Текст книги "Испанский дневник"

30 сентября

С мадридских улиц быстро исчезает моно. Молодые люди опять вынимают из шкафов шевиотовые панталоны и пиджаки с цветными платками в верхнем кармашке. Ну что ж, так лучше. Легче различить, кто куда.

Началась резкая утечка людей из столицы. Особенно это заметно на иностранцах. Во «Флориде» сразу стало свободнее. Уезжают большей частью бесшумно. Каждый день встречаешь человека в вестибюле или у стойки бара – он рассуждает о военном положении, разбирает обстановку, критикует правительство за нечеткость и нерешительность, издевается над дружинниками милиции, которые, как скот, разбегаются перед «Юнкерсами», ругает хаос и бестолковщину, – а потом его вдруг нет. Не стало человека.

– Вы не видели ли такого-то?

– Так ведь он уже три дня как уехал.

– Куда?

– Куда люди едут? Валенсия, Барселона, Тулуза, Париж, Лондон, Тимбукту, Стокгольм, Салоники, Тяньцзин… Туда, куда можно.

И в самом деле, чего же им оставаться в Мадриде, если Толедо взято? Война в их представлении проиграна и, очевидно, будет закончена в несколько недель. Думать иначе можно, только надеясь на чудо, а чудо совершается только для тех, кто верит, кто молится, у кого нет других, не чудесных, путей. Толедо, город-крепость, город-гора, покинут в смятении, без обороны, после одного толчка. Как же можно с такими войсками, с таким командованием и даже с любыми войсками, с любым командованием оборонять Мадрид, открытый, неукрепленный город, миллион сто тысяч жителей, без фортификаций, с открытыми входами и выходами, голодный, неорганизованный?

Слагаемых, предрешающих падение Мадрида, более чем достаточно. Любой наблюдатель, политический турист, даже сочувствующий, даже болеющий душой может себе сказать: теперь конец. Он может себе сказать: надеяться больше не на что. Конечно, ему пора ехать. Им всем пора ехать, им надо спешить к себе домой, возвещая о конце, – и те, кто живет подальше, в Нью-Йорке или даже в Хельсинки, они могут приехать в один день с телеграммой о сдаче Мадрида, о конце гражданской войны, о разгроме Народного фронта.

А слагаемые для чуда – сколько их? Я пробую считать, что нужно. Запишем.

1. Немного авиации.

2. Пять, нет, восемь тысяч стрелков, не обязательно всех героев, но все-таки стойких людей, дисциплинированных, могущих упорно сидеть в окопах, не бежать Эвиации. Пятнадцать батальонов таких людей на первое время. С хорошим пулеметным взводом – даже не на роту, а на батальон по такому взводу.

3. Самые окопы.

4. Танки. Хоть двадцать танков. Я не говорю – пятьдесят. Со ста танками можно было бы сейчас дойти до Севильи, до португальской границы. Но я не говорю – сто. Я говорю – двадцать.

5. Почистить город. Выгнать хоть тридцать тысяч фашистов. Расстрелять хоть тысячу бандитов. Эвакуировать арестантов. Закрыть кабаки и притоны.

6. Один генерал, которого слушались бы, и не прохвост.

7. Одна резкая англо-французская нота Германии и Италии против их участия в интервенции.

8. Чтобы Ларго Кабальеро наконец понял, что положение – критическое.

9. Чтобы Ларго Кабальеро понял, что положение хотя и критическое, но совсем не безнадежное.

10. Немедленно, сегодня же, начать формировать резервы для контрнаступления.

Кроме всего этого, нужна воля мадридского народа к обороне и победе: Но это есть, все ждет, все готово прийти в движение, – я вижу это. А вот тех десяти слагаемых – их нет. Каждое из них, если оно сегодня явилось бы, было бы чудом. Все десять вместе – это было бы чудо из чудес. Но пока их нет ни одного.

В Центральном комитете – у Диаса, у Долорес – горькое настроение. Все ожесточены против Ларго Кабальеро. Старик целиком утонул в бюрократической канцелярщине, в бумажках, не дает никому проявлять никакой инициативы, не разрешает назначать без него ни одного фельдфебеля, ни выдавать ни одной тысячи песет, ни одной винтовки. Конечно, он не в силах сам все решить, бесконечно советуется со своими помощниками, деньги все равно расходуются и без него, оружие растаскивается без его спросу, но правительство не формирует войск, не создает регулярных частей, не делает пока ничего разумного, хладнокровного, решительного. Коммунисты проводят огромную и все растущую работу, но все это обработка сырья, приготовление полуфабриката, которым никто ни в правительстве, ни в генеральном штабе не пользуется. Партия собирает десятки тысяч добровольцев – их никто не зачисляет, не вооружает. Партия организует громадные воскресники для рытья окопов, когда люди с песнями, с энтузиазмом приходят на место работ, – им не указывают, где и что копать, держат целый день в ожидании, без лопат, без объяснений, разочаровывают и озлобляют. Партия организовала мобилизацию для военного производства на множество заводов, рабочие согласны бесплатно работать по ночам, они сами находят металл и прочее сырье – им не дают образцов снарядов, их выпроваживают, когда они вместе с инженером приходят за заказом в военное министерство. Паника, саботаж, вредительство стихийно растут в столице, и правительство растерянно пасует перед ними. Чиновники, особенно высшие, самовольно уезжают в Барселону и даже за границу. Вместо одного верного правительству генерала, которого все слушались бы, есть несколько таких, которых слушается Ларго Кабальеро, и больше никто. Старик окружил себя самыми худшими из старых военных – бывшими колониальными администраторами, крупными помещиками, ничтожествами в военном отношении и реакционерами в политическом. Отношения у него со всеми министрами натянутые и злые. Многих, особенно своих единомышленников по партии, он третирует, как слуг. Они потихоньку жалуются на это. И все-таки и социалисты и коммунисты стараются всеми силами поддержать, поднять авторитет старика. На собраниях, на митингах кричат «вива» в его честь, посылают ему приветствия, стараются объединить вокруг его имени рабочие массы, борющиеся с фашизмом. Все это он принимает как абсолютно должное и неоспоримое и, наоборот, не стесняется открыто, в письменной форме, упрекать в нелояльности любой областной или отраслевой комитет профсоюза или редакцию газеты, если они в воззвании или в другом документе пропустили его имя. На это у него уходит больше времени, чем на военные дела.

Кругом зреют заговоры и провокации, готовятся террористические и диверсионные акты, бродят чудовищные панические слухи. Фашисты водят за нос правительственных чиновников, пролезают во все учреждения, даже не стараясь прикрыться. В Лериде жена расстрелянного фашистского генерала заявила, что хочет искупить грехи своего мужа и просит послать ее на фронт. Местные мудрецы надумали – или послушались хитрого совета, – что будет осторожнее использовать её не на фронте, а в канцелярии народной милиции. Через три дня раскаявшаяся вдова исчезла со всеми списками милиционеров.

Завтра после большого перерыва состоится заседание кортесов. Парламент заслушает доклад Ларго Кабальеро о деятельности правительства.

1 октября

Кортесы открылись сегодня ровно в десять утра, с подчеркнутой точностью. Пышный, раззолоченный парламентский зал полон только наполовину. Немало депутатов сражаются на фронтах, немало расстреляно и замучено фашистами. Небольшой сектор справа совершенно пуст. Его бывшие обитатели предпочитают собираться в Бургосе.

Публика на хорах – необычная для этого зала. На галерее, между фресками, изображающими средневековых рыцарей с аркебузами, сидят дружинники народной милиции, держа автоматические пистолеты на коленях, – много рабочих, девушек в моно, много офицеров, которые раньше почти никогда не посещали парламент.

Внизу, в амфитеатре и на трибунах, по мере сил сохраняется старый парламентский ритуал. Каждому оратору, хотя бы он сказал, даже не поднимаясь на трибуну, с места, хоть пять слов, служитель в старинной униформе, с золотыми лампасами на панталонах, почтительно подает бокал оранжаду.

С края синей, министерской скамьи подымается Ларго Кабальеро. Говорит очень мало. Он напоминает, что новое его правительство, которое мятежники хотят свергнуть вооруженной силой, столь же законно, как и предыдущее. Оно возникло по инициативе главы предыдущего правительства, который потребовал, чтобы у власти находились представители всех кругов испанской демократии. Вместе с тем правительство не забывает о необходимости коренных социальных изменений в стране после победы над фашизмом. Испанские пролетарии, которые отдают свою кровь этой борьбе, дождутся того, что станет реальностью первый пункт конституции: «Испания есть республика трудящихся всех классов».

Ему устраивают овацию. Затем выступают с краткими речами: Энрико де Франсиско – от социалистов, Пестанья – от синдикалистов, Агирре – от националистов-басков, Сантало – от каталонской левой, Хосе Диас – от коммунистов, Кирога и Альборнос – от левых республиканцев. Все они требуют объединения всех демократических сил против фашизма и неограниченной поддержки правительства.

Хосе Диас, среди прочего, говорит:

– Мы, Коммунистическая партия, считаем, что нам предстоит пройти длинный путь вместе со всеми честными отрядами рабочего класса, со всей испанской демократией. Некоторые пробуют изобразить это правительство как правительство коммунистическое или социалистическое или вообще имеющее какие-то особые социальные взгляды. В ответ мы можем заявить со всей решительностью, что это правительство есть продолжение предыдущего. Что это – республиканец-демократическое правительство, во главе с которым мы будем бороться и победим всех врагов республики и Испании.

Без прений, единогласно, кортесы принимают резолюцию доверия правительству. Вслед за этим, при всеобщем подъеме, оглашается проект автономного статута Страны басков. За этот статут баски боролись сотни лет при королевской власти и годы при республике Самора-Леруса. Сейчас его принимают буквально в пять минут. Долорес Ибаррури восклицает:

– Да здравствует автономия басков!

Парламент устраивает овацию депутату басков Агирре. Высокий, молодой, щеголеватый, он, улыбаясь, раскланивается во все стороны.

Президент кортесов Мартинес Баррио закрывает заседание, предлагая собрать кортесы в следующий раз первого декабря. Палата расходится, депутаты, многие в военной форме, сразу едут на фронты, теперь столь близкие к столице.

Опять после перерыва начались воздушные налеты на Мадрид.

Этот перерыв многими, особенно в дипломатических кругах, был воспринят как отказ мятежников от воздушной бомбардировки столицы.

По мнению одних, генерал Франко обещал Гитлеру больше не убивать мирное население, а самому Гитлеру это понадобилось для успокоения британского общественного мнения.

Другие знатоки военно-политических и международных проблем уверяли, что бомбардировку запретил вовсе не Гитлер, а римский папа, ибо воздушные налеты на миллионный католический город отягощают совесть святейшего отца.

Третьи доказывали, что вовсе не Гитлер и не папа, а южноамериканские страны потребовали прекращения налетов, угрожая в противном случае приостановить помощь бразильских и аргентинских фашистов.

Причина перерыва оказалась гораздо проще. В темные ночи трудно было бомбить. Как только вернулась луна, вернулись и «Юнкерсы».

Мы, несколько человек, теперь переехали из «Флориды» напротив, через площадь, в отель «Капитоль». Во «Флориде» стало невозможно от нервозности иностранцев, от слухов, от паники, от склок.

В «Капитоле» администрация предложила нам устраиваться где и как хотим, платить сколько хотим, лишь бы жили, – иначе отель, совершенно пустой, будет занят под склад. Это американского типа небоскреб, механизированный, со стальной мебелью и всякими штучками, вроде кроватей, выскакивающих из стены при нажиме кнопки. Можно, лежа в постели, кнопкой открыть дверь официанту, принесшему кофе. Но официанты ничего не приносят, кофе нет, ничего нет, по утрам мы бегаем пить кофе во «Флориду».

Я занял себе полукруглый стеклянный салон на вершине башни, с длинным балконом. Не вставая с дивана, можно видеть всю Гран Виа, полгорода и даже пепельные складки гор вокруг. Днем кипит, переливается красками столичная река автомобилей, магазинных витрин, публики, газетчиков, женских нарядов. Но когда небо темнеет и серебряная кастильская луна струится над крышами, когда пронзительно вопит сирена, и щупают небо прожекторы, и глухие взрывы прерывают нервную, притаившуюся тишину, – тогда Мадрид, со своим миллионом жителей, с правительством, с небоскребами, становится одинок, как на льдине.

2 октября

…И тогда его улицы пусты, звонко отдаются шаги патрулей, оружейные и револьверные выстрелы. Вчера ночью в комнату вбежал с перекошенным лицом юный Жорж Сориа, корреспондент «Юманите». Он неплотно задернул штору, патруль выстрелил на луч света, и пуля пролетела в двух сантиметрах от головы. Вслед за тем в лифте поднялся наверх к нам стрелявший патруль, начался долгий ругательный разговор с взаимной проверкой документов – патруль у нас, мы у патруля. Не договорились ни до чего, но помирились и долго хлопали друг друга по плечу.

Во время бомбардировки самое удобное – это, задернув все шторы и потушив свет в салоне, выскользнуть и лечь на балконе, только не шевелиться, иначе патрули застрелят, скажут, что подавал сигналы, зеркальцем или еще чем-нибудь. Сегодня с правого края балкона видны вспышки и пламя с юго-запада – там аэродром Хетафе и рабочий квартал Карабанчель.

Под нами, внизу, кинематограф «Капитоль», принадлежавший Парамоунту, самый большой в Мадриде. В его фойе устроено убежище. Стулья повалены, инструменты джаза разбросаны, около пятисот человек сидят и полулежат в сонном, угрюмом молчании. Все больше старики и женщины с полуодетыми детьми вокруг себя. Серые, затекшие, усталые лица, как у пассажиров, что заждались поезда на узловой станции.

Медленно светает, тревога кончилась. Едем в Карабанчель – старый квартал мадридской бедноты. Узкие улочки, одноэтажные дома, убогие лавчонки. Здесь живут строительные рабочие – каменщики, бетонщики, штукатуры, маляры. Это их руками выстроены дворцы банков и отелей.

Сейчас взрослых рабочих осталось мало – ушли на фронт. Женщины и дети – остались в Карабанчеле. Они стоят в черных потертых платьях и разглядывают огромную, еще дымящуюся воронку. В такой воронке могут свободно лечь три коня со всадниками. Это воронка от стокилограммовой бомбы. Сильные эти бомбы. Никогда таких не изготовляли в Испании. И не скоро научатся изготовлять. Бомбы германского производства, заводов «Рейнметалл» и Круппа. Они за один раз и взрывают, и зажигают то, что взорвали. Вот только этой бедной бомбе не повезло. Она упала на пустырь, ничего не разрушила, никого не убила. И пролетарские мамаши радостно шумят: какое счастье!

Мамаши узнали, что здесь расхаживает русский. Сейчас же обступили, сейчас же сообщили, что Люсия Ортега, вдова, уже получила продовольствие от советских женщин.

Хозяйки признали очень правильным, что именно Люсия первой получила провизию. Во-первых, она вдова, во-вторых, многовато для вдовы детей – семеро, и, в-третьих, многовато среди детей девочек – шестеро. Мы пошли к Люсии, и она сама выбежала нам навстречу. Совсем еще молодая женщина, очень бодрая. Между прочим, еще неизвестно, вдова ли. Муж ее, Педро Ортега, шесть недель назад пропал без вести у Мериды.

Люсия представила мне своих детей и была явно польщена, что я записал их имена в книжку. Девочек зовут: Кларита, Кондата, Пепита, Инкарна, Росита и Карменсита. Мальчика зовут Хуанито, полностью – Хуан Буэнавентура Адольфо Ортега Гарсиа, а по-нашему – просто Ваня. Он еще очень мал и не знает, как обращаться с таким нехитрым инструментом, как нос. Шесть старших сестер помогают ему пальцами и подолами юбчонок.

Из ветхого шкафа Люсия торжественно вынимает целый ассортимент. Сливочное масло в пергаментной бумаге, кулек сахару, две плитки шоколаду, банки со сгущенным молоком, мясными и рыбными консервами и баклажанной икрой, пакеты печенья «Пушкин». Все это совершенно не тронуто и уже третий день служит экспонатом для соседок. Сейчас хозяйка гостеприимным образом открывает баклажанную икру завода имени Ворошилова, надламывает шоколад. Масло она не решается трогать, – масла в Испании вообще почти не едят, разве что иностранные туристы или очень богатые люди.

– Вот, – говорит Люсия без всякого желания обобщать или пропагандировать, – из вашей страны нам шлют шоколад и масло, а из Германии и Италии – бомбы.

Пепита и Росита, наученные мною, тычут печенье в сливочное масло и шумно его слизывают, а Хуанито воткнулся носом в баклажанную икру.

Мигель Мартинес говорил в кортесах с Прието. После этого в «Эль сосиалиста», органе Прието, одна заметка, без подписи, была выделена жирным шрифтом на первой странице:

«Пять тысяч людей, полных решимости разбить врага! Пять тысяч! Имеет ли Мадрид эти пять тысяч? Все наши рабочие читатели воскликнут: конечно, да! Но мы все-таки повторяем: нам нужны пять тысяч, конечно, лучше восемь, но хотя бы пять тысяч, только пять тысяч молодцов. Пять тысяч, но дисциплинированных и выдержанных до конца. Пять тысяч таких солдат сейчас важнее, чем двадцать пять тысяч неорганизованных, хотя и преданных, товарищей. Мы ждем превращения милиционеров в подлинных солдат народной армии. Это сократит борьбу и приведет нас к быстрой победе».

5 октября

В интернациональной эскадрилье осталось очень мало машин. На них, сменяясь, работают пятнадцать человек.

Абелю Гидесу приходится драться больше всех, то в бомбовозе, то на истребителе. Я приехал на аэродром Барахас в неприятный момент. Бомбовоз с тремя истребителями ушел вот уже два часа, и никто пока не вернулся. По времени у машин должен уже кончиться бензин.

Наконец долгожданная точка. Растет, приближается, превращается в маленький самолет. Вот он круто идет на посадку, вот уже катится по сухой, колючей траве. Ему бегут навстречу, и, еще не выключив мотор, он кричит с пилотского сиденья:

– Они выполнили задание, нашли колонну броневиков, сбросили бомбы. Они уже возвращались домой, когда их нагнала целая стая, девять истребителей, и начала клевать. В общем, два маленьких невредимы, бомбардировщик идет, как пьяный, я боюсь, что Гюстав ранен.

О третьем истребителе его не спрашивают. Пока он отстегивает ремни, товарищи считают пулевые пробоины на крыльях и на хвосте. Их пять… Кто же в погибшем истребителе? Но нет, Гидес жив. Конечно, это он мастерски, почти отвесно, опускается на поле. Его чернобровая мордочка выражает волнение и тоску. Он кричит, чтобы скорее приготовили санитарную карету. Кареты нет. Тогда носилки. А вот и большая машина. Пошатываясь в воздухе, припадая на один бок, она неуклюже, козлом, садится.

Все бегут к самолету. Никто не открывает изнутри. Начальник аэродрома сам отковыривает дверку. Вся кабина в крови. Пилот в изнеможении сидит, вернее – висит на ремнях, склонившись на штурвал. Вокруг него на полу большая красная лужа. У него прострелены не только плечи, ноги и руки, но и кисти рук. Спинка пилотского кресла разодрана в клочья над самой его головой. Сколько выдержки и мужества надо было, чтобы вот так, распятым пулями, вырваться из кольца воздушных хищников, долететь к себе, спасти самолет, товарищей!

Бомбометатель и пулеметчик тоже ранены, но менее тяжело, чем пилот: фашистские истребители атаковали снизу и спереди.

Самолет весь издырявлен, стекла разбиты, механизмы помяты. Инженер испанец лазит по нему, пробует тросы и одобрительно качает головой.

– Пойдет?

– Пойдет.

– Когда?

– Через полчаса. Его только заправят бензином, прочистят пулеметы.

– Вы хоть кровь смойте. А пилот? А бомбардиры? Гидес объясняет:

– Люди есть. В том и беда, что у нас больше стрелков, чем пулеметов, и больше пилотов, чем машин.

Он грустен.

– Мы даем, что можем. Франция не поддержала нас. Испанцы – бравые парни, но с ними пока еще должен кто-нибудь быть вместе, чтобы растормошить их. В августе они не бомбили ниже, чем с трех тысяч, теперь они ходят с нами на пятьсот метров. Вчера разбился еще один из них, он умер в больнице, сегодня мы хороним его.

Нас зовут в хирургический покой. Там шум и споры. Раненому пилоту вынули осколки и затампонировали дырки ран. Но он требует завтрака по всей форме – закуска, жаркое и вино. Он орет благим матом, пока Гидес не заказывает при нём сардины, томаты, филе и бутылку вальдепеньяс. Затихнув и закрыв глаза, он вдруг предупреждает, чтобы филе готовили на коровьем, а не на этом страшном оливковом масле, иначе он будет блевать и у него будет кровоизлияние в мозг, – он себя знает.

Гидес урезонивает его:

– Имей стыд, товарищ, ведь страна находится в состоянии войны, пойми это, ведь ты товарищ!

Слово «товарищ» у Гидеса получается празднично. Знакомя со своими пилотами или механиками, он о некоторых говорит: «Это товарищ», что звучит как титул. О себе он тоже, не принадлежа к партии, говорит: «Я – товарищ», или: «Мне, поскольку я товарищ, напоминать об этом излишне…»

Мы едем хоронить испанского летчика. Он умер от ран в военном госпитале номер один, в Карабанчеле.

Из его ворот часто выходят небольшие траурные процессии. Вместо музыки гремит военный барабан. Простые гробы покрыты республиканскими знаменами.

За гробами молча идут люди в военном и штатском.

Наша процессия такая же. Человек тридцать. Идти далеко. Вот уже ограда муниципального кладбища, гроб проносят по дорожкам. Могила приготовлена, узкая, твердая, бетонированная щель. Наши могилы – в России шире, мягче, прохладнее. Гроб опускают – из бетонной дыры вырывается облако сухой, удушливой известковой пыли. Минуты тишины, все стоят с поднятыми кулаками – это последний привет, и память о погибшем, и залог будущей борьбы.

Провожающие расходятся и на прощание жмут руки родным. Родные выстроились в ряд, двенадцать человек, спокойные, без слезинки в глазах. Старик в строгом сюртуке, с белой бородой, подчеркнуто и гордо поднял красивую голову. Он схоронил сегодня старшего сына, капитана воздушных войск. Но еще два сына в синих моно стоят рядом с ним. У ворот кладбища они прощаются с отцом. Их увозит большая машина с надписью «Авиасьон».

На аэродроме я окончательно добился того, о чем хлопотал эти дни. Послезавтра можно будет перелететь на северный фронт. На «Дугласе» туда повезут оружие, секретную почту от правительства и несколько ответственных представителей от центрального правительства и генерального штаба. С огромным трудом удалось выпросить два места – для меня и для кинооператора Кармена. Когда я с аэродрома по телефону благодарил Прието, он, верный своему стилю, сказал: «Будете благодарить после посадки, да и то в зависимости от того, где она совершится».