Текст книги "Город на воде, хлебе и облаках"

Михаил Федорович Липскеров
Город на воде, хлебе и облаках

© Липскеров М. Ф., 2015

© Иллюстрации. Литманович И. В., 2015

© Издание. Оформление.

ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2015

* * *

Вейзмир!

Больно мне! (идиш)

Так, наверное, захотел Бог. Бог Авраама и Исаака, Иакова и Иосифа и Бог всей длинной цепочки людей, которых родили они и продолжают рождать их потомки. Помедленнее, правда, чем в первые времена, ханаанские столетия, египетские, обетованные, прочие. Такие и сякие, счастливые и так себе, но чтобы не гневить Его, приемлемые для моего народа. А что такое приемлемые времена для моего народа? Это времена, когда нас не сильно убивают. Согласитесь, господа, это не так уж плохо, когда тебя убивают не постоянно, а дают какую-никакую передышку, чтобы поднакопилось народонаселения, чтобы поубивать его в свое удовольствие, превосходство свое проявить и слабость свою утишить. А заодно имуществом его, златом-серебром попользоваться. Женщинами его плоть свою усмирити. Извините, господа, что язык мой перемешивает разные стили, разные речевые обороты, ибо времена, в которых довелось проживать моему народу, тоже свое влияние на язык оказывают. А иначе и быть не может. Потому что, кроме как во временах, нам жить негде. И каждое время – морщина на лице народа, шрамы на его теле и вздувшиеся вены на икроножных мышцах. И язык, соответственно, шеволится по-всякому. И извилина с извилиной изъясняется на суржике. Стремно, господа, стремно. И душа кувыркается в непонятке: а скажите, вы на самом деле или просто так, делаете вид…

И вот сейчас как раз образовался такой вот вакуум в жизни моего народа. Когда меня уже сколько-то десятилетий не гнобят, не плюют в рожу, называют по имени-отчеству и самое главное – не рассказывают с уродливым, как им кажется еврейским, акцентом очень плохие еврейские-нееврейские анекдоты. И во мне устаканилась некая душевная энтропия.

Чтобы оживить Город, который был нарисован несколько тысяч лет назад, а точнее – в 2002 году, девицей (а может быть, и не девицей, но выглядела девицей) по имени Ирка со странной вненациональной фамилией Бунжурна. («В доме Ирен всегда весело, всегда музыка, танцы…» в исполнении французской шансонье Пиа Коломба.)

И вот он передо мной – этот Город формата А-4 в пластиковом файле, чтобы события, происходящие в нем, не истрепали бумагу, чтобы пот на пальцах не растворил контуры домов, чтобы покинувшая мой нос капля не устроила лужу около дома Мордехая Вайнштейна и как скажите пожалуйста только честно он в своих лакированных штиблетах от Моше Лукича Риббентропа дойдет до своего лечение всех зубов без боли а впрочем осиротевшая капля ему не помешает потому что лечение всех зубов без боли во втором этаже а Моше Лукич Риббентроп на первом а сам реб Мордехай Вайнштейн на третьем этаже и капля отправившаяся в свободный полет никоим образом не может капнуть на лестницу со второго этажа на первый потому что на картинке ее не видно так что судари чуваки вы мои разлюбезные пластиковый файл на самом деле для того существует чтобы я не нырнул в Город не растворился в его немногочисленных улочках не нашел себе в доме 17 на улице Убитых еврейских поэтов кровать с шишечками и никогда-никогда не вернулся в этот мир потому что а что скажите на милость я в нем забыл кроме разве этой самой девицы а может и не девицы Ирки со странной вненациональной фамилией Бунжурна нарисовавшей этот Город несколько тысяч лет назад а точнее в 2002 году и я смогу описать эти события со стороны не от первого лица за что меня клеймит позором мой старший сын Митя младший Алеша относится со снисхождением потому что в борьбе за качество жизни времени на литературные экзерсисы отца родного папаньки единственного у него остается маловато чтоб не сказать совсем.

Итак, волею Бога и девицы Ирки на картинке нарисовано невнятное количество улиц, шестнадцать домов, в которые я поселю жильцов по своему усмотрению и настоятельным требованиям воображения, а в междомовом пространстве обретаются в разного рода деятельности восемнадцать обитателей Города. Конечно, скажете вы, что это за Город из шестнадцати домов, не морочьте мне голову, и восемнадцать человек в междомовом пространстве, среди которых нет, вы послушайте, одна собака и один осел не в метафорическом смысле этого слова.

– И это Город? – спросите вы.

– А вот и Город, – отвечу я. И все тут.

И в этот «а вот и Город» я вложил свою душу со слабыми надеждами на спасение, свои потасканные мыслишки, истерзанные ошметки генетической памяти и непрекращающийся смех, смех, смех… Замешенный на вневременной имманентной печали…

Все началось тогда, когда раным-рано поутру в Город забрел никому не известный Ослик. Который по климатическим условиям бытия ну никак не должен был находиться в Городе. Да и по другим параметрам не материального характера этот Ослик был не наш ослик. Что бы ему вот так вот запросто болтаться на площади Обрезания? Хотя мусульмане из арабского квартала тоже имели виды на площадь Обрезания, мотивируя некую свою причастность к сакральной составляющей процесса. Но евреи это начали практиковать раньше, так что и разговора быть не должно. Но не только в этом дело.

Айв том еще, что проблемы проживания Ослика и его трудоустройства в Городе не просто не были решены, но и не могли решиться. Потому что Город и его обитатели настолько были притерты друг к другу, что не только Ослик, но и любой пришлый шмок благородных кровей, будь это даже пан Кобечинский, Городу пришелся бы не по вкусу. (Я забыл уточнить – второй пан Кобечинский, потому что один пан Кобечинский в Городе уже был, и его было уже выше крыши.) Не говоря уж о кармане, который, несмотря на всю притертость жителей, у каждого был свой, и запускать в него руку ради какого-то Ослика любой горожанин счел бы посягательством на его частную жизнь без возмещения убытков.

И был один молодой еврей, недавно (лет 527 назад) прошедший курс юного еврея, то есть подвергнувшийся бармицве, по имени Шломо и по прозвищу Грамотный, сын Пини (Пинхуса) Гогенцоллерна. А матери у него не было. То есть она у него наверняка была, так как история не зафиксировала случая, чтобы дети рождались без матери. Но когда Шломо родился, у его отца, Пини (Пинхуса) Гогенцоллерна, родилось еще несколько детей. Ибо у него было пятьсот жен и наложниц без числа. Как у одного моего знакомого Соломона. И все родившиеся в этот день детишки перепутались. И установить материнство – ну никак. За Шломо приглядывала некая Ривка, по возрасту утратившая статус наложницы, коя и воспитывала Шломо и учила его грамоте, пока ее не угнали в первое ассирийское пленение. И научить Шломо грамоте ей удалось, и, полагаю я, удалось весьма и весьма, но прозвище Грамотный он приобрел позже. И заслуженно. Так что не ради красивости языка я употребил этот эпитет, а по необходимости указать на специфические особенности этого самого Шломо. И на то, что в будущем вам помогло бы отличить его от Шломо Сироты, с улицы Распоясавшегося Соломона, у которого отца тоже не было, как, впрочем, и матери. Так как было ему 94 года, а сейчас не начало времен, чтобы евреи жили безразмерно (во всяком случае, рядовые евреи, без претензий), даже если им это никто не запрещает. И передвигался Шломо Грамотный ногами, а Шломо Сирота – на инвалидной коляске.

Так вот, Шломо Грамотный, обнаружив на площади Обрезания безродного Осла, огляделся вокруг и, не найдя в нем соответствия эстетике Города, попытался вытеснить его с площади Обрезания в квартал, носящий иной этнический колорит, в котором Осел чувствовал бы себя более комфортно, прижился бы там, обрел любовь, и, возможно, великий арабский поэт арабского квартала нашего Города Муслим Фаттах сложил бы об этой любви поэму. А то вот в соседних местах Омар Хайам вовсю свирепствует со своими рубаями. И есть подозрения, что их запомнят в позжие времена. Об этом туманно рассуждал некий Бенцион Оскер, вернувшийся из тех краев и общавшийся с тем самым Омаром Хайямом. Зачем Омару Хайяму общаться с Бенционом Оскером, осталось неясным и по прошествии столетий, а может, Бенцион Оскер и не общался с Омаром Хайямом, во всяком случае посторонних свидетелей общения не было. И вообще неизвестно, зачем Бенцион Оскер подался в те края. Есть у меня большие подозрения, что мотался он туда только для того, чтобы вернуться. Но в память об этом событии он открыл в переулке Маккавеев (бывший Котовского) хлебную лавку. Почему нужно было в честь встречи с Омаром Хайямом открывать хлебную лавку, а не винную, осталось неясным, но вот уже несколько веков Бенцион Оскер продавал совершенно потрясающие пятничные халы. Есть сведения, что он вообще никуда не мотался, а прибыл в Город совсем не так и хлебную лавку открыл по другим, не столь возвышенным, соображениям. (Это я придумаю потом.) А в промежутках между субботами, временем совершенно никчемным, толковал о Хайяме с садовником Абубакаром Фаттахом, братом великого арабского поэта Муслима Фаттаха, обитавшего в арабском квартале. Так вот, полагаю я, а возможно так полагал и Шломо Грамотный, поэт Муслим Фаттах, брат садовника Абубакара Фаттаха, напишет поэму. И эта поэма о великой ослиной любви прославила бы в веках арабский квартал наравне с цифрой 0, врачом Абу Али ибн Синой и камнем Каабы.

Но Осел уходить не собирался. Ничего не хочу утверждать, но, возможно, у него были на Город политические виды типа приобщения еврействующих обитателей Города к миру Аллаха, Милостивого, Милосердного, дабы спасти их для спасения, где их ожидают семьдесят девственниц и гурий без числа. Вот он и упирался. Не знаю. Но уходить не собирался. И мадам Гурвиц, жена портного Зиновия Ицхаковича, опять же Гурвица, прогуливающаяся по площади Обрезания с малолеткой Шерой, опять же Гурвиц, в процессе изгнания Осла участия не принимали. Потому что, миль пардон, Осел и женская половина Гурвицей складываются в неприличный моветон. А уж о мадам Пеперштейн, что слева, и говорить не приходится. Она просто отвернулась, делая вид, что пребывание Осла на площади Обрезания к ней не имеет никакого отношения. Мол, где она – и где Осел. И какая между ними может быть связь – это, вы, сочинитель, слишком много на себя берете, и если бы был жив реб Пеперштейн (или если бы он хотя бы когда-нибудь существовал в природе, так как никаких следов его пребывания в Городе ни в начале начал, ни во времена рассеяния, ни во времена Реконкисты, ни при присоединении к России во время второго (или третьего?) раздела Польши, ни в советские времена я не обнаружил. Пока. То вам, господин сочинитель, я даже не знаю что!

Сидящая собачка смутного происхождения в осломахии участия не принимала, опасаясь, что гонения на ослов могут перекинуться и на собак. Тем более что происхождение у нее было смутное! И никакого свидетельства о гиюре – посвящении в еврейство – у нее не было.

И были еще на первом плане картины девицы Ирки Бунжурны кой-какие евреи, но сколько я ни вглядывался в их фигуры, идеи о помощи Шломо Грамотному в изгнании Осла я не обнаружил.

И тут маклер Гутен Моргенович де Сааведра, проживающий в окне, выходившем на площадь Обрезания – а какая у него была квартира, я знать не могу, потому что свет в ней не горел и разглядеть, что там внутри, да еще сквозь пластиковый файл, было невозможно, а свет в квартире не горел потому, что зачем ему гореть, если на картине и, соответственно, в Городе белый день, – придумал, не то чтобы сам придумал, а в веках устаканилось, что на все важные вопросы ответ евреи находят у раввина. А где можно найти раввина?.. А?.. Правильно! В синагоге! Молодцы! И вот, когда евреи покинули свои дома и устремились к синагоге, выяснилось, что девица Ирка Бунжурна синагогу на картине не нарисовала. И сейчас мне нужно отложить написание этого текста, чтобы позвонить этой юной чувишке по скайпу и узнать, как она хотя бы представляет себе эту самую синагогу. Потому что синагога на бывшей улице Архипова и синагоги в мировых центрах, виды которых мне прислал по имейлу из Канады мой однокашник Миша Животовский, в абрис Иркиной картины не вписываются. А, любезные мои читатели, правда жизни заключается не в жизни, а в правде. Засим я оставляю вас разбираться в смысле сказанной мною сентенции и звоню Ирке… Не в Сети… Может, уже ускакала на студию… Всю плешь переела мне этим фильмом… Ну да ладно… Пусть себе… За кино хоть платят… А за эту картинку?.. Копейки. И то, если мне удастся продать эту книгу, в самом начале которой я живу.

Так что попробуем сами представить эту синагогу. Это не такая роскошная синагога, которую могут позволить себе богатые общины и в которой роскоши больше, чем синагоги, как, скажем, в Гранаде, Амстердаме, Нью-Йорке или Антиохии, но вполне себе синагога, в которой помещаются Тора и пришедшие к ней евреи. И для молитвы, и для деловой беседы, и для обсуждения сводок с полей Столетней войны. Ну и для «а просто поговорить».

И вот поутру, я уже не помню точно день и час этого события, но состоялось оно где-то между месяцем Сиван 5162 года 14-м числом и 16-м числом месяца Ав 5665 года, Город стал стекаться к синагоге, чтобы разрешить вопрос инородного Осла.

И пришелся этот день на Шаббат, когда Господь наш отдыхал, и народ Его тоже отдыхал, – так что тут же встал вопрос, является ли обсуждение вопроса о пребывании Ослика на площади Обрезания работой или так себе, ничего. Я не могу передать обсуждение этого вопроса своими словами, потому что язык мой беден, изъязвлен всеми диалектами немецкого языка, потерял плавность и тягучесть ночных ветерков над пустыней Негев, всплески Тивериадского моря, прохладу редких снегов и сладость возлежания на горячем песке Яффы. Все это осталось в далеком прошлом, и язык обрел некую функциональность. Как, впрочем, и другие языки мира. И все становится безликим, малопонятным и огорчающим душу человека моих годов, когда разборки двух бандитов в Кимрах называются «спором хозяйствующих субъектов», а в выстрелы и живой человеческий мат вплетаются тексты о толерантности и бесконечные fuck'и, что уже непонятно что и обозначают.

Так что по мере сил и убогих возможностей постараюсь перевести на русский дискуссию о возможности обсуждения вопроса о пришлом Ослике в Шаббат, согласно Закону, не нарушая Закон и во имя Закона.

В 10 утра после молитвы евреи сняли талиты, переналадили шляпы на более залихватский манер, в зависимости от воспитания и положения в обществе, стряхнули с лапсердаков вчерашнюю перхоть и установили дежурство по наблюдению за взаимным поведением Шломо Грамотного и Осла на площади Обрезания. А так как в состоянии взаимного противостояния они уже пребывали порядка десяти – двенадцати дней, то, по свидетельству реб Аарона Шпигеля, смутной профессии то ли ювелира, то ли фальшивомонетчика, живо напоминали ему композицию скульптора Клодта на Аничковом мосту в столице Российской империи, запечатленной на открытке типографского заведения по Сенной, дом номер 5, второй подвал от угла в одна тысяча восемьсот пятьдесят втором году. А попал реб Аарон в столицу Российской империи в принудительном порядке по смутному подозрению то ли в ювелирной деятельности, то ли в фальшивомонетнической. Но был отпущен в связи с признанием его невменяемым еще до суда. А невменяемым его признали после того, как между допросами он изготовил из обрывка газеты «Ведомости» двадцатипятирублевую ассигнацию, жутко похожую на пятидесятирублевую. И выдавал ее за сторублевую. Тут уж куда деться, ясное дело – невменяемый… Когда это была вовсе не двадцатипятирублевая ассигнация, похожая на пятидесятирублевую и выдаваемая за сторублевую, а сотня марок графства Ольбург-Гессенского. И после следственного эксперимента, состоящего из превращения подшивки газеты «Голос» за 1848 год в пятидесятирублевые ассигнации, как две капли воды похожие на десятифранковые купюры, был этапирован обратно в Город самолично следователем П.П. Суходольским, который и остался в Городе жить, рассказывая юной городской поросли о петербургских тайнах, связанных в основном с бытом столичных прелестниц, обитавших в столичных же борделях.

Так вот после того, как реб Аарон сообщил евреям об ассоциативной связи Шломо Грамотного и клодтовской скульптуры на Аничковом мосту, со своего места вскочил реб Гутен Моргенович де Сааведра, маклер, живший в квартире неясного содержания, одним окном выходившей на площадь Обрезания, о котором я вам уже сообщал.

– Евреи! – степенно, не срываясь на крик, а он и не собирался на него срываться, начал реб де Сааведра, – бедный мальчик не ел, не пил уже восемь дней! И то же самое я могу сказать и об Осле.

– А он еще и не брился, – вскользь пробросил дремавший портной Гурвиц.

– Осел?.. – ошарашенно спросил реб Аарон.

– Это вы осел, реб Аарон. Где вы видели, чтобы ослы брились?

– Нигде, – машинально ответил реб Аарон.

– То-то и оно. Мальчик, – подняв кверху палец, сказал портной Гурвиц и снова задремал.

И тут старик, которого девица Ирка Бунжурна поместила на втором плане слева картины в инвалидном кресле, но в данный момент, естественно, находящийся в синагоге, ибо видели ли вы где-нибудь, в каком-нибудь городе, селении, поселке городского типа, чтобы какой-либо вопрос решался без инвалида в коляске? Нет, не видели. Так вот, этот старик, а звали его Шломо Сирота, тоже поднял кверху палец (а почему портному Гурвицу можно поднимать кверху палец, а инвалиду Шломо Сироте – нет?) и трагически произнес вместе с поднятием пальца:

– Таким образом, евреи, мы имеем ужасную картину. На площади Обрезания мы имеем плохую копию композиции на Аничковом мосту в Санкт-Петербурге, как говорит реб Аарон, чему я не очень склонен верить, ибо, кроме него, ни этой композиции, ни моста, ни Санкт-Петербурга никто никогда не видел. А слепо доверять, реб Файтель, я не вас имел в виду (реб Файтель был слепым часовщиком с Третьего Маккавейского проулка), слепо доверять человеку межеумочной межювелирной и фальшивомонетнической профессии я бы не стал. Так что остановимся на том, что нет никакого Клодта, Аничкова моста, Санкт-Петербурга. А вас, реб Аарон, не спрашивают. А есть мальчик Шломо Грамотный и Осел, имени которого мы не знаем, потому что он не представился. И оба небритые. И что прикажете делать с этим положением вещей? Я имею в виду небритых мальчика и Осла.

Евреи было встрепенулись, но всех осадил раввин реб Шмуэль по прозвищу Многодетный. А прозвали его так потому, что детей у него и вправду было много, а сколько – сосчитать никому не удалось. Вот его и звали Многодетным, а не, скажем, Семи– или Двенадцатидетным.

– Евреи забыли, – сказал Шмуэль Многодетный, – что сегодня Шаббат и что-либо ДЕЛАТЬ в этот день мы ничего не можем. Потому что – суббота. А с другой стороны – небритый Шломо и еще более небритый Ослик. Оставить их небритыми в Шаббат нельзя, а думать, как их побрить, тоже нельзя. Потому что, как говорят, думать – тоже работа.

И евреи задумались, опустив бороды на грудь и закусив в задумчивости пейсы. А когда реб Файтель сжевал левый пейс и сыто отрыгнул, портной Гурвиц поднял руку. Все с надеждой посмотрели на него. Так как портной Гурвиц в давние времена служил в Севилье евреем при севильском халифе по образованию, а после изгнания мавров, а и попутно евреев (как без этого) из Испании окольным путями добрался до нашего Города в качестве портного. Потому что, помимо службы евреем по образованию, он еще и немножечко шил. Но умственных навыков не утерял и в критических ситуациях, периодически происходивших в Городе, выход находил и мог бы даже стать раввином. Но не стал. Потому что, будучи евреем по образованию, сам полноценного образования не получил. То есть хедер (и медресе – а как быть еврею по образованию при исламском Халифе) он окончил, а ешибот не успел из-за Реконкисты, когда испанцы-христиане разрушили и хедеры, и ешиботы, и медресе, как задолго до того мавры разрушили испанские школы. Ну, и ешиботы совокупно. И только евреи ничего не разрушили. Так как еще римляне, а до них ассирийцы и филистимляне, приучили евреев, что, разрушая кого-то, прежде всего разрушаешь себя. И где сейчас римляне, ассирийцы, филистимляне? А евреи – вот они, туточки. Живут себе, не то чтобы припеваючи, но – живут. Так что не разрушай, а то сам разрушенным станешь. (Тянет на приличную заповедь.)

– Так вот, евреи, – начал свое веское слово реб Гурвиц, предварительно опустив руку, а то как-то глупо говорить с поднятой рукой, как будто присягу принимаешь или клятву юного пионэра даешь, хотя время для этого еще не пришло, чтобы еврейские дети болтались по Городу с поднятой и согбенной над головой рукой. – Так вот, евреи, – для большей убедительности повторил реб Гурвиц, – прежде чем брить Шломо Грамотного и Ослика, нужно осведомиться, настаивают ли на этом оба субъекта изгнания Ослика с площади Обрезания или может быть уже привыкли, может быть, им это нравится. Вот садовник Абубакар Фаттах с младенческих лет царапал бородой грудь матери своей, почтенной Гульнар, и так с тех пор и ходит небритым, неназойливо показывая женщинам Города, что чего-чего, а тестостерона ему хватает. И если мы побреем Шломо Грамотного, то у девиц Города могут возникнуть сомнения в репродуктивной способности Шломо Грамотного, а в эти смутные времена, когда погромы перестали быть обыкновенным человеческим грабежом и почти дружеским мордобоем, а превратились в способ передела собственности на религиозно-этнической почве, а статьи 282-й по поводу разжигания посредством убийства еще не существовало, то еврейство могло бы выклиниться, если бы, как сказал один военачальник, еврей, как я думаю, ибо так умно гой (не еврей, если кто забыл) сказать не может, еврейские бабы еще нарожают. А если мы побреем Шломо Грамотного, то с волосами, я думаю, упадет и уровень тестостерона в Шломо Грамотном, и послепогромные потери не смогут быть возмещены. И получится, что военачальник лгал.

И реб Гурвиц замолчал. И все замолчали. Хотя бы потому, что и до этого не говорили. И после недолгого неговорения реб Шмуэль Многодетный высказался в том духе, что реб Гурвиц нарушил Шаббат. Потому что то, что он наговорил, очень походит на процесс думания, а значит… а значит… и выбраться из многочисленных «и значит» не мог, пока реб Файтель, закончив жевать оставшийся пейс, не высказал предположения, что реб Гурвиц думал не то чтобы в качестве деятельности, а просто так себе, для собственного удовольствия, и никакого нарушения Шаббата он в поведении реб Гурвица не усматривает.

– Это надо было обговорить зараньше, – не смог не развить конфликт реб Шмуэль – ибо чем еще заниматься еврею в синагоге в Шаббат после молитвы? – До того как реб Гурвиц начал думать. Чтобы у простых евреев, которые не были евреями по образованию у халифа Севильи, не возникало разномыслия по части того, по какой надобности думал реб Гурвиц: по рабочей или развлеченческой. И прошу размышления реб Гурвица не вносить в протокол.

И глубокомысленные размышления реб Гурвица о связи небритости, тестостерона и еврейских погромов в протокол не внесли как процессуально неоговоренные – раз, и потому что протокола никто не вел – два.

Меж тем с улицы, ведущей к Храму и, о чем я забыл упомянуть, носящей такое же название… А какое еще название должна носить улица, ведущая к храму, как не «Улица, ведущая к Храму»? Я бы сам никогда не додумался до этого и назвал бы улицу как-нибудь попрозаичнее, но на этом названии настояла девица Ирка Бунжурна, хотя ее никто, в смысле я, об этом не просил. И уже нарисовала ее! Я имею в виду – табличку с названием! На шести языках: иврите, идише, русском, польском, немецком и Брайля.

– А Брайля-то зачем? – спросил я. Не споря. Потому что спорить с этой сучкой смысла нет никакого. Потому что ее полудетское личико перекашивается, глаз становится злым, и ты чувствуешь себя распоследним тупым старым негодяем с изъеденным молью мозгом. (А моль у нас в доме откуда-то действительно появилась, и девица Ирка, время от времени посещавшая мой дом по творческим соображениям, с упоением гоняла ее на пару с моей женой Олей. Так что Иркины соображения по части мозга, изъеденного молью, были не лишены основания.)

– Как вы не понимаете, Михаил Федорович, как реб Файтель, будучи слепым, определит, что он идет по улице Улица, ведущая к Храму, а не ковыляет по своему Третьему Маккавейскому переулку, не видя пути, а таблички все слепые, и ему непонятно, где он и что он, а все евреи уже в синагоге, а он скитается по Городу, и неизвестно, где реб Файтель и где – синагога. И получается дурная бесконечность… И все сначала, и все по кругу, и я ему говорю, что это неправильно… – И нос у девицы Ирки заострился, нос нервически зашумел, и глаза нерадостно заблестели. Я жутко растрогался: как совсем юная девчоночка, мерзавка, прелесть моя принимает к сердцу жизнь вымышленных героев.

Так и появилась на углу площади Обрезания табличка с названием «Улица, ведущая к Храму» на шести языках, включая Брайля. И я, когда по субботам иду в синагогу, ощупываю табличку, как и реб Файтель. Катаракта, знаете ли…

Так о чем я говорил?.. А…

Меж тем с Улицы, ведущей к Храму в синагогу вошел припозднившийся маклер Гутен бен Морген де Сааведра, обликом своим, обращенным к людям, отличающийся от остальных евреев некоторым легкомыслием, а именно – красным платочком в белый горошек, торчащим из нагрудного кармана лапсердака. О внутреннем облике Гутена бен Моргена говорить не будем. Ибо какой может быть внутренний облик у маклера. Ну его… Стыдно сказать… В общем, был он не женат, что для еврея просто неприлично, тем более живущего на площади Обрезания, что для его состояния носило скрытый смысл. Получалось, что обрезание ему делали лишь по Закону, а не для красоты общего вида дополнительно. Конечно, отдельные философы, ушибленные политкорректностью, утверждают, что обрезанный пенис у арабов тоже смотрится неплохо, но это уже выглядит полной несообразностью. И таких философов в Городе не очень принимали, потому что они сюда не заглядывали из-за отсутствия философских центров, потому что непонятно, зачем Городу философы, когда уже есть раввин, священник для русских, мулла для арабов и околоточный надзиратель Василий Швайко, чего вполне достаточно для преферанса, и вы мне никогда не докажете, что тут еще нужен политкорректный философ. Так что насчет визуальной составляющей обрезания арабских пенисов в Городе никто особо, да и не особо, не заморачивался. Не еврейское это дело – думать за арабские пенисы. Еще хуже, чем летать на самолетах. О метлах я уж и не говорю. А если между нами, то арабы из арабского квартала, в том числе и садовник Абубакар Фаттах, считали, что арабский пенис услаждает взор в значительной степени больше еврейского и в раю гурии, а также и семьдесят девственниц наверняка отдадут предпочтение арабам, потому что евреям, даже и таким приличным, как булочник Бенцион Оскер, в раю делать нечего. Ну уж а об античной красоте обрезанного арабского пениса и говорить не приходится.

Так вот, вызывающий маклер (назвать его «реб» у меня язык не поворачивается, ибо какой уважающий себя реб станет скрывать свой пенис от еврейских женщин и обнажать его в Варшаве или Вюрцбурге, не говоря уж о Санкт-Петербурге, для непотребных девок в метафорическом смысле этого слова, а в прямом – очень даже и очень, потому что что эти непотребные девки в метафорическом смысле этого слова, а в прямом – очень даже и очень понимают в мужской красоте) вошел в синагогу и сказал:

– Господа, Осел под окнами моего дома орет как охрипший Фаринелли, мешая спать. И не только. Два дня назад он своим криком сорвал тайную сделку по поставке вооружения пятого поколения Франции, в результате чего французы проиграли битву при Ватерлоо. Ну, сослались на насморк Наполеона, но этому мало кто поверил. А вчера он орал так, что не позволил мне дать ссуду Басанио, из-за чего в пиесе английского актера Шекспира «Венецианский купец» все пошло не так и мне пришлось носить имя Гутен вместо данного мне при рождении имени Шейлок. А незадолго до первой звезды накануне Шаббата Осел заорал так, что звезда от испуга вздрогнула, выкатилась на одну квинтиллионную часть миллисекунды позднее, и теперь (тут бывший Шейлок, а ныне маклер Гутен бен Морген зачем-то взглянул на часы, об истории которых я расскажу позднее) через почти 326 лет, а точнее – полторы-две тысячи лет назад, а если уж быть точным до конца, понятия не имею, наступит последний день Помпеи. Вот…

И Гутен бен Морген устало сел на скамью, обмахиваясь красным в белый горошек платочком.

– И чего вы от нас хотите, Гутен Моргенович? – вежливо спросил реб Шмуэль.

– Я хочу, чтобы вы что-то придумали, чтобы убрать осла с площади Обрезания. Ибо в Европе наступит финансовый кризис, рухнет вся мировая драматургия, а в Гражданской войне в России победят белые. Вот к чему может привести крик Осла на площади Обрезания в Городе.

– Не так быстро, Гутен Моргенович, не так быстро. Мы сейчас как раз размышляем, можно ли в Шаббат думать, как побрить Шломо Грамотного.

– А зачем брить Шломо Грамотного? – не понял Гутен Моргенович.

– А вы считаете, что на площади Обрезания должен торчать молодой небритый еврей, как будто в Городе не хватает молодых небритых арабов из арабского квартала?

– Нет, я так не считаю, – ответил Гутен Моргенович, потому что именно так он и не считал.

– Так вот, если вас, конечно, не затруднит, – язвительно спросил реб Гурвиц, – как нам решить вопрос о бритье Шломо Грамотного как о первом этапе ненасильственного изъятия Осла с площади Обрезания, не выяснив соответствия мыслительного этапа этого процесса Закону, касающегося Шаббата?.. – И реб Гурвиц многозначительно замолчал. Евреям, как, впрочем, и другим нациям, в области образования свойственно многозначительно молчать. Хотя говорят они тоже достаточно многозначительно, но значимости в их говорении намного меньше, чем в молчании.

И тут маклера Гутен Моргеновича пробил сарказм. Он саркастически окинул евреев саркастическим взглядом с переливающимся через края сарказмом (по-моему, эта фраза мне удалась как наиболее точно передающая суть взгляда Гутен Моргеновича) и спросил:

– А скажите мне, пожалуйста, я никого не хочу обидеть: никому из сидящих в этой синагоге идиотов не приходило в голову пригласить кого-нибудь из гоев?

– Зачем?!?! – хором спросили не успевшие обидеться идиоты. (Хотя лично я мало встречал среди наших такое количество идиотов в одной синагоге.)

– А затем, идиоты, – уже не извиняясь, с удовольствием выплюнул последнее слово бывший Шейлок, – чтобы во время Шаббата он подумал за вас и решил вопрос о бритье Шломо Грамотного, освободив вас от этого непосильного труда.