Текст книги "Сен-Жермен"

Глава 6

– В древности, более чем за тысячу лет до рождения пророка Мухаммеда и за пять веков до явления Господа нашего Иисуса Христа или, по-вашему, пророка Исы, – в тот же вечер, заняв место в шатре Надир-шаха, начал я, Персией называлась область, занимаемая ныне провинцией Фарс и частично Керман и Луристан, чьи берега омывают волны Персидского залива. Страна на севере, лежавшая у южной оконечности Гирканского моря именовалась Мидия. С востока, где нынче Хорасан, её подпирали племена парфян, а на западе, в Междуречье Тигра и Евфрата – или по-арабски Джиджа и Аль-Фурат, простиралось могучее царство, столицей которого являлся город Вавилон. Размеры его были необъятны… Стены обводного кольца, в которые включались и предместья, возвышались почти на полсотни газов,[46]46
  Газ – примерно 0,7 м.


[Закрыть] а длина их превышала четыре парсанга.[47]47
  Парсанг – примерно 5,5 км.


[Закрыть] Сам город был окружен второй, ещё более высокой стеной, по верху которой могли проехать рядом две повозки. Этот вал тянулся на два парсанга…

В шатре наступила тишина. Наконец казиаскар – главный чин двора Надира, отправляющий судопроизводство по военным делам – высказал то, что вертелось у всех на языках.

– Послушай, уважаемый Талани, как ты можешь судить о высоте стен этого удивительного города, который, как ты говоришь, был разрушен задолго до рождения пророков?

– Об этом сообщают древние историки из Рума. Чтобы вы, уважаемые, могли представить, как велико было это обширное поселение, могу сообщить, что ещё спустя две недели после падения Вавилона и захвата царского дворца, там были кварталы, где даже не слышали, что власть в городе перешла в руки персов. Можете представить мое изумление, когда я попадал в подобные махалле.

Наступила тишина. Наконец Надир-хан, привстав на локте, озадаченно спросил.

– Это ты тоже увидел во сне?

Я позволил себе улыбнуться и только потом ответил.

– Не скрою, повелитель, это я вычитал в древней книге, творец которой, румиец Ксенофонт, сам был знаменитым воителем и исходил иранские пределы вдоль и поперек.

– Так вот, все вы, доблестные в военном деле люди, – обратился я к присутствующим в шатре, – представляете изумление Кира, охватившее его, когда он, подведя свою армию под стены великого города, сам в сопровождении друзей и вождей союзных войск совершил объезд вокруг обводных стен. Осмотрев оборонительный вал высотой в полсотни человеческих ростов, он уже совсем было собрался отвести войско, как вдруг к нему привели перебежчика, который сообщил, что враги намерены напасть на него, как только персидский царь даст приказ об отступлении. Когда осажденные смотрят со стен, объяснил перебежчик, им его ряды кажутся очень слабыми. В этом не было ничего удивительного, так как расположив свои полки вокруг города, Кир был вынужден растянуть боевой порядок, так что теперь он не превышал несколько шеренг.

Пришлось Киру отвести войска и стать лагерем вблизи Вавилона, и, хотя сил у него было немало, на военном совете он заявил:

– Доблестные союзники, мы осмотрели кругом вражеский город. Что касается меня, то я, признаюсь, не вижу, каким образом можно взять штурмом такие мощные и высокие стены. Но лазутчики проведали, что в городе находится несчетное множество людей – может, сподручнее одолеть их с помощью голода?

Тут один из советников Кира подал голос.

– А разве не течет посредине города река, ширина которой превышает больше, чем двести газов?

– Верно, – откликнулся другой, – но и глубина здесь такая, что если даже человек встанет на плечи другому, то и тогда его не будет видно над водой. Так что рекой этот город укреплен ещё надежней, чем стенами.

– Оставим, друзья, то что выше наших сил и займемся устройством лагеря, – заявил Кир. – Обустроим его так, чтобы враг не смог проникнуть в наши секреты, а за это время придем к нужному решению.

Так персы с союзниками приступили к откапыванию рва, землю из которого они отгребали к себе, и скоро город был окружен глубоким рвом и земляным валом. За этим укреплением осажденные не могли видеть, что творится в персидском лагере.

Но даже это обстоятельство не встревожило вавилонян. Они продолжали смеяться на осаждавшими. Кричали, что запасами продовольствия город обеспечен на двадцать лет, что, как потом я выяснил, проверив, склады, соответствовало действительности.

Наконец рвы по обе стороны крепостной стены были готовы. Между тем знающие люди сообщили Киру, что скоро в Вавилоне наступает великий праздник, на котором все население пьет и гуляет. В эту ночь был назначен штурм, и как только стемнело, последовал приказ поднять щиты, и речная вода хлынула в приготовленные рвы. Очень скоро уровень воды в реки опустился по грудь воина среднего роста. Вытянувшись в две цепочки лучшие полки, составленные из персов спустились на дно реки и двинулись в сторону города.

Всех, кто попадался им на пути, воины убивали на месте, но некоторые успевали убежать. Они принимались истошно вопить, но воины, уже вошедшие в город, тоже поднимали крик, словно все они собрались сюда, чтобы принять участие в празднестве. Скоро нападавшие добрались до ворот царского дворца, тоже представлявшего из себя великую крепость. Те из стражников, кто должен был охранять ворота дворца, перепились и были без труда повержены. Однако поднялся шум. Тогда вавилонский царь не нашел ничего лучше, как приказать выяснить, что случилось, и некоторые из его людей, открыв ворота, выбежали наружу. Как только персы увидели ворота распахнутыми, они бросились внутрь, и к утру Вавилон был взят.

Я надолго примолк, никто из слушателей не проронил и слова. Даже сам повелитель… Восточное воспитание – поразительная штука. Главным в нем полагают не сноровку в обхождении с женщинами, а умение слушать собеседника.

…Рассказ о взятие Вавилона произвел на моих слушателей ошеломляющее впечатление. Дерзкое решение Кира отвести воды Евфрата и понизить уровень реки до глубины примерно в полторы сажени, они обсуждали долго, спорили горячо. Могла ли в действительности персидская пехота по дну реки пройти в город, где по случаю праздника начался пьяный разгул? Одни сподвижники Надир-хана, которым довелось побывать на Евфрате, утверждали, что дно у реки илистое и практически непроходимое для сарбазов; другие – тоже побывавшие в тех местах, заявляли, что в этом нет ничего удивительного. Слой ила тонок, брести по дну можно. Особенно, если выстлать дно циновками из тростника… Этот спор разрешило взятие турецкой крепости Карс, самой неприступной на востоке, о которую ломали зубы многие полководцы – от монголов до Тамерлана. Надир-хан, осмотрев местность решил применить тот же прием. Две недели вся армия прорывала обводной канал. Когда же поток, спешащий в Карс, иссяк, комендант через пару дней сдал город.

Спустя неделю после того, как я поведал Надир-хану и его ближайшему окружению о походе персов в Египет, о детстве, юности и зрелых годах Александра Македонского, о законах, установленных Юлием Цезарем в Риме, о подвигах Хосрова Анурширвана – основателя династии Сасанидов, об окровавившим половину земных пределов Чингиз-хане, о взлете его дальнего потомка, хромого Тимура, – я вновь вернулся к овеянному славой Киру.

– Скорое падение Вавилона, – начал я в один из вечеров, блистательные подвиги Искандера Двурогого, деяния других славных героев древности только в первые мгновения поражает воображение. Другая загадка не дает покоя всякому разумному человеку: почему так трудно сохранить власть над народами? Почему одному честолюбцу, взявшему в руки царский венец, и на год не удается удержать его в руках, а другому позволено Создателем и править достойно, и умереть праведно, и оставить наследникам государство в таком порядке, что поданные ещё долго могут наслаждаться миром и покоем. Только познакомившись с жизнью Кира, ставшего властителем множества подчинившихся ему людей, государств и народов, любой может убедиться, что установление власти над людьми не должно считаться трудным или невозможным предприятием, если браться за него со знанием дела.

Слушатели оживились, а в глазах Надир-хана мелькнуло острое любопытство.

– Известно, – продолжил я, – что Киру охотно подчинялись народы, жившие от него в отдалении, измеряемом многими днями пути, другие – даже месяцами, третьи вообще не видели его в глаза, а четвертые прекрасно понимали, что им никогда не представится возможность его увидеть. И все же они охотно повиновались ему.

До самого августа 1735 года, когда Надир-хан, вернув армянские земли и захватив Карс, поворотил в сторону Гюрджистана, я продолжал рассказывать правителю и ближайшему его окружению о подвигах древнего царя, которого, без сомнения, можно было признать за идеального властителя. Пусть даже на самом деле Кир не в полной мере соответствовал иконописному образу, созданному Ксенофонтом, однако, с моей точки зрения, в тот момент не было другой возможности заложить основы братства между людьми, как только с помощью и под опекой разумного властителя. Этой политической идеей Надир-хан и поделился со мной после того, как персидское войско вступило в пределы Грузии. Регент собирался осуществить её уже в ближайшем будущем. Это была захватывающая воображения идея примирить наконец враждующих уже около тысячи лет суннитов и шиитов.

Когда правитель перешел к заветной теме – мы с ним в ту пору были в шатре одни – глаза у него разгорелись, как у мальчишки.

– На чем можно построить крепкое государство как не на едином понимании вечности, справедливости и всемогущества Аллаха! – воскликнул он. – И непременно, чтобы священники подчинялись воле государя! Я ни в коем случае не намерен влезать в богословские вопросы, но ведь каждая мечеть владеет собственностью и все они, в зеленых чалмах, живут на доходы, которые только по центральным областям страны доходят до семи миллионов туманов в год. Я спросил главного муллу, на что идут такие огромные деньги. Он ответил – на содержание школ, ремонт и строительство храмовых сооружений, на воздаяние священнослужителям, чтобы те молились о процветании родной страны.

Как же так, удивился я, когда муллы молились, пока пользовались денежным воздаянием, Персия лежала в развалинах. Каждый, у кого в руках была сабля, бесчинствовал в ней, как хотел. Выходит, вы плохо молились! Выходит, надо отдать эти деньги моим сарбазам, только с их помощью мы сможем оберечь страну?

Он махнул рукой и далее продолжил с горечью.

– До тех пор, пока существует вражда между суннитами и шиитами, последние никогда не смогут благоденствовать. Совершая хадж, на пути в Мекку они подвергаются всяким поруганиям и часто возвращаются назад, так и не достигнув цели. Я хочу испросить у турецкого султана, предстоятеля черного камня в Мекке, чтобы он позволил иметь в святом городе у гроба пророка ещё и пятый придел в честь воссоединения суннитов и шиитов.

– Вы полагаете, что султан в Стамбуле согласится на ваше предложение? – спросил я.

– Еще одна такая война, и у турков не будет выбора, – пожал плечами Надир-хан. – Я понимаю, что это всего лишь внешние условия задуманной реформы. Куда труднее сдвинуть вековой груз в душах верующих, этого мечом не добьешься. Что ты можешь сказать по этому поводу, Талани?

– Прежде всего, по здравому размышлению, надо признать, что это дело неспешное и менее всего подвластное приказу, окрику или какому-то иному принуждению. Это очень дорогое удовольствие. Всех богатств Персии не хватит, чтобы втолковать эту истину и закрепить в сознании людей мысль о братстве всех поклоняющихся Мухаммеду. Далее, как я разумею, необходимо соблюдать очередность. Каждый следующий шаг должен вытекать из предыдущего и определяться необходимостью, а не очередной прихотью повелителя. Важно постоянно держать реформу под контролем, для этого вся полнота власти должна быть сосредоточена в одних руках…

– По первому пункту, – перебил меня Надир-хан, – согласен. Большого ума не надо, чтобы сообразить, что торопливость нужна, когда ищешь милостей у сильных мира сего. Насчет очередности и постоянного контроля – тоже. Насчет средств, необходимых для проведения реформы, могу сказать одно скоро я добуду их столько, что хватит на все.

Он даже не обмолвился по поводу полноты власти. Я вмиг догадался, что и этот вопрос можно считать решенным.

– Все твои слова, фаранг, не более, чем слова, до которых мы, дикие азияты, способны дойти и собственным умом. Что ты можешь сказать об очередности конкретных мероприятиях, которые необходимо выполнить на каждом этапе. Вдумайся в то, что я сказал – сейчас у тебя появилась возможность советовать мне, повелителю половины Востока. Не транжирь без толку мое и свое время…

– Повелитель, в таком случае скажи, что более всего разделяет приверженцев одной веры, но разных толкований?

Надир-хан нахмурился, потом неопределенно повел плечом.

– Давайте разберем этот вопрос до тонкостей. – Невозмутимо продолжил я. – Понимание Бога? Нет. Отношение к учению пророка? Тоже нет – оно свято… Что же вносит смуту? Ответ на мой взгляд прост – отношения к тем, кто первыми поддержал пророка. Если вы желаете объединить суннитов и шиитов, значит, вам первым делом необходимо признать Абу-Бакра, Омара и Османа – первых халифов – законными наследниками дела Мухаммеда. Понимаете, законными с человеческой точки зрения. Это будет первым шагом к примирению. Ибо если эти халифы являются подлинными продолжателями дела пророка конечно, наряду с Али и его потомками! – это позволит перевести сунны из разряда еретических сочинений в пособие, которому верному шииту вовсе не обязательно читать, но и хаять тоже ни к чему…

Взгляд у Надир-хана стал отрешенный. У меня, признаюсь, мороз по коже пробрал, однако он неожиданно легко согласился со мной. Осмелев, я позволил себе договорить.

– Следующий, на мой взгляд, важнейший пункт – это вопрос о доходах, получаемых церковью. В нашем случае шиитскими священнослужителями… Суннитов в Персии заведомо меньшинство, как же правителю поднять их влияние, если не подпитывать суннитский толк деньгами. Но при этом нельзя ни в коем случае отнимать – хотя бы на первых порах! – богатства у шиитского духовенства. Наоборот, их доходы следует поставить в зависимость от доходов суннитских мулл. Это означает, что государство должно взять на себя обязанность выплачивать субсидии обоим ветвям правоверных…

– А также последователям Исы и Мусы,* – прервал меня Надир-хан и едва заметно улыбнулся.

На мгновение я потерял дар речи. Трудно поверить, что дерзание этого бывшего раба, без нескольких минут шаха, могло заходить так далеко, чтобы примирить с мусульманами иудеев и христиан. Выходит, не зря я, называемый Сен-Жерменом, был призван в Персию в самый трудный час её существования, когда государство разваливалось на куски, когда на всем пространстве от Тигра и Евфрата до Гиндукуша сидело четыре шаха, одинаково безжалостно обиравших простой люд.

– Сказавшему «а», следует сказать и «б», – усмехнулся правитель. – Как же быть с Эриванским ханством, с Гюрджистаном, переполненными неверными. То есть, христианами… – он помолчал, потом закончил. – Мне понравилась твоя идея насчет святых. Вопрос о субсидиях и распределении церковных доходах куда сложнее, чем тебе кажется, однако в твоих рассуждениях есть здравая мысль. Мулла на содержании государства куда вернее будет отстаивать общие интересы, чем заниматься богоискательством или, что ещё хуже, стяжательством.

Он на мгновение примолк, потом, подняв вверх указательный палец, добавил.

– Однако вопрос о понимании Бога, ты, фаранг, тоже упрощаешь. В своей работе тебе необходимо твердо придерживаться истины, а она заключается в том, что Аллах, всемогущий, всемилостивейший, – един и непознаваем. Человеческое существо не способно судить о том, каков его образ, в чем смысл его деяний, зачем он создал этот мир. Тем более делить его на три ипостаси: Бог-отец, Бог-сын и Дух святой. Это остатки многобожия, которые до сих пор сохранились в вашем христианском толке.

– Свет наших очей, – возразил я, – Святая Троица не выдумка досужих умов, а соотнесение деяний Создателя с тем, что мы видим, как ощущаем Божественную сущность.

– Мы видим тварный мир, и ничего более! – повысил голос Надир-хан. Но даже в нем воля Аллаха является непредсказуемо, недоступно пониманию смертных. Так устроен мир, в нем все предопределено. Все мы находимся в чьей-то воле, и наш долг строго следовать наставлениям Корана, пусть даже не всегда понятным нам. Вот что должно вести тебя в твоей работе.

– В таком случае я не могу взяться за этот непосильный труд и прошу ограничить мое участие только правкой жизнеописаний святых.

Надир-хан надолго замолчал, покуривал кальян. Взгляд его остекленился. Неожиданно он резко подал голос.

– Мне нравится, Талани, что ты осмеливаешься иметь собственное мнение, однако в этом вопросе тебе придется следовать моим указаниям. Тогда тебя будет ждать щедрая награда. Я разрешаю тебе излагать и собственный взгляд на те или иные богословские тонкости, но все эти страницы должен просматривать только я и никто более. Ты понял? Никто более!

Я поклонился.

– В таком случае повелеваю Мирзе Мехди-хану и тебе приступить к разработке соответствующих фирманов.[48]48
  Фирман – шахский указ.


[Закрыть] Все указы должны быть готовы через четыре месяца.

Когда я уже совсем было собрался уходить, Надир-хан окликнул меня и, шутливо погрозив указательным пальцем, добавил.

– Талани, ты упоминал, что якобы шах Хосров Ануширван являлся основателем династии Сасанидов, воспетой Фирдоуси? Ты ошибаешься, чужеземец – первым царем был Каюмарс. Так что мы тоже кое-что знаем, кой о чем слышали…

Я попросил Жака остановить карету. Вышел на воздух, огляделся. Роща за спиной вернула мне реальность. Вот он, наш обычный лесок – березы, ольха, частые тонконогие осинки, в глубине рощи дубы и грабы… С опушки была видна сероватая лента Сены.

Солнце было на закате. С высокого холма также открывался вид на пригороды Парижа. Золотились купола с крестами, выше других поблескивал шишак дома Инвалидов. Над половодьем крыш, очерченным неровной крепостной стеной, возведенной ещё в мою бытность в Париже королем Луи XV, редкими утесами вздымались готические башни соборов. Я знал их наперечет – подальше собор Парижской Божьей Матери, поближе храмы святой Троицы и святого Огюстена. Справа на горе Мартр[49]49
  Гора Мартр – Монмартр.


[Закрыть] кружили крыльями ветряные мельницы – в той стороне, уже погруженный в сероватые сумерки очерчивался силуэт колокольни церкви Сент-Пьер. Мне как раз следовало держаться того направления объехать Город[50]50
  Город – ещё в ту пору столица Франция в разговорах, отголоском старины, делилась на три части. Ситэ – остров на Сене, древнейшая часть; на левом берегу – Латинский квартал и на правом – собственно Город.


[Закрыть] по северным окраинам и добраться до улицы Тампль, где меня ждало тайное убежище, приготовленное по моей просьбе друзьями-масонами. До сих пор в парижском парламенте лежит дело о якобы совершенной мною измене. Это все игры герцога Шуазеля тридцатипятилетней давности. Нет уже всесильного министра иностранных дел, нет самого короля Людовика XV, а дело лежит. Впрочем, на подобные исторические шутки мне наплевать, и все равно не следует афишировать свое пребывание в Париже. Все-таки я умер, захоронен в приятном, живописном местечке. Надо соблюдать приличия, граф… Разгуливать по Парижу после своей кончины – это дурной тон…

Справив малую нужду, я окликнул Жака, проверявшего упряжь, а теперь решившего подкормить лошадей.

– Давненько, приятель, не бывали мы в Париже. Сердце не щемит?..

Тот что-то проворчал в ответ, потом сказал в полный голос.

– Мне, фаше сиятельство, что Париж, что Берлин, что Каир или Исфахан все равно. С вами поездишь, не только родину забутешь, но и родных уже не фспомнить.

– Ну, не так уж долго ты ездишь со мной. Каких-нибудь полвека… А у меня щемит. Догадываешься, о ком?

– Как тут не догататься, когда вы фслух во сне начинаете голосить: «Тинатин да Тинатин!» Мне самому было жаль с ней расстафаться. Огневая девка, чистая авантюристка. Она тому русскому увальню наверняка фсю жизнь испортила.

– А кому бы она не испортила? Она бы всем жизнь испортила. Никто против неё не в силах устоять. Разве только я.

– Ах, не смешите меня, фаше сиятельство. То-то, расставшись с ней, вы на полгота о своей алхимии забыли. Сколько фас сны не посещали?

– Столько же, на сколько ты забыл о своих молитвах… Вот она, монета, помнишь?

Я достал из кареты заветный кипарисовый ларец, отомкнул его ключиком и достал почерневшую от времени серебряную монету, отлитую в честь коронации Надир-Кули-хана на трон. Это была полновесная, замечательного тиснения деньга. На аверсе выполненная персидской вязью надпись: «Да будет известно всему свету о воцарении Надира, будущего покорителя мира». На реверсе многомудрая сентенция, которую можно было толковать как «Слава достойному», а можно, как объяснил мне Мирза Мехди-хан, прочитать и по-другому: «Все, что не делается, все к лучшему».

Скоро мы вновь тронулись в путь. До Парижа ещё одна ночевка, часика через полтора мы доберемся до Эпине де Сен-Дени. Там в последний раз перед въездом в город переночуем…

В дороге я вновь погрузился в воспоминания. После того разговора, состоявшегося в августе 1735 года, был дан ход знаменитой реформе, с помощью которой Надир-хан пытался объединить все существовавшие на просторах Персии религии и создать культ, который бы отвечал всем требованиям государства и чаяниям простого человека. Как часто бывает, перестройка началась с усмирения отделившихся за предыдущие десятилетия от Исфахана провинций. В середине осени персидские войска подошли к непокорному Тифлису. Октября, шестого дня царь Картли Теймураз II выехал навстречу Надир-хану, регенту великого шаха Аббаса III. Покорность грузинского царя, восторженная встреча, организованная жителями персидскому войску, спасли город, однако уберечь от погрома ближайшие к столице местности царю не удалось. Установление братства между народами началось с убийств и ограбления христиан. Уже на следующий день, после того, как Надир-хан отправил карательную экспедицию вверх по Куре, чтобы разорить поместья не выказавших ему почтения князей Гиви Амилахвари и Кайхосро Авали-швили, а также князей Мухранских, сбежавших в Россию, речные струи в Тифлисе окрасились кровью. Утром следующего дня Кура обильно понесла к морю трупы.

Я бросился во дворец Теймураза. Было время намаза, и Надир-шах отказался меня принять. Сидя в приемных покоях я отчетливо слышал разносящийся над Тифлисом голос муэдзина, призывавший правоверных, «во имя Аллаха, всемилостивейшего и всемогущего» почтить Создателя упоминанием его имени, молить о прощении грехов… Муэдзин старался во всю – голос его возносился к самым высотам окружавших город с севера и юга хребтов, затем скатывался в глубину ущелья, по которому, отчаянно шумя, пробиралась Кура. Местами реку выносило в широкую долину – здесь она успокаивалась. Сюда, на галечные плесы, выбрасывало трупы погибших между Вагани и Мухрани. Сюда прибегали родственники, начинались вопли. Когда муэдзин оборвал песнопение, я, поднапрягшись, сумел различить среди вороха городских шумов невыносимое для образованного уха «вай-вай-вай…» Я видел трупы – обычное для востока дело. Резаные раны, отсеченные конечности, обгорелые груди старух и черепа стариков, которых сарбазы пытали огнем, чтобы те открыли, где спрятали семейные богатства.

Я подошел к окну. Нестройные «вай-вай-вай…» теперь доносились более отчетливо. Надир-хан, только вышедший из внутренних покоев, приблизился сзади и приказал.

– Закрой окно, фаранг. Сквозит…

Мирза Мехди-хан, казиаскар и шейх-оль-ислам[51]51
  Казиаскар – судья по военным делам. Шейх-оль-ислам – высшее духовное лицо в армии.


[Закрыть] затаили дыхание. Видно, им тоже было небезынтересно, как отнесется повелитель к моей несдержанности, к красным пятнам, выступившим на руках и лице. Я с трудом справлялся с ознобом. Надир-хан долго смотрел на меня, потом решительно распахнул окно, подтащил за рукав кафтана к самому подоконнику и, ткнув пальцем в направленную в небо стрелу минарета, громко спросил.

– Мечеть видишь?..

Я кивнул.

– Муэдзина слышишь?

Я повторил жест.

– Так вот, это шестой муэдзин в Тифлисе за последние два года. Хвала Всевышнему, что впервые за пять лет ему удалось собрать правоверных на молитву. Жители Тифлиса… эти неверные собаки, не позволяли!.. Только он взбирался на минарет, они начинали швырять в него камнями. Ежели кто из муэдзинов упорствовал и пытался подать голос, чтобы здесь, в этом поганом Тифлисе его услышали уверовавшие в Мухаммеда, – его забивали камнями внизу. Вот так, фаранг, – неожиданно спокойно закончил Надир-хан. – Теперь муэдзин будет петь здесь, как и положено, пять раз в день.

– Бисми Ллахи р-рахмани р-рахим…[52]52
  Бисми Ллахи р-рахмани р-рахим – Во имя Аллаха, милостивого и милосердного. Этими словами начинается Коран, они же являются основой любой молитвы у мусульман.


[Закрыть] – подал голос шейх-оль-ислам.

С тем я и отправился домой. Городская усадьба, в которой я снял несколько комнат во втором этаже, принадлежала брату городского головы, по-местному моурава, – Деметре Каралети-швили. Это был высокий черноусый, горбоносый мужчина с объемистым животом. По дому он расхаживал в дорогом, расшитом серебром халате, широких шелковых – кахетинских – шароварах, был доволен собой, доволен мной, своим постояльцем, оказавшимся христианином, искренне одобрял действия персидских властей, благоразумно восхищался мудростью Надир-хана. Говорил, что военная добыча – святое дело, и если он не отдаст воинам «на поток» хотя бы одну область, войско будет недовольно. Возможен бунт или того хуже – мятеж!..

Несколько дней он, оттопырив нижнюю губу, глубокомысленно заявлял: «Что ни говори, а наш будущий шах голова!..» – а вечером в субботу прибежал ко мне перепуганный до смерти.

– Господин! Батоно Жермени!.. На вас вся надежда…

Губы у Деметре подрагивали, я долго не мог добиться от него толку. Суть постигшего их дом несчастья разъяснила мне его супруга Кетеван женщина с лицом злым, обиженным на весь мир и, прежде всего, на «этих нехристей, кызылбаши[53]53
  Кызылбаши – так в ту пору называли воинов персидской армии, а, случалось, и самих жителей Персии. Переводится как «красная голова» из-за шапок с красными клиньями, которые носили шииты в память о своих имамах.


[Закрыть]»; решительная и хваткая. Принялась рассказывать сразу, без причитаний и воплей.

Опасаясь грабежей, многие состоятельные жители отправили кое-кого из родственников за город в надежде сберечь их от рук кызылбаши. Всем был известен нрав персидского войска, вошедшего в город. Прежде всего, прятали молодых девушек, женщин и детей, особенно мальчиков, которых особенно ценили на невольничьих рынках в Египте. Вот Каралети-швили и отправили к родственникам свою старшую дочь Тинатин и двух меньших сынов…

Мальчиков удалось спасти, но вот Тинатин… Кетеван неожиданно бурно разрыдалась, слезы хлынули по щекам. Успокоившись, она прежним тихим, злым голосом досказала – Тинатин, всегда такая горячая, поранила кинжалом одного из персов, ворвавшихся в дом, где жила её бабушка. Тот служит стрелком в одном из полков. Палит из пищали. Теперь этот неверный ни в какую не желает возвращать её родственникам. Говорит, что продаст её в Исфахане, на рынке, где за неё дадут самую высокую цену. Христианам не дозволяется выкупать добычу. Конечно, негласно, за хороший бакшиш посреднику, можно, но этот проклятый кызылбаши уперся и ничего слышать не хочет. Предваряя мой вопрос насчет подкупа кого-нибудь из мусульман, чтобы тот попытался договориться с сарбазом, Кетеван вновь также внезапно, бурно и обильно разрыдалась.

– Проклятый заломил такую цену, что даже Давид, брат мужа, не в состоянии… Если кое-что продать, то можно наскрести, но времени в обрез. – Она вытерла нос, затем неожиданно всхрапнула, как кобылица. – Завтра уже будет поздно. Надо выкупить, пока Тинатин не увели с майдана.

Я непонимающе глянул на нее.

– Пленников сбивают в стадо, привязывают к арбам и гонят… обычно на татарский майдан. – Кетеван примолкла, сглотнула рыдание, потом наконец решила сказать правду. – Там девиц и молодых женщин осматривают евнухи из сераля правителя. Это такой позор. Тем более для дочери. Не дай Бог, чтобы кто-то из нехристей увидит её девство. Они пальцами раздвигают и смотрят…

– Она так красива?

– Не то слово, господин. Она совсем как спелая слива после дождя…

В ту пору я не совсем понял смысл этого сравнения, только позже, когда мне удалось взглянуть на Тинатин, когда обмер и потерял дар речи, невольно вспомнил слова матери. Можно, конечно, сравнить её с темной розой, с густо-бордовым тюльпаном, до которых особенно охоч был Надир-хан. Да, он любил цветы! Он любил степь ранней весной, когда её покатые плечи во все стороны покрываются невысокими, стройными стебельками, на которых расцветают несуразно большие, яркие бутоны. Можно сравнить с мелодией, птицей – не птичкой, нет! Тинатин была статная, высокая девица. Тем более удивительно стройной казалась её фигура… Лицом она была бела, черноволоса до синеватого отлива. Особенно ей шли темные тона – в них она действительно напоминала сливу. И на сизом, упругом боку капля росы, не желающая скатиться, готовая погибнуть под лучами солнца, только бы не расстаться с прохладной душистой кожицей. Красота её была строгой, выдержанной, пророческой. Глаза – зрачки темнее тифлисских слив – обещали все или ничего. Мне было трудно к этому привыкнуть… Но это потом, а в тот день, когда я добрался до майдана и нашел пищальника, захватившего её в полон, глянул на него, у меня родилось ощущение, что все мои усилия могут оказаться напрасными. Раненый в руку, полупомешанный, дошедший до исступления стрелок никого не подпускал к пленнице, ни с кем не желал торговаться. Сам сидел на каменных плитах майдана и на все вопросы устало отмахивался, словно говоря – э-э, дорогой, проходи, проходи, эта пташка не про твою честь. Обмякшая Тинатин полулежала рядом, привалившись к его плечу, истомленная донельзя, голова, плечи и лицо были прикрыты грязным, искровавленным покрывалом.

Прежде всего я поинтересовался.

– Как зовут тебя, солдат?

Он ответил не сразу, оглядел меня снизу вверх, потом неохотно буркнул.

– Ахмед.

У меня руки опустились. До отчетливой безнадежности я подумал, сколько не предложи за нее, все будет мало. Никаких денег у брата моурава, ни у самого моурава не хватит, чтобы заставить старого, бородатого перса, расстаться с добычей.

Я насквозь сверлил его взглядом, говорил громко, внушительно. Призывал в свидетели самого Мирзу Мехди-хана, могущественного эмира двора, однако солдат уперся, как камень.

У старого сарбаза тоже была семья – я отчетливо видел его прошлое был когда-то обширный клин земли неподалеку от Тебриза, что в южном Азербайджане. Пятнадцать лет назад он всего лишился. Налетели кочевники, старшего сына зарубили на глазах у матери, саму её обесчестили, дочь угнали в рабство. Зачем он должен жалеть неверную? Аллах послал ему награду – вот она, милость божья! Теперь, продав красавицу из Гюрджистана, он сможет, наконец, уйти на покой, построить дом, устроить в подвале вместительный сардаб,[54]54
  Сардаб – подземный бассейн, который обычно устраивался под домом.


[Закрыть] вкушать челоу-кебаб, лакомиться руяхи и ширберендж.