Текст книги "Город на воде, хлебе и облаках"

История адмирала Желтова-Иорданского

В детстве, а детство Аверьюшки протекало в поместье его батюшки, расположенном в треугольнике с одним углом в городе Берлине, столице великой Пруссии, другим углом – в Севилье, городе иберийско-мавританского происхождения, и третьим углом – в Таганроге, городишке непонятном со смутным оттенком чего-то татарского, от чего этот третий угол несколько страдал. Впоследствии, когда в Таганроге родился доктор Чехов, таганрогский угол несколько воспрял духом и даже стал приторговывать вяленым рыбцом, что в его глазах прибавляло величия. И питье пива в таганрогском углу стало делом вкусным и прибыльным.

И вот там-то, в этом треугольнике меж Берлином, Севильей и Таганрогом, а точнее – в шести верстах от Таганрога, и родился Аверьюшка. Ну, родился и родился, мало ли детишек рождается в треугольнике Берлин-Севилья-Таганрог, но Аверьюшка очень быстро стал в Таганроге известным ребятенком. А славился он тем, что с первых дней пребывания на этом свете стал писаться в необыкновенных количествах. А пил материнского (коровьего, козьего) молока ничуть не более остальных младенцев в оси «Берлин-Севилья-Таганрог». Из чего окружающий люд с первых лет утвердился в мысли о морском будущем маленького Аверкия. Так оно и произошло. После того как Аверкий окончил Высшие курсы по ловле и засолке рыбца и неистощимым продуктом своей жизнедеятельности окончательно засолил Азовское море, папенька его, отставной гардемарин, списанный с корабля «Св. Пигмалион» капитаном Горацио Нельсоном (имя ему дал его крестный отец Горацио, замешанный в каких-то делишках в Дании, но вылезший из них с неподмоченной репутацией, так как к морю не имел никакого отношения) за постоянное мочеиспускание с борта «Св. Пигмалиона», из-за чего капли летели на мостик в глаза Горацио Нельсону, и непонятно, как он смог выиграть битву при Трафальгаре, правда ослеп на один глаз, так вот папенька Аверкия сдал его по протекции Горацио Нельсона в юнги на флагманский корабль турецкой эскадры под командованием Гюльбек-паши. Тот в самый разгар сражения при

Корфу ослеп от попавших в глаза капель юнги Аверкин Желтова (остальные капли сожгли и сам флагман, потому что юнга писал против ветра) и слил битву русскому адмиралу Федору Ушакову. В благодарность Федор присвоил Аверкию звание лейтенанта и отправил на дальнейшее обучение флотоводческому делу в город Брюссель, где моря нет и ни один флотоводец не рискует подвергнуться ослеплению. Там Аверкию поставили памятник в виде писающего мальчика. А самого его отправили в Трансиорданию, где какое-никакое море было, но морских сражений не намечалось. Там Аверкий Гундосович (уже капитан!) основал на Тивериадском море завод по засолке оставшихся после Христова кормления рыб. Солью служило сами понимаете что. Но рыба пользовалась большим успехом у паломников, шла хорошо, но никогда не бывает, чтобы хорошо было все. Вот не бывает, и все. В реке Иордан креститься стало невозможно. Народ слеп, Иисус был распят, а академик Федоров еще не родился. Тогда Аверкий Гундосович и получил добавку к своей родовой фамилии Желтов и стал именоваться Желтовым-Иорданским. Но так как во времена его правления поток паломников измельчал, освобождать Гроб Господень никто не рвался, да и сарацины ушли, и Трансиордания стала чем-то напоминать город Припять, где выжили отдельные евреи (я имею в виду Трансиорданию, а не Припять), то на тусовке великих держав было принято по геополитическим соображениям Аверкия Гундосовича Желтова-Иорданского из Трансиордании выслать. И сослать в Город Ирки Бунжурны, присвоить звание адмирала и поставить во главе городского Магистрата. Мол, эти евреи ко всему привычны. А если и не выдержат, то, в конце концов, не последние же. Но евреи, после вымирания остальных народов, населяющих Город, выписали, воспользовавшись связями маклера Гутен Моргеновича де Сааведры из Москвы уролога Михаила Васильевича, который вырезал из Аверкия Гундосовича аденому величиной… (нет слов!). На деньги от вырученной операции был построен крупнейший в мире НИИ аденомы, побочным (и секретным!) эффектом деятельности которого стало изобретение нервно-паралитического газа, от воздействия коего на войска те начинали мочиться прямо на поле боя. И это могло стать нашим ответом на многовековые происки мировой закулисы.

Но наш Город вздохнул свободно, проветрил себя, и в него стали постепенно возвращаться другие (помимо евреев) племена и народы.

Вот такая вот незамысловатая история правителя нашего Города.

И вот сейчас православный адмирал Аверкий Гундосович Желтов-Иорданский наткнулся по пути в церковь Св. Емельяна Пугачева на католического пана Кобечинского с дочкой Вандой и неустойчивого в вере Гутен Моргеновича де Сааведры. Ну да неустойчивость в вере не помеха туризму и инвестициям, кои, как я уже говорил, могла отпугнуть композиция в виде дихотомии Осла и Шломо Грамотного.

А раз эти трое в меру уважаемых жителей Города (дочка Ванда не считалась. Просто была дочкой, а не для того, чтобы думать) встретились, то, сами понимаете, как тут не… во всех подробностях… чтобы всем было хорошо, а то как же иначе, пан Кобечинский – паном Кобечинским, Гутен – Гутеном, за адмирала я уж и не говорю, но проблему решать надо. И если уж евреи всей синагогой не смогли решить вопрос, то самое время заступить сполнить свой долг последователям Нового Завета, применить всю его мудрость, мудрость Священного Предания, мудрость старцев, прислушаться к воплям младенцев, устами которых глаголет истина (семь младенцев было у меня, но истину я так и не познал. Не повезло!), расшифровать выкрики юродивых (дурак-дурак, а как сказанул!..), а также испросить совета у отца Ипохондрия, настоятеля церкви Св. Емельяна Пугачева, который раньше носил гордое имя Св. Вараввы. А почему церкви поменяли имя, вопрос глупый. Почему Фишман меняет свою фамилию на «Рыбаков», а потом опять на «Фишман»?.. А?.. Да потому что Фишман в Кимрах – то же самое, что Рыбаков в Ашдоде. Сплошные недоумения, переходящие в сплошные недоразумения. И вот они стояли и думали, тихо думали. Это пусть евреи думают громко. Им бы лишь на весь мир заявить, что они думают. «Что» – не в смысле «о чем», а «что» – в смысле «вообще»: мол, они, евреи, думают, а другие, не евреи, так вот с бухты-барахты, просто раз – и все… и открыли, не подумавши, Антарктиду, а вот и нет, а потому что подумали… Одного полюса мало! Вот! И в принципе: не пальцем деланные, тысячу раз… прежде чем сортир на фазенде… а то один чудик, из кривичей правда, как свои шесть соток получил, сортир в центре соорудил… ну так, чтобы со всех сторон было видно, куда бежать, и зимой тепло… и когда все сразу… а когда все заценили, то дом… где ставить?.. А?.. И стройматериал на говно пошел. И вот с того самого кривича народ христианский, прежде чем что сотворить, задумываться начал, крепко задумываться – так крепко, что уж и забывал, об чем задумался. Так, к примеру, тот же Христофор Колумб, начальничек нашего де Сааведры, за Индию думал. Крепко думал. Все время, пока плыл, думал. А приплыл в Америку. А Кук о дружбе народов размышлял, за общечеловеческие ценности размышлял, а об том, что аборигены его за человека не держат, а на уровне говядины или там свинины, только в капитанской форме, не размышлял – так ведь и примитивный банан очистить надо, прежде чем. Вообще христианский люд о многом зазря думал. Фурье там разный, Хрущев, Томас Мор (не из шиллеровских Моров, а из других, аглицких), Сен-Симон блюз… И что?., коммунизма нет как нет. На Марсе ни одной яблони не выросло… Пенсии только на лекарства хватает. Так что думать надо в меру. Эй, евреи, это и вас касается! Так что, мой драгоценный читатель, я останавливаю процесс мышления трех моих героев и отправляю их в церковь, где отец Ипохондрий уже отхлебнул кагорчику, чтобы убедиться, что это действительно кровь Христова, а не контрафакт. Кровь апостола Петра или вообще какого-нибудь регионального святого. Такое уже случалось во время толковищ меж гугенотами и католиками, когда адмирал Колиньи захватил город Кагор, по пути спалив половину нашего Города с населением, и гугеноты выпили половину всего винища. А вторую выпили католики герцога Гиза после убийства Колиньи в Варфоломеевскую ночь и паления второй половины нашего Города с населением. Так уж устроена человеческая история, что во всех войнах обязательно убивают население. А если оно еврейское, то какие могут быть вообще разговоры!

Так что кагор на соответствие обязательно надо проверять. Вот отец Ипохондрий его и проверял. Вместе с околоточным надзирателем Василием Акимовичем Швайко. И они сочли кагор вполне соответствующим для претворения его в кровь Господню.

И местный христианский люд, коего было в Городе не так уж много, но все же, уже стекся в храм, когда в него вошла со своей заботой тройка наших озабоченных прихожан. Отец Ипохондрий озабоченность углядел, а посему службу провел по сокращенному чину: кого мог исповедовал и кровью Христовой, кого нужно и кому хватило, причастил. А католикам, в числе одного (помешанного Альгвазила в шлеме), пропихнул сквозь забрало просфору (кусочек белого хлеба из магазина «Хлеб» Бенциона Оскера, что в левом нижнем углу картинки, нарисованной девицей Иркой Бунжурной).

И после службы Аверкий Гундосович всех присутствующих пригласил на совещание в Магистрат для обсуждения чрезвычайного положения, сложившегося в результате взаимодействия анонимного Осла со всем известным Шломо Грамотным.

И вот через весь город из церкви Св. Емельяна Пугачева из-за слева снизу картинки в Магистрат, что справа и выше картинки, потянулась вереница христиан всех конфессий и просто людишек, зашедших в церковь поучаствовать в молитве об избавлении Города от Осла и послушать баяниста Алеху сына Петрова. Играл он чрезвычайно задушевно и в конце бывал вознаграждаем обильным причащением. После чего они вместе с отцом Ипохондрием и наиболее уважаемыми прихожанами послали старушку Исааковну в винную лавку зубного врача Мордехая Вайнштейна на предмет водки на ужин. Ибо какой же ужин без водки? Это, судари мои, вовсе и не ужин даже, а завтрак. А кто же из уважающих себя горожан завтракает вечером? Завтракают, милостивые государи мои, утром. А ужинают вечером? А какой же ужин без водки? Это вечерний завтрак. Чистой воды нонсенс, абсурд, оксюморон. А такой иностранной лабуды честные (с ударением на «Ы») христиане Города позволить себе не могли. Как, впрочем, и честны́е (с ударением на «Ы») иудеи. За мусульман говорить не берусь. Но с поэтом Муслимом Фаттахом пришлось как-то испить. А куда денешься, если к нему неожиданно нагрянули Хайям и Низами. Ну как таких гостей не встретить по-лю́дски (с ударением на «Ю»)? Так. А чего я делал в арабском квартале Города, которого нет даже на картинке девицы Ирки Бунжурны?.. Ну как чего?.. Выпивал вместе с Муслимом Фаттахом, Хайямом и Низами. А как бы иначе я мог написать об этой выпивке, если бы сам в ней не выпивал? Вот такое вот объяснение, в достоверность которого я сам не верю.

Но не об том, мой читатель, идет речь. А об том, что христиане, по большей части русского содержания, не считая помутившегося головой Альгвазила без имени, а зачем ему имя, если он из-за нахлобученного на голову шлема все равно имени слышать не мог, даже если оно у него и было, и еврея Гутен Моргеновича де Сааведры, о вероисповедании которого ничего никто точно утверждать не мог, ибо встречали его по пятницам и в мечети, устремившим задницу в небо ровно 122-миллиметровая гаубица М-38. Был еще пан Кобечинский с дочкой Вандой, из поляков. А поляки – это те же самые русские, только помутившиеся головой. Два прусских шпиона. Которые вполне могли быть русскими, работавшими на прусскую разведку. А русских было в достатке. Кроме упоминавшихся, были следователь П.П. Суходольский, Василий Акимович Швайко, сестра Ксения Ивановна при нем. Ну и сапожник Моше Лукич Риббентроп, которого все население за выдающееся пианство держало за носителя русской культуры, ну и еще кое-кто, которых я пока не успел придумать. Люд, в принципе, приличный, но в больших количествах вызывавший опасения у коренной части населения. Хотя русские тоже считали себя коренным населением. Не говоря уж о пане Кобечинском. Вон там, на картинке, обломки его замка возвышаются над Городом. А если бы Альгвазил мог слышать и говорить, то за причисление его к пристяжной части населения мог проткнуть именной алебардой. И ваше счастье, что он не слышал, не говорил, да и именной алебарды у него быть не могло, потому что, как я говорил, имени у него не было. Возможно, оно когда-нибудь и было, не исключаю, мало ли на белом свете загадок – озеро Титикака, скажем, – но на момент раздачи именных алебард имя как таковое у него отсутствовало.

В общем, все в нашем Городе были коренные. А если кто попытается возразить, то того мерзавца я из книги своей немедля удалю. Оруэлла небось читывали? Так вот, если что – так тут же то. Вы меня поняли? Не местных в нашем Городе нет. Никакой лимиты, гастарбайтеров. А если и шел какой человек через Город с гаста на вест или с норда на зюйд, то, пока шел, даже если и не шел, а чего-нибудь останавливался по рабочей тематике, он и был местным, потому как на этом месте, в смысле нашего Города, он и был. А как доходил до веста или зюйда, то был уже и не в Городе. И чего его как-то называть, когда у нас и своих проблем с названиями хватало. Я вам уже об улице Убитых еврейских поэтов говорил. Которая Спящих красавиц была. Об этой истории речь впереди. Я ее еще не придумал. Точнее говоря, я ее пока не вспомнил. И это не считая жуткой проблемы с именами детей раввина Шмуэля Многодетного.

Жуткая проблема с детьми Шмуэля Многодетного

Он достался нам из времен Первой книги Царств, с тех пор жена его Эсфирь рожала ежегодно, и много их было: Саул, Самуил, Иезекиль, Исайя, трое Ездр. Второго и третьего назвали от лености ума и с некими сомнениями по части отцовства, как, впрочем, и материнства, так как они появились в семействе внезапно. Уже готовым Ездрами. Ну не выкидывать же их на улицу. Да и где в те библейские времена было взять улицы? Сколько я ни читал Закон и Пророков, ни одного упоминания за улицы я не встречал. Так что их взяли. Где одного Ездру кормить, там и двое других Ездр с голоду не помрут. А когда шла ежевековая перепись детей равви Шмуэля, их тоже считали за детей, но не шибко канонических. Ну, это были имена вполне приличные, а вот на детей, родившихся в последние три-пять сотен лет, имен в Танахе просто не хватало. Вы хочете песен, а их нет у меня.

И детей уже называли совсем дикими именами: Людовик, к примеру. Их вообще 18 штук насчитывалось. Диаспора, Гетто, Владилен, Сталина, Реконкиста, Консьюмеризм, Пархатый… Был один Холокост. Странный парнишка. А когда и девочка. Реб Шмуэль и так и так… Ну ничего! Никак расти не хотел. Не растет, и все тут! А налицо и прочий интерфейс был, вы не поверите, жутко изменчив. Миллион разных интерфейсов в одном ребенке! И номера на левой руке разные вытатуированы. Странный ребенок…

Ну, было несколько Жидовских Морд, уж больно красиво звучали. А нескольких детей без различия пола назвали Погромами. В память о событиях, посетивших наш Город в разные составные части его бытия на этой прекрасной земле… А последний Погром родился как раз в сейчас. И не вписать это событие, сами понимаете, в хронику текущих событий я не могу. Но об этом чуточку позжее. Вы уж потерпите. Мы столько терпели, что до очередного Погрома как-нибудь дотянем. И переживем. Ассирийцы ботинки чистят, а филистимляне вообще на пособия живут. В том числе и от народа Израилева. Вон оно как история складывается. У нас в Городе живет один филистимлянин. Как-нибудь потом. А сейчас…

Вот так вот плавно я от прошлого перешел к сегодняшнему бытию моего Города. (К чему я вам сказал «Вот так вот плавно»? А потому что – а литература?..) А именно – к походу городских христиан в Магистрат для разрешения вопроса о пребывании на площади Обрезания неведомого Осла и Шломо Грамотного, вошедшего с этим Ослом в конфликтные отношения.

И вот они пошли. «Мы длинной вереницей идем за Синей Птицей…» Не обращайте внимания, это кусочек моего детства забрел в мою старость, вспыхнул на мгновение в мозгу и потух в сгущающихся сумерках моей жизни… (По-моему, красиво. Чем-то напоминает стиль влюбленного телеграфиста конца девятнадцатого века). И шли они мимо винной лавки зубного врача Мордехая Вайнштейна. А скажите мне, какой честной христианин пройдет мимо винной лавки? Особливо если большинство из христиан – православные? Да при походе на судьбоносное для Города собрание? Нет, господа, ни у кого из вас рука не поднимется пройти мимо винной лавки. Лично я никогда мимо нее не прохожу. Раньше все пути мои куда-либо шли через винные лавки, продмаги, гастрономы, магазины смешанных товаров, ларьки, чепки, рюмочные и другие места общего пользования. А если таковых по пути куда-либо не намечалось, то я куда-либо и не шел. А зачем куда-либо идти, если по пути нет винных лавок, продмагов, гастрономов, магазинов смешанных товаров, ларьков, чепков, рюмочных и других мест общего пользования? А я тогда даже и православным не был. А уж когда стал, то в куда-либо, кроме винных лавок, продмагов, гастрономов, магазинов смешанных товаров, ларьков, чепков, рюмочных и других мест общего пользования, и вовсе не ходил.

И вот идут они слева направо картинки из церкви в Магистрат. И водка у них есть, и винишко какое-никакое для слабеньких христиан и для лакировки водочки – для сильных духом. И еврейское население Города, видя такое скопление христианского люда посреди своих кварталов, несколько обеспокоилось. Молодежь-то чисто инстинктивно, генетическим образом обеспокоилась. Ну, а старики типа Шломо Сироты обеспокоились на почве конкретной, собственноручной памяти. Потому что папашку, Шломо-старшего, убили сначала в Гранаде воины короля Фердинанда, потом его убили в Константинополе во время завоевания крестоносцами, потом порубила красная кавалерия, о чем былинники речистые утаили в ведении рассказа, ну и напоследок, но кто это может знать, утопили в Висле чертовы ляхи, в Днепре – запорожские казаки, а останки закопали в Бабьем Яру. Причем все это произошло еще до рождения Шломо Сироты, а мамашку его, Розалию Израилевну, попользовал второй взвод артиллерийского лейтенанта Василия Шумова при добитии врага в его собственном логове. Она как раз только вылезла из подвала некоей полячки Ванды (не Ванды Кобечинской, а просто Ванды), которая прятала ее от немцев за фамильное серебро, коим расплачивалась за укрытие и душевное тепло Розалия Израилевна. Но семя папашки Шломо в ее чреве таилось, устояло под напорами тугих выплесков артиллерийской спермы и хранилось веками, чтобы рассказать о том, что было, что сплыло. Как будто это кому-то интересно. Как будто есть в этом что-то необычное, что-то новенькое, что-то захватывающее, чтобы евреи поцокали языком, потрясли головами, понакручивали на указательный палец пейсы и сказали: «Спасибо, Шломо, ты нас очень рассмешил. Чисто Зингерталь! Не тот Зингерталь, который торгует на Греческой искусственной кошкой под норку, а тот Зингерталь, который „мой цыпочка, сыграй ты мне на скрипочка“ у Маркони». Нет, не скажут этого евреи. То ли потому, что Зингерталь давно умер, то ли потому, что Зингерталь еще не родился, и вообще кто такой этот Зингерталь, – но не скажут этого ничего евреи. Потому что ничего необычного, экстраординарного в этом нет. И если каждый еврей будет носиться по Городу со своей памятью, то стоном наполнится вся Земля и не останется в ней места для еврейской радости и еврейского смеха. А какой еврей без смеха? Никакой. Как и еврей без печали – тоже никакой. Так что, господа мои хорошие, смейтесь со мной, когда я плачу, и плачьте со мной, когда я смеюсь.

Так вот, увидев колонну христиан, до зубов вооруженных водкой и вином, с адмиралом Аверкием Гундосовичем Желтовым-Иорданским, Шломо Сирота выкатился на коляске из своего дома, чтобы другие евреи не просто не выкатывались из своих домов, но и не высовывали из них своих носов. Как будто можно высунуть чей-то посторонний нос. На что евреи отреагировали адекватно. А именно – высунули носы. А многие даже выскочили на улицу. Помимо тех, кто на ней уже находился. А именно – мадам Гурвиц, жена портного Зиновия Гурвица, с дочкой Шерой, жена несуществующего реб Пеперштейна мадам Пеперштейн, ювелир-фальшивомонетчик и Пиня Гогенцоллерн, чтобы присмотреть за своим сыном Шломо Грамотным с его неотъемлемой частью – безымянным Ослом. По пути на традиционную пулечку с отцом Ипохондрием, околоточным надзирателем Василием Швайко и садовником Абубакаром Фаттахом из арабского квартала в Магистрат, где она обычно и происходила. И он обнаруживает толпы евреев, рвущих на себе волосы, что каждый уважающий еврей делает перед погромом. А то что это за погром, если перед ним не рвать на себе волосы, чтобы избавить погромщиков от этой неквалифицированной работы.

И вот складывается такая ситуация. На авансцене, в центре картины, окаменели Шломо Клодт и Осел Грамотный. Перед ними стоит кодла вооруженных алкоголем христиан, производящих визуальное обследование вышеупомянутого произведения природы, а со всех сторон Города к площади Обрезания стекаются толпы рвущих волосы евреев во главе… Да со всеми во главе!.. Христиане жутко пугаются, и есть чего. Многие из них в далекой молодости были эллинами, захватившими Город, и знали, как с их предками поступили братья Маккавеи, чьими именами названы Большая Маккавейская улица, Второй Маккавейский проезд, Третий Маккавейский, а Первого не было, то есть он был, но после 17-го года его переименовали в Темный переулок – в память об убитой в нем Мурке.

И вот два полчища встречаются на площади Обрезания, и не хватает лишь Пересвета и Челубея в еврейской транскрипции, чтобы начать взаимное истребление. И все стоят и молчат. Редкий случай, когда евреи и христиане молчат. А когда помолчали, уже вроде бы и ни к чему. Причем даже и непонятно: что «вроде бы и ни к чему»? Вот ужас.

И непонятно, сколько бы еще продолжалось это «Стояние на Угре», но тут появляется садовник Абубакар Фаттах из арабского квартала на предмет традиционной пули с отцом Ипохондрием, раввином реб Шмуэлем Многодетным и околоточным надзирателем Василием Акимовичем Швайко. И он просто не может позволить сорвать традицию ежесубботней встречи за карточным столом, которой уже несколько лет. Простите, я ошибся: не несколько лет, а несколько сотен лет.

И вот садовник Абубакар Фаттах, увидев эти, прямо скажем, так себе полчища, но тем не менее трубы уже трубят, барабаны барабанят, кровь разной степени горячности зовет к ножу, пистолю, стоеросовой дубине, и остается только выяснить, во имя чего трубят, барабанят, зовут, и чтобы в рамках приличия: если погром, так и скажите – мы со всем уважением, а если что, то не надо думать глупости, а зачем вы распяли нашего Христа, а вы назовите конкретно, кто распинал, итальяшки распинали, а нас там даже и не было, разве что реб Шмуэль Многодетный, так он по разнарядке присутствовал, типа, не допустим, нет, в нашем Городе, обращайтесь в суд, мол, все легитимно, возбуждение религиозной ненависти, и вообще, если бы мы его не распяли, ах, все-таки вы, нет, вы дайте мне сказать, с чего это я тебе должен дать сказать, это вы, реб Пинхус, совсем зарвались, ну ладно, говорите, а то я с вашего крика прямо не знаю что, так христиан вообще бы не было, а были бы одни иудеи, сойти с ума, это я-то, потомственный адмирал, был иудеем, нет, вы были бы эллином или зороастрийцем, вам от этого легче, нет не легче, и в воздухе уже мелькнули ножи, взвились сизыми орлами курки пистолей, оскалили еросы сто дубин.

И тут садовник Абубакар Фаттах пал на колени. Потому что сил у него уже не стало стоять на прямых ногах. И вы бы пали, если бы у вас сорвалась многовековая пуля, а еще отец Ипохондрий с прошлой субботы остался должен вам ваши кровные 112 вистов.

И стоя на коленях, садовник спросил, типа, об чем шумят народные витии, и тут адмирал Аверкий Гундосович Желтов-Иорданский сказал:

– А где ты, Абубакар, слышал шум? Стоим себе мирно.

– Да, – поддержала его еврейская сторона в лице, точнее в лицах (смотрите выше), – стоим себе мирно. Потому что – а чего они стоят?

Садовник Абубакар с колен обратился к христианской стороне:

– А чего вы стоите?

– Да мы ничего, – отвечала христианская сторона, – мы вообще не стоим, мы вообще-то идем. Точнее, шли, пока эти жи… граждане евреи с угрожающими лицами, вы только посмотрите на реб Шломо Сироту…

– А чего вы вообще шли?! – взвился реб Шломо Сирота (если можно употребить глагол «взвился» к девяносточетырехлетнему еврею в инвалидной коляске).

Пролетарская часть христианства хотела было указать Шломо Сироте его место, но потом передумала, потому что на этом месте он как раз и сидел.

– А идем мы, реб Шломо, – ответил Шломо Сироте Гутен Моргенович, представлявший в данный момент христианскую составляющую Города, – чтобы в Магистрате обсудить проблему со странствующим Ослом, остановившимся на площади Обрезания, и вашим тезкой Шломо Грамотным, который по своей доброй воле составил компанию Ослу, коя компания не предусмотрена архитектурой Города и не вписывается в дизайн площади Обрезания.

Все замолчали. А как не замолчать? Когда говорит Гутен Моргенович де Сааведра, пушки молчат. У них, у де Сааведров, все были разговорчивые. А если не разговорчивые, то пишущие. Вот все и молчали. И христиане, за которых уже все сказал Гутен Моргенович, и евреи, потому что и Троцкого, и Михоэлса уже убили. И тогда за евреев пришлось отдуваться тому же Гутен Моргеновичу де Сааведре. У них, у де Сааведров, все были разговорчивые.

– Так бы сразу и сказали, – отдулся за евреев Гутен Моргенович.

– А вы об этом спросили? – спросил он со стороны христиан. – Нет. Не спросили, – ответил он с еврейской стороны, чтобы не подумали, что евреи народ лживый и им бы лишь пограбить, шейлокам проклятым.

– Ну вот, – успокоенно сказала христианская половина де Сааведры, – ребята, покажите.

И ребята показали. Они отверзли сумки, саквояжи, вещмешки, внутренние карманы чуек, армяков, пиджаков и фраков. И всюду была водка и зелено вино. И еврейская сторона была враз умиротворена. Ибо с таким количеством водки и зелена вина на погромы не ходят. И окончательно добили евреев, предъявив кассовые чеки винной лавки зубного врача Мордехая Вайнштейна.

Так закончился сейчасный погром, о котором я вам давеча намекал прямым текстом.

И евреи поняли, что если их сидение в синагоге не привело к ощутимым результатам (и к неощутимым тоже), то надо дать возможность и христианам поразмыслить над проблемой. Среди них тоже встречаются умные люди. Говорят, был такой Сахаров, очень, говорят, был умный человек. А почему умный? А потому что женился на еврейке. Вот!

Ну, две общины в знак примирения присели на часок на площади Обрезания, чтобы смыть горечь недоразумения, возникшего по недоразумению, и к вящей славе Божьей не приведшего. Слава Богу.

И над площадью Обрезания взорвалось ликующее «Лехайм!».

А поутру они проснулись. Не то чтобы совсем никак и на площади. Нет. А у себя по домам. Но в смутном ощущении, что что-то сделано не совсем так, не так, как хотелось. А некоторые решили, что не то чтобы не совсем так, а скорее совсем не так. Причем этих некоторых было значительно больше тех, которые «не совсем». Как среди евреев, так и среди неевреев. Первые не очень понимали, как можно напиваться посреди площади Обрезания, а вторые – как можно ТАК напиваться посреди площади Обрезания. Причем и те и другие не помнили, по какой причине весь город ТАК напился посреди площади Обрезания. А раз так, то поутру весь Город стал стекаться к площади Обрезания, чтобы попытаться обрести первопричину всегородского пьянства накануне на площади Обрезания.

Я полагаю, мой читатель, тебя уже давно интересует, почему центральная площадь Города носит столь многозначащее название, не кроется ли здесь какой-нибудь подвох, свойственный людям с некоторыми литературными наклонностями, которые в первом акте вешают на стену ружье, чтобы зритель и читатель мучились, в кого это поганое ружье выстрелит в третьем. Сам бы я не стал заморачиваться подобными мыслями, так как дал это название просто так, по наитию, о чем и сказал девице Ирке Бунжурне, которая однажды позвонила мне в 3.17 ночи с вопросом, что я делаю. После чего наступила пауза, а потом всхлип, перешедший в слова:

– И чеши отсюда. И джинсы свои забери. А рубашка твоя выстиранная в ванной сохнет. Ничего, на улице тепло. Обсохнет… Михал Федорович, какой сакральный смысл заключается в названии «площадь Обрезания»? И нельзя ли применить это обряд к отдельным русским людям? Иди-иди… А это не мое дело куда… Туда, где оставил майки… Да, Михаил Федорович, а каким ножом делают обрезание? И в каком месте? Под корешок? Или можно немного оставить?.. Я тебе, что сказала, гад?… Иди-иди… А вот сейчас!..

И опять раздался всхлип. Но очень уж решительный. С прямой скрытой угрозой.

– Стой, детка! Ни в коем случае не под корешок! Это тебе не елочка. А то с чем он к тебе вернется в очередной раз? С осиротевшими джинсами? Так что пусть идет… Он недостоин обрезания! Раз он такой!.. Нам на него наплевать!.. – поднялся я до высокого пафоса, с которым в кино «Александр Невский» хор сзывал русский народ на Ледовое побоище, пафоса Михаила Юрьевича, призывающего русский народ умереть под Москвой, к вам обращаюсь я, друзья мои, и так далее. Вплоть до мобилизации куда-нибудь против кого-нибудь. А напоследок я перешел на патетический визг:

– Гони его! Мы нам другого найдем!

И услышал в ответ тихий всхлип:

– А я не хочу другого…

Ну что ты будешь делать!.. Я от этой чувихи сойду с ума… От этих сумасшедших перепадов. И почему-то каждый раз это происходит у нее в 3.17 ночи. И каждый раз она будет звонить мне с каким-нибудь идиотским вопросом, на который я буду так же идиотски отвечать, зная, что через пять минут он, сучара, как бы случайно проведет пальцем по ее позвоночнику, а утром эта дуррррра в очередной раз побежит покупать очередные майки. Потому что предыдущие «украли в спортзале, унесло течением реки Серебрянки во время сплава, застряли в пробке, попали под электричку „Москва – Можайск“, сгорели на торфяниках, уехали по обмену в Колумбийский университет, стали нелегалами СВР в Капо-де-Верде…».