Текст книги "Идеология суверенитета. От имитации к подлинности"

Однако, поскольку тот бренд остался в собственности канала, то «Однако» – другой вариант того же самого. Здесь некая трансформация связана с форматом, а по большому счету – еще и с тем, что у нас основной информационный поток канализирован, в основном, в печатных СМИ и на радио, которые не обладают той аудиторией, которой обладает Первый канал. Прежде чем мне разоблачить гнусные козни наших противников, мне надо сначала долго и подробно рассказывать про эти козни, потому что большинство зрителей ничего про это не слышало, к сожалению.

Я сначала пытался с этим бороться. С другой стороны, у государства есть какие-то рациональные задачи. Я понимаю, что именно мне, с профессиональной точки зрения, создает огромное количество проблем: мне очень нужны оппоненты. И меня, конечно, очень раздражает, когда я с оппонентом веду какой-то разговор, пытаюсь его как-то конопатить словами, а в этот момент сзади его хватают и куда-то волокут. Ребята, ну я же не договорил, куда вы понесли товарища? Я его сейчас выведу на чистую воду (смеется)! А мне говорят: «Не надо на чистую. Без тебя выведут».

Я понимаю, что, с какой-то точки зрения, может быть, это даже и правильно. А может, и неправильно. Скорее всего, правильно. Государство не обязано ради моего комфорта стимулировать широкую оппозиционную деятельность, чтобы у меня эти оппоненты были везде перед глазами. Хотя контрпропаганда – это очень эффективный способ ведения политической борьбы. В том числе и за ценности, когда ты не просто так, ни с того ни с сего, начинаешь людей лечить, и они знают, что вроде ничего такого не сделали. Конечно, сейчас вот этот элемент контрапункта снизился, и мне это досадно. Но что ж поделаешь…

Студентка: – Что изначально привело вас в область журналистики? Что к этому подтолкнуло?

М. В. Леонтьев: – В область журналистики меня привели тяжелые обстоятельства. Я никогда не собирался заниматься журналистикой. Экономикой я прекратил заниматься в советское время, поскольку невозможно заниматься экономикой, когда объект есть, а субъекта нет. Субъект потребления нормальной экономики, то есть советская власть, в экономике не нуждалась. В какой-то степени это сказалось на ее судьбе. И поэтому я залез в «экологическую нишу»: я сторожил, репетиторствовал, учил студентов истории.

Потом началась активная политическая жизнь. Тогда она мне казалась еще и чрезвычайным расцветом счастья, потому что я был антикоммунист, я был либерал. Я никогда не был западником в том смысле, в каком ими являются мои нынешние оппоненты и бывшие, как я раньше считал, товарищи. Но мы-то думали, что мы от режима избавились, а мы избавились от собственной страны. Нас обманули, но мы несем ответственность за то, что дали себя обмануть. Мы можем представить тома оправданий, почему это удалось.

Я начал писать, заниматься социологией, политологией и т. д. Эти тексты оказались востребованы. Сначала я занимался шахтерскими забастовками, меня туда посылали как внештатного корреспондента газеты «Социалистическая индустрия». Ни одной моей строчки в этой газете не напечатали. А я действовал как «встроенный агент», то есть я начал серьезно этим заниматься, написал воркутинским шахтерам их требования, шесть пунктов… Это я написал: просто там больше никого не было. В конце концов, мне позвонили из редакции и сказали: «Рви когти, тучи сгущаются!»

А мой первый большой текст напечатали в газете «Атмуда», если вы помните такую. Это была газета Латвийского Народного фронта. Тогда «Московские новости» были еще абсолютно подцензурным изданием, и Егор Яковлев ходил согласовывать тексты в ЦК. А в «Атмуде» публиковалось все подряд, и она висела на Пушкинской площади. Там начинал свою такую публичную, открытую публицистику Глеб Павловский, там очень много народу было из тех, которые потом составили уже самые разные «крылья» и направления. Заместителем главного редактора, который, собственно, и занимался этой газетой, был Володя Линдерман, который сейчас является вторым лицом в национал-большевистской партии. Забавно! Тоже, между прочим, очень характерная эволюция. Это его латышские «братья» загнали за можай впоследствии. Во искупление грехов, можно сказать.

А дальше появился «Коммерсант», в который специально приглашали людей, не изуродованных советской журналистикой. Это очень была полезная школа: буквально с первого… или даже до первого номера нас учили, как надо писать. Писать они меня не научили, потому что я довольно быстро разошелся с ними, но какие-то базовые элементы «коммерсантской» школы – страшно полезны, просто безумно! Самое главное – это такое достаточно спокойное отношение к своему авторскому тексту.

В. Р. Легойда: – А что значит «спокойное»?

М. В. Леонтьев: – Ну, в «Коммерсанте» ты не был журналистом. Ты был человеком, который приносит информационный продукт и сдает его. Потом рерайтер из этого продукта делает то, что считает нужным. Периодически, если ты глубоко вошел в тему и еще при этом отвечаешь перед людьми, которые являются твоими источниками, тебе становится жарко после того, как ты читаешь продукт рерайтера. Но, тем не менее, считалось, что читателю так лучше.

В. Р. Легойда: – Школа смирения такая!

М. В. Леонтьев: – Да-да, что-то вроде этого (смеются)!

Студентка: – Вы сказали, что у вас есть враги. Скажите, пожалуйста, а вообще у православного человека могут быть враги? И какой смысл вы вкладываете в слово «враг»?

М. В. Леонтьев: – У человека, который занимается политикой, враги обязаны быть, потому что иначе это не политика. Опять же, я хотел бы развести эти уровни. Причем они разводятся иногда на самом конкретном, реальном плане. Я близко знаком с очень многими людьми, которые являются моими жесткими оппонентами. И мне очень тяжело разводить свое политическое отношения к ним и личное.

И эти люди тоже очень разные. Вот, например, Володя Кара-Мурза – человек совершенно с другого берега. Никогда в жизни у нас с ним в личном общении не возникнет ни тени какой-то там вражды. Я его очень уважаю как человека, считая абсолютно противоположными его взгляды и позиции. Та же Оля Романова, про которую я сказал, что будь моя воля, я бы ее первую выгнал. Я к ней очень хорошо отношусь! Просто, если бы я занимался, предположим, информационной политикой на канале, я ее выгнал бы просто сию секунду, без всяких. Но постарался бы, чтобы это нанесло ей в личном и профессиональном плане наименьший ущерб. Или вообще не нанесло никакого.

«Возлюби врага своего», – не про это писано. «Возлюби» – это уж, наверное, простите, высший пилотаж. До этого надо расти и расти. Но уважать сильного врага – я всегда уважаю. Есть сильные противники, та же Чечня. Я уважаю чечен, я имею в виду «не наших» чечен. Они, конечно, звери периодически, но бойцы они потрясающие. Действительно очень сильные бойцы, их нельзя не уважать. Мы себя бы не уважали, если бы мы их не уважали. Я даже в какой-то программе про Ирак, когда была сдача Багдада, написал: «Уж одним мы можем гордиться: наши-то чечены покруче будут!» Своим противником мы можем гордиться.

Враги моей страны – мои враги. Политические. Наверное, это не совсем то, что имеется в виду в смысле религиозном. Я надеюсь, что это не то. Я стараюсь разделять.

Студентка: – Вы обронили такую фразу, что завидуете своей дочери в том, что она воспитывается в вере с детства. Не считаете ли вы, что гораздо разумнее, когда человек приходит к вере в более взрослом возрасте, когда он принимает осмысленное решение?

М. В. Леонтьев: – Не считаю. У человека есть огромное количество возможностей прийти к этому еще и разумно. Огромное количество! Ну, а потом, что такое человек, крещенный и воцерковленный с детства? Над ним есть защита. Это же не то, что человек пришел, скажем, к осознанию правильности политэкономической идеи. Или был сторонником неправильной теории эволюции, а стал сторонником правильной теории эволюции. Это же вера, там есть сакральный смысл! Детская вера – она другая: она – составная часть личности. Человек, который с детства верил, он гармоничнее. Он другой. Мне этого не дано, и это жалко.

Студентка: – Говорят, что наши праотцы учились военному делу для того, чтобы наши отцы учились экономике – для того, чтобы дать нам возможность заниматься гуманитарными науками. Как вы считаете, какие люди сегодня нужны в России? На каком мы находимся этапе развития? Нам сейчас нужно готовиться отражать внешнюю атаку, или поднимать экономику, или у нас зреет гуманитарный кризис?

М. В. Леонтьев: – А мы не можем отразить атаку, не поднимая экономики. По-моему, это абсолютно понятно. Мы не можем отразить атаку, не восстановив нашу полуразрушенную фундаментальную науку. Мы – первая держава в мире. Первая, понимаете? И у нас враги – первые. И мы можем выжить, только живя на уровне высших достижений человечества, не отставая.

Я приведу один пример. Он скользкий в какой-то степени, но, по-моему, понятный. Вот у меня, мягко говоря, сложное отношение к Сталину. Но в декабре 41-го года Сталин издал указ о восстановлении в университетах филологических и исторических факультетов. Их же не было. В декабре 41-го года! Вот этого понимания исторического процесса нам сейчас остро, резко не хватает. Нужны «длинные» цели – в самый худший, в самый тяжелый момент, когда, казалось бы, не до того. Вот когда мы понимаем, что нужны вещи, которые сработают через двадцать-тридцать лет, значит, мы собираемся жить вечно. Мы вечно собираемся жить, а не два года выживать!

Семинарист: – Я бы хотел вам задать два личный вопроса. Во-первых, когда вы пришли к вере и считаете ли вы себя церковным человеком в обычном понимании этого слова? А во-вторых, каким образом православие воплощается в вашей жизни? Как это совмещается с вашей профессиональной деятельностью, в том числе?

М. В. Леонтьев: – На этот вопрос мне отвечать очень стыдно. Ну, я тогда начну с менее стыдных вещей. К вере я пришел уже в совсем зрелом возрасте. То есть пришел я, наверное, гораздо раньше, но созрел до того, чтобы креститься, уже совсем зрелым человеком, когда мне было под сорок. Я считал себя таким «латентно верующим». Это было очень серьезное решение, как-то к нему было сложно быстро прийти. Потом нашлись правильные люди, которые меня «привели».

Церковным человеком в «правильном смысле» я себя считать не имею права, поскольку храм посещаю не систематически. Пост соблюдать стараюсь. Очень стыдно, ничего в свое оправдание сказать не могу… То есть, могу, конечно, сказать, но я понимаю, что это не оправдание. Тот образ жизни, который человек вынужден вести в связи с этой профессией, он, конечно, не облегчает эту задачу, мягко говоря. Но никто никому не говорил, что будет легко. Поэтому я еще раз говорю: виноват. Не являюсь примером в этом смысле ни в коей мере.

А что для меня значит вера… Всё. Это критерий и основание всего. Мне кажется, что я нахожу в христианстве то, на чем все стоит. На мой взгляд, православие и христианство – это одно и то же, просто потому, что никакого другого и нет. И ничего, что противоречит этому, во всяком случае, мировоззренчески, я в себе терпеть не могу. И допустить не могу.

В. Р. Легойда: – Спасибо, Михаил Владимирович, за откровенный разговор. На мой взгляд, это был разговор о смыслах, и мы пытались не говорить о политике. Я думаю, что нам это почти удалось!

«Русский час» на телеканале «Спас», 15.12.2005

I. Идеология суверенитета

Идеология суверенитета

Суверенитет (в данном случае государственный) – это возможность для страны самостоятельно принимать решения о своей судьбе и способность воплощать эти решения в действительность.

Современный суверенитет (как и несовременный, только в относительно большей степени) определяется не каким-либо международным правом, которого нет, не было и не будет за рамками баланса сил, а его материальными предпосылками – экономическими, идеологическими и культурными, военно-политическими.

Речь, во всяком случае, на нынешнем этапе, не идёт о формулировании некоей целостной идеологии. Для того чтобы подступиться к её формированию, надо как минимум определиться для начала: суверенитет существеннее и содержательнее «демократии». Демократия как инструмент, форма воспроизводства власти существующих элит сама по себе не несёт никакого самодостаточного смысла. И, во-вторых, спрос на адекватную идеологию русского суверенитета предъявляет даже действующая власть. И этот спрос никак не удовлетворён.

Наша политическая система – это имитация. Имитация, естественно, общепринятого «цивилизованного» либерального стандарта. Потому как иного в нынешней глобальной системе не положено. И хорошо, что имитация – потому, что оригинал ещё хуже. И хорошо, если мы это понимаем.

Советская система, в известном смысле, тоже была имитацией и существовала более или менее стабильно, пока она это понимала. Заметьте: все демократизаторские наскоки на действующую систему построены по старой правозащитно-диссидентской модели: «Вот вы тут написали у себя – извольте выполнять!»

Вот пока начальство отчётливо сознавало, что это не для того написано, чтобы выполнять, всё шло нормально. До тех пор, как наверх не проникли товарищи, не обладавшие навыком к мышлению, но обладавшие, к сожалению, навыком к чтению, которые, почесав репу, поразились: «Смотрите, действительно написано!» Идея реализовать буквально то, что было придумано понарошку, наиболее наглядно проявилась в территориально-государственном устройстве и его последствиях. В страшном сне никто не думал, что эти границы станут настоящими.

И сегодня буквализация нашей политической системы может иметь только один результат: она рухнет, похоронив под собой государство – на этот раз уже РФ.

Спровоцированная «постболотным синдромом», дискуссия о развитии политической системы была изначально ложной. Демократизаторы, либерализаторы, неоперестройщики, десталинизаторы, ничему не научившиеся на самом наглядном и самом катастрофическом опыте, потому что ничего, кроме своих либеральных мантр, не знают, тащат нас в дискуссию в формате и категориях, не имеющих смысла.

Наша политическая система переходная, в том числе и поэтому – органически слабая. Она, безусловно, доказала свою живучесть в условиях благоприятной внешней и внутренней конъюнктуры, в условиях постоянного ресурсного подсоса. Медицинский диагноз состоит в том, что никакой такой конъюнктуры и никакого подсоса уже в среднесрочной перспективе не будет.

С имитационной политической системой мы могли существовать довольно долго и при благоприятной конъюнктуре даже «повышать благосостояние».

С имитационной политической системой мы кризис не переживём.

Идея перейти к настоящей «европейской» демократии – это тупик, обманка. Это попытка прыгнуть в поезд, который никогда уже никуда не пойдёт. Это аналогично нашим потугам побыстрее создать у нас «настоящий» фондовый рынок, а то у нас финансовая инфраструктура недостаточно разрушена.

Нам действительно нужна самая открытая дискуссия и об экономической политике, и о политической системе. И, в конечном счёте – о смысле и целях существования нашего государства. Никаких даже общих представлений об этом у нашего общества нет. Навязываемая нашему обществу убогая и пошлейшая дискуссия о темпах и способах демократизации и либерализации, ведущаяся по напёрсточным технологиям, способствует только общественной дегенерации.

На самом деле имитацией, полной и тотальной, является «материнская» образцовая западная демократия – изысканной в своих лучших образцах, столетиями выстроенной имитацией участия электората в управлении страной. Эта идеальная система, обеспечившая не только политическую, но и идеологическую диктатуру финансовых элит, сегодня находится даже не в кризисе – в тупике, который суть обратная часть тупика экономического.

Дело даже не в том, что кто-то и что-то угрожает её власти – пока никто и ничто. Системный кризис тем и отличается, что система не способна адекватно реагировать на вызовы. В процессе такого реагирования система себя не лечит, а калечит. То, что антикризисная экономическая политика лишь углубляет кризис, – это банальность. Но именно политическая система является непреодолимым препятствием к выбору любых других вариантов антикризисной политики, кроме паллиативных.

Демократия, причем любая, – это в первую очередь форма организации власти. То есть прежде чем содержательно говорить о демократии, надо бы понять, что такое власть… Власть – всегда прерогатива меньшинства. Она может быть делегирована с помощью той или иной процедуры или захвачена силой. Таким образом, всякая демократия как одна из частных форм делегирования власти (избирателями на выборах) по определению является управляемой. Неуправляемых демократий не бывает. С античности и до нынешнего постмодерна история демократии – это эволюция техники управления демократией. За счёт совершенствования этой техники демократия смогла позволить себе стать формально всеобщей, потеряв при этом практически все содержательные признаки участия граждан в реальном принятии решений. Демократия была и остаётся властью меньшинства, но если ранее это меньшинство было открыто и легально, то теперь оно эффективно скрывается за ширмой демократических процедур.

Демократическая санкция на власть в современном обществе в отличие от традиционного является единственно легитимной – даже если допустить существование форм «демократий», отличных от образцовой либеральной модели (например, китайская или ранее советская «народная демократия», или покойная ливийская Джамахирия и т. д.). Суть легитимности в признании большинством законности данной формы правления. Забавно наблюдать, как жрецы современной демократической религии пеняли Каддафи, а теперь Асаду: «Нельзя воевать с народом!» С любым ли народом нельзя воевать? С любой ли частью народа? С какой частью?.. Напомню блестящую характеристику легитимной власти, данную Виталием Найшулем: «Легитимная власть – это такая власть, которая имеет право стрелять в своих».

Кураторы мировой демократии произвольно лишают ту или иную власть легитимности, то есть суверенитета. Причём даже неважно, насколько корректны и лояльны критерии, – важно, что в этой системе легитимность даруется извне. И отбирается извне. То есть игра по правильным правилам предполагает изначально отказ от суверенитета в пользу куратора. То есть отказ от власти и замену её теми или иными форматами местного самоуправления.

Политическая модель «Демократия» – если речь не идёт собственно о стране-кураторе и бенефициаре этой системы – не предусматривает функции власти. Нигде, кроме Соединённых Штатов Америки, современная демократия не есть власть. То есть чисто этимологически она и не «демократия», поскольку профанируется не только понятие «демос», но и «кратос».

Что касается России, у нас это имитация имитации, выстроенная вручную и наспех, что и вызывает претензии лицензиара. Именно поверхностность и вторичность нашей имитационной модели и понимание властью её имитационного характера являются основанием нашего иммунитета. У нас, во всяком случае, власть не собирается молиться идолу, который она сама сляпала в утеху мировой прогрессивной общественности. Это основание шанса, что наша политическая система и, соответственно, наше государство способны пережить кризис. Шанса – но не гарантии.

Демократическая религия – господствующая ныне тоталитарная идеология – родилась не из воздуха и не из благодетельных мечтаний. Идеология демократии была ответом на агрессивное наступление идеологии социальной справедливости. В то время западная демократия активно впитывала от неё и столь же активно рекламировала свои социально конкурентные качества. Теперь необходимость в этом отпала вовсе. И если в странах бывшего второго мира ещё существуют люди, способные перепутать современную демократию с минимальной социальной справедливостью, то в третьем мире таковых практически не осталось. Именно поэтому, например, в мусульманских странах социально протестные настроения всегда будут принимать форму радикального политического ислама.

Итак, либеральная демократия – это образцовая западная форма господства элит. Современная демократия – это декорация, позволяющая полностью изъять население из политики, то есть из процесса принятия стратегических решений. Потому что стратегические решения в этой системе – это решения об управлении финансовыми потоками.

Однако есть маленькая проблема: центр управления этими потоками находится точно не у нас. В этом контексте – что такое российская стабилизация «нулевых»?

Посткатастрофную страну, оказавшуюся на грани хаоса и развала, удалось собрать точно в соответствии с законами функционирования системы. Той современной глобальной системы, в которую Россия окунулась после краха сверхдержавы. То есть с помощью организации управления финансовыми потоками.

С одной стороны, это определялось рамками реально возможного и допустимого с точки зрения выживания страны. С другой стороны, это же определило и границы «стабилизации». В частности, многим казалось, что Россия в эти годы восстановила собственный суверенитет. Однако границы этого суверенитета в рамках данной системы определяются границами наших возможностей по управлению финансовыми потоками.

Границы эти в принципе понятны, что очень чётко и грубо обозначилось во время кризиса. Можно заметить, как вследствие этой наглядной демонстрации Россия сначала утратила интерес к экономической политике (в элементарно стратегическом смысле), а затем, уже в медведевский период, – и к политике внешней (в том же смысле).

Проблема в том, что современная демократия не предусматривает никакого стратегического управления, кроме управления финансовыми потоками. Вы вообще можете рассчитывать на стратегию только в той степени, в которой вы рассчитываете на управление этими потоками. Это экономика. В современной демократии, в отличие, кстати, от других моделей, экономика является в прямом смысле слова базисом, а политика – надстройкой, в точном соответствии с марксистской логикой. И что касается политики – политическая модель «Демократия» не обеспечивает осуществления власти нигде, кроме как там, где находится реальный центр управления финансовыми потоками. В этом контексте Россия имеет право рассчитывать только на местное самоуправление.

Можно констатировать одно: либеральная демократия в России как механизм осуществления власти действующих российских элит означает для страны катастрофу одномоментную и безальтернативную. Это даже если абстрагироваться от проблемы лояльности российских элит к собственной стране, о чём много раз уже говорилось. Этим мы отличаемся от наших западных учителей, где эта модель, в условиях преемственности государственно лояльных элит, означает не одномоментную катастрофу, а более или менее постепенное вырождение государства и нации.

Решение наших проблем, даже самых краткосрочных и насущных, никак не лежит в плоскости развития и совершенствования демократических процедур – то есть обеспечения преемственности нынешней властной элиты. Поскольку насущной проблемой выживания страны и сохранения элементарной легитимности власти является политическая ликвидация действующей элиты. Прошу заметить, речь идёт о ликвидации политической, а вовсе не обязательно физической.