Текст книги "Мальчики войны"

М. М. Кириллов
Мальчики войны

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

До войны

Что в моей жизни было до войны? Детский сад с нелюбимым «мертвым часом». Летний лагерь. На веранде в полу были щели, и как-то через них я увидел в подполье военную лодку. Это было событие. В саду мы дружно пели, я и сейчас могу спеть «Мы едем, едем, едем в далекие края…». Именно в детском саду я впервые увидел книжку о Ленине и от нянечки узнал, что он был за рабочих. Садик был заводской, и у многих ребятишек родители были рабочими завода, который располагался рядом, прямо за забором. Я любил бывать на заводе, здесь работал и мой отец. Особенно любил забираться в кабины к шоферам. Иногда я даже засыпал там. Мне нравился запах бензина. С шоферами я дружил. Меня всегда можно было там найти.

Годам к пяти я уже знал, что родился в Ленинграде, что все Кирилловы – из Ленинграда. И дедушка, и бабушка, и папа с мамой. А братик Санька родился в Москве. Отец гордился тем, что мы – ленинградцы. Какое-то время, прежде чем переехать в район Лефортово, мы жили в Люберцах.

Помню, что лежал с корью в стационаре, развернутом в одном из цехов нашего завода. Наверное, в детском садике была вспышка кори. Когда я поправился, отец отнес меня домой завернутым в одеяло с головой. Сейчас бы я сказал, что пребывал в невесомости, так как, когда меня несли, совершенно не ориентировался в пространстве. Несли и несли.

Наверное, родители возили меня и на Красную площадь, и к Мавзолею. Но я помню это смутно. В Москве трамваи ходили медленно, и ребята постарше ездили на подножках и сзади, на «колбасе». Но я боялся. Я вообще был трусишкой. Как-то в детском саду мне подарили пушку и к ней пистоны. Так, когда младший братишка Саша, стрелял из нее, я прятался в соседней комнате. Он очень завидовал мне из-за пушки, так как ему подарили только оловянного солдатика, а солдатик не стрелял. А запах после выстрела из пушки был таким приятным. Как-то, бегая с мальчишками, потерял только что купленные мне красивые галоши. Обошли с мамой весь двор, но так и не нашли. Вот горя-то было!

Помню, не любил супов, грибных вообще не переносил. Мой дедушка, Иван Григорьевич, строгий «старик» (ему было тогда чуть больше 50 лет), вешал над столом на гвоздик конфету («Мишки») и давал ее мне только тогда, когда я, давясь, полностью съедал тарелку супа.

Несмотря на занятость, взрослые во дворе охотно уделяли нам внимание, чинили наши игрушки и играли с нами. К каждому из них мы могли придти домой как к своему другу. Пьяниц среди них не было.

В баню я и Санька ходили вместе с мамой. После мытья она нас одевала во все чистое. Саньке накануне купили красивую рубашку. Когда ее ему надели, он ходил по рядам и всем женщинам говорил: «У Сяси новая вилюбашка!». Хвастался. Он был очень открытым человеком.

Помню, как-то я обидел соседского мальчика. Он был года на два старше меня, и у него одна рука была недоразвита. Я обозвал его «сухоручкой» (наверное, услышал это слово от кого-то). Помню, его мама отозвала меня в сторонку, усадила рядом с собой и объяснила, что обижать человека за то, что он болен или у него несчастье, не хорошо, несправедливо: он же не может исправить свой физический недостаток. Она видела, что я его обидел не нарочно, тем более, что мы с ним часто играли вместе. Она попросила меня извиниться. Я извинился. Первый раз в жизни.

Летом 1939-го года мы какое-то время жили под Москвой на даче. Ходили по грибы. Было много подосиновиков – грибов с красной шляпкой. Это были любимые грибы мамы. Познакомились и с мухомором. Саньку там лечили, давали рыбий жир. Он, проглотив лекарство, говорил: «Противно, но вкусно». Детское ощущение борьбы противоположностей.

Летом 40-года меня отправили в детский санаторий в Крым, в поселок Судак. Купались мы мало: море в то лето было холодное, но зато с воспитательницей забирались в горы и собирали хрусталь. Его было много тогда, местных жителей было мало, а горного хрусталя много. В Крыму я очень окреп.

1-го сентября 1940 года я пошел в школу. Она была на ул. Красноказарменной, недалеко от нашего двора. Красноказарменная улица простиралась от реки Яузы до Дангауэровского рынка на ул. Авиамоторной. На ней были расположены Красные казармы – Артиллерийская и Бронетанковая академии, которые занимали целые кварталы. В академиях обучались командиры РККА (Красной армии).

Я помню тревожное ожидание, прежде чем нас пригласят войти в школу. Но вот вышел дедушка с колокольчиком в руке и прозвучал веселый звонок. Мы вошли в школу, разошлись по своим классам, расселись по партам. Все было необычно, тревожно и, вместе с тем, радостно. Вошла учительница, молодая и не строгая. Началась новая жизнь. Я и сейчас помню свою парту и свою учительницу. Учился я хорошо, но читать книжки не любил, и когда моя бабушка Груша (Аграфена Семеновна) заставляла меня читать заданные стихи, я возмущался и говорил, что «я не буду читателем, я буду писателем!»

Что еще было в довоенном детстве? Наверное, то же, что и у всех. Песочницы, коллекционирование фантиков, беготня. Во дворе было 6 бараков, один из них двухэтажный. Посредине небольшой стадион, окруженный скамейками. Это были трибуны.

Главным в нашей детской жизни были, конечно, родители. Они были всегда рядом, и мы их не ощущали, как не ощущаешь воздух. Отец наш, Кириллов Михаил Иванович, был из рабочих, военный инженер, в петлицах его гимнастерки было по две «шпалы». Он был сильный, мог ходить на руках. Бегал на коньках и меня учил. Его любили и рабочие, и соседи, и дети. Он был веселый и добрый. А мама, Мария Аркадьевна, была учительницей, но тогда тоже работала на заводе. Она была маленькой и худенькой, папкина рубаха была ей ниже колен. 4-го июня 1941 г. она родила нам третьего братишку, которого назвали Вовочкой.

Помню, как мы, мальчишки, гордились летчиком Валерием Чкаловым. Мы играли в Чапаева, в Буденного, в Ворошилова, а о репрессиях тех лет ничего не знали. Я не помню разговоров о Гитлере и фашистах. Наше детство было плотно закрыто от больших неприятностей и тревог. А рядом с нашим двором грохотали краны, разгружались товарные вагоны, дымили трубы гигантских заводов, таких как «Серп и Молот», завод им. Войтовича и других – вдоль всего шоссе Энтузиастов – до самой «Заставы Ильича». Каждое утро начиналось с заводских гудков, и этот ритм задевал и нас, но как? Нас одевали и приводили в детский садик, а родители спешили к проходной.

Жизнь была трудной и тревожной, в этом можно убедиться, увидев выражение лица нашей мамы на фотографии, сделанной перед самой войной, но мы, дети, были счастливы.

Я привожу эти воспоминания от себя, поскольку братишки мои тогда были совсем маленькие.

Не всякий взрослый теперь может сказать, что с ним было до войны, а мы, трое братьев, – можем.

Москва, 22 июня 1941 года. Начало войны

Июнь был теплым. Окна в домах были открыты даже ночью. Мы жили на первом этаже и пеленки сушили в палисаднике. Братик, которого мы привезли из родильного дома, был крохотный, охотно сосал грудь и почти все время спал. Волосики у него были черные, а глаза – карие, такие же, как и у нас с Сашкой. Мама и папа звали его ласково Воробушек. Мама была счастлива и говорила, что мы – три танкиста: я – умненький, Санька добренький, а Вовка – красивенький. Она очень уставала: одной стирки сколько было. Я до сих пор вижу ее согнувшейся над стиральной доской. Бабушка, гостившая у нас, незадолго до этого уехала в Ленинград, и все свалилось на маму. Мы с отцом провожали бабушку на Ленинградском вокзале. Вокзал был светлый и уютный. Кто из нас знал тогда, что мы прощаемся навсегда?

Утром 22 июня мы – дети, как всегда, играли во дворе, на стадионе. Это было воскресенье. Было тихо и тепло. Вдруг подбежала соседка и что-то сообщила взрослым, которые были с нами. Что-то тревожное. Прозвучало слово: война. Женщины побежали по домам. Мы, дети, ничего не поняли, но почувствовали, что случилась какая-то беда, побросали игрушки и потянулись каждый к себе домой. Отец и мама уже были на месте, сидели у репродуктора и ждали. Передавали, повторяя, какое-то краткое сообщение. Отец сидел напряженный, как струна. Наконец начал говорить Молотов. Фамилия его была известна мне, он был нарком иностранных дел. Он говорил о вероломном нападении на нашу страну фашистской Германии, о том, что уже с ночи бомбят крупные города (называл Киев, Минск, Одессу). Говорил он негромко, но уверенно. Призвал к спокойствию и к борьбе с врагом. «Наше дело правое, мы победим!», закончил он свое выступление. Отец собрался, надел гимнастерку и пошел на завод. Мама объяснила мне, что означает непонятное слово «вероломно»: «Подло, без объявления войны». Объяснить слово «фашизм» было сложнее.

Война для московских ребятишек начиналась как медленно разгорающийся костер. Все оставалось прежним, нигде не стреляли, небо оставалось голубым, на веревках, как и прежде, сушилось белье, на улице грохотал трамвай. Все было обычным, но люди изменились сразу. В наших бараках жило много военных, все они, как и наш папка, несмотря на выходной день, ушли на завод. Он назывался НИИ артиллерийского приборостроения (НИИЛАП) и подчинялся Главному артиллерийскому управлению РККА. В последующие дни до нас доходили сведения, что завод поменяет свой профиль и станет выпускать снаряды. Со слов отца я знал, что из числа командиров и красноармейцев формируются кадры для партизанских отрядов, в том числе на нашем заводе. Заработали военкоматы. Слово «военкомат» я тогда услышал впервые. Люди уходили на фронт по повестке и добровольно.

Двор наш опустел. Изменились игры: мы теперь играли в партизаны, дежурили по двору. Кое-кто из соседей срочно выехал из Москвы, хотя ее еще не бомбили. Этих людей осуждали, говорили, что они «драпают». Детсад закрыли: становилось ясно, приближается эвакуация жителей. В июле стекла в окнах в домах и в заводских цехах в ожидании бомбежек стали заклеивать бумажными полосками.

Рассказывали, что некоторые ребята-старшеклассники убегали на фронт. Их ловили на станциях и в теплушках и возвращали домой. Мы считали их героями. Некоторые из них исчезали, может быть, все-таки добирались до войск.

В те дни наши соседи по дому скупали все, что было в магазинах и лавках. Карточная система еще не была введена. А мама увязла в пеленках и стирке. Только в июле ей подсказали, что надо бы и ей подкупить продуктов, ведь у нее трое детей. Мы пошли с ней в магазин, в который всегда ходили раньше. Полки были почти пусты. Продавщица посоветовала маме купить хотя бы печенья и конфет. Другого ничего и не было. Купили целую наволочку печенья – дешевого, шоколадного и конфет «Коровка». Купленное нам потом пригодилось.

Немцы наступали быстро. По радио выступил Иосиф Виссарионович Сталин («Братья и сестры!»), хотя я смутно это припоминаю. Прекратилась связь с Ленинградом, где жили дедушка и бабушка, и вся наша большая семья Кирилловых – рабочих и специалистов, работавших на артиллерийском полигоне и на заводах – на Ржевке и Пороховых. Прозвучало слово «блокада».

К концу июля Москва уже перешла на осадное положение. Появились противотанковые заграждения, в том числе перед р. Яузой, у ЦАГИ. По ул. Красноказарменной возили аэростаты, и бойцы разрешали нам помогать тащить их за веревки. По радио часто звучала песня «Вставай страна огромная, вставай на встречный бой с фашистской силой черною, с проклятою ордой!» Слушать ее было страшно, на душе становилось тревожно.

Когда сдали Смоленск, вышел приказ Сталина об эвакуации части заводов и всех семей военнослужащих за Урал. Я ведь только что перешел во второй класс, географию не изучал, но картой СССР и глобусом обзавелся и вместе с мамой внимательно следил за перемещением фронтов. Брату Саше еще не было и шести, он пропадал во дворе, но меня как старшего слушался.

28 июля нас, семьи, жившие в бараках, на полуторках отвезли на заводские пути у завода «Серп и Молот». Там мы еще полдня ждали погрузки в товарные вагоны. Их называли «теплушки». Помню, отец то появлялся, то убегал по своим делам. Когда погрузились и устроились на нарах, уже вечерело. Из путевой будки доносились по радио песни «На позицию девушка провожала бойца…», «Выходила на берег Катюша…».

Наступило время прощанья. Стали прощаться с отцом и мы. Вот тут-то я впервые почувствовал, что война это прощанье, это разлука. Как же было страшно маме с тремя ребятишками, младшему из которых исполнилось только 54 дня! Что нас ждало в эвакуации? Война коснулась нас.

Дорога за Урал

В теплушке располагалось несколько семей. Почти все были с детьми. Были и пожилые люди. Многие ребятишки были мне знакомы по играм во дворе. Так что у нас быстро сложился свой круг.

В середине вагона была размещена печка – плита, которую топили дровами, заготовленными заранее. Труба от нее уходила в дверь вагона. Под печкой лежал железный лист, на который высыпались угли и зола. Очень скоро стало ясно, что печка нужна не только для приготовления пищи, в том числе нам, детям, но и для кипячения воды (стирка, питьевая вода).

Двери вагона были открыты, и это было опасно, так как дети заигрывались, бегали, несмотря на небольшое пространство посреди вагона. Поезд мчался или ехал медленно, и можно было видеть, как проплывали мимо мосты, речки, станции и поля. У открытого проема, отгороженного доской, всегда дежурил кто-то из взрослых. В составе поезда был старший. На остановках он забегал к нам и объяснял, где мы находимся и что впереди. Мы знали, что едем в Челябинскую область, в деревню.

Ехали рывками, то очень быстро, то подолгу стояли на запасных путях и тогда нам разрешали вылезти из вагонов и побегать по насыпи. Этой радости мы ждали. Несколько раз (до г. Горького и позже) состав попадал под бомбежки, хотя бомбы цели не достигали. Этим и были вызваны рывки в движении поезда. Ночью печку гасили в интересах светомаскировки.

Вовочка вел себя спокойно, мама кормила его своим молоком и давала жиденькую манную кашку с ложечки. Стираное бельишко сушилось над печкой. Санька лазил по нарам к своим друзьям. Им было скучно, и они баловались. Однажды он упал с верхних нар почти на раскаленную печку. Был переполох. Мама испугалась за него, а он чувствовал себя героем: ведь только он из всех мальчишек упал на печку и остался жив. Конечно, он был наказан именно так, как это делают все мамы.

Я помогал ей: держал на руках маленького братишку, давал ему попить из бутылочки, высвобождал маму, чтобы она могла поспать хотя бы немного, пока малыш не орал. Были еще многодетные мамы, они помогали друг другу: в Москве собирались быстро и взяли не все.

На всех более или менее крупных станциях на путях стояли эшелоны. Одни везли беженцев и заводское оборудование вглубь страны, другие – направлялись на фронт. В теплушках располагались красноармейцы, на платформах, закрепленные тросами, стояли танки, пушки, тягачи и автомашины. Шел август. Страна была на колесах.

А однажды, где-то за Волгой, во время одной из стоянок прямо перед собой мы увидели пленных немцев. Часть из них стояли на путях, курили, часть сидели в проемах вагонов, свесив ноги в сапогах. Крепкие, в кургузых френчах с погончиками, рыжие и мордастые. По бокам стояли наши бойцы с винтовками наперевес. Это были первые из немцев, которых мы видели. Мы, ребятишки, смотрели на них с обычным интересом, без ненависти. Фашисты? Мы этого еще не почувствовали. Никого из наших родных еще не убили. А может быть, мы просто не знали об этом?

Постепенно ночи стали холоднее, приближались горы. Часто состав шел, с двух сторон окруженный отвесными горами. Это были отроги южного Урала. Мама рассказывала о минеральных богатствах этого края, о рассказах Бажова. В 20-х годах она проходила студенческую практику в этих местах, в г. Ирбите. В те годы она училась на дошкольном отделении педагогического института им. Герцена в Ленинграде.

Информация была скупой, но мы знали, что немцы рвутся к Москве. А ведь там оставался наш папка.

Горы кончились, начались бесконечные леса и поля. Стоял еще не убранный хлеб. Ночью проехали Челябинск.

Где-то 7 – 10 августа утром мы приехали на станцию под названием Мишкино. Это был город, районный центр Челябинской области. Оказалось, что это и есть то место, где начиналась наша эвакуация. Нас выгрузили на привокзальном перроне. Какое-то время мы сидели посреди своих чемоданов и узлов. На станции был кипяток, крестьяне продавали горячую вареную картошку. Старший по поезду что-то согласовывал с местными властями, распределяли прибывших по местам их последующего жительства, подгоняли телеги, запряженные лошадьми. На телегах была настелена солома. Наш обоз состоял из полутора десятков телег. Наконец, часам к 6 вечера обозы тронулись, каждый по своему маршруту.

Ехали медленно, так как на телегах уместились не все, а только женщины с маленькими детьми. Какое-то время я шел пешком вместе со взрослыми. Потом подсаживался, менялся местами. Ехали долго, наверное, километров тридцать. Когда въехали в деревню, было уже совсем темно. Остановились на площади. Вокруг нас молча стояли местные женщины, ожидая команды по нашему размещению. В домах кое-где был виден свет от керосиновых ламп.

Руководил нашим расселением председатель сельсовета, одна нога его была деревянной. Говорили, что он был ранен еще в гражданскую войну. Очень быстро всех развезли по избам. Мы были определены в дом, где жила семья из трех взрослых женщин, из которых одна была совсем старенькая старушка, и двух девочек. Нас разместили в светлой горнице с тремя окнами. На большой высокой кровати возвышалась гора подушек. У стены стоял еще и диванчик. А хозяева оставались в комнате, где стояла большая русская печь. Над ней виднелись просторные палати. В прихожей стояла кадка с водой. Над ней висела кружка. Из нее пили все. В темных сенях на соломе лежали корова и теленок. Туалет был во дворе. Наш адрес был таков: Челябинская обл., Мишкинский район, деревня Пестово, дом Баевых.

Мы познакомились с хозяевами и, намучившись за день, даже не разобрав свои вещи, легли спать. Так началась наша жизнь на чужбине.

Челябинская область, осень 1941 года. «Выковыренные»

Первые впечатления были связаны с незнакомой нам, городским ребятишкам, деревенской жизнью. Я проснулся и встал первым. Мама, Саша и малыш крепко спали. Было рано, а хозяйские женщины и девочки уже ушли на работу. Оставалась только старушка. Она молча сидела на скамье возле печки, опершись о палку и отрешенно глядя перед собой. Я попил воды из кадки, вода была холодной и вкусной.

С крыльца был виден двор, окруженный забором из бревен. Скотины уже не было, видно, она ушла с пастухом. Ворота во двор были открыты. Сразу через дорогу размещались огороды, а за ними простиралось житное поле. Через него, по тропинке, ведущей к дальнему лесу, гуськом шли колхозницы в белых платках с косами на плечах.

Знакомство продолжалось. Навстречу мне по тропинке, вдоль по улице, шел высокий старик с бородой. Я прошел мимо, но он остановил меня и сделал замечание: «Мальчик, ты должен здороваться с каждым встречным, даже если он тебе не знаком». Я поздоровался, то есть пожелал здоровья. В Москве такого правила не было.

Избы были высокие, все из толстых бревен, кое-где поросшие мхом. Людей было мало, особенно мужчин. Недалеко от нашего дома стояла двухэтажная школа.

Все последующие дни большую часть времени я и Саша проводили во дворе и в доме. В конце августа было еще тепло, и мы изредка выбирались на запруду, по которой из одного конца деревни в другой шла дорога. Речка была маленькая, но перед запрудой накапливалась, превращаясь в вертящийся омут, и с противоположной стороны сливалась вниз в глубокий овраг. Как-то мы с Сашкой улеглись на плотине и, упершись руками о ее край, смотрели вглубь воды, наблюдая за рыбешками. Вдруг Сашка нечаянно оперся об меня, и я от неожиданности чуть не свалился в омут. Каким-то чудом я сохранил равновесие и не упал. Плавать-то я не умел, а людей поблизости не было.

Другие семьи, приехавшие с нами, разместились в разных концах села. Виделись редко. У кого дети были постарше, устраивались на работу – учетчицами на ферму, кухарками в ясли, в аптеку и т. п. Большинство из них были с высшим образованием. Для них это было подспорье. А мама не могла никуда устроиться: у нее на руках был маленький. Ждали писем из Москвы от отца и аттестата (документа, по которому нам выдавались деньги). Те деньги, что были с собой, уже заканчивались. Первое время мама покупала у хозяев молоко и картошку. Делала пюре. Покупала еще морковь. Хозяева тоже жили бедно. Трудодни не оплачивались. Их отец уже был на фронте. Конечно, они понимали, каково маме с тремя ребятишками, жалели. Иногда пекли оладушки и угощали нас. Пригодилось нам и печенье, привезенное из Москвы. Мама давала его нам по штуке вечером, да и Вовочка с удовольствием сосал его.

Иногда забегал председатель на деревянном костыле, помогал, чем мог, а главное, строго спрашивал с хозяев, чтобы нас не обижали. В соседнем доме жили женщина средних лет и ее сын – восьмиклассник. Они выписывали газету «Правда» и делились с мамой новостями. Они очень переживали наши военные неудачи. А у кое – кого из наших хозяев эти неудачи вызывали злорадство. Это было непонятно. Мама мне объяснила, что они из раскулаченных, то есть, по их мнению, в прошлом обиженных советской властью.

В середине августа из Москвы, от отца, стали приходить письма, чаще всего, в виде трехугольничков и открыток. На них стоял знак цензуры.

Вот первое из них (от 5.08. В это время мы еще ехали в теплушке). «Дорогие мои! Если бы вы знали, как мне нехватает вас. Утешение одно – много работы Можно работать сутки и всего не переделаешь. Живу на службе. Гитлеру проклятому за все скоро голову свернем и тогда опять будем вместе. Машенька, скажи Мише, он уже большой мальчик, ему надо маму слушаться и помогать ей во всем….». Мама писала ему в эти же дни: «Дорогой папка! Все никак не можем дождаться от тебя письма. А мы тебе уже много писем послали. Душа болит, потеряла я надежду, что выращу Вовочку, кожа да кости. А со вчерашнего вечера 38,5 без видимых причин. Голодает он, питается только грудью. Я попыталась рискнуть на прикорм, так как сейчас он совсем ослаб. Маленький, смеется и гулькает, хорошо знает меня. А я не могу смотреть в его глазки…»

Уже спустя пару недель Саша ушел в деревенские дела с головой, обзавелся друзьями и приходил домой только поесть. Маму не слушался. Как-то днем хватились его и нигде не нашли. Я обегал всю деревню. Темнело. Мама застыла на крыльце, не зная, что предпринять. Подсказали, что, может быть, он еще утром ушел с пастухами, пасшими колхозное и частное стадо. И действительно, под рев коров и свист кнута, в пыльном вечернем облаке появился наш счастливый и голодный Санька. Ругай не ругай, что с ним поделаешь. Отмыли, накормили и спать уложили. Ему только что исполнилось шесть лет.

1-го сентября я пошел во 2-й класс. В большой комнате на втором этаже школы одновременно занимались семь учеников, начиная от первого до шестого класса. Учительница была одна на всех. Темы и задания у всех были разные. Она успевала, была внимательна и терпелива. Дело двигалось. Она тоже была из приезжих. Когда у меня возникли трудности, я несколько раз занимался у нее дома. Нехватало учебников, тетрадей и бумаги. Вечером уроки приходилось делать при свете керосиновой лампы. Отец, отправляя нам посылки (шапки, теплые вещи, валенки), вкладывал туда и тетради.

Трудности материального характера нарастали. Это совпадало с тревожными письмами отца. Несмотря на цензуру было ясно, что выпускают они не артиллерийскую оптику, а снаряды. Москву бомбили. Многие заводы были вывезены за Урал. Отец изыскивал возможности, чтобы не голодать самому и в то же время переслать нам побольше денег. Он писал маме (22 сентября): «Насчет кажущейся «победы» фашистских гадов, не верь никому. Их экономические и политические силы слабеют и придется им также молниеносно сматываться, как они думали победить советский народ. Ленинградцы дают Гитлеру хороший отпор, тоже делает и Одесса. Эти собаки получат на нашей земле собачью смерть». Мама читала его письма нам вслух. Мы гордились отцом и очень скучали по нему.

Где-то уже в октябре умерла старушка. Тихо и незаметно. Я тогда впервые увидел мертвого человека. Гроб стоял на широкой лавке, старушка, похожая на маленькую девочку, лежала в платочке, словно заснула. Ей было за девяносто, она пережила всех своих сверстниц, и провожать ее было почти некому. В углу комнаты висела икона. Люди молились. Я знал тогда, что мы с Сашей были крещеные. Родители в Бога не верили, и бабушка наша нас окрестила тайно. Но как это было, я не помнил.

И мама, и Сашка, и Вовочка страдали от поносов. А Сашка еще и от чесотки, которую где-то подхватил. Из-за этого его не взяли в детский садик, который открыли в деревне для москвичей, а это помогло бы маме. Она послала меня в аптеку и попросила купить что-нибудь, что посоветует аптекарь. Я и спросил таблетки «от живота». Продавщица долго смеялась и объяснила мне, что есть таблетки от болей в желудке, а не от живота. А я и не знал, что в животе есть желудок. Она тоже была из эвакуированных.

Многие местные, в том числе ребятишки, именовали нас «выковыренными». Так им было проще и даже понятнее.

В октябре мы стали мерзнуть в нашей горнице. Она отапливалась печкой, встроенной в стену из прихожей. Узнав об этом, председатель выписал нам сколько-то кубометров дров, дал телегу с лошадью, и мы, в том числе и мама, прихватив нашего соседа восьмиклассника, оставив Вовку на хозяев, поехали в осинник за селом. Деревья были уже спилены, но их нужно было погрузить на телегу и закрепить веревками. Навалив стволы деревьев на телегу, и кое-как привязав их, мы тронулись в обратный путь. Саша, конечно, уселся наверху. Не проехали мы и пяти метров, как укладка развалилась, и бревна, а с ними и Санька, посыпались с телеги. Слава Богу, Санька не ушибся. Пришлось загружаться вновь, но уже более удачно. Довезли до избы и сложили у крыльца. Это был наш вклад в отопительную систему. А ведь их еще нужно было распилить и поколоть. Я и мама за несколько дней потихоньку справились. За эти месяцы мы вообще с ней стали большие друзья.

У мамы было много стирки: и детское белье, и простыни. Когда мы въехали, хозяева дали нам свое чистое постельное белье. А как воду разогреть? В холодной мыть мама с ее здоровьем не могла.

Было много непонятных слов. Например, «тянитолкай» или «нетхудабездобра». Первое было из книжки. Лошадь с двумя головами и длинной спиной. Непонятно было, как она двигалась, какая голова была главной? Этого даже мама не могла объяснить. А второе слово, как объяснила мама, состояло из 4-х слов, но почему их собрали вместе? Мама сказала, что они означают надежду. Но все равно это оставалось непонятным.

Как-то уже в октябре я забрел в хозяйский огород. Почти все там было убрано, валялись только капустные листья. Увидел на высоких стеблях какие-то удивительные изящные коробочки с шляпками. Взял одну из них в руку, а она и треснула, такая была хрупкая. Из нее посыпались мелкие черные крупинки. Я не знал, что это такое. Попробовал на язык, оказалось приятно. В это время сзади меня окликнула хозяйка, приход которой я совершенно не заметил. Она не ругалась, видела, наверное, что я сделал это не нарочно, и объяснила, что это коробочки мака, их кладут в тесто и делают с ними пирожки, А так есть их вредно, можно заснуть. Они, деревенские, видели наше незнание жизни, нашу неприспособленность к решению житейских вопросов и, как правило, тактично старались быть полезными.

В конце октября выпал снег. Наша жизнь и наши беды продолжались. Особенно беспокоил Вовочка. Что бы он не съел, возникал понос. Он очень ослаб и не мог сидеть, а ведь ему было больше пяти месяцев. Письма отцу часто писал я со слов мамы, которая сидела рядом, держа на руках малыша. «Здравствуй, дорогой папочка. Пишу под мамину диктовку, она держит Вовочку. Уже две недели, как он болеет, у него понос и рвота, он кушает только грудь, и нам его очень жалко, мама боится, что он умрет. Я учусь на отлично. У меня 21 отл., 4 пос., а хорошо, не знаю, сколько. У нас днем минус 22 градуса, а утром в комнате – плюс 10 градусов. Бей фашистов! Пиши нам. Твой Миша К.».

Отца очень беспокоило наше положение, и он написал письмо для председателя сельского совета, где мы жили. И просил маму передать письмо ему. Вот оно: «Пишу Вам, как человек, привыкший и на производстве, и в быту, и в общественно-политической жизни организовывать помощь наиболее слабым. Я и сейчас, работая инженером и имея у себя в подчинении людей, не могу, проходя мимо, зная, что кто-либо или болен, или находится в материальном затруднении, не помочь такому человеку. Это делаю не я один, это делаем мы все, советские люди.

Я обращаюсь к Вам с просьбой: помочь моей жене, которая живет в доме Баева, Кирилловой Марии Аркадьевне. У нее трое детей, один из них у вас учится, а двое других – малыши. Она по своей натуре недостаточно хорошо приспособлена к практической жизни. И я боюсь, что, находясь в незнакомой среде, она подорвет свои силы, даже моральные. Она культурный, отзывчивый человек, но когда вопрос касается ее, она промолчит. Она может сидеть голодная, но все отдаст не только своим детям, но и соседу по общежитию или по работе.

Я ей даю оценку не как жене, а как человеку вообще. Она очень скромна. Если другие на ее месте, приложив больше энергии и смелости, оказались в лучших жилищных условиях, то она не сумеет этого сделать. Другие, я в этом уверен, и в этом нет преступления, сумеют целесообразно использовать свои вещички, которые привезли, а она сделать этого не сможет. Короче говоря, я обращаюсь к Вам с просьбой – познакомьтесь с ней и окажите ей моральную поддержку. Если можно, прикрепите к ней кого-либо из старших детей. Она сейчас находится в большом затруднении. Работать ей не дают дети, которые к тому же болеют». Далее стояла подпись.

Письмо это мама председателю не передала, постеснялась. Отец ее потом за это ругал. Но, наверное, и сам одноногий председатель все наши трудности видел, часто заходил проведать и помогал, чем мог, когда нужны были дрова или нужно было отвезти в участковую больницу. Я об этом письме узнал много-много позже.