Текст книги "После войны"

Михаил Кириллов
После войны (Воспоминания)

Посвящается

памяти родителей и

учителей

Автор – доктор медицинских наук, профессор, «Заслуженный врач России».

Москва, Измайлово, весна и лето 1947 года

Воспоминания о детстве Миши, Саши, Володи Кирилловых и Любы и Люси Гришковых в период с 1940-го по 1946-ой год приведены в книге «Мальчики войны», изданной в Саратове в 2009 и 2010 годах. После окончания войны и смерти мамы мальчиков и отца девочек в 1946 году детей объединила новая семья. Отцом для всех стал Кириллов Михаил Иванович, матерью – Кириллова Наталья Васильевна. К январю 1947 года из дома на Смоленском бульваре в Москве семья переехала в Измайлово, на улицу 3-я Парковая.

Поселившись всемером в 16-ти-метровой комнате, начали жить на новом месте (я с Вовкой спал за шкафом при входе в комнату, Люся и Люба на диване, а где остальные – не помню). К нам иногда заезжали бабушка – Матрена Григорьевна и тетя Валюша. Тете Валюше было 25 лет. Она была видной и красивой девушкой. Отличалась добротой и спокойствием. Иногда она приходила со своим молодым человеком, сразу попадая в центр нашего мужского внимания и обсуждения.

Сразу после окончания зимних каникул я, Саша и Люся пошли в новые для нас школы, каждый в свой класс. Школы, как и прежде, были раздельными. Во взаимоотношениях с ребятами и учителями у нас особых трудностей не было. Появились друзья – приятели. Мужская школа располагалась на 7-й Парковой улице, а Люсина – на 1–ой.

Уроки мы делали по очереди за единственным, обеденным, столом или на кухне. Володя был маминым помощником по хозяйству. А уж ей доставалось сполна. Отец пропадал на работе. Нас выручало то, что соседкой была одинокая, тихая, очень набожная старушка-акушерка, которая в нашей двухкомнатной секции не занимала много места. Она постоянно находилась в своей комнате, погруженная в чтение религиозных книг. Мы даже забывали, что она есть.

Район Парковых улиц в Москве только еще строился. Своему названию они были обязаны близости Измайловского парка. Теперь этих улиц больше 15-ти. До метро шел трамвай.

Мой класс был каким-то шумным и драчливым. По математике я ходил в середнячках, но вскоре понял, что отстаю и чего-то не могу понять, хотя учитель был очень хороший. Он пригласил меня на факультатив после уроков, но там погоду делали «продвинутые», отличники. Среди них я становился еще тупее. Мне было очень тяжело. До этого я всегда был отличником. Отец заметил это и договорился с учителем (Николаем Георгиевичем Бодуновым) о дополнительных занятиях со мной. Пришлось ходить к учителю домой. Тот очень быстро разобрался в моих трудностях, как-то очень понятно объяснил мне анатомию решения задачек, начиная с самых простых, и убедившись в успехе, закрепил его множеством повторений, постепенно усложняя примеры. Главное было понять механизм решения, а он, как правило, был один. Тогда само решение становилось делом техники. Но самое главное было – поверить в себя. И я поверил. Мне стало так легко! Больше на уроках я не смотрел на классную доску как баран на новые ворота. А всего-то сходил к учителю раз пять. Отец оплатил эти уроки, объяснив мне, что учителя живут очень бедно и им разрешается давать частные уроки. Мама не была сторонницей дополнительных уроков, так как денег семье решительно нехватало: жили только на зарплату отца.

В нашем дворе стала собираться компания – все те, кто переехал со Смоленского бульвара и из соседних домов. Были и девчонки: Лида Смирнова, Лида Лобанова. Иногда приходили Люсины подружки. Среди них была Женя Капитайкина. Рассказывали «страшные» истории, читали стихи «бандитского» или авантюрного содержания, показывали свои альбомы с фото знаменитых артистов. В кино ходили редко (в нашем районе тогда не было кинотеатра), хотя такие фильмы как «В 6 часов вечера после войны», «Трилогия о Максиме» смотрели. Вечером родителям нас приходилось буквально вытаскивать из подъездов. Для Саньки это была стихия: он просто жил на улице.

Вскоре в нашей квартире появился маленький песик, дворняжка. Его местом был угол за дверью. Привез его отец из командировки, пожалел заброшенного и голодного. Это был наш первый собственный песик. Мама его обстригла, смазала керосином и вымыла в ванной. И хотя она ругалась, песик, названный Байкалом, был принят всеми. Нам было так тесно, что еще одно живое существо помешать нам не могло. Зато радости и ласки прибавилось.

Несмотря на тесноту в доме мы и здесь умудрялись устраивать «сражения»: боролись на диване, бросались подушками, пытались забраться на шкаф. Как-то брошенный мяч попал в стекло форточки, оно треснуло, хотя и не выпало. На подоконнике в этот момент стоял Вовка. Ему шел уже 6-й год, но он по-прежнему считался маленьким. Поэтому ему больше прощалось. С его согласия мы решили свалить все на него. А он просил нас: «Давайте склеим!» и даже плакал. Он не понимал, что разбитое стекло склеить невозможно. Мама его простила.

Люба повзрослела, но по своей привычке по-прежнему частенько поддразнивала нас. Но с ней было весело. Люся была другой. Она все делала обстоятельно: и уроки, и заучивание стихов. Ела она в отличие от нас медленно и самое вкусное оставляла на самый конец. Мы же – мальчишки – с вкусненького начинали и, быстренько разделавшись с едой, с завистью смотрели на смакующую сестренку.

Из двора дома на Смоленском бульваре ко мне приезжал одноклассник (Генка Бакуев), и мы катались на лыжах. И я к нему ездил: от метро «Измайловский Парк» (теперь – «Партизанская») до станции «Смоленская» была прямая линия. Отец его тоже был военным, а мама – парализованная. Вот такая у них была жизнь. И он скучал по моему обществу. В Лефортово я не ездил: не было времени. После Лефортово наши переезды с квартиры на квартиру напоминали мне продолжение эвакуации, начавшейся в 1941-ом году. Мне и в голову не приходило, что так будет всю жизнь.

Питались мы в то время скудно, как и все. Поэтому мама постоянно напоминала нам: «Ешьте с хлебом, иначе останетесь голодными!» Хлеб получали по карточкам. Это поручалось Люсе. Дело было очень ответственным.

Как-то к нам приехал товарищ отца из Ленинграда, его довоенный сослуживец. Помню, что жил он с семьей в Ленинграде на ул. Съезженской. Говорили о жизни в Ленинграде, о погибших родных и друзьях. После ужина гость и отец здорово играли на струнных инструментах: отец на мандолине, а гость на гитаре. Чувствовалась школа и музыкальный слух у обоих. Играли и пели. Романсы и народные песни. Очень задушевно. Рассказывали, что в рабфаковские годы ходили в студию по вокалу и в театр, где играли тогда еще мало известные артисты – Черкасов и Чирков (Пат и Паташон). У нас было тесно, и гость спал на полу под столом. Больше негде было. Но воспоминания продолжались и в темноте. Отец очень гордился тем, что он – ленинградец.

Во дворе дома построили сараи, по одному на семью, в них хранилось всякое барахло, а также санки, лыжи и даже велосипеды. Кое-кто вырыл под своим сараем погреб, разместив в нем картошку и капусту. У нас погреба не было: копать было некому, отец был очень занят на службе.

Обстановка в Измайлово была неспокойной, как и во всей Москве. Квартирные кражи, драки. Шла демобилизация из армии, по городу бродило много неустроенных людей. Скапливались на вокзалах. Помню, на горке круглых бревен, привезенных для какого – то строительства, прямо у тротуара сидело до десятка оборванных и полупьяных парней и девиц, несших пахабщину и задиравших проходивших мимо людей. Похоже было, что вышли из какого-то притона. Таких называли «банда» или «кодла». Их побаивалась даже милиция.

Как-то днем, лавируя между домами и сараями, от милиционера убегал парень в куртке и кепке. Милиционер, вытащив пистолет из кабуры, гнался за ним и кричал, что будет стрелять. Убегавший был более ловок, милиционер в тяжелых сапогах отставал. Погоня продолжалась, но стрельбы я не услышал. Скорее всего, преступник скрылся. Картина была очень характерной для нашего района.

Пока в лесу Измайловского парка лежал снег, мы в него не ходили, а с наступлением весны такие походы стали частыми. Через весь парк протекала речка Серебрянка. Она впадала в большой пруд, на берегу которого стоял высокий монастырь. Известно было, что по пруду в свое время на ботике плавал молодой царь Петр. Все помещения монастыря были заняты жильцами. В Москве жилплощади нехватало. Когда стало тепло, мы ходили туда купаться. Как-то шли с Левой Блейхом – мальчишкой с соседнего двора – и возле монастыря подверглись нападению хулигана. Тот неожиданно и беспричинно ударил Леву в лицо кулаком и с криком «Бей жидов!» убежал. Лева был евреем. Это было дико, так как в нашей ребячьей среде никто никогда не различал людей по национальности. По крайней мере, так нам казалось.

Нашим соседом по балкону был Володя Бару, Сашин одноклассник. Его мама – Клара Исаевна Бару – была подполковником медицинской службы, одной из первых выпускниц Военно-медицинской академии им. С.М.Кирова в Ленинграде – настоящий доктор. Отца он потерял рано. Володя тоже был евреем.

Напротив нас по лестничной площадке жили Савицкие – семья с тремя мальчиками нашего возраста. Они были поляки. Их бабушка была очень набожной католичкой. В школе было много украинцев. Но все это не имело для нас никакого значения. Однако на самом деле жизнь оказывалась более жестокой и несправедливой.

На лестничной площадке рядом с нами жила семья Четвериковых. Люди были хорошие, дружелюбные, но какие-то тихие и замкнутые. Их отец работал крупным инженером. Той весной он уволился и вышел на пенсию еще не очень старым. Он стал добровольным и неоплачиваемым дворником нашего дома. Каждый день по нескольку раз он убирал мусор, подметал дорожки, посыпал их песком, чинил забор. Он был тихим, аккуратным и очень скромным человеком. Нас – ребятишек – никогда не ругал. Мне он напоминал какого-то героя из рассказов Чехова. Только что закончилась война, дел в стране было много, мужчин мало, а он – видный инженер – ограничился тем, что стал дворником. Мне это было непонятно. Может быть, болел? А может быть, устал от передряг военного времени? В 14 лет я этого понять не мог. Мне было жалко его. Я старался не сорить во дворе, вежливо здоровался с ним. Кто знает, может быть, он всю свою жизнь мечтал тихо работать обыкновенным дворником, в стороне от грохота жизни и зависеть только от самого себя?

Продолжалась демобилизация из армии. В семьи, хоть и редко, но возвращались родные: кто из воинских частей, кто из госпиталей. Вернулся как-то из Германии уволенный офицер, отец семейства, жившего у нас в доме. Через какое-то время к матери прибежала его жена и принесла целый пакет фотографий непристойного характера. В разных позах на них были сняты голые мужчины и женщины. Это ее муженек привез из освобожденной Германии. Мне и раньше изредка приходилось видеть отдельные такие картинки: их приносили и из-под полы показывали на переменах кое-кто из учеников нашего класса. Но чтобы целый альбом – не приходилось. Тайное превращалось в обыкновенную массовую случку в племенном производстве. Женщина посоветовалась с нашей мамой и, несмотря на то, что у нее на руках оставались дети, выгнала мужа из дома и выписала его из квартиры. Суд учел содержание фотографий.

С наступлением тепла зазеленел лес в Измайловском парке. Выросли целые заросли молодой крапивы. Мы вчетвером рванули в лес и, надев перчатки, оборвали ту, что была поближе. Теперь мы были обречены есть щи из крапивы с добавлением картошки и крупы. Это было вкусно, укрепило продовольственную базу семьи и добавило нам витаминов, тем более, что к лету их стало меньше. Крапивы хватило и на последующие походы.

Близость громадного парка добавила нам свободы. Теснота, в которой мы жили последние месяцы, как ни странно, воспитывала в нас умение дружить и коллективизм. Некогда стало грустить. Я даже стал реже вспоминать о маме и выбрался на Ваганьковское кладбище только в августе. Шел мимо еще дореволюционных бараков улицы 1905 года, без труда нашел могилку. Убрал листву. Все здесь было, как прежде. Сверил с мамой свои внутренние часы (совесть), упреков не услышал, значит, я жил правильно. По выходе из кладбища нашел могилу Люсиного отца. Положил цветочек за Люсю. Я так делал потом всю свою жизнь.

В самом начале лета дворовая ребятня и я с ними бегали в район Черкизово (на тогда еще небольшой стадион «Локомотив») – это было не очень далеко.

Весной отец помог устроить Любу в Училище по подготовке чертежников. Это была удача, так как у нее выявился талант к этой работе. Потом она всю жизнь трудилась чертежницей, причем в крупнейших издательствах и учреждениях Москвы. С этого времени она переехала жить к тете Валюше в Дорогомилово. Ей шел 17-й год.

Закончилась учеба в 7-м классе. Мне дали похвальную грамоту. Но на выпускной вечер я пойти не смог. Причина была та же: в семье не было денег, и я не мог внести взнос. Было очень обидно. Но делать было нечего.

Вскоре отец устроил меня на Прожекторный завод, где у него было много знакомых инженеров. Завод располагался на шоссе Энтузиастов. Направили меня в конструкторское бюро, там, в громадной комнате за кульманами, трудились до десятка инженеров. Дали мне втулку с заданием сделать ее чертеж в трех проекциях. Я старался, но получалось топорно.

Все здесь было для меня интересно, но особенно жадно я вглядывался в жизнь завода, с удовольствием ходил по цехам, выполняя отдельные курьерские поручения. Чертить же мне не очень нравилось, хотя я видел, какие чертежные шедевры выходили из-под рук взрослых мастеров. Поражали меня их необыкновенная сосредоточенность и терпение в работе над ватманами. В конструкторском бюро всегда стояла тишина.

Относились ко мне хорошо, по-отечески, работать особенно не заставляли. Мне нравилось в обеденный перерыв вместе с ними есть свой небольшой завтрак (кашу из обжаренной муки с хлебом), запивая чаем, который заваривался для всех. Завтрак мне перед уходом на работу давала мама. Кашу почему-то называли «кашей Маро». Правда, очень трудно было дождаться этого перерыва, так хотелось есть, а одному есть было неудобно.

В перерывах между маленькими чертежными заданиями я бегал в заводскую библиотеку, благо она располагалась на этом же этаже, забирался в глубокие кожаные кресла и, забывая обо всем, читал Жюля Верна, Фенимора Купера, Майн Рида, Марка Твена. Сотрудники снисходительно и ласково посмеивались над моим увлечением, предлагая мне рассказывать о прочитанном, и я с удовольствием делился впечатлениями. Здесь от меня для них было больше пользы, чем от черчения и затачивания карандашей. Отцу, который иногда забегал на завод, они меня хвалили. Я был очень горд тем, что самостоятельно зарабатываю деньги. Так продолжалось целых два месяца – все лето. А Саша и Володя были в заводском пионерском лагере под Москвой.

Осенью мне пришла повестка с завода о получении заработной платы. Пришлось съездить в заводскую бухгалтерию. Заработанные 50 рублей отдал матери. В своей дальнейшей жизни я очень обязан этой прививке уважения к труду и принадлежности к рабочему классу. И отцу – тоже.

Отец был переведен на работу в НИИ Главного артиллерийского управления Наркомата Обороны. Институт располагался в районе р. Яузы. Начальником НИИ был генерал Неделин (в будущем – маршал артиллерии).

К сентябрю семья территориально разделилась: мама, Люся и Вова и с ними пес Байкал, остались в доме на 3-ей Парковой (к ним смогла вернуться Люба), а отец, я и Саша переехали в поселок Шереметьевский по Савеловской железной дороге, недалеко от Хлебниково. Раз в неделю к нам приезжала мама. Привозила продукты, готовила и стирала. Иногда привозила с собой Вовку. Семью разогнала теснота. Отец стоял на очереди на расширение жилплощади, но скорого решения не обещали. Он снял две комнаты в частном деревянном доме в поселке по ул. Пушкинской у своего довоенного товарища. Отопление было печное. Издалека до нас доносились звуки проходивших поездов. Школа была в 15 минутах от дома. Я пошел в 8 класс, Саша – в 4-ый. Начался новый виток нашей жизни.

Московская область, Шереметьевка, осень 1947 г. – зима и весна 1948 г

Улица Пушкинская протянулась от самого леса до железной дороги. Параллельно ей располагались улицы Пролетарская, Киевская, Станционная и т. д. С обеих сторон улиц были прорыты рвы (кюветы), с мостками к каждому дому. В половодье вода собиралась во рвах, а полотно улиц оставалось сухим. Его ширина позволяла проехать автомашине. Во дворе нашего дома стоял сарай, и в нем жила хозяйская коза, которую кормили хлебом прямо из рук. На половине дома хозяев жила их дочка, Галочка Янина, которая только что перешла в 7 класс, – юркая, худенькая девочка с косичками.

В то время я решал задачи по алгебре как орешки. Сказывалась учеба у Николая Георгиевича Бодунова, по просьбе отца давшего мне весной несколько уроков. Познакомившись с ребятами, я охотно передавал им свой опыт, расположившись в траве прямо на улице. Занятия в школе еще не начались.

Вечерами в темнеющем небе мы наблюдали звездопад. Это повторялось несколько дней. Ребята говорили, что так всегда происходит в конце августа. Зрелище мною ранее невиданное. Наверное, чтобы видеть падающие звезды нужно, чтобы небо было чистым, а в Москве оно чистым не было. Мне это показалось каким-то добрым предзнаменованием. В эти дни как раз исполнился год, как не стало мамы. Уже год прожили без нее, а что будет дальше?

В школе меня встретили хорошо. Усадили на заднюю парту рядом с Женей Кузнецовым, очень спокойным мальчиком. Отсюда можно было видеть всех учеников сразу. Новым оказался смешанный характер комплектования классов – в Москве было иначе. Девочек было больше, чем ребят. А всего 30 учеников. Впереди меня сидела Галя Якимова – приветливая, простая и добрая девочка. В отличие от всех других девчонок, несмотря на веснушки, она выглядела девушкой, хотя, по-моему, и сама этого не сознавала. Впереди от меня сидели Аля Скобелева и Наташа Беляева. Из ребят я сразу запомнил Борю Шеломанова и Юрку Федорова. Большинство ребят были из местного поселка и учились в этой школе с 1-го класса. Но многие из-за войны пропустили 1–2 года.

Классным руководителем была учитель математики и завуч школы Алевтина Алексеевна Житникова – властная, строгая, но почему-то любимая всеми. «Маршал» школьной педагогики. Волосы у нее сзади были схвачены гребнем, а на носу сидели очки. Дети звали ее «старуха», хотя было ей всего 53 года. Началась новая школьная жизнь. Саша стал ходить в 4-й класс. Встречались на переменах.

Шереметьевская средняя школа была открыта задолго до войны. В ней учились ребята и из Хлебниково, и из Клязьмы, и из Лобни, и даже из Долгопрудного. Тогда еще не было аэропорта Шереметьево, место было тихое. В разное время Шереметьевка относилась административно к разным районам Московской области, в том числе в наше время к Краснополянскому. Недалеко протекал канал «Москва-Волга» и между мостом на Дмитров и железнодорожным мостом у Хлебниково простиралось водохранилище, где стояли корабли и яхты. За поселком располагались лес и кладбище. Хорошо помню большой участок на краю леса, занятый захоронениями убитых немцев (по– видимому, вывезенных с мест ближайших боев в 1941 году).

В конце сентября нас на один день сняли с уроков и отправили в местный колхоз. Шли пешком километров 5. Дали задание: собрать морковь с целого поля. Собирали в корзины. Баловались, носились, хохотали по пустякам, но задание выполнили. Приехали лошади с повозками, морковь погрузили и вывезли на усадьбу колхоза. И сами строем и с песнями отправились туда же. Всем хотелось есть. Нас ждали: в большом зале правления стояли столы. Женщины-колхозницы угостили нас свежим молоком с хлебом. Ограничений не было. А главное – очень благодарили за помощь: в колхозе после войны нехватало людей.

Были и занятия по военной подготовке. В то время их проводил бывший фронтовик с реальным боевым прошлым. В нашем воспитании его уроки-беседы были очень важными, хотя до некоторых ребят именно эта их ценность доходила не сразу. Занятия по физкультуре и по военной подготовке проводили в школьном дворе, так как спортзала не было. Среди прочих были и занятия по бросанию гранат. Оказалось, что это было непростое дело, и одной только силы здесь было недостаточно. Дальше и точнее всех гранатометание получалось у Юрки Федорова. А у меня – на троечку.

Среди педагогов школы только двое были мужчинами: директор и военрук.

Осенью всем ученикам делали уколы. Многие боялись. Помню, я даже стихотворение написал «На уколы становись!», призывающее уколов не бояться и «дружно уколоться». Это стихотворение висело на доске объявлений, все читали, и я стал знаменитостью. Это была первая публикация в моей жизни.

Учительницей литературы была очень грамотная, но тихая женщина. Звали ее Римма Сергеевна. Она все время мерзла и ходила в пуховом платке. Проходили Фонвизина. Ставили «Недоросль». Больше всего мне нравилось то место в книге, в котором Скотинин на полном скаку разбивает своей головой ворота и при этом сам остается невредимым. Вот лоб, так лоб! Решили поставить спектакль. Постановка разогнала скуку уроков. Вечерами оставались, продумывали сцены. Софью исполняла Аля Скобелева, Стародумом назначили Макарова, Милоном вызвалась Наташа Беляева, Скотинина играл Юрка Федоров, Митрофанушкой была Фролова, а мне поручили роль Кутейкина. Помните: «Аз же есмь червь, а не человек!» Попик такой. Я со своей задачей справился. Сколько было потрачено угля, румян, ваты и пакли. Спектакль имел успех.

На него по моему приглашению пришли Саша и даже Люся, приехавшая к нам из Москвы. Они сидели в зале. После спектакля Люсю заметила строгая Алевтина Алексеевна и как «чужую и маленькую» заставила одеться и выпроводила ее из школы, хотя та и пыталась объяснить, что она – «сестра артиста». Так и стояла Люся возле школы, обняв березку, освещенная светом из школьных окон. Плакала от обиды. Такой мы ее и нашли, когда стали искать. А позже все вместе добирались по темным улицам от школы до нашего дома на Пушкинской улице. Но слава согревала нас.

Как-то в газете «Правда» я прочел статью о Народно-освободительной армии Китая, в статье приводилась схема освобождения этой страны от войск Гоминдана. Я перерисовал эту схему на плотной бумаге и раскрасил цветными карандашами. На ней стрелками был изображено направление движения народных войск, стремившихся к берегам Японского моря. Отцу рисунок очень понравился, и он отнес его к себе на работу, на политзанятие. Там мое произведение так понравилось, что его оставили у руководителя. Отец попросил меня нарисовать схему еще раз, но я заупрямился, это же было творчество, и копия так хорошо уже не получилась бы. Мао-цзе-Дун был победоносен, за успехами китайских партизан стоял Советский Союз. Это знали все.

В конце 1947 г. я вступил в комсомол. Райком находился на станции Долгопрудная. В это же время я возглавил пионерскую дружину в нашей школе. У меня на рукаве были три красные полоски, и я по-прежнему носил красный галстук. Что мы делали? Ходили классами в ближний колхоз на Клязьму убирать овощи, помогали старикам, инвалидам и раненым фронтовикам в поселке, сажали деревья возле школы, помогали в библиотеке, ездили классами в Москву – в театры. И, конечно, проводили пионерские линейки и сборы. Народ был шумный, но дружный. Школа занимала громадное место в нашей детской жизни. Болтания на улицах практически не было. Грустно, что одеты мы были очень бедно и сытыми были не всегда, но разве это было главным.

Я и другие ребята из школы были делегатами 1-го Московского областного съезда пионеров, который проходил в Большом театре. Все места в зале были заняты. Мы сидели где-то в ложах, но видно и слышно было очень хорошо. Руководил съездом старый большевик Подвойский, один из руководителей Великой Октябрьской социалистической революции в Петрограде, работавший с Лениным в Смольном. После съезда был концерт. Но нашей делегации пришлось уйти пораньше, так как до Шереметьевки нужно было добираться поездом.

В школе был кабинет директора. Звали директора Павел Иванович Букринский. На лацкане пиджака у него был привинчен орден Красной Звезды. Мы знали, что он фронтовик. Забот у него было много: ремонт крыши, отопление, туалеты и учебный процесс. Рядом на первом этаже одну из комнат занимала учительская. Была и библиотека.

В углу здания была небольшая коморка, где жила старенькая уборщица – баба Нюша. Было известно, что она прожила в школе всю войну. Фронт проходил недалеко от Шереметьевки, и школа пострадала. У бабы Нюши не было семьи. После войны она получила пенсию. Школа выделила ей эту комнатку с одним окном для пожизненного пользования. Ребята ее очень любили, заходили к ней, угощались чаем или спасались от завуча в трудную минуту. В общем, это был наш человек.

Постепенно определился круг моих симпатий. Из ребят это были Юрка Колотушкин и Боря Шеломанов, Юрка Федоров и Саша Пушкин. Юрка был общий любимец, озорной заводила. Боря, напротив, был вдумчивым и спокойным, несколько медлительным мальчиком. Мы с ним вечерами вместе возвращались домой: его улица была на одну ближе к школе. О многом говорили. Возникали общие оценки. Он хорошо слушал. Нам вместе было интересно. Юрка Федоров был хороший товарищ, хотя грубоват. Наташу Беляеву, увлекавшуюся биологией, необыкновенно открытую и бесхитростную девочку, он почему-то называл «лярва». Это напоминало мне похожее ругательное слово. Только спустя годы я узнал, что «лярва» – это личинка. Это было гениальное предвидение, так как Наташа, единственная из нас, защитила диссертацию по биологии и всю жизнь моталась по стране, изучая и контролируя ее фауну. Саша Пушкин был большой как Пьер Безухов, очень спокойный и добрый. Отчество его было не Сергеевич, а Васильевич, и стихов он не писал.

Из девочек это были Аля Скобелева и Таня Кузяева. Таня была старостой класса. Ее уважали. Она мне немного нравилась и как-то, когда мы были возле Большого театра (ездили всем классом в Москву), я сказал ей, что если бы в ней были еще нежность Али и общительность Тамары Еськовой, то я бы мог в нее влюбиться. Она мне ответила, что она не сборная солянка, а просто Таня, но что ей этого вполне достаточно. А также, что влюбчивость – не самое надежное достоинство. Это отрезвляло.

Аля была девочкой интересной, несколько амбициозной, как теперь бы сказали, умной и милой. Если представить ее в цвете, как это мне присуще, то это – акварель «бело– розовое с голубым». Я ловил себя на том, что мне все время хочется на нее смотреть. Как за партой сидит, как голову склонила, как слушает на уроке. Она была первой из девочек в классе, которая стала носить капроновые чулки. Школа-то была поселковая. Девчонки с ней не очень дружили. Может быть, потому, что немного задавалась? Наверное, она ко мне неплохо относилась, так как однажды Юрка Колотушкин, который ей симпатизировал, сказал мне с завистью: «Ну что в тебе такого!? Глаза? Брови?» А я и не знал. Симпатия моя к Але то возникала, то таяла. Как летнее облачко.

Работать над сочинением об образе Чацкого Аля предложила мне у себя дома. Она жила недалеко от станции, на Новгородской улице. Сидели за столом вместе в светлой чистой комнате. За окном падал снег. Читали, спорили, обменивались мнениями о героях. Мне почему-то Чацкого было жаль. Казалось: села белая красивая чайка на московскую сословную помойку и, намучившись, улетела. А помойка осталась, она же вечная, как все помойки. Наше мнение было во многом общим. Общее было еще и в том, что и ей, и мне было почти 15 лет. Эта нежная девочка тоже напоминала мне белую чайку, сидящую за партой. День был коротким, и когда стало смеркаться, я ушел. Сочинения мы так и не написали.

Совершенно не помню, как мы провели зимние каникулы. Козу хозяева из-за холодов разместили в доме, соорудив в коридоре загородку. Сашка и хозяйская девочка кормили ее хлебом, а иногда и сахаром. Коза тянула к ним свою рогатую голову.

Ездили в баню с отцом. Баня была возле Савеловского вокзала. Не близко. Отец старательно тер мочалкой наши ребячьи спины – так, что потом кожа скрипела. Возвращались домой как новые.

Навестили наших на 3-ей Парковой. Побродили по заснеженному двору. Вовке без нас, конечно, было одиноко. Гулять с песиком теперь была его задача.

Шел январь. Мне вот-вот должно было стукнуть 15, Саше – шел 13-й, а Вовке – седьмой. Люсе – 1 февраля – 11 лет. Вместе нам было хорошо, это, я думаю, оттого, что прошедшее время научило нас друг с другом делиться – и добрым, и тревожным.

В каникулы, когда времени свободного было больше, как-то заговорили с отцом о революции 1905–го года. Приближалось 9 января. Отец был моложе этих событий на год. Я вспомнил, что еще в довоенном детстве мне пришлось рассматривать цветные гравюры, изображавшие шествие рабочих Путиловского завода на Дворцовую площадь и расстрел их царскими карателями. Отец тогда рассказал мне, первокласснику, почему это произошло, и почему расстрел рабочих положил начало первой русской революции. А сейчас он объяснил мне это более подробно, ссылаясь на исторические данные.

Вот его рассказ: «Накануне 9-го января, когда стало известно, что у Зимнего дворца должны были собраться толпы рабочих с петицией к «царю-батюшке, Николай 2-й (кровавый, как его стали называть в народе) приказал генералам учинить побоище на улицах столицы и на Дворцовой площади. Для этой цели были введены в центральные и окраинные кварталы города 40 тысяч солдат и жандармов. Они совершили нападение на мирное шествие рабочих с женами и детьми. Первые выстрелы раздались в 12 часов у Нарвских ворот. В 2 часа дня солдаты Преображенского и Семеновского полков открывают огонь у Зимнего дворца. Они стреляют, конные жандармы рубят женщин и детей шашками, топчут лошадьми, добивают раненых. Дворцовая площадь и прилегающие к ней улицы усеяны убитыми и ранеными. Жандармы ведут огонь по верхушкам деревьев Александровского сада, куда забрались мальчишки, чтобы лучше видеть демонстрацию. Расстрелянные, они падают на сугробы как подбитые птицы. Идет истязание и в других частях Петербурга. В результате – тысячи убитых и раненых». Революция по Ленину становится неизбежной, заключил свой рассказ отец, «когда низы не могут жить по старому, а верхи не хотят что-либо менять».

В каникулы ездили в один из московских театров. Возвращались вечерним поездом «Москва-Дмитров». Мне довелось наблюдать за беседой пассажиров вагона с английским коммунистом, учившемся в нашем институте в Хлебниково. По-русски он говорил неплохо. Рабочие спрашивали его: «Почему в Англии коммунисты не пытаются взять власть в свои руки, используя опыт вооруженного восстания в России в 1917 году. Почему не учитывают недовольства трудящихся, вызванного послевоенной разрухой?»