Текст книги "Мальчики войны"

Конец октября. Недалеко от нашего дома, в сторонке, над оврагом, стояло низенькое строение – баня. Случайно мне пришлось наблюдать интересную сцену. Из дверей бани в облаке пара вышла молодая женщина, совершенно голая и мокрая. Волосы ее были подколоты. На меня она не обратила никакого внимания. Она вывела почти одетую девочку лет пяти в валеночках. Сыпал снежок. Присев, она застегнула девочке пальтишко, повязала ей на голову платок и, подтолкнув к тропинке, ведшей к их дому, велела быстро идти домой. Убедившись, что та ее послушалась, женщина, скорее всего, мама, вернулась в баню. Как все просто. Ну, где бы я в Москве мог увидеть такое! Уже гораздо позже я увидел известную картину художника Пластова, точно повторявшую мое детское наблюдение.

В ноябре, когда проходила активная фаза наступления немцев на Москву, завод, где работал отец, получил приказ о перебазировании в Петропавловск-Казахстанский. Вероятно, оставаться в Москве даже заводу, выпускавшему снаряды, было небезопасно. Петропавловск располагался восточней Челябинска по той же железнодорожной ветке, километрах в пятиста. Мы с мамой тут же нашли это место на карте. Стали ждать от отца вестей.

Наконец, пришло письмо. «Пишу из-под Молотова (ныне Пермь). Прошло уже 14 дней пути, а мы только еще тут. Все было бы ничего, но вот мерзнут ноги. В продаже валенок не видать, да и купить не на что: денег у меня наличными 50 р., не считая долгов. Едем мы пятеро в вагоне (надо думать, остальное место было занято оборудованием). Когда усиленно топим, ничего. Когда встретимся, не знаю. По приезде в Петропавловск работы будет много. Вообще жить вместе придется не раньше весны, повидаться, может быть, удастся пораньше. Целую вас. Папа». Конечно, это нас не порадовало, хотя мама понимала, что едет он туда станки разворачивать и гнать снаряды на фронт.

В начале декабря было еще два события. Первое: я заболел ангиной. Пришлось просить председателя сельсовета отвезти меня в участковую больницу, к врачу. До больницы было километров пять, ехали на санях, закрытые тулупом. Меня осмотрели, назначили лечение и отвезли домой. Так здорово было ехать на санях! Я быстро поправился.

А второе могло оказаться серьезным. Бригада молодых парней-колхозников на пяти санях, запряженных лошадьми, отправлялась в дальний лес, скорее всего за дровами. Мы упросили их взять с собой и нас с Сашкой. Сели в последние сани. И помчались. Ночь. Светила луна, снег из-под полозьев серебрился. Огни деревни быстро удалялись. И тут мы вспомнили, что ничего не сказали маме. Надвигался лес. Стало жутковато. И мы, чуть замедлили сани, спрыгнули с них и повернули в деревню по санной дороге. С километр шли. Боялись волков. Пришли домой, мама еще не успела испугаться. Ну ладно, Санька. А я-то, старший брат, на которого так надеялись и отец, и мама!

Надеждой на встречу с отцом стали жить. Письма того времени – просто мольба. «3.12. «Здравствуй, папка. Я пишу тебе, что хочется маме. Приезжай скорее за нами, мы тебя очень ждем. У нас очень голодно. Кроме литра молока, мама ничего не может достать. Уже 3 недели нет мяса. Мы купили шерсти 2 фунта. Мы уже укладываем вещи, только не во что. Привези мешки и веревки и, если есть, то суровые нитки. Вовик еще слабенький, а Саша все дома и дома. Приезжай, дорогой, скорее. Целуем тебя крепко все. Миша К.»

«Здравствуй, дорогой папка мой, Михаил Иванович! Как ты доехал и как устроился? У нас Вовочка еще больной, но скоро поправится. Саша очень хочет ехать к тебе. Я выполнил свое обещание, а Саша – нет. Я учусь на отлично, а Саша нет. Я просил учительницу, чтоб она дала ему букварь, а он не знает даже буквы «А и У». Мы тебя ждем. Миша, Саша, Вова и мама.»

К этому времени завод уже прибыл в Петропавловск. И мы рассчитывали, что отца отпустят, и он нас заберет отсюда.

Письмо от 6.12. Написано красным карандашом. «Здравствуй, дорогой папка. Приезжай к нам скорее, а то мы подохнем с голоду. Когда ты приедешь, я покажу тебе мои тетради, и ты увидишь, как я пишу, и сразу скажешь: «Как я!». Ждем. Мих. Кириллов». И мамина приписка: «Забирай нас скорей, замерзаем мы, да и голодно. Будем голодать, если что, так уж вместе».

И выдержки из письма мамы, по-видимому, последнего до отъезда в Петропавловск: «Я переживаю сейчас очень тяжелые дни. Вовочка все же выкарабкается. Верно, не захотел умирать, не повидав папку, но какой он жалкий. В полгода еле-еле головку держит. За болезнь набаловался и сейчас совсем не лежит, а все на руках – торчком. Саша тоже больше 2 недель ходит по 10–15 раз в сутки одной водой и картошкой. Лечились, лечились, а к врачу надо тащиться за 5 верст. Вовку оставить не с кем. Питаемся одной картошкой, ни мяса, ни молока. Хорошо выдали по 200 гр. сахару. Дорогой мой, скоро я тебя увижу, обниму, мне даже неловко перед другими за свое счастье. Я очень похудела и состарилась. Возле рта морщины. В комнате у нас тепло, но очень сыро, со стен течет. Из-за этого головные боли. Не могу писать, грипп, верно, у меня. Постараюсь подготовиться к отъезду, но очень трудно. Дети не слушаются совершенно. Приезжай, родной. Твоя Маша».

27 декабря за нами приехал отец! Радость была такая, что я сейчас ничего вспомнить не могу. У нас было полдня на сборы. Я попрощался с учительницей, оценки у меня за полгода были отличные, и мне выдали справку. Собрали вещи в мешки, которые привез отец. Попрощались с хозяевами и соседями, сели в сани с глубоким дном, закутались в хозяйские тулупы, чтобы не продуло по дороге. Отвозил нас председатель до самой станции. Очень хороший, честный, человек. Если бы не он, нам бы в эти полгода было не продержатся. Мама говорила, что он и есть советская власть – и по должности, и по совести.

28 декабря мы были уже в Петропавловске.

Петропавловск-казахстанский, зима и весна 1942 года

С поезда, уже поздним вечером, нас доставили в дом, расположенный вблизи от станции. Это был обычный 4-х-этажный дом. В двухкомнатной квартире одна комната была наша. Нас поразило уже забытое электрическое освещение, а также то, что было тепло, хотя печек не было. А у батарей можно было играть прямо на полу. Кухня была общая. Но был ли газ или электрическая плита, я уже вспомнить не могу. Приехав, спали мы как убитые, прямо на своих вещах. Потом уже обзавелись кроватями, столом и стульями.

Во дворе дома, огороженном сараями, лежал грязный снег. Чувствовалась близость железной дороги и поездов, которых топили углем. Даже адрес наш был: 1-я линия отчуждения. Мама объяснила, что территория, где стоял наш дом, была отчуждена (принадлежала) железной дороге, а в доме жили семьи железнодорожников. Во дворе был магазин. А за домом шла обычная улица, и стояли деревянные и каменные дома. Мы с Сашкой все это изучили, выяснив проходы в заборе и в сараях, ведущие к железнодорожному полотну. Познакомились мы и с здешними мальчишками.

Место было беспокойное: в ста метрах от дома шли составы, в том числе с орудиями и танками на платформах под охраной красноармейцев. И днем, и ночью были слышны паровозные гудки. Недалеко был переходной мост, ведший на привокзальную площадь. На площади стоял памятник В.И.Ленину. С переходного моста многое было видно. Город был большой.

Новый год справляли на кухне, вместе с соседями, работниками железной дороги. Рассыпчатая картошка с топленым маслом, соленые огурчики, чай с конфетами, о которых мы совсем забыли. Стоял и графинчик с водочкой, которую выпили отец и сосед. Я обрадовался конфетам (карамель), на что отец сказал: «У тебя, Мишка, губа не дура, язык не лопата». Я это выражение услышал впервые.

После Нового года меня определили в школу за вокзалом. Класс был укомплектован полностью, то есть не так, как в деревенской школе. В школу меня никто не провожал, но и опасности особой не было. В городе были большие дома, Военторг. На главной площади я впервые увидел верблюдов. Смешные такие, идут и как бы спят. Видел, как они плюются. Плевок размером с шапку Маме стало намного легче жить. Перестал болеть Сашка, пошел на поправку и Вовка. Все мы перестали мучиться животами. Залечили Сашкину чесотку. Однако особого достатка не было. Экономили на всем. Отец раздобыл валенки у друзей (на время), и у него перестали мерзнуть ноги.

Как-то он взял меня с собой на производство. Завод только месяц, как разместился на новом месте, но уже приступил к выдаче продукции. К моему удивлению, на части привокзальной площади под брезентовыми тентами на металлических платформах стояли станки. Работали, одетые в ватники токари и инженеры. Стоял шум от станков, из-под резцов бежала стружка. Вытачивались снаряды. Наверное, это был не единственный цех, но я видел только это. А на площади сыпал снежок. Отец, как начальник производства, пропадал здесь целыми днями, в том числе в субботы и в воскресенья. Но мы были вместе.

Отец рассказывал маме, как завод эвакуировался из Москвы. Это было в самое тревожное время для столицы. Бои шли в десятках километров от Москвы. Город опустел. 7 ноября был проведен парад войск, которые после парада сразу были переброшены на фронт. Все знали: Сталин остается в Москве.

Погрузка шла на путях завода «Серп и молот», как когда-то и наша, но под бомбежкой. Состав загрузили заводским оборудованием, его закрепили стальными тросами, личному составу выделили теплушки. Работа шла лихорадочными темпами, некогда было поесть. Отец вспоминал, что мимо него пробежал знакомый инженер одного из цехов и на бегу ел белый хлеб с колбасой. В это время бомба угодила прямо в одну из платформ, и этого инженера отбросило взрывной волной и ударило о столб насмерть. Погибший так и лежал рядом с составом, и изо рта у него торчала недоеденная булка с колбасой. Отец впервые видел убитого, к тому же знакомого человека, и это его потрясло. Разбитую платформу убрали, и состав двинулся в сторону г. Горького. Немецкие самолеты налетали несколько раз, бомбили, но составу удалось проскочить. Ехали севернее, через г. Молотов, и больше 20 дней, так забита была железная дорога войсками, направлявшимися на фронт. В Москве, на заводе и в городке осталась охрана, Руководил оставшимся хозяйством друг отца инженер Ложкомоев. Оттуда приходили письма со штампом военной цензуры.

Немцев от Москвы отогнали большой ценой. Было много раненых. Даже в Петропавловск приходили санитарные поезда. На вокзале постоянно ютились беженцы, в том числе дети. На ночь туда приходили и цыгане.

В конце января стояли морозы. Один бездомный забрался на крышу котельной (я видел эту котельную), чтобы согреться, сорвался с нее в чан и сварился. Так говорили.

Дома была радиоточка, и мы регулярно слушали сообщения Информбюро. Рассматривали места боев на карте. Я и раньше любил географию. Мог мысленно проплыть из Финского залива через Балтийское море, мимо Дании и Норвегии в Лондон. Но теперь я знал, что вся Европа занята фашистами. Из Ленинграда письма не приходили, мы часто вспоминали о дедушке и бабушке – как они там – в блокаде, живы ли?

По радио было сообщение о гибели Тани, нашей разведчицы, девушки из Москвы, в деревне Петрищево. Фашисты ее повесили. (Позже мы узнали, что эта девушка – Зоя Космодемьянская).

Недалеко от нас, в частном доме жила семья военнослужащего из нашего московского двора. Она эвакуировалась позже нас прямо в Петропавловск. Дело в том, что женщина эта родила в начале июля, то есть уже после начала войны и выехать с нами не смогла. Их отец, командир, к этому времени уже был на фронте, и из роддома ее и малыша забирал мой отец. История их была сложной. За день до начала войны у этого командира (его фамилия была Северов) в трамвае, в давке, из кобуры вытащили пистолет. Тогда оружие командирам выдавалось на руки. Было оно и у отца. Когда Северов спохватился, вора найти уже не удалось. За оружием охотились антисоветские элементы, да и просто бандиты. А 22-го июня началась война. Северова отдали под трибунал и направили в дисциплинарный батальон. Они оказались в тылу у немцев, прорывались с боями и вышли к нашим. Но и это им не простили. Он был направлен в лагерь, но позже освобожден, так как практически ослеп. А семью его, тем более, что жена работала бухгалтером на нашем заводе, эвакуировали вместе с заводом.

Мы навестили их. Она выехала с детьми и домработницей, тетей Агашей, поэтому ей было легче, да и дом они нашли сухой и теплый. Мы заходили к ним, тем более, что старший их ребенок был ровесник нашего Саньки. Мы знали, что у тети Агаши к началу войны сын служил на Западной Украине красноармейцем, и о нем ничего не было известно. Тетя Агаша часто плакала.

Саша начал готовиться к 1-му классу. Буквы, цифры. Он быстро схватывал, но был неусидчив. Вовочка окреп, уже сидел в подушках, играл в игрушки, охотно тянулся к нам. Нам было так хорошо всем вместе, хоть и на чужбине, но вместе. Особенно, когда приходил отец. Какой-то островок счастья посреди войны.

После отличного окончания третьей четверти папка подарил мне книгу «Малахитовая шкатулка» писателя Павла Бажова с цветными картинками. Я читал, а Санька разглядывал картинки. Я даже дал эту книжку почитать своему другу во дворе.

Как-то отец пришел домой веселый и сказал: «Пришивай, мать, третьи шпалы в петлицы!» Сейчас бы это значило воинское звание «инженер – подполковник». Он расцеловал нас, уколов своей рыжей щетинкой.

К марту-апрелю в Петропавловск-Казахстанский стали съезжаться наши заводские семьи из Челябинской области, съезжаться к мужьям. Селились в городе, в частном секторе. Но некоторые остались в деревне, так как их мужья были уже на фронте. Некоторых из них я помнил, это были командиры – Чибисов и Линьков. Уже позже я узнал, что они возглавляли партизанские соединения. Один из них звал отца туда же комиссаром, но командование, учитывая, что у отца нас трое, распорядилось иначе.

В мае я закончил учебу и перешел в 3-й класс с похвальной грамотой. На ней были портреты Ленина и Сталина. Я был октябренок.

В июне пришел приказ о возвращении завода в Москву. Угрозы для Москвы уже не существовало. Для нас отъезд завода оказался неожиданностью. Отец ушел с головой в демонтаж оборудования, в его погрузку. Сроки были напряженные. В последнюю неделю стало ясно, что без него из комнаты, где мы жили последние полгода, нас могут выселить. И он бросился искать нам хоть какое-то сносное жилье. Нашел: в одной половине частного дома с отдельным входом жили хозяева, в другой – мы четверо. Плата была сносная. Было тепло, и он не учел, что пол в нашей комнате земляной. Да и некогда ему было. Вот-вот должна была произойти отправка эшелона. Мы переехали на новое место.

Пришел день прощания, 12-го июня. Эшелон стоял на путях. Все мужья высыпали на перрон товарной станции к семьям, к женам и ребятишкам. Мы стояли, прижавшись друг к другу. И Вовка был с нами. Ему только что исполнился годик, а он еще не ходил. Родные запахи от папкиной гимнастерки. Старались не плакать. Отец побежал к составу, поднялся на платформу, раздался длинный гудок и состав тронулся. Мы долго еще видели и уходящий поезд, и его самого.

Лето и осень 1942 года

Началась наша новая жизнь. Это была юго-восточная окраина Петропавловска. Через пару кварталов грунтовая дорога уходила в степь. В город часто приходили обозы. В их составе были лошади и верблюды с поклажами. Вся наша улица Киевская, довольно широкая, была перерыта огородами. Этим люди жили, так как тем, что давали по карточкам, прожить было нельзя. Оставалась пустой лишь самая середина улицы для проезда транспорта. Во дворах были колодцы, вода в них располагалась глубоко, так как место было засушливое: Казахстан. От железной дороги мы теперь жили далеко, но стук колес все-таки был слышен.

Поблизости жили еще две-три семьи, знакомые нам по Москве. Все было трудно: нужно было отоваривать хлебные карточки (иногда вместо хлеба давали муку), покупать керосин, стирать белье (теперь оно уже было наше). Лето было теплое, даже жаркое, но в доме было прохладно. Готовили на керогазе или на керосинке. Я овладел этим, но всякий раз боялся зажигать, так как при этом происходило некое шипение и возникала вспышка от спички. Мама договорилась с соседями и покупала у них молоко. Мы его кипятили. В июле картошка была еще дорогая, покупали понемногу.

Собирали на дорогах кизяки, высохший верблюжий и коровий навоз. Сохнул он на солнце быстро, никак не пахнул, и мы его с Сашей заготавливали впрок как отличное топливо. Нас записали в ближнюю школу: меня в 3-й класс, а Сашу в первый.

Делать нам особенно было нечего, и мы слонялись на улице. Играли в «асики». Это были косточки от суставов, которыми разбивали горки из тех же костей. В Петропавловске был большой мясокомбинат, оттуда и доставались нам эти кости. Играли на меткость, но не на денежки.

Был случай: От скуки, не нарочно, я запулил гладкий такой камешек в сторону соседнего дома, на крыльце которого стояла девочка лет шести с бантиками на косичках. Камешек угодил ей в лоб. Раздался вопль. Девочка поднялась в дом, я немедленно скрылся в уборной во дворе, мама девочки бросилась к нам (других мальчишек поблизости не было), требуя наказания преступника. Рядом с мамой вертелся Санька. Поскольку ей и в голову не могло придти, что виновником мог быть я, таким благоразумным я считался, что она схватила Саньку и безо всякого предупреждения отхлестала его по попе. Тот, ничего не понимая, орал и вывертывался как уж. А я сквозь щель в стене уборной все это видел и продолжал прятаться. Совесть моя просыпалась медленнее, чем продолжалась экзекуция Саньки. И потом я видел, что по мере нарастания рева невинно осужденного соседка постепенно успокаивалась, и решил, что нужно еще немного подождать, пока она уйдет. Все равно уж дело сделано, думал я, не пропадать же еще и второму. А Саньке не привыкать. Когда соседка и ее дочка ушли, Саньке, наконец, удалось докричаться, что он не виноват. Мама увидев, как я, стараясь остаться незаметным, тихо уходил из своего укрытия на улицу, схватив пустую бутылку из-под шампанского, стала гоняться за мной по огороду, говоря, что я трус и предатель. И это все видели! Мне показалось таким обидным, что мама хотела меня наказать, ведь меня никогда не наказывали, и потом я же не нарочно попал камнем в девчонку. Я, конечно, убежал и долго скитался по улицам, вышел даже в степь, так сильно переживал. Но постепенно мне стало одному тоскливо как-то, особенно когда стемнело, и я, пожалев Саньку, вдруг так соскучился по маме, что мне остро захотелось вернуться домой и быть прощенным. Виноватым долго быть тяжело, особенно если ты виноват. Я вернулся, все, даже маленький Вовочка, были рады мне, и поскольку я своими страданиями, как мне казалось, искупил свою вину, то мне о ней не напоминали и, понимая, что я проголодался, накормили мятой картошкой с маслом.

Где-то в августе к нам пришел эвакуированный из блокадного Ленинграда родственник. Это был истощенный мужчина маленького роста и хлипкого телосложения. Я помню, как радовалась мама, на чужбине встречи желанны. Они посидели за чаем, поговорили, и он ушел. Его семья – жена и дочь жили где-то в городе. А вечером мама рассказала мне по секрету, что этого дядю, знавшего несколько иностранных языков и занимавшегося эсперанто, незадолго до войны увезли в НКВД, держали в камере и на допросах били по голове металлическими шариками на шнурках, доводя до беспамятства и сумасшествия. Потом, видимо убедившись в бесполезности и безвредности этого человека, его отпустили. Вскоре там, в Петропавловске, он и умер от алиментарной дистрофии. Мама и я посетили их. Дочка, девочка лет десяти, страдала врожденным пороком сердца и сердечной недостаточностью, губки у нее были почти черные. Вскоре эта девочка умерла. Потом мы узнали, что ее мама, тетя Вера, после окончания войны вернулась в Ленинград и там, из-за одиночества, покончила с собой.

Наступила осень. От отца приходили письма. Мы жили на средства по его аттестату. Я пошел в школу. Было плохо с тетрадями, разрезали и сшивали тетради из газет. В них и писали.

Осенью нас вывозили на подсолнечник. Я впервые видел промышленные посадки подсолнечника. Это были прямые крепкие и высокие стебли, наверху у которых висели тяжелые черно-желтые шляпки созревших семян. Часть из них уже валялась на земле. Взрослые срезали шляпки, а мы должны были собирать их и относить в корзины. Конечно, мы вдоволь погрызли семечек.

Начались и уроки естествознания. Иногда их проводили в школьном дворе. Учительница говорила нам: «Повернитесь дети лицом к солнышку». Повернулись. «Утром солнышко на востоке. Там Сибирь. А за спиной у вас – повернитесь кругом – это запад, там Москва, там Ленинград, там Сталин, там война с фашистами. Днем солнышко будет указывать уже на юг, там Каспийское море, там Волга и Сталинград». Страна наша была большой, и мне казалось счастьем, что я живу не где-нибудь, а в Советском Союзе.

К нам в класс приходил пионервожатый, мальчик из седьмого класса. На груди у него был повязан красный галстук. Он следил, чтобы мы не дрались на переменках и никого не обижали, особенно девочек. Мы были октябрята.

В школе учились ребята разных национальностей, в том числе украинцы, казахи, татары, евреи. Многие были эвакуированы из Ленинграда. О некоторых национальностях я узнавал впервые. Мы, дети, разницы не замечали, тем более, что все разговаривали на русском. И учебники были на русском языке. Никто никого не дразнил и не унижал. Это был естественный детский интернационализм. Мама говорила мне о равенстве людей всех национальностей в нашей стране по Конституции и по жизни. А фашисты преследовали и уничтожали славян и евреев, считая их неполноценными, сжигали в топках. Об этом говорили по радио и писал в газетах Илья Эренбург. В некоторые семьи с фронта приходили «похоронки», приходило горе. Мы играли в войну, но никто не хотел быть на стороне фашистов: мы их ненавидели.

Постепенно у меня накапливались медицинские наблюдения. Я уже знал, что такое рахит, чесотка. А тут увидел у мальчишки выпадение прямой кишки. Когда он натуживался, кишочка вылезала и болталась, а ему не было больно.

К нам иногда заходили соседи по московскому двору, помогали: кто примус починит, кто дров притащит, кто часы-ходики наладит. Тогда между людьми так было принято, да и понимали они, что матери с тремя детьми тяжко.

У мамы уже давно кончилось молоко в груди, а младший – Вовка, которому должно было исполниться полтора года, часто болел и еще не ходил. И вот я, по поручению мамы, отправлялся через две улицы к тете Лии, веселой и толстой женщине, которую я помнил еще по нашему довоенному московскому дому и у которой, как и у нас, было трое мальчишек. Младшему было немного меньше, чем нашему Вовке. Я приходил к ним с чистым граненым стаканом, закрытым марлей, и тетя Лия сцеживала при мне молоко поочередно из обеих грудей. Молока у нее было много. Из розовых сосков оно брызгало в стены стакана, сверкая на солнышке. Она в это время обо всем меня расспрашивала и смеялась. Она любила смеяться, и молоко у нее, наверное, было веселое. Мне даже завидно было, что все это Вовке. Я осторожно, чтобы не разлить, нес это богатство к нам домой, и Вовка пил его из бутылочки с соской и, напившись, засыпал прямо с соской во рту, молоко было веселое, а он почему-то засыпал. Так было каждый день, наверное, целый месяц. Мучительно долго шла война, и мы ждали, когда наша армия и товарищ Сталин победят, и мы вернемся домой. Иногда мне становилось страшно от одной только мысли, что я мог родиться и жить не в СССР.

Как-то мы с мамой ходили в город за керосином. Он был нужен для керогаза и керосиновой лампы – электричества в этом районе города не было. Несли вдвоем, просунув палку в ручку банки, керосина было литров 5, это было тяжело.

Вовочка чувствовал себя неплохо, начинал ходить, держась за ручку. Мы с Сашей ходили в школу. Там был строгий санитарный контроль. Боролись с вшивостью. Дежурные по классу утром осматривали у всех волосы и подворотнички. Если находили вшей, докладывали учительнице и отправляли домой. Особенно доставалось эвакуированным, в том числе и нам с Сашкой. Были трудности с мытьем, как столько воды разогреть? Подворотнички подшивали и проглаживали утюгом. Но и мы сами были дежурными санитарами.

Жизнь нас взрослила, но мы упорно оставались детьми. У нас были металлические колесики, и мы, соревнуясь, катали их по покатому полу, кто дальше. Причем именовали каждое катание ударами по врагу: сталинским, ворошиловским, чкаловским, буденновским и т. п. Собирали всякие тряпки или вещички и обменивали на свистульки («уди-уди»), когда приезжал старьевщик с повозкой на лошади. Рядом с лошадью бегал жеребенок. Мы его кормили травой и ласкали.

Мы любили рисовать. Я рисовал лошадей или головы лошадей и мечтал иметь собственного жеребенка. Саня рисовал танки и стреляющие пушки.

Подходил к концу октябрь, стало холодно, хотя снега еще не было. Когда мы ходили с мамой за покупками (отоваривали карточки, покупали молоко и картошку, приносили керосин и свечи), она мне рассказывала разные истории, в том числе о себе. За Вовкой во время нашего отсутствия присматривал Саша. Мама, я думаю, трезво оценивая свое слабое здоровье, старалась рассказать мне, третьекласснику, как можно больше о себе, о стране, о своих родителях. Наверное, она хотела, чтобы позже я мог рассказать об этом младшим братьям.

Как-то она прочла мне и даже тихонько напела стихотворение «А мой сурок со мною» (музыка Бетховена), сказав, что в душе у каждого человека должно быть что-то свое, святое, способное согреть и защитить в беду. Я думаю, что с тех пор в моей душе поселился сурок.

В другой раз она рассказала об образе Сони из книги Льва Толстого «Война и мир», которую я тогда еще не читал, и добавила, что Соня – это она сама, ее сущность, и что, когда ее не будет, я смогу встретиться с ней, открыв эту книгу. По словам мамы, «Соня могла уступить свое счастье, чтобы сделать счастливым другого человека. Она жертвовала собой ради другого человека. Редко кто на это способен», добавляла мама. Было непонятно, правда, как это мамы не будет, если она есть.

Рассказала она мне и о своем детстве. Родилась она в Белоруссии. Мать ее в родах умерла, поэтому к имени Мария ей добавили и имя ее матери – Фанечка. Отец ее был поселковый фельдшер, честный и уважаемый человек.

После смерти отца, а было ей тогда 7 лет, жила она у родственников, испив всю горечь сиротства. Была фотография, на которой был запечатлен выпуск ее гимназии: все были в белых праздничных платьях, только она, одна, сидела с краешка в скромном клетчатом платьице.

При Советской власти окончила дошкольное отделение Герценовского педагогического института в Ленинграде. 25-ти лет вышла замуж за нашего отца, военного инженера, в прошлом рабочего, рабфаковца, коммуниста. Проходя мимо кладбища в Петропавловске, она поведала мне, что над могилой ее мамы растет ольха, а над могилой отца – клен. Она говорила, что нужно знать и помнить свое прошлое, тогда и твоя собственная жизнь станет более долгой и содержательной.

В ноябре выпал снег, похолодало, начались ветра. В доме стало холодно, хотя хозяева топили. Пол был земляной и холодный. Как-то сразу все, кроме меня, заболели. У Саньки голова покрылась корками золотистого цвета, говорили, что это золотуха, что-то связанное с туберкулезом. Он перестал ходить в школу. Вовка заболел дизентерией. Что бы не съел, все, даже кипяченое молоко, вызывало у него понос. Стал лихорадить.

Слегла и мама. С ней было что-то непонятное: очень высокая температура, с размахами, ознобы и поты. Она сильно кашляла, хотя и без мокроты. Приходила участковый врач, молоденькая женщина, внимательная, но, наверное, малоопытная. Положить маму в больницу или хотя бы сделать рентген было немыслимо: детей-то куда деть? Она не знала, что с мамой – пневмония или грипп? Какое тогда было лечение? Я приносил из аптеки аспирин, стрептоцид. Она пила горячий чай с малиной (давали соседи), кипяченое молоко, но лучше ей не становилось. Вовочка плакал, лез к ней и часто оправлялся прямо ей на простыни и одеяло. Никакой стирки не было, просто мокрой тряпкой все это вытиралось, в том числе и мной, ведь мама почти не вставала. Я был ее единственным помощником. А ведь я еще учился, и уроки делал при свете керосинки.

Я научился зажигать керогаз, ставить на него молоко и картошку и, погасив, снимать кастрюльки. Вовка, горячий и обкаканный, требовал, чтобы его носили на руках. Я носил его, качал, пел ему песенки. А он извивался в руках и кричал. Говорили, что у него «антонов огонь». Приехал детский врач и велел отправить его в инфекционную больницу. Его закутали в одеяло и увезли. Тревога нарастала. У мамы появилось кровохарканье. Она первая поняла, что у нее туберкулез.

Хозяйственные вопросы пришлось решать мне. Знакомые перестали приходить. Не интересовалась нами и та женщина, которой так помог наш отец в свое время. Может быть, боялась заразиться и заразить своих детей, или мама уже перестала быть ей полезной.

Проблемой было получение хлеба по карточкам (три детские и одна иждивенческая). Поскольку я это делал раз в неделю, то хлеба набиралось немало. Сложность состояла в том, что мы были прикреплены к булочной за вокзалом, где я еще весной учился в школе. Там работала знакомая нам продавщица. Получив хлеб (или муку), я должен был идти домой через полгорода. А ведь было уже темно. Я шел осторожно, как будто совершал партизанский рейд в тылу врага. Главное было в том, чтобы не нарваться на местных ребят, могли ведь и отнять. Если была опасность, я обходил целый квартал. Без хлеба – нам было бы не прожить. Ходил за хлебом несколько раз. Мама ждала меня и говорила, что я – ее палочка-выручалочка.

О Вове мы некоторое время ничего не знали. Мы даже не знали, где расположена больница, в которую его увезли. Некому было узнавать. Но в начале декабря Вовку неожиданно привезли домой, сказав, что врачи решили, что он не жилец и что лучше, если он умрет дома. Он был истощен и слаб, но понос у него прекратился. Что с ним делать, чем кормить? Мы в то время варили картошку и с молоком делали пюре. Жиденькое такое пюре. К нашей радости, он стал есть это пюре. Мы даже ограничивали его, но он просил добавки. Я его кормил с ложечки. Животик у него стал большой. Но температуры не было и поноса тоже, только газики отходили. Это был успех, появилась надежда, что он не умрет.

Темными вечерами мы подолгу разговаривали с мамой. Она первая объяснила мне, кто такой коммунист, сказав, что это не просто хороший, честный человек, но такой человек, которому мало жить только для себя, и он борется за освобождение других людей. Поскольку я это не очень понял, добавила, что коммунист – это наш отец, и что коммунистом можно стать, уже будучи пионером. Она пояснила мне, что фашизм – это жестокая вседозволенность, самое подлое явление на земле и что его можно встретить не только на фронте.