Текст книги "Обрывки памяти. Рассказы о войне"

Обрывки памяти
Рассказы о войне
Михаил Калашников

© Михаил Калашников, 2016

ISBN 978-5-4483-0954-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Три вопроса

В мотоциклетную коляску грузили пустые ведра под ягоду, чугунный пятилитровый котелок для кулеша и ингредиенты, чтобы его приготовить. Витя крутился здесь же и скорее мешался, чем помогал отцу и дяде Захару. На него уже не раз кричали, отгоняли в сторону, советовали сбегать и попрощаться с Юркой, его соседом, ровесником и товарищем. Но Витя не мог и на шаг отойти от снаряжаемого в поездку мотоцикла. Еще бы, такое событие! Его берут с собой на ягоду!

Отец Вити со своим коллегой по работе, дядей Захаром, ежегодно выезжали на два-три дня за ягодой. Они любовались Забайкальской природой, слушали птиц, разбивали лагерь с палаткой, жгли ночью костер и готовили на нем пищу, глазели на звездное небо и травили истории. Витя уже несколько лет просился с отцом, но тот все время говорил ему, что Витя еще мал. Этой весной Вите исполнилось двенадцать, и отец счел, что мальчика пора брать с собой.

Витина мама, а вслед за ней и бабушка, принялись кутать его в старую отцовскую фуфайку, путь был дальним, и женщины переживали за здоровье своего питомца. Витя же выкручивался, указывал на отца, который собирался ехать в одной летней рубахе и черных рабочих штанах. Появился отец, буркнул Вите: «Делай че мать велит, а то дома останешься», и Витя закутанный погрузился в люльку мотоцикла.

Отец присел на корточки рядом с мотоциклом, пошевелил руками в его организме, несколько раз прыгнул на заводной лапке и механизм ожил. Кивнув дяде Захару, чтобы тот садился на заднее сиденье, небрежно обнял мать одной рукой, и что-то коротко сказал ей в самое ухо. Отец натянул на руки трехпалые перчатки с широкими раструбами, взялся за руль и понес мотоцикл по улице.

Витя гордился отцом. Соседи считали его самым удачливым рыбаком на их улице, отец разбирался в плотницком ремесле, к отцу часто приезжали люди за советом аж с другого конца поселка, и ни одно крупное дело не начиналось у всей Витиной родни без присутствия в нем отца.

– Ну, что, Витек, – наклонился с заднего сиденья дядя Захар над Витиной головой, – рад, что с нами поехал?

– А то нет? – сиял Витя, предвкушая путь к ягодным местам, которые знал только отец с дядей Захаром, никому не выдававшие их.

Правда добраться туда удалось только во второй половине дня, и Витя, вылезая из люльки, почувствовал, как затекли его чресла. Мальчик тут же побежал к кустам, так как в пути отец ни разу не остановился. Дядя Захар закурил папиросу и разглядывал пологий склон, спускавшийся меж двух скалистых отрогов к реке, знакомый ему по прошлым годам. Ближе к реке, почти у самой кромки воды, росли одиночные кедры. Берег реки был усеян мелким камнем, а на другой стороне виднелись крупные валуны и меж ними тоже торчали редкие деревья.

– Вот, Витюха, где вода весной в реку бежала, – сказал отец, доставая из коляски посуду под ягоды. – Хош, на корточки становись, хош – на колени, и чеши. Только не прямо спускайся, а «елочкой». Уступами.

– Зигзагами, – подсказывал дядя Захар.

– Как напал на поляну, – продолжил отец, – так и не минуй ее, пока всю не выберешь. К вечеру у реки будем. Переночуем там, а завтра – на новое место.

Отец и дядя Захар разошлись в стороны метров на двадцать и сели в глубокую траву, так, что видны остались лишь их головы. Витя тоже сел в траву и разгреб ее руками. Среди стеблей показались недозрелые, с зеленцой, ягоды. Были они величиной с ноготь отцовского большого пальца, иные и того больше.

– А зеленые рвать? – громко спросил Витя.

– Рви, в ведре дозреют, – услышал он ответ. – Только шибко мелкую не трогай, пусть наливается.

– Гляди внимательней, Витек! – прокричал дядя Захар с другой стороны. – Я в прошлом годе, тут меж травы шашку беляковскую нашел.

– За дурака держишь, дядя Захар, – не поверил мальчик.

– Батька твой не даст сбрехать.

Витя поднялся на ноги и отыскал глазами отца, а тот, почувствовав на себе сыновний взгляд, молча кивнул.

– А почем знаешь, что беляковская? – сгорая от любопытства, спросил мальчик.

– Ты как будто не знаешь, кто в наших краях воевал? Колчак со своим войском золотопогонным.

– А как же ты ее увидел?

– Да, траву раздвинул, гляжу – железка блестящая из земли торчит. Я давай траву рвать, да землю руками грести.

– Что ж ее, выходит, закопал кто?

– Может и так бросил. Только она, почитай, за сорок лет вся в землю ушла, травой заросла.

– И где она теперь у тебя?

– В сарае валяется, между сетями гдей-то. Она ведь проржавела вся, так что и из ножен нейдет. В керосине отмочить пытался, да так до ума и не довел.

– Подари ее мне, дядя Захар! Мы с отцом сделаем.

– Витька! – появился из высокой травы отец. – Не имей моды клянчить!

– А что, может и подарю, как вернемся, – ответил дядя Захар.

Поначалу Витя отправлял в рот пригоршню самых красных ягод и пока пережевывал их, успевал две-три горсти высыпать в свое ведро. Но скоро, так он наелся этих ягод, что лишь изредка и нехотя забрасывал одну, и долго смаковал ее.

Когда они все втроем спустились к реке, у отца и дяди Захара были почти полные ведра, а у Вити лишь наполовину. Отец отправился вверх по склону за мотоциклом, дядя Захар пошел выбирать место для палатки и лагеря, а Вите было дано задание собирать дрова для костра. Парень подошел к одиноко стоявшему кедру и набрал у его подножья охапку сухих сучьев. Дядя Захар нашел место их с отцом прошлогодней стоянки и замахал руками:

– Михалыч, давай сюда!

Отец, не заводя мотоцикл, снял его со скорости и тихо спустился по склону вниз. Первым делом мужчины развели костер, и повесили над огнем котелок, наполненный чистой речной водой. Затем установили палатку и приготовили все для ночлега. Дядя Захар выложил из рюкзака завернутый в газету кусок сала, мешочек пшена, две луковицы и несколько картошек. Почистив овощи и ополоснув их в реке, он порезал их у себя в ладони, совсем не нуждаясь в разделочной доске.

Кулеш доваривался, когда уже совсем стемнело. Отец снял палку, на которой висел котелок, с рогаток, подложил в огонь пару кедровых сучьев и повесил на рогатки перекладину с закопчённым старым чайником. Дядя Захар насыпая в миски кулеш, сказал:

– Вот, Витек, пятый год сюда с батькой твоим приезжаем, а раньше ведь не могли.

– Почему? – законно удивился мальчик.

– Нельзя было. Лагерь тут недалеко был для заключенных. Закрытая зона. Они на прииске золото добывали.

– А теперь?

– Теперь гражданские на прииске работают. Лагерь убрали.

– А заключенных куда же?

– У которых срок кончился – тех домой, а которым еще чалиться – тех по другим лагерям.

– Выходит, раньше больше заключенных было, раз теперь лагеря сокращать стали? – пытался разобраться мальчик.

– Выходит так, – соглашался дядя Захар. – Видать человек исправляться стал. Меньше паскудничает.

– А то ты, Захар, не знаешь, отчего лагерь ликвидировали? – усмехнулся отец.

– Ладно, Михалыч, мальцу-то про это пока зачем знать? Вырастит – сам разберется, да поймет чего надо.

Витя не стал выпытывать у взрослых, чего такого он должен будет понять с возрастом и в чем разобраться. Он уже доел свой кулеш и, перевернувшись на спину, смотрел на звездное небо. В реке хлюпнула хвостом крупная рыбина. На том берегу зашумела ночная птица. Темень, напуганная кругом света, что отбрасывал костер, таила в себе загадку. Витя представил, как много еще всего на земле. Таких же склонов и рек, что сейчас рядом с ним. И есть еще большие горы и озера, моря и океаны.

– Бать, а ты море хоть раз видел? – спросил вдруг мальчик.

– Видел, сынок, – ответил тот небрежно, тоже перевернувшись на спину.

– А где? Когда?

– Да на фронте когда был… в сорок втором… после госпиталя…

Дядя Захар что-то сказал Вите в поддержание морской темы, и они живо заспорили. А Витин отец вспомнил, как его и других бойцов, из числа выздоравливающих, набрали в зенитную команду на один из сторожевых кораблей Черноморского флота. Стояли последние числа июня. Госпиталь, в котором он лежал, срочно эвакуировали: тяжелых перевозили куда-то; а почти выздоровевших и оправившихся от ран, отправляли снова на передовую. Поговаривали, что это делается не просто так. Где-то совсем рядом, в паре десятков километров от их госпиталя, в предгорном санатории, тоже переделанном под госпиталь, местные вырезали ночью всех раненых и медперсонал. Солдат из сводного отряда НКВД, который вот уже два дня прочесывает всю лесистую округу и горные аулы, видел кто-то и из его палаты.

Севастополь в те дни держался из последних сил. Во флоте тоже были крупные потери. В Новороссийске оборудовали несколько рыбацких ботиков крупнокалиберными пулеметами, тем самым, переделав их под какое-то подобие сторожевиков. С конвоем из двух легких крейсеров, небольшой транспортный караван, повез к осажденному городу боеприпасы и продовольствие. В небе над Черным морем хозяйничали «самолеты с крестами». На пути к Севастополю, на дно пошли несколько ботиков. Но посудине, на которой был боец Литвинов (а именно эту фамилию носил Витя и его отец), повезло. Лишь пару раз его обдало волной, от разорвавшихся близко от борта бомб.

Над городом-героем, добывшим себе славу еще при царе, висело стойкое облако из пыли, пороховой гари и дыма пожарищ. Враг не давал покоя своей осадной артиллерии, а та, в свою очередь, вгрызалась в бетон советских дзотов и бронеколпаков, крошила каменные склоны, опоясывавшие главную базу Черноморского флота. Что оставляли от людей эти монстры германской промышленности, сказать трудно. Немалая часть оборонявшихся проклинала Круппа и все его потомство на многие поколения вперед. «Вот чертов Крупп! Батьку моего угробил в первую германскую, и меня хочет!» – слышалось среди защитников крепости. Даже те, что еще оставались живы, были близки к помешательству. Севастополь – единственный город, на который упало артиллерийских снарядов больше чем пуль из стрелкового оружия.

К Северной бухте уже вышли немцы, и конвой из Новороссийска подошел к небольшой пристани, сколоченной на днях в Камышовой бухте. Она была уставлена носилками с ранеными. Кажется, транспорты тут уже давно ждали. Но эти самые носилки, сейчас мешали разгрузить судна от боеприпасов и питания. Люди, отряженные в разгрузочные команды, чертыхаясь, переступали через раненых, ослабевшие, они роняли ящики с патронами и часто падали сами, тревожа раны своих соратников. Видя это, командир ботика, крикнул Литвинову с мостика:

– Собери свой расчет и расчет Соловьева! Живо на берег! Начинайте забивать трюм покалеченными. Берите тех, что ближе к нашей шхуне!

Литвинов с другими пулеметчиками сошел на берег. Взяв первые попавшиеся носилки, они с напарником потащили их на ботик. За рукав его схватила медсестра в замаслившейся на воротнике и манжетах гимнастерке.

– Мне с ранеными надо! – сказала она.

– Ничего не знаю! – ответил коротко Литвинов. – К капитану.

– Ну, как же? – настаивала та. – Солдатам уход нужен…

– К капитану, – оставался неумолим Литвинов.

Медсестра шмыгнула по трапу мимо часового к капитанской рубке. Защитники Севастополя стали бросать ящики с боезапасом тут же на пристани и хватать носилки с ранеными.

– Этих не пускать! – прокричал капитан, прервав свою беседу с медсестрой. – Сейчас набьются в трюм, попробуй их тогда в темноте отличи раненого от целого!

Матрос у трапа преградил путь первой паре севастопольцев с носилками. Тот, что шагал головным, опустил носилки на трап и взялся руками за ствол автомата, что был направлен на него. Уперев ствол себе в грудь, он сказал часовому матросу:

– Стреляй, браток. Я уже год воюю. Одессу защищал, тут с самой осени. Никак меня пуля не сыщет. Стреляй! Хоть может полегшает мне…

Матрос с автоматом явно растерялся, а с пристани уже кричали:

– Ну, кто там стопорит? Пусти его, флотский! Поимей совесть! Мы тока раненых погрузить и тут же назад!

– Литвинов! К пулемету! – раздалось с капитанского мостика.

Литвинов опустил очередные носилки на палубу и кинулся к месту своего боевого расчета. А солдат на трапе уже рвал гимнастерку на груди.

– Шкурники! По себе судите?! Да мы только товарищей погрузить! Помочь же вам, чтоб вы быстрей отсюда!

На пристани заклацали затворы.

– Сволочь ты, капитан! – слышалось оттуда. – У самих, чем стрелять найдется! Только мы по своим не стреляем, мы больше в немца привыкли! Дай товарищей погрузить! А пулеметом своим не пугай! И не такие видали!

Тут и Литвинов подумал: чем же еще можно испугать этих людей? Капитан, толи озадаченный ответным лязганьем оружия, толи отрезвленный речами защитников города, махнул рукой часовому, мол, «можно». Остался ли кто-нибудь из невредимых солдат в трюме вместе с ранеными ни капитан, ни бойцы из его команды проверять не решились.

На обратном пути самолетов с черными крестами было еще больше. Роями кружились они над поредевшим конвоем, заходили в пике, разрушая своими сиренами людскую психику. Конвой окончательно рассеялся. Ботики и шхуны теперь шли курсом на Новороссийск поодиночке. В расчете у Соловьева не осталось ни одного патрона, а у Литвинова из пулемета торчало охвостье последней ленты. Раненые на палубе стонали и бредили, некоторых рвало.

– Соловьев смени Литвинова! – приказал капитан, когда последний самолет скрылся за облаками. – Литвинов глянь в трюм, как там обстановка.

Откинув крышку, Литвинов заглянул во чрево ботика. Где-то ниже ватерлинии явно образовалась течь. Раненые плавали в забортной воде, разбавленной их кровью, рвотой и мочой, перемешанной с гнойными бинтами и кусками разбухшей ваты…

– Бать! – вернул Литвинова из забытья голос его сына. – Дядя Захар опять сочиняет.

– Чего там? – рассеянно спросил отец.

– Говорит, что трое суток однажды не спал! Человек разве может столько, бать?

– Может, Витюха.

– И у тебя бывало?

– Угу.

– Тоже на войне, небось? – допытывался Витя, в душе радуясь, что отец не хуже дяди Захара, что и он может не спать трое суток.

– Ага. На первом годе.

– Потом, наверное, целую неделю отсыпался?

– Не. Полчаса прикорнул всего.

– А потом опять в бой?

– Хых, какой шустрый. Не в бой – в отступление.

Снова на Литвинова нахлынули воспоминания. Увидел он, как со стороны: свою роту; себя девятнадцатилетнего; деревню под Вязьмой, где они оборону держали. В ту пору, на их участок фронта из тыла пригнали ополченцев. Собрали в Подмосковье гражданских служащих, свели в батальоны и роты. Обмундирования выдать им не успели, так и ходили они в кепках да пальто по передовой. Правда, вооружением худо-бедно снабдили, но не всех. Нескольким десяткам винтовок не хватило. Для них откуда-то из провинциального музея привезли экспонаты. Вот и стояли они в строю, кто с пистолетом из дуэльного набора, кто с кавалерийской шашкой времен Отечественной войны восемьсот двенадцатого года, а кто с кремниевым ружьем.

Когда началась вражеская атака, когда танки прошли через их правый фланг и ринулись утюжить позиции полковой артиллерии, когда вслед за танками показались цепи немецкой пехоты, Литвинов даже не посмотрел, кто дергал его за плечо и кричал в самое ухо: «Пошли, слышь? Пошли, чего сидишь?». А может и не дергал вовсе никто и не кричал. Может просто из-за того, что видел Литвинов, как один за другим выскакивают из окопа его однополчане и бегут, может потому и он побежал. Солдаты из роты Литвинова добегали до второй линии окопов, туда, где оборону держали те самые, кое-как вооруженные, ополченцы, прыгали в их окопы, становясь плечом к плечу с ними. Солдаты и ополченцы врезали по врагу залповым огнем. Где-то заговорил еще уцелевший «максим». Вражеские силуэты в касках залегли. Иные достигли окопов переднего рубежа и укрылись в них. Но там где прошли их танки, уже стрекотали автоматы, уже прочесывали траншею ополченцев, двигаясь по ее дну вдоль фронта, их солдаты. На Литвинова навалился какой-то ополченец в коричневом пиджаке.

– Справа напирают! – крикнул он, скрываясь за поворотом укрытия.

Едва Литвинов успел встать на ноги и повернуться туда, откуда явился ополченец, его вжала в стенку траншеи целая группа убегающих солдат, а чуть дальше, за поворотом, уже мелькали над ходом сообщения макушки чужих темных касок, так близко, что прямо, не верилось. Литвинов запрыгнул на край траншеи и хотел дать деру в сторону тылов, но чья-то рука ухватила его за шкирку и сдернула вниз.

– Куда дура?! – крикнул ему боец с полуседыми усами. Видимо ему принадлежала рука, сдернувшая Литвинова на дно траншеи. – На голом месте быстрее уложат!

Литвинов побежал по окопу вслед за другими, но в это время вражеская цепь, что до этого пряталась в их передней линии, преодолела пространство, разделявшее эти два рубежа советской обороны. На голову Литвинову свалился немец и опрокинул его. Враг занес над поверженным русским солдатом свой карабин, с примкнутым широким штыком, но в ту же секунду на его шлем обрушился музейный кистень, принадлежавший лет триста тому назад какому-то волжскому ушкуйнику. Раздался резкий звон, но ощутимого урона этот удар, видимо, не принес. Немец забыл, что хотел пригвоздить Литвинова к земле и переключился на обладателя кистеня. Тот, в свою очередь, не дал немцу даже обернуться. Второй удар пришелся в нижнюю челюсть немца и сопровождался хрустящим звуком. Немец выронил оружие и схватился за искалеченное лицо.

Ополченец с зажатым в руке кистенем побежал выручать еще кого-то. В траншее уже не было свободного места от заполонивших ее, борющихся фигур. Все прибывавшие с правого фланга немцы не могли стрелять, так как противники жутко перемешались. Литвинов вскочил на ноги и нос к носу столкнулся с новым врагом. Он только что выстрелил в кого-то и передергивал затвор. Выросший перед ним Литвинов не дал ему этого сделать. Русский солдат ухватил немецкую винтовку за ствол и пригнул к земле. Враг бросил свой «маузер» и ухватил Литвинова за грудки. Пару раз, обрушив Литвинова на стенки траншеи, немец хотел сделать это и в третий раз, но спина русского солдата не встретила никакого препятствия, а провалилась в дверной проем землянки. Потеряв равновесие, следом за Литвиновым туда впорхнул и немец. Борьба продолжилась внутри. Не вставая на ноги, противники норовили вцепиться друг другу в горло. Литвинову, наконец, это удалось, он даже почувствовал под пальцами цепочку от именного солдатского жетона своего врага.

На позицию, в которой кипела рукопашная, посыпались снаряды. Кто кроет ими по окопам, было непонятно, но скорее всего, как потом задумывался Литвинов, снаряды эти были советскими. Один из них угодил прямо в накат землянки. С потолка на борющихся обрушилась добрая порция земли и настала кромешная тьма. Литвинов сначала подумал, что уже убит, но боль, которую он чувствовал, разубедила его в этом. Гудела голова, видно досталось бревном из наката землянки, было тяжело дышать, от навалившейся на тело земляной толщи. Литвинов с трудом поднес руки к груди и попытался подняться. К удивлению и счастью солдата, земля, накрывшая его, оказалась податливой. Он выбрался из-под неглубокого слоя, отряхнул лицо, однако, темнота вокруг него не рассеялась. В стороне он услышал какое-то шевеление. Не вставая с колен, Литвинов пополз на звук. Нащупав в темноте чьи-то сапоги, солдат спросил нерешительно:

– Кто?..

Шевеление продолжилось, и вместо ответа Литвинов получил такой удар по уху, от которого у него перед глазами брызнули голубые искры.

– Ах ты падаль! – взвыл Литвинов отползая.

Значит немец тоже живой и это он его сосед по несчастью. Чиркнувшая спичка осветила руку врага, и два его перепуганных глаза. Остальной части лица, перемазанного землей, было не различить. Пока спичка горела, немец на своем языке, приправляя его жестикуляцией, объяснил Литвинову, чтобы тот не вздумал приближаться, иначе несдобровать. Огонек погас, и шевеление в темноте продолжилось. «Должно, выход роет» – подумал про себя Литвинов, а вслух спросил.

– Ты откуда знаешь, что там рыть надо? Может выход совсем и не там?

В ответ посыпались отрывистые фразы, очень напоминающие брань. Литвинов прислушался. Звук канонады еще доносился снаружи, но уже отдаленно. Может огонь перенесли на другой участок? А что там над ними? Чья взяла? Где-то совсем рядом раздалось глухое «…а-а-а-а!..», похожее на окончание русского «Ура!». Из темноты на Литвинова посыпался град слепых ударов. Русский солдат стал защищаться, пытался ударить в ответ, ухватил за край немецкий шлем и сдернул его с головы противника. Размахивая вражеской каской, он пару раз почувствовал, что она нашла своего хозяина. Немец недовольно заурчал и отполз в сторону.

– Слушай, ну чего я тебе сделал?! – разъярился Литвинов в темноту. – Чего ты пристал ко мне?! Зараза холерная!

Из темноты в Литвинова летели взаимные немецкие проклятия. Наверху все стихло. Литвинов уперся спиной в стену и так ждал. Немец молчал, не шевелился. Прошло много времени. Литвинов не терял бдительности и не смыкал глаз, хотя были мгновения, когда этого очень хотелось. Наконец враг зашевелился. Послышался звук откручиваемой с фляги крышки, потом несколько шумных глотков, и снова завинчивание крышки.

– Russisch… wasser11
  Русский… вода (нем.)


[Закрыть], – произнес немец.

– Не надо у меня своя, – вспомнил Литвинов о фляге и тоже напился. – Что дружить надумал?

В ответ – ни звука. Время опять растянулось в бесконечную нить. Усталость наконец-то сморила Литвинова. Ему даже приснился сон, который он помнил всю свою жизнь. Сон, который он видел в засыпанной солдатской землянке. Ему снился дом, и двор его родной, и ворота с калиткою. А из-за калитки – старуха выглядывает, зайти просится. Литвинов ей с порога говорит, что не пустит. А она ему тогда: «Вот гвоздь принесла, в гроб тебе вколотить», и гвоздь этот самый показывает. И вдруг лопнула. Да так оглушительно, что Литвинов проснулся. Снаружи опять канонада началась. Не старуха это лопнула, а снаряд рядом с землянкой. С потолка опять посыпалась земля. Темень как шилом прорвал узкий луч света. Литвинов бросился к прорванной лучом стенке. Орудуя немецкой каской, он расширял образовавшуюся меж бревнами щель и звал товарища по несчастью:

– Ну, где ты там? Слышь? Помогай! Мы с тобой в одной лодке! Обоим наверх надо!

Немец подполз к обозначившемуся выходу, постанывая и придерживая одной рукой другую. Видимо во время последнего обвала, ему здорово досталось бревном. Когда образовалось отверстие, через которое мог протиснуться Литвинов, он рванул из ловушки первым. Оказавшись снаружи, русский солдат бегло огляделся. Вокруг лишь были развороченные артиллерией траншеи и ни одной живой души поблизости. На востоке занималась заря, омраченная плывущими на горизонте шлейфами черного дыма. Литвинов протянул в лаз свою руку и помог выбраться немцу. Тот стонал, вскрикивал, придерживая поврежденную руку. Когда немец вылез, Литвинов сказал ему:

– Не знаю куда ты, а я туда, – и махнул в сторону восхода.

Немец приложил ладонь здоровой руки к груди, попытавшись изобразить подобие улыбки. И они разошлись.

– Михалыч, чайник вскипел! – раздался совсем рядом голос Захар.

– Ага, щас заварю, – пришел в себя Литвинов-старший.

В закипевшую воду бросили ароматной сухой травы, нарванной еще в прошлом году и горсть ягодных хвостиков. На улице заметно посвежело, и Витя принес из палатки ватное одеяло, укутавшись им. Звезды стали ярче, потолстели, налились торжественным космическим соком. Костер почти потух. Темнота перестала быть такой таинственной и пугающей. В ней стали различимы кроны одиноких кедров и утесы, меж которыми лежал ягодный склон. Шепот реки, гладящей прибрежные камни, коварно убаюкивал.

– Интересно, есть еще где-нибудь такая красота как у нас? – спросил дядя Захар.

– Наверное, есть, – неуверенно ответил Витин отец.

– Если только за границей где-то, – презрительно протянул дядя Захар.

– А ты за границей был, бать? – полюбопытствовал Витя.

– В Польше, Германии, Чехословакии.

– И как там?

– Да… по-разному…

– Я тебе так скажу, Витек, – встрял дядя Захар. – Люди, бывает, лучше живут, а природы такой, все равно нет.

«Не скажи, Захар», подумал Литвинов-старший, «когда война к ним пришла, и они горя хлебнули». И тут же вспомнился ему случай, уже после Победы, поздним летом сорок пятого, когда он в одном из немецких домов, нашел болтавшуюся в петле молодую германку. Повесилась она, видимо, недавно, так как тело ее еще конвульсировало. Литвинов выхватил десантный нож и мигом срезал веревку. Оказалось, что не зря. То, что Литвинов принял за конвульсии, оказалось, мукой человеческого организма, не желавшего прощаться с жизнью. Девушка скоро отошла и стала рыдать.

– Чего в петлю полезла? – хотел узнать Литвинов, указывая на обрывок веревки, торчащий с потолка.

– Hungry… Mutter ist krank… Schwester ist krank…22
  Голод… Мать заболела… сестра заболела (нем.)


[Закрыть]

Литвинов тогда выгреб из вещевого мешка банку тушенки, остатки сахара и сухарей, и отправил несчастную домой.

– А вот тебе еще случай, – говорил дядя Захар Вите. – В Восточной Пруссии было. Стеллаж величиною с дом, велосипедами забитый. А у нас, до войны, их всего два штуки на весь поселок было. Так на стеллаж на этот, наш танк наехал, опрокинул все, и проехал по ним. Расплющил, раскатал.

– Зачем? – удивился Витя.

– Хо-го, а думаешь мало таких, как Микола Шехавец тогда было?

Витя ярко представил Николая Шехавцова, соседа из их двора. Он часто напивался и грубо отвечал пытавшимся урезонить его людям: «Я на фронте воду из луж лакал напополам с людской кровью, дайте хоть теперь нормальной жидкости выпить!».

Нет, отец Вити не такой. Его совсем не заставишь проронить слово о войне. Он никогда ее не вспоминает и не рассказывает про нее. Вот и сегодня, не про море не рассказал, не про другие страны, которые видел на войне. А там, наверно, здорово! Вот вернутся они с ягоды, Витя обязательно уговорит дядю Захара отдать ему белогвардейскую шашку.

Май 2013.