Утром я пошел с котелком за завтраком на полевую кухню, она располагалась в отдельной землянке. Наступил ботинком на полу своей шинели и растянулся в траншее. Маленькой для меня не нашлось, а полы этой были до самой земли. Посмотрел повар на мои мучения: «Снимай!» Хвать топором – отрубил полы шинели. Криво, но не до красоты. Может, падать теперь не буду. И с ботинками дело наладилось. Поменялся с солдатом из другого отделения: ему выдали маловатые и он тоже мучился.

Начались мои первые фронтовые будни. Вьюжную зиму 1944 года встретили мы в траншеях и блиндажах. Старшина регулярно выдавал согревающее спиртное. Кто-то выпивал свои фронтовые сто грамм, кто-то не пил совсем. А кто-то выпивал две и три нормы, если получалось у кого-то выменять. Обмен совершали чаще всего на сладкое. Никто никого в этом деле не контролировал и не ограничивал. А я по просьбе стариков просто менял эти граммы на сахар. Сахар всегда пригодится к чаю, да и спиртным по молодости лет я тогда не увлекался.

А в окопах врага играют губные гармошки, и в полночь небо расцвечивается гроздьями разноцветных ракет. У немцев, по всему видно, настроение гораздо лучше, чем у нас. Стоит февраль 1944 года. Очень холодно, метет вьюга. Позиции немцев в трехстах метрах от нашей траншеи. Хорошо слышно, как пиликает губная гармошка, ночь, темная ночь. Не спят фрицы. Слипаются глаза, приходится время от времени встряхивать головой, отгоняя сон. А спать нельзя: я в боевом охранении, отвечаю за свой сектор наблюдения. Ночью могут приползти разведчики врага, тогда жди беды. Поэтому мой карабин заряжен и готов к бою. Осталось еще какое-то время до смены и тогда – спать, спать, спать. А на мое место заступит мой сослуживец. Ногам в валенках тепло, выдал старшина, а вот шинель от холода не спасает. Теплых полушубков у нас пока нет.

А передовая не спит. Время от времени стучит пулемет, взлетают цветные шары ракет, разрывая на короткое время черное звездное зимнее небо. Бухнет и молчит пушка, затишье. Обе армии готовятся к новым боям. А кругом зима, метет вьюга, все поля занесены глубоким снегом. Очень холодно и тоскливо, тоска на душе.

Днем в блиндаже проходят занятия, нас обучают азам новой профессии. Катушка с проводами очень неудобная и тяжелая. Брезентовый ремень постоянно сползает с плеча, а если с ней ползти, то это самое настоящее мучение. Но постепенно получается все лучше и лучше. Уже познакомились, сдружились с другими бойцами. Появились новые товарищи, которые охотно делятся с нами своим боевым опытом, нажитом годами. Учат, рассказывают, как вести себя в траншеях и чистом поле, как обходиться без еды и воды, в грязи и снегу, в кровавых бинтах и с пулей и осколком в теле. Преподают азы, простые, очень простые, но нужные уроки выживания на передовой.

Впереди, слева и справа от нас враг, свои только за спиной. Немцы хотят, во что бы то ни стало, расширить этот выступ под Витебском, а мы оказываем им ожесточенное сопротивление. Отбиваем атаку за атакой. Идут так называемые бои местного значения.

Сегодня ночью над немецкими окопами взлетела земля: наша артиллерия вела огневую подготовку. Вслед за огненным валом ринулась в ночной бой пехота. Хорошо слышу лязг оружия, стрельбу и вопли. Не выдержав напора, враг с боем отходит, стремясь быстрей занять вторую линию обороны. А мы прокладываем, тянем новую линию связи к захваченным немецким блиндажам.

Ночь застает мой взвод в большом снежном поле. Темно, свистит ветер. Наивно спрашиваю командира: «А где мы будем сегодня ночевать?» Посмотрел на меня лейтенант, вздохнул и топнул валенком по сугробу: «Вот тут, сынок, и ложись». Куда? В снег? Как в снегу спать-то? Посмотрел я на этот сугроб с большим сомнением. А что остается делать? Выкопал я в нем ямку в свой рост, завернулся в плащ-палатку. Потом свернулся калачиком, стараясь согреться, а часовой, который охранял наш сон, засыпал меня снегом. Спокойной ночи, хороших снов тебе, молодой красноармеец Миша! Каждые полчаса часовой толкает: «Перевернись на другой бок, можешь что-нибудь обморозить». Высовываю голову из сугроба, спрашиваю спросонок: «Что?» Потом переворачиваюсь. «Холодно-то как!»

Утром, полностью промерзший и совсем не выспавшийся, опять вперед. Грызу холодный сухарь, полевая кухня где-то в тылу. Будут нас сегодня кормить или нет, неизвестно, скорее всего, нет. Все то же повторяется завтра и послезавтра. Кухни с горячим супом и кашей нет и когда будет – неизвестно. Все те же мерзлые сухари и тот же снежный сугроб для ночлега.

Прижали они нас здорово, следует атака за атакой. Воют немецкие снаряды, комья мерзлой земли бьются о каску и хлещут по лицу, а из чужих траншей опять появляется многочисленная вражеская пехота. Идет очередной бой, местами переходящий в жестокую рукопашную схватку. Атака наконец-то отбита, на поле, между позициями, стонут и кричат раненые. Многие умоляют их добить, прекратить боль. Просят, умоляют пристрелить, и свои, и немцы. Валяется много убитых. Устанавливается временная тишина.

В немецкой траншее поднята вверх винтовка. На штыке висит белая тряпка. Немцы просят перемирия. Хоть что-то все-таки есть человеческое у солдат Гитлера. В нашей траншее тоже поднимают винтовку с белой тряпкой на штыке. Какое-то время осмысливается ситуация. Потом – не стрелять, перемирие. На поле боя с обеих сторон появляются санитары. Наши и немцы бродят среди огня и дыма, забирают своих раненых, на носилках уносят в свои окопы. Примерно час – и на снегу только убитые, им помощь уже не нужна. Их подберут и закопают позднее. Тишина, ни одного выстрела с обеих сторон. Сейчас каждый солдат – и русский, и немец – представляет себя здесь же, валяющимся с пулей в теле на этой нейтральной территории и ждущим помощи. Не стрелять! Последние санитары, а с нашей стороны это почти одни женщины с красными крестами на сумках, скрываются в траншеях. Белые тряпки убраны, можно стрелять, опять разгорается бой.

С неба постоянно сыплются листовки, русских зовут в плен: «Русские солдаты! Сдавайтесь, переходите к нам, убивайте своих комиссаров. Будет вам шнапс и хорошая жизнь в благодатной Германии. Будут красивые дамочки, и больше никакой войны!» Надо идти к немецким позициям с поднятыми руками. В одной руке держать карабин штыком вниз, вторая поднята. А немецкая листовка является пропуском. Обещана нам легкая, хорошая жизнь.

Надо сказать, что нам было тогда действительно очень тяжело. Постоянные атаки пехоты и обстрелы артиллерии. Голод и холод. Даже сухари почти все закончились. Живот подвело, и есть хотелось нещадно. Ноги у меня стали какими-то ватными и в голове плывет туман. Перед глазами стоит полупрозрачная дымка. Чувствую сильную слабость во всем организме.

Вечерняя перекличка идет прямо в траншее. В соседнем отделении исчез солдат. По всем признакам ушел к врагу. Всех подняли на ноги: «Искать его!» Найти не нашли, но событие всех потрясло. Никто этого не ожидал. Ведь постоянно был среди нас, спал вместе со всеми в блиндаже и в траншее – и вот тебе, сбежал. Видимо, втихую вынашивал план побега. Да и что он найдет там, у немцев? Кто с ним будет там персонально заниматься? Кому он там будет нужен? Скорее всего, ждет его концлагерь, голод, холод и газовая печь.

Политруки немедленно усилили воспитательную работу, а особый отдел контрразведки Смерш усилил контроль. Говорить что-то лишнее было опасно, могла донести многочисленная агентура среди солдат. Самый разный люд находился на передовой, а в душу каждому заглянуть невозможно. Вместе со всеми в окопах были озлобленные на советскую власть дети раскулаченных родителей. Дети репрессированных в лагеря по политическим статьям отцов и матерей. Дети высланных с родных мест и репрессированных народов. Просто боявшихся за свою жизнь и ждущих удобного момента для перехода к немцам.

Но подобных случаев в нашем батальоне было мало, всего два бойца в это трудное время перешли к врагу. Что с ними было дальше – неизвестно. Думается, что ничего хорошего в их судьбе не было. Даже если и живы остались, после победы дорога домой им была заказана. Их ждал суд и долгие годы заключения, это в лучшем случае. А потом будет всю жизнь висеть на них несмываемое клеймо предателя, которое ляжет грязью и на всех их родственников.

Очень жестко в войсках пресекались случаи трусости, малодушия, паникерства, мародерства. Вплоть до скорого расстрела или штрафного батальона. Политруки на передовой вели воспитательную работу с бойцами. Существовали в батальоне комсомольская и партийная организации, которые сплачивали вокруг себя солдат. В траншеях даже проводились комсомольские и партийные собрания, члены партии и комсомола принимали какие-то решения и голосовали. Кто за, а кто против. Нам, простым смертным комсомольцам, по партийной линии ничего, понятно, не доводили. А по комсомольской линии мы сами принимали какие-то постановления. Все они сводились к призыву храбро драться с врагами не щадя своей жизни и добиться их полного разгрома. По штату в батальоне воспитательной работой руководил старший офицер политического отдела – комиссар. Ему подчинялись политические руководители в ротах и взводах – политруки. Все они носили такую же военную форму, как и другие командиры, только на рукавах красовалась красная звезда. И вот эта красная звезда на рукаве в случае попадания комиссара в плен служила стопроцентной гарантией его расстрела.

А я, по молодости лет, больше держался сам по себе. Было не до партии, да и комсомол воспринимался тогда как-то отвлеченно. Завтра или послезавтра меня наверняка убьют, среди всего этого ужаса, вопрос-то всего малого времени. Как убили уже многих моих товарищей. Жить-то осталось всего ничего, может, день или несколько дней. Поэтому от излишка оптимизма я совсем не страдал. Но все-таки чувствовал я себя на передовой не сиротой-одиночкой в траншее, брошенным всеми. Справа и слева стояли мои сослуживцы, которые не подведут в трудную минуту. Здесь мы все были связаны одной судьбой. Мой штык не одинок на поле боя. Он один из восьмисот штыков моего батальона.

Одно очень неприятное событие в самом начале фронтовой жизни крепко засело в моей памяти. На фронте приговор военного трибунала был окончательным и обжалованию не подлежал, он приводился в исполнение немедленно. На месте расстреливались трусы, предатели и изменники Родины, пособники оккупантов, различные полицаи и доносчики, саботажники и вредители. А на передовой практиковались расстрелы перед строем. На одном из них мне и довелось присутствовать, очень и очень впечатлило, и не одного меня.

Наша рота стоит в строю в полном составе. Четыре взвода по пятьдесят человек, все двести штыков по штату военного времени, с оружием на плечах, построены в две шеренги. Лицом друг к другу недалеко от передовой в лесном овраге. Зима, все порядком замерзли, ноги у меня стали как ледышки. Тело под шинелью бил мелкий озноб. Ждем. Четыре колышка вколочены в мерзлую землю, на них натянута плащ-палатка. Это импровизированный стол в лесу. Кругом глубокий снег. Из него торчат головы, скрюченные руки, ноги убитых немцев. Совсем недавно они были выбиты из этих траншей и этого леса. А эти, что остались, нашли здесь пулю и штык моих сослуживцев.

Начинается заседание военного трибунала! Произошел самострел! Воинское преступление! Дело очень серьезное, приравнено к измене Родине. Ранение влечет за собой госпиталь, где можно спрятаться подальше от войны, отлежаться на койке несколько месяцев. Появлялся лишний шанс остаться в живых. Были такие малодушные, что сами себя ранили, но была и короткая расправа для них. Солдат пальнул себе в правую ладонь из станкового пулемета и попал в медсанбат, откуда был передан в особый отдел. На ране остались пороховые крупинки, значит, пуля не прилетела от немцев. Выстрел почти в упор, значит, стрелял сам. Все застыли в напряжении. Заседает военный трибунал, «тройка». Прокурор зачитывает текст обвинения. Судья выносит приговор: «Расстрел с конфискацией домашнего имущества!» Заседатель суда с обвинением полностью согласен. Все происходит очень быстро, волокиты никакой нет, процесс давно уже поставлен на поток.

Сам виновник события – совсем молоденький солдат, может даже моего возраста, стоит тут же. В одной гимнастерке, в ботинках с обмотками и галифе и совсем-совсем седой. Волосы у него просто белые. Его всего трясет мелкой дрожью. Может, замерз, а может, от ужаса. Может, эти волосы от природы были такие у него, но вряд ли. Скорее всего, парнишка поседел от переживаний.

Но вот приговор зачитан, звучит команда: «Вперед, шагом марш!» Парень успел сделать только несколько шагов. Два бойца сопровождения вскинули карабины. «Пли!» Пули хлестанули бедолаге по затылку, разнеся вдрызг полчерепа, и он, весь залитый кровью и остатками мозга, рухнул в снег. Рядом с торчащими из снега трупами убитых немцев. Никто его не хоронил – как упал, так и остался валяться. Его просто бросили в овраге. А нам показали, что так, как он сделал, делать нельзя, всем наука на будущее.

Эта картина долго стояла у меня перед глазами. А для его семьи теперь будет горе, позор и конфискация имущества. Сын – предатель, изменник Родины. Наказание родным могло быть вплоть до тюрьмы и высылки семьи в неприветливые и холодные края. Дети семьи «врагов народа» передавались в детские дома.

К сожалению, судили судом военного трибунала и некоторых наших земляков, мобилизованных на фронт из Судайского и Чухломского районов Костромской области. 38 солдат и офицеров были осуждены на фронте по законам военного времени. 19 из наших призывников были расстреляны по 58-й статье за враждебную пропаганду, 14 человек осуждены на сроки от пяти до пятнадцати лет заключения, а пятеро отделались легко. Трибунал не сумел доказать факт их воинского преступления. А прав ли был закон тогдашнего военного времени, сказать трудно. Законы тогда были суровы, шли бои. Много лет прошло после войны, пока некоторые из осужденных не были реабилитированы.

Фронтовая обстановка требовала безотказной работы линий связи. Обрывы и неисправности устранялись незамедлительно, в любое время суток, в любых условиях, под обстрелом и бомбами. Ставка требовала бесперебойной связи с командующим 3-м Белорусским фронтом, удивительно молодым по годам генерал-полковником Черняховским. И я, простой красноармеец, рядовой боец Великой Отечественной войны Миша Грачев, снова и снова, под разрывами снарядов и под свистом пуль, согнувшись в три погибели, где бегом, где ползком, находил перебитые провода и восстанавливал связь.

Из моих новобранцев, с которыми я прибыл сюда, восьми ребят уже не было в живых, остались только фанерные обелиски со звездочкой и холмики земли, а когда было не до обелисков, то на могилке оставалась лежать только стальная каска бойца. Вечная им память! На войне как на войне, кому-то везло, а кому-то нет. Как говорят, от судьбы не убежишь, что написано свыше, то и будет. Как бы ты ни мудрил и ни старался избежать своей печальной участи.

Откуда-то сверху, с пригорка, вдруг ударил пулемет, пули шмелями чиркнули воздух над моей головой, с визгом вскопали землю под ногами. Рухнул в снег, замер. Понимаю, что пулеметчик видит меня и бьет прицельно. Полежал немного, отдышался и снова пополз по глубокому снегу, за спиной висит карабин, каска сползает на глаза. Тяжеленный зеленый ящик из-под снарядов тащу за собой, оставляя сзади колею.

Я получил приказ доставить на артиллерийскую батарею ящик со снарядами, у них нет боеприпасов. Опять пулемет рвет снег в полуметре впереди, потом над головой. Тело под шинелью взмокло. Стальная каска опять сползла на нос. Весь мокрый до нитки, но ползу. И хорошо понимаю, что, скорее всего, не доползу, останусь в этом овраге навсегда. Опять длинная очередь взметает снег перед самым носом, замер, лежу весь в испарине. Опять пополз. Снова застучал пулемет – веер пуль над головой. Ползу, проклиная все на свете, но приказ надо выполнять! А сердце колотится, из груди выскочит!

Пулемет вдруг замолчал, а я наконец-то дотащил ящик до спасительных кустов. «Жив, слава тебе господи! Жив! Обошлось!» Посидел в снегу, чуть отдышался. Недалеко оглушительно бухали пушки, сноровисто работали орудийные номера.

«Доставил вам снаряды!» Посмотрел внимательно на меня сержант, командир орудийного расчета: «Раз доставил, давай посмотрим, что там». Когда ящик открыли, глаза у меня на лоб полезли. В нем лежит какая-то тяжеленная железяка и оторванная лошадиная нога! Ногу артиллеристы опустили в ствол орудия, не пропадать же добру. Ба-бах, и мой снаряд полетел к цели. Вспомнил я свои мучения, злоба кипит: «Издеваются! Гады! Застрелю командира! Застрелю! Убью!» Пополз назад. И вот я опять в своей траншее. «Я его убью! Убью!» Видимо, говорил много и громко, слышали другие. От таких переживаний и потрясений задремал в блиндаже, а когда проснулся, карабина рядом нет! Где он? «Грачев, к командиру роты!»

Пришел, доложил о прибытии. «Кого это ты стрелять-то собрался, Грачев, а? Меня, что ли? А? Следующий раз, ты, Грачев, думай, что говоришь! Так и до трибунала недолго договориться! Тоже мне стрелок хренов! Я т-те постреляю! Мать твою ети! Ну да ладно! Дело прошлое, забыли. А вообще-то ты, Грачев, молодец. Не струсил, некоторые повернули назад, испугались! Молодец! Вот такие, как ты, мне нужны! А пулемет по тебе стрелял понарошку, свой он был, проверяли вас. Чего каждый из вас стоит на войне. Молодец! Вот, бери твой карабин, иди, служи дальше. Молодец!»

Вышел от командира в траншею. «Хороши же шутки у вас, товарищ капитан! Разве можно так шутить?»

Только я дошел до своего блиндажа, раздался оглушительный взрыв совсем рядом. Разорвался тяжелый немецкий снаряд. Осколками, слава богу, не зацепило, пролетели мимо. Только бахнуло и оглушило. Волной приподняло, перевернуло в воздухе и больно ударило о деревянную стену. Кости и ребра болят, но главное – жив! Полежал, очухался и на коленях вполз в блиндаж.

А тех, кто не дополз до тех пушек и не доставил снаряды, потом отправили в хозяйственный взвод. Вроде бы по трусости. Не знаю, кому больше повезло – им, за передовой, или нам, кто дополз и дальше воевал на передовой. Где смерть ходила за каждым из нас каждый день буквально по пятам. Может даже, им повезло больше.

Снова идут бои местного значения, ходуном ходит земля, совсем оглохли от взрывов. Продвинулись вперед на три километра. Фашисты бросили свои траншеи, блиндажи и заняли оборону в глубине. Взлетают к небу бревна блиндажей. Все дрожит и трясется, о каску стучат комья, свистят осколки. Каждый сильный удар в шинель комка мерзлой земли воспринимаю как последний в моей молодой жизни стальной осколок: «Ну все!» Но нет! Опять смерть пронеслась мимо. Укрываюсь, ныряю под четыре наката бревен. Здесь мы оборудовали новый командный пункт, протянули линию. Связь налажена, скоро здесь будет командующий фронтом. В блиндаже мой товарищ показывает мне небольшую фотографию своей невесты: «Миша. Смотри, какая хорошенькая! Это моя девушка!» Красивая блондинка с улыбкой смотрит с фотокарточки, она его любит и ждет дома. А когда он вернется домой, будет его женой! И он очень любит ее, Настеньку, и очень ждет встречи.

«Васильев, на линию, обрыв!» Фото в карман, карабин в руки, Сашка выбегает в траншею. Прошло пятнадцать– двадцать минут. «Грачев, связи нет, на линию!» Бегу, пригибаясь, провод в левой руке, карабин в правой, на голове каска. Свистят шальные пули: вжик, вжик-вжик, бухают разрывы снарядов и мин. Цель каждого разрыва – отнять у кого-то жизнь. Цель каждой шальной пули – воткнуться в чье-то живое тело и убить его. Идет обычный день, серый день войны.

Обрыв я скоро нашел, а недалеко и своего сослуживца Сашку. Осколком снаряда ему снесло, отрубило полголовы. А сам он лежит, изорванный разрывом, неестественно подогнув ноги и широко раскинув руки. Кругом разбрызгана кровь и остатки мозга.

Все! Отвоевался мой товарищ. Не придет он больше к своей красавице-невесте Настеньке. Останется лежать здесь и будет похоронен в белорусской многострадальной земле после боя. Подберет его, его карабин и документы похоронная команда. Прощай, товарищ по войне. Скоро в твою семью придет похоронка и большое горе матери, отцу, братьям и сестренкам.

И каждый следующий день похож на прошедший: холод, грязь, кровь. Холодный мерзлый сухарь и взрывы, взрывы и выстрелы. Как я жив-то до сих пор, удивляюсь!

Вот наконец-то пришла весна 1944 года. Пришла весна ранняя, теплая и приятная. Сдали старшине валенки, в обмен опять получили ботинки с обмотками. Проблем с ними было много, по неопытности. Пока не научился их наматывать, все норовили сползти с ноги. Чтобы с ними справиться, надо иметь определенные навыки, но дело это муторное. А обладатели кривых ног в этих обмотках выглядели очень карикатурно, ноги колесом! Обмотки эти выдавались по бедности государства. Вообще-то гораздо удобнее были кирзовые сапоги – «кирзачи» или «кирзухи», как звали их солдаты. Но в связи с призывом на фронт большого количества людей склады с сапогами быстро опустели. Поэтому по примеру Гражданской войны солдат обували в ботинки с обмотками. Обмотки – это матерчатая лента шириной десять сантиметров и длиной два с половиной метра. Наматывались они снизу вверх до самого колена и крепились вверху тесемкой.

Валенок в холода в частях часто на всех не хватало, поэтому бойцы всячески утепляли свою обувь. Кроме портянок в ботинки в виде стелек подкладывался материал от старых шинелей и просто газеты. В зимнее время каждый спасался от холода как мог. А танкистам, кавалеристам согласно норме снабжения выдавали только сапоги.

А что касается оружия, то мой карабин меня полностью устраивал. Он был гораздо удобнее винтовки Мосина образца 1891 года и короче ее на двадцать сантиметров. Хотя это была та же винтовка Мосина, только модернизированная. С коротким карабином было гораздо удобнее воевать в траншеях, зданиях, в густом кустарнике и в лесу. Дальность стрельбы на тысячу метров была вполне достаточной для эффективной стрельбы по живой цели. Вооружались карабинами в основном саперы, водители машин, связисты, обозники, артиллеристы и так далее. То есть все те, кому он был нужен больше для самообороны. А наши пехотные части почти поголовно были вооружены винтовками конструктора Мосина и позже автоматами ППШ конструктора Шпагина и ППС конструктора Судаева.

Выданный мне новый карабин образца 1944 года был с несъемным штыком. Он был намертво закреплен к оружию и в случае необходимости очень быстро приводился в боевое положение. А сам штык служил при стрельбе противовесом дулу, обеспечивал меткость. Магазин снаряжался пятью патронами из носимых в подсумке магазинов в виде рамок, которые после заряжания просто выбрасывали на землю. В вещевом мешке каждый носил такой запас патронов, какой считал необходимым иметь. Патроны никто не экономил, они всегда были в достаточном количестве.

Гранат тоже набросался. И наших советских, и трофейных. Мы в бою использовали гранаты советского производства – оборонительные и наступательные. Самая распространенная наступательная была РГ-42 с радиусом поражения пять метров. А оборонительную Ф-1 можно было бросать только из укрытия, чтоб самому не получить свои же осколки. Разлет тяжелых осколков у нее был очень внушительным. Радиус поражения – 50–60 метров. Безопасное расстояние до нее – 200 метров. От одной только маленькой гранатки в кулаке бойца при броске создается триста осколков. Падай вниз, кто успел! Тогда, может, тебе повезет и останешься жив. «Карманная артиллерия» была очень эффективна в ближнем бою. В экипировке наших бойцов присутствовала сумка для гранат, и они были у каждого красноармейца.

А кроме того, к 1943 году каждый боец считал своим долгом иметь на всякий случай при себе нож. Он часто в рукопашной схватке был последней надеждой на спасение собственной жизни. По штату вооружения колющее оружие нам не полагалось, но мы просто забирали их у убитых немцев. У меня был нож с выкидным лезвием. Нажимаешь на кнопочку, а лезвие вниз: вжик. Красивый такой был, я с ним не расставался. Помог он мне сохранить жизнь неоднократно.

Бои на нашем участке фронта велись почти непрерывно. Все ждали наступления. Нам о нем не говорили, соблюдалась строгая секретность, но было много признаков, что что-то готовится. Ночами в батальон подходило пополнение. Хозяйственный взвод разгружал с машин новые катушки с проводами, боеприпасы и продовольствие. Какое-то скрытное движение чувствовалось и в тылу, а немцы все так же пытались выровнять линию фронта. К лету бои в лесной и болотистой местности на «Белорусском балконе» приняли ожесточенный характер.

До первой линии немецких траншей от нас всего триста метров. Дальше – изорванный, посеченный снарядами и пулями кустарник и перерубленный, изуродованный лес, перемолотая земля. Там тоже враг.

На немецких позициях в тылу вдруг заскрипели реактивные минометы «ванюши», ударили пушки. Огонь и дым закрыли нашу линию обороны. Стоит невероятный грохот, взлетает вверх земля, бревна блиндажей. По нашим траншеям бьет артиллерия немцев. Артиллерийская подготовка длилась с полчаса, а казалось – бесконечно. Немецкие пушки перевернули блиндажи, окопы, перемолотили каждый квадратный метр нашей обороны. Наша пехота понесла большие потери, а оглохли все, кто остался жив. Оборонять позиции было уже некому.

Мой батальон спешно по тревоге занимает места в траншее. В строй поставлены все: писари, повара, взвод обслуживания, санитары. Все с оружием в руках, все готовы к бою. Слышны команды офицеров и сержантов. Из-за дальнего лесочка высыпали фигуры людей в мышиного цвета обмундировании. Они развернулись в цепи, на бегу стреляют, приближаются к нам. И их очень-очень много.

«Примкнуть штыки! За Родину! За Сталина! В атаку! Ура!» Откидываю штык на карабине в боевое положение и вместе с другими бойцами переваливаюсь через бруствер траншеи. Мой голос сливается с ревом восьми сотен голосов моих товарищей по батальону. В штыки! Как в замедленном кино, на бегу вижу искаженные злобой лица напротив. Сближаемся. С короткой остановки бью из карабина в эти мышиные солдатские мундиры, вижу, как падают они на землю. Вот и сошлись в рукопашной схватке. Где приклад об голову, где штык, где нож, где выстрелы. Неразбериха полная. Кругом слышен отборнейший русский мат и громкие крики немцев.

Ко мне быстро приближается высокого роста, здоровенный немецкий солдат. По виду килограммов сто, не меньше, как мне показалось. Весь в рыжих веснушках. Бежит прямо на меня. Тускло блестит штык его винтовки, а лицо под каской искажено злобой, морда аж перекошена. Вот он уже в трех метрах, сейчас сойдемся. Я уж потом подумал, возможно, это был австриец, а не немец. Австрийцы отличаются рыжими волосами и рыжими же веснушками. Но разница в тот момент для меня была не очень большая. Стало мне вдруг очень неуютно на этом поле брани. Не знаю, как бы дело повернулось дальше, но помог мне товарищ. Спасибо ему. Сбоку раздался выстрел, и фашист рухнул на землю. Прямо перед моими ногами.

Вокруг раздаются вопли, стоны, выстрелы, крики. Смешалось все. Раздалось русское громовое «Ура!», и враг побежал. Оставшиеся в живых немцы повернули обратно к спасительному лесу. Опять на бегу бью из карабина в их спины, опять вижу, как падают вражеские солдаты, а мы преследуем их и занимаем их блиндажи и траншеи. Выставлено боевое охранение, и усталые бойцы тяжелым сном забываются в отбитых у врага блиндажах. Раненые перевязаны, убитые ждут похоронную команду, валяются тут и там на этом поле брани. На сегодня бой закончился.

На другой день с утра гремят залпы пушек и дробь пулеметов, опять раненые и убитые, и мы опять продвигаемся вперед. К вечеру занимаем какую-то полусгоревшую деревеньку. Осталось всего-то несколько уцелевших убогих избушек с крышами из соломы.