Текст книги "Пять углов. Стихи"

Пять углов
Стихи
Михаил Каневский

© Михаил Каневский, 2024

ISBN 978-5-0062-8888-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Михаил КАНЕВСКИЙ

ПЯТЬ УГЛОВ
Сборник стихотворений

УГОЛ 1

«У нашего времени больше углов, …»

 
У нашего времени больше углов, —
уж очень оно мозаично,
разбито на серии, главки и слов
ему не хватает привычных,
 
 
оно впопыхах подбирает себе
эпитеты, определенья,
дыханье прерывисто, как при ходьбе,
при чтении стихотворенья,
 
 
и нужно суметь отыскать себе путь
средь острых углов и осколков,
услышанных фраз, недомолвок, где суть
еще не увидена толком…
 

«Слегка отстранись и другая звезда…»

 
Слегка отстранись и другая звезда
иначе осветит листа половину,
и тень по-другому качнется, когда
я ближе светильник к себе пододвину.
 
 
Но, все-таки, свет от звезды он сильней
и глубже пронзает, и тоньше ложится…
Мне видно всю жизнь целиком и за ней
готов я бежать. Может быть, повторится
 
 
когда-нибудь все, и навстречу звезде
появится новая, – ярче… несхожей…
Беспомощно будет висеть на гвозде
забытая память, как шапка, в прихожей…
 
 
Листок на столе и звезда за окном…
И луч разбивается в капельки света…
Напомнит лишь тень о забытом, о том,
что время прошло и рассыпалось где-то…
 

«Листы бумаги. Лампа над столом…»

м.

 
Листы бумаги. Лампа над столом.
Лови глазами тоненькую строчку.
Переживает губ твоих излом
коллизии романа. И отсрочку
решения до будущей главы.
Останутся в неведении герои
на берегах загадочной Невы…
Теперь уже волнения не скроет
и то, что ты сидишь небрежно так, —
на краешке, и то, что поправляешь
очков оправу… то, что полумрак
вокруг тебя. Ты всё переживаешь.
И, более того, – ты хочешь, чтоб
конец как в книге, в жизни нашей вышел.
Поэтому и трешь ладошкой лоб,
и лист бумаги поднимаешь выше.
 

«Ботинки промокают…»

 
Ботинки промокают,
развязаны шнурки.
Меня не окликают
сегодня рыбаки.
Сегодня дождь и нечем
похвастаться. Домой
пора, дружок, и вечер
уже не за горой.
 
 
Пора прощать попытку
вылавливать со дна
Невы златую рыбку
размером со слона.
 
 
Пора…
А дождик лупит
и башмаки текут.
Я был из тех, кто любит
стоять часами тут
под солнцем и в ненастье,
клюёт иль не клюёт.
Хвостом ударит счастье,
но в руки не пойдёт!
 

«Вам нравятся аттракционы?..»

 
Вам нравятся аттракционы?
А я признаюсь без ума
от тех лошадок грациозных,
где вечно смех и кутерьма.
Не раз воспетые качели,
катание с гор и бой морской.
Прекрасно их предназначение —
помочь расправиться с тоской.
 
 
И вот мой конь бежит по кругу —
вперёд, туда, где начал путь.
Я хлопаю его по крупу,
но он не в силах повернуть.
Он мчал и сто кругов, и двести,
он никогда не уставал —
по кругу, стало быть, на месте.
Вперёд картонный Буцефал!
 

Гатчина

 
А я по-прежнему спешу
в тот город с запустелым парком,
нереставрированным замком,
где отцветает птичий шум.
 
 
Домишек жёлтых череда,
с утра до ночи рассужденья,
чем заниматься в воскресенье,
хотя за окнами среда.
 
 
Я сам к провинции привык
и, словно, «гатчинский затворник»,
гляжу на бледный подоконник
со стопкой безразличных книг.
 
 
Уже темнеет тишина
и только слышно – электричка
стучит. Ужасная привычка
спать у открытого окна:
 
 
то мотороллер пропылит,
то пьяный дворник, чертыхаясь,
пройдёт, то Павел, озираясь…
А городок всё спит и спит.
 

«Есть в городе счастливые места…»

 
Есть в городе счастливые места.
Вот поцелуй у Синего моста,
блуждание в Михайловском саду.
На Стрелке, где часы всегда стоят,
я ждал любовь, часы идут назад,
а я все жду и с места не сойду…
 
 
Но, все же, не о том сейчас. О чем?
Не о любви! Я прислонюсь плечом
к стене у подворотни всех обид.
Вот улица, где звонкое «прости»
монеткой двухкопеечной грустит.
…а, вроде бы, спокойная на вид…
 
 
Все так переплелось, что не понять
откуда мне? зачем? куда девать,
нахлынувшее в душу? А вода
и впрямь сегодня выше ординара.
…Знакомый дом. Кусочек тротуара,
где я сгорал от счастья и стыда…
 

«А счастье было в двух строках…»

 
А счастье было в двух строках
от нас, но все же – проглядели,
остались, словно в дураках,
стоять в объятиях метели.
 
 
Теперь уже о тех словах,
строках, усмешках, многоточьях
не вспомню. « – На каких правах
живем с тобой?» – «На птичьих». – «Точно»!
 
 
И если шорохи старух
нас выгонят из клеток ветхих,
недоставать нам будет двух
тех строчек воробьиных,
                                            веток…
 

Лисий нос

 
1
Мне бы печь затопить и каморку согреть —
двух клетушек морозных дыханье.
Я бы рад был всю ночь у огня просидеть,
неотрывно на зябкое пламя смотреть,
на больное его колыханье.
 
 
Мне бы день угадать, когда можно опять
под счастливой звездою родиться,
уголек на ладони неслышно держать,
ни о чем не жалеть, ничего не желать
и на слезы твои не сердиться.
 
 
Я всю ночь у огня просижу, как дурак.
У окна за фанеркою тонкой.
Буду я горевать, что сложилось не так
наше счастье.
В окне только слякоть и мрак,
огонек за дырявой заслонкой.
 

 
2
Как холодно, любимая, прижмись
ко мне тесней. Наверное, всю жизнь
придется так прижавшись просидеть.
Огонь погас, а должен был гореть
и согревать, и даже веселить.
 
 
Как холодно! Но, все-таки, пора
сугробы расчищать и со двора
вкатить в огромный запустелый дом
ту бочку, что набита синим льдом,
а вместе с ней любовь свою вкатить.
 
 
Ты отогрелась, милая? Скорей!
Не надо нам распахнутых дверей.
Хотя, согласен: сор весь – за порог!
Как мало было пройдено дорог,
но сколько было слез и суеты.
 
 
И все-таки, любимая, ведь ты —
любимая! Мы дымом повиты.
Он нам приятен, даже сладок он.
А белых пятен в жизни – миллион,
одно из них, по-видимому, – ты.
 

Про пиво

 
Когда все наперекосяк
и жить тоскливо,
я пью не кофе, не коньяк —
я выпью пива.
 
 
А если в жизни все о`кей,
неторопливо
я пью не ерш и не коктейль,
а только пиво.
 
 
Давай по кружечке! Потом
еще по паре!
И все нормально, все путем
кайфуем в баре.
 
 
Буфет и столики в кафе —
альтернатива.
Я буду снова подшофе
от кружки пива.
 
 
Такая, видимо, для нас
прерогатива —
пить не столичную, не квас,
а наше пиво,
 
 
вникая в этой жизни вязь,
где постепенно
на углекислый газ дробясь
садится пена…
 
 
И ты, и я в наш звездный час
уйдем красиво,
поскольку выбрали не шнапс,
а горечь пива!
 

УГОЛ 2

«Проводи меня, родная, проводи…»

 
Проводи меня, родная, проводи.
По щеке моей рукою проведи.
 
 
Я прижмусь к твоей ладошке, улыбнусь,
я не выдержу и тоже оглянусь.
 
 
До свидания, родная, не скучай,
письма с «фронта» ежедневно получай.
 
 
И сама хотя бы строчку напиши
из своей четырехкомнатной глуши.
 

«Я приглашаю Вас…»

 
Я приглашаю Вас.
Мы на год младше станем.
Кружиться будет вальс,
Сережа будет с Таней,
и Колька, и Андрей…
О! Сколько вас ребята,
столпилось у дверей
райвоенкомата.
 
 
А вальс все о любви —
чему-то он научит?
Любимая, лови
моей надежды лучик,
что я еще вернусь —
не мальчик, и не взрослый,
с тобою закружусь
прекрасно-безволосый.
 
 
Что будет новый вальс,
ладошка на погоне —
я приглашаю Вас
огромный, незнакомый…
Закружимся, друзья,
и выпустим удачу.
– «Ну, что же ты? Нельзя!
Ты видишь, я не плачу».
 

«Что важно сегодня – так это…»

 
Что важно сегодня – так это
с ребятами в ногу шагать
и втаптывать первое лето
в дорогу, и песню глотать.
 
 
Что важно, так это чтоб сильно
плечо не давил АКМ,
чтоб не было душно и пыльно,
но чтоб было так же, как всем.
 

«Тишина обманчива до жути…»

 
Тишина обманчива до жути.
Кажется, все будет хорошо,
кажется, что «дембеля» дождутся
даже те, чей срок давно прошел.
 
 
Тишина…
И только в отдалении,
через промежуток роковой
падает на землю поколение
новой опаленное войной…
 

На кухне

 
Я брал, как женщину, картошку!
В руках вертел ее с тоски,
срезал я шкурку понемножку
и выковыривал «глазки»…
 
 
Она вертелась, как живая,
теряя разум и белье…
Я видел – рана ножевая
росла на теле у нее.
 
 
Затем – истерзанная – долго
смотрела слепо в потолок…
Я заготавливал ведерко…
Я колдовал, как кипяток…
 
 
Я по-мужски себя вел, грубо
добившись своего. И вот —
она меня целует в губы
и обжигает пищевод…
 

«Листок мою ладонь искал…»

 
Листок мою ладонь искал,
невидимый доселе в кроне,
совпав бороздками листка
с прожилками моей ладони.
 
 
Так значит – дерево и я
не братья, а одно и то же?!
Стол кухонный, буфет, скамья
из содранной с живого кожи?
 
 
И эти люди под землей,
лежащие зрачками к Богу,
кустами прорастут, травой…
К нам пробиваясь понемногу…
 
 
Я упаду ничком и тут
заметит кто-то удивленно,
что все прожилки совпадут,
и лица совпадут, и кроны…
 

Метроном

 
А город затих, испугавшись полдневной жары.
Всех жителей спрятал. Не вздрогнут
налитые доверху воздухом терпким дворы,
и Прачечным мостик скорее не выгнут, а вогнут.
 
 
И нет никого, и не слышно ни звука, но что
тревожит меня, словно сердце колотит?
Щелчок – тишина, и, немного помедлив, – щелчок.
И вновь тишина, заунывную ноту выводит.
 
 
Стучит метроном. И, наверно, не каждый сейчас
его одобряет. А точно, вот если б пластинка
мурлыкала песенку легкую, вальс или джаз…
Не проще – молчать, если пауза вышла, заминка?
 
 
И все ж – метроном. Когда рядом уже никого,
и площадь пуста, и колодец двора протекает,
а струйка течет далеко, далеко, далеко…
и в мамины руки ее холодок попадает.
 
 
Стучи, и стучи, и покоя уже не давай!
Как многим еще эта музыка с детства знакома.
Вот падает дом. И молчит на Садовой трамвай,
и мама молчит, только слышно шаги метронома.
 

Моховая, 31

 
Ежегодно в конце января
собираются женщины эти.
Они песни поют, говорят,
на прошедшие годы глядят,
и смеются, и плачут, как дети.
 
 
Это мамина юность пришла.
Ленинградская ниточка жизни
оборваться тогда не смогла,
а теперь и подавно. Светла,
величава, немного капризна,
 
 
словно девочка в 42-м,
Мать сидит в окружении подружек.
Запоют о любви, о былом;
их поднимет мотив над столом
и над снегом печалью закружит.
 
 
Как вы жили? Как выжили вы?
Как смогли пронести через годы
этот город в граните Невы,
эти надолбы, камни и рвы,
этих комнат пустынные своды?
 
 
Вы влюблялись семнадцати лет
и мальчишек в блокаду рожали…
Словно в городе голода нет,
словно можно зажечь верхний свет
и на лацкане вспыхнут медали.
 
 
Пой же, мама, и смейся и плачь!
Моховая и Пестеля близко.
Защитимы от всех неудач
твои слезы, святой этот плач,
эта память. Хоть нет обелиска.
 

Шинель

«И Лермонтов ее носил и Достоевский…»

А. Пурин

 
И я носил солдатскую шинель,
хотя она ни в чем не виновата,
но я собой являл пример солдата,
как таракан, забившегося в щель.
 
 
Мать ночью бредит про Афганистан,
где гибнут пацаны, а не мужчины…
Я ж наблюдал устройство «дедовщины»
сквозь выцветший с резинкою стакан.
 
 
Мое геройство было: на плацу
командовать шеренгой молодежи.
Все окриком, да так, чтобы построже,
да с матерком – военному к лицу.
 
 
Непротрезвевший утром поднимал
на «раз-два-три» младое пополненье,
чтоб выбивать из них поползновенья
менять солдатской жизни ритуал.
 
 
Выпячивал при увольненьи грудь
вперед, гордясь не выправкой армейской,
а, купленным за 10 р. гвардейским
значком – перед вдовою щегольнуть.
 
 
Шинель, я повторяю, – ни при чем.
Мне стыдно предавать слова бумаге,
но жизнь не подчиняется присяге
и мне не стать армейским трубачом.
 
 
О, Господи, о чем пишу? О чем?
 

«Вдоль казармы девочка гуляет…»

 
Вдоль казармы девочка гуляет
с теннисной ракеткою в руке.
Здесь ее никто не прогоняет,
хотя, каждый сходу понимает
распорядки в этом «городке».
 
 
В этом негражданском поселении,
где командный раздается мат,
где с утра и до позелененья
раздает свои распоряженья
неопохмелившийся комбат,
 
 
где сержант важнее, чем полковник,
где у званий власть невелика —
лейтенант бледнеет, как покойник,
перед появленьем «черпака».
 
 
И вот здесь в стране – «Кругом!» «Налево!»
«Стой!» «Направо!» «Задом наперед»! —
девочка, как будто королева,
с теннисной ракеткою идет…
 
 
Сколько будет стоить ей услуга?
Кто очередной ее «залет»?
С треском открывается фрамуга
и уже какой-то прапорюга
в теннис поиграть ее зовет.
 

«Набирает паровоз…»

 
Набирает паровоз
скорость еле-еле
мимо сосен и берез
карликовых, елей.
Неизведанный маршрут?
Передислокация?!
А колеса мне поют:
– Де-мобилизация!
 
 
К козырьку прилип листок
и погодка хитрая.
До свиданья городок
под названьем Хиитола.
До свидания страна
чудная Карелия.
Неужели не солдат,
эх, на самом деле я?
 
 
Что крючок не застегнул,
вещь-мешок болтается
вас, усиленный патруль,
это не касается.
Ты послушай – за окном
дождика овация.
это значит – скоро дом.
Де-мобилизация!!
 

«Поставь «Прощание славянки…»

А. Кузнецову

 
Поставь «Прощание славянки»,
чтобы я снова вспомнить мог
те позабытые стоянки
на перекрестке всех дорог,
когда валились под колеса,
и матерился взводный наш,
а кто-то – самый безголосый —
насвистывал вот этот марш.
 
 
Поставь «Прощание славянки»,
поставь и вспомнить помоги
мои тревоги и портянки,
мои бои и сапоги,
друзей моих с их голосами;
мне так необходимо, чтоб
я помнил, как тогда бросались
мы на «противника» взахлеб.
 
 
Поставь «Прощание славянки» —
я вновь почувствую полет
армейской правильной осанки
и плеч крылатых разворот,
и злую тяжесть автомата,
и юность вечную свою,
как те зеленые ребята,
что до сих пор еще в бою.
 

УГОЛ 3

«Вот площадь, у которой пять углов…»

 
Вот площадь, у которой пять углов
и пять дорог, и ни одна не стоит
того, чтоб сделать несколько шагов
по ней, ведь все равно – не успокоит,
 
 
не выведет, царевну не найдет,
полцарства тоже… счастья не отыщет…
Куда спешит с котомками народ?
А где-то в чистом поле ветер свищет
 
 
и камень есть, и только три пути:
погибнуть, умереть, ни с чем остаться,
а, вместе с тем, красавицу найти
и перышком Жар-птицы расписаться,
 
 
и волком стать, и счастье обрести,
и жизнь слепить, и раздарить осколки!
Есть пять дорог, а некуда идти!
И камня нет! И только волки, волки…
 

«Я приду к себе в квартиру, где один…»

 
Я приду к себе в квартиру, где один
проживаю – и слуга, и господин,
 
 
где ночами одичалый ветер бьет
в мои окна, вьюга песенки поет.
 
 
Станет вьюга надо мною суд вершить,
стану память кочергою ворошить.
 
 
Господина на кровати положу,
со слугой пойду на кухне посижу.
 

«Пуста моя сума…»

 
Пуста моя сума.
В кармане свищет ветер.
О, не сойти б с ума
когда на целом свете
одни. И ни души.
И никому нет дела…
Пиши, душа, дыши!
Ты этого хотела?
 
 
О, где ж те сто друзей?
А знаешь, – вот что странно —
ведь нет и ста рублей,
а больше – и подавно.
Есть тощий карандаш,
бумага, на аркане
блоха, восьмой этаж
и тишина в кармане…
 

«Михайловский замок, решетка…»

 
Михайловский замок, решетка
и садик, и Прачечный мостик…
Решайся, поедем, красотка,
кататься. Поедемте в гости
 
 
на санках, санях с бубенцами —
отсюда совсем недалёко.
Решайся, представь – будем сами
за кучера. Розовощеко
 
 
мелькнет незнакомка, а может,
погон и шинель с отворотом…
Поездка нам встретить поможет
любовь. А за тем поворотом —
 
 
удачу. О, как мы промчимся
сквозь три неразборчивых века!
Решетка останется, птица
и легкая тень человека.
 

«Мала нам жизнь с тобою. Велика…»

Марине

 
Мала нам жизнь с тобою. Велика
рубаха и штаны висят свободно,
а жизнь не выдалась, и, видимо, угодно
кому-то, чтоб осталась коротка,
 
 
не по плечу. Зауживай пиджак,
штаны перешивай, латай, старайся
все изменить, и, все же, оставайся
в плену у жизни, скроенной не так.
 

Разговор с отражением

сыну Федору

 
Я на тебя сегодня посмотрел
и осознал – мне зеркала не надо! —
я изменился, но не постарел,
и мне твоя улыбка, как награда,
     за то, что ты, расправив крылья плеч,
     еще мою поддерживаешь речь.
 
 
Куда спешить? – В пустыне скарабей
бежит быстрей от жаркого сирокко.
И мы с тобой, укрывшись от скорбей,
не видели того, кто одиноко
     в пустынном зале звуки извлекал…
     Он был из тех, кто не ценил зеркал.
 
 
Мы смотрим друг на друга, точно век
последующий вдруг на предыдущий
бросает взгляд из-под опухших век;
но держим четко ушки на макушке, —
     мол, вроде бы лицо у нас одно,
     но ты – подлодка, легшая на дно.
 
 
Я на тебя сегодня посмотрел
и зеркало растаяло в прихожей…
Я, может быть, не то, что надо пел,
но голоса у нас с тобой похожи
     и «воробьиной стайки холодок»
     заставит нас продолжить диалог.
 

«Дачный поезд. Колес перестук…»

 
Дачный поезд. Колес перестук…
Спит старик. Вижу то, как из рук
тихо падает книга. Открытка
в ней заложена между страниц.
Вот заглавие – «Маленький принц»,
вот на брючине белая нитка.
 
 
Так и лезут детали в глаза.
Так у многих, наверное, за
равномерным движеньем вперед,
колыханьем, вагонным бездельем
проявляется страсть к наблюденью,
созерцанью… И вряд ли пройдет.
 
 
Что мне в этой дрожащей руке
старика, в пожелтевшем листке,
что в открытке, чей краешек погнут?
Но мелькает за окнами сад,
распашонки, тельняшки висят
на заборе и нехотя сохнут.
 
 
Нет, деталь это, видимо, то,
что спасает, как в стужу пальто,
а не просто задачка для пауз.
И бежит за окошком пейзаж —
школа, рынок, больница, гараж,
детство, кладбище, лодка, пакгауз…
 

«…и вот уже снег. Невозможно…»

«Мой сад с каждым днем увядает!»

(А. Майков)

 
…и вот уже снег. Невозможно
пройти, чтоб рукой не задеть
дрожание ветки тревожной
и кисти рябиновой медь.
 
 
Неслышно явились над садом,
ввергая в заботы людей,
снежинки. Пора снегопада!
Окончен период дождей.
 
 
Смотрите, как падают звуки, —
их видно, но слух отключен.
Не мухи, а белые муки
со всех окружают сторон.
 
 
Так что же мой сад, неужели
останется нам зимовать
и вскидывать руки метели
навстречу, и лучшего ждать?
 

«Я вижу, как падают капли…»

 
Я вижу, как падают капли
и дождь размывает стекло…
А где-то на острове Капри
и сухо сейчас, и тепло.
 
 
А где-то растут мандарины
и шорох шмелей у окна.
А где то не плачет Марина
и даже не злиться она…
 
 
Цветет итальянское лето
и катится чей-то фургон,
там песенка наша не спета,
и море с обеих сторон.
 
 
Там слякоти нет и в помине,
а листья не липнут к стеклу,
как будто вся жизнь на картине
и сводится жизнь к пустяку…
 

«Поедем на Чёрное море…»

 
Поедем на Чёрное море,
в Одессу, Гурзуф, на Кавказ,
где в чаек насмешливом хоре
появится притча о нас.
 
 
Мы ржавые гильзы отыщем,
осколки кувшина найдём.
Любимая, это отлично —
пробыть целый месяц вдвоём.
 
 
И будет близка нам Одесса,
и Крым до песчинок знаком,
пойдём во дворы Херсонеса —
я в кедах, а ты босиком,
 
 
пойдём по земле Коктебеля…
Так редко бываем вдвоём.
Решайся, осталась неделя.
Поедем, пойдём, поплывём…
 

«Ты помнишь эту ночь?..»

 
Ты помнишь эту ночь?
 
 
Раскачивался дом
и чаек голоса летали над заливом,
тогда мы поддались порыву
и с трудом
пытались отыскать название порыву.
 
 
Какая ерунда, фантазия, пустяк.
Забывчивость потом на время перемножим.
И пустячок пройдет, забудется…
Никак
который год опомниться не можем!
 

«Мой серый дружок, ты не видишь четыре огня?..»

М.

 
Мой серый дружок, ты не видишь четыре огня?
Как пахнет ложбинка твоя между длинных ушей…
Мой ослик, дружище, сменил я четыре коня,
но ты появился и конь мне не нужен уже.
 
 
Так вот, ты не видишь огонь? Значит, долог еще
наш путь, и удастся ли он – неизвестно пока.
Но, пусть натирает мне лямка больное плечо —
не брошу поводья и с плеч не сниму рюкзака.
 

Муха

 
Потирает муха лапы,
головою долго вертит,
на меня глядит с печалью
и не хочет улетать.
А чего она печальна?
Нелегко ей жить на свете.
У нeё, наверно, дети?
хочет муха есть и спать.
 
 
Позолоченное брюхо
у другой какой-то мухи.
Эта муха – доходяга,
близорукая, очки
у нее, как будто линзы,
в личной жизни – невезуха,
муха плачет и сжимает
свои лапы в кулачки.
 
 
Раздавить хотел я муху.
Пожалел и дунул только,
чтоб летела на помойку —
не фиг в комнате жужжать,
привлекать к себе вниманье,
отвлекать меня, поскольку
заниматься нужно делом,
а не муху изучать.
 

УГОЛ 4

«…хотя никто не ведает в чем суть…»

 
…хотя никто не ведает в чем суть.
 
 
Я вышел поздно. Фонари блестели.
Я мог остаться в доме, мог уснуть
на столь желанной в этот час постели,
но, променяв прохладу простыней
на ветер, обмороженные щеки,
я уходил все дальше. Все больней
мне было видеть улицу, на ней
старинный дом и пламя на Востоке.
 
 
Я уходил навстречу суете,
тщете сорокалетнего исхода,
как Моисей, не веря в то, что те,
кто помнит сущность рабскую народа,
способны побеждать. И мой уход,
исход был осенён крестом оконным.
Покуда был не пройден поворот,
за мною наблюдал незримый, тот,
кого отмечу маршем похоронным.
И странный дух, а, может, столп огня,
по улицам всю ночь водил меня.
 
 
Я променял одну из ипостасей
своих на незнакомую – отца;
оставив деве славного мальца,
как поводы для сплетен и фантазий.
Но, все-таки, я должен был прожить,
переписать чужое пятикнижие.
Когда в руках материя, то шить
необходимо что-то. Впрочем, в ближних
я отдыхаю… (Господи, прости
за все, что им пришлось перенести.)
 
 
Давно прошло то время и пора
отметить День. Ворота метят кровью…
А прошлое, как черная дыра,
и будущее встали к изголовью.
Придется сделать выбор – с кем ты? Где?
Кому присвоить имя «путеводной»?
И по какой отмеривать звезде
существованье сущности походной?
Каким Богам молиться начинать
иль продолжать молиться прежним пуще?
В Отца поверить, Сына или Мать,
или тому, кто сам назвался «Сущий»?
 
 
А, может быть, уже мне целит вслед,
пока иду, какой-то луч зловещий
и циферблат покрылся сетью трещин,
решая, – суждено мне или нет
подняться над годами забытья?
И, может быть, мне освещает путь
среди трущоб земного бытия
моё чужое, умершее Я?
 
 
Хотя, никто не ведает – в чем суть!
 

«Мы рванули с тобой из народа…»

Витьке и группе «Invariant»

 
Мы рванули с тобой из народа,
как шпана, через двор проходной.
Наградила уродом природа —
и чего не сиделось одной?
 
 
Надо было ходить в музыкалку,
не глушить по подъездам портвейн,
обрести и любовь и закалку,
чтоб не путать где Круг, где Кобейн.
 
 
Надо было немножечко прыти…
Проходная свела на погост, —
средь безвольных ромашек и сныти
стать одной из погаснувших звезд.
 
 
Мы ушли из народа в изгои, —
а хотели прославить страну, —
чтобы выплакать счастье и горе
под басовую эту струну…