Текст книги "Путешествие к центру Москвы"

Так что, коренные москвичи с ХIХ века, не обольщайтесь: хозяева Москвы не вы, не мигранты – легальные и нелегальные. Хозяева Москвы – Очень Большие Деньги, кому бы они ни принадлежали. Но нам они не принадлежат. Это к экстрасенсам не ходи.

Мы разошлись. Кто – по своим рабочим местам, а я – к центру Москвы. И путь мой лежал через Измайловский вернисаж.

Глава седьмая

И вот, приятственно отягощенный «Путинкой» и чебуреками, расслабленно бреду к вернисажу. Чтобы после удовлетворения телесной середины, порадовать душу созерцанием выдернутыми из привычного состояния предметами быта и искусства, стремящимися приобрести нового хозяина. Уважаю созерцание. Как говорил один философ, созерцание – это одна из составляющих познания. Всю свою жизнь я придерживался этой точки зрения, хотя и не подозревал о ее существовании. Еще в школе мне значительно приятнее было созерцать графическое изображение теоремы Пифагора, нежели пытаться доказать ее. Меня вполне удовлетворяла сущность этой самой теоремы: «пифагоровы штаны во все стороны равны». За этой формулой открывался бесконечный мир всеобщего равенства штанов. Насколько это звучит красивее сухой формулы: «Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов». Или наоборот. Сплошная сухость мысли и безрадостность души. А «пифагоровы штаны…» – это красиво… Это спасет мир, как сказал один эпилептик. Очень правильно сказал. А как увидишь красоту без ея созерцания?.. Никак. Вот я и спасаю мир полнейшим приятием пифагоровых штанов, равных во все стороны света, и не приемлю «С квадрат равен сумме квадратов А и В».

Плата за созерцание составляла десять рублей. Столько же стоил один носок у торговки рядом с кассой. Ну вы меня уже достаточно хорошо знаете, чтобы понять, что я хоть и не сразу, но отверг мысль о покупке одного носка и заплатил десять рублей одной купюрой за вход в царство прекрасного.

Прекрасное ждало меня сразу же за входом. Справа под навесом, призванным оберегать прекрасное от возможного дождя и снега (мы же не в Сахаре живем), лежали оконные шпингалеты, дверные ручки, дверные же замки, гвоздодеры и, конечно же, гвозди. Ибо на хрена гвоздодеры, если нет гвоздей? Также имелись непонятные латунные пластины разной формы с дырками под шурупы и, конечно же, шурупы. Ибо на хрена дырки под шурупы, если нет шурупов? Вся эта красота лежала в идеальном порядке, навевавшем мысль об аракчеевских поселениях. И за каждым предметом скрывалась частица истории нашей великой державы. Крутя в руке медную дверную ручку с тигровой мордой, я живо представил парадный подъезд, куда по торжественным дням, одержимый холопским недугом, целый город с каким-то испугом подъезжает к заветным дверям…

Пожилой торговец, дымя антикварным «Прибоем», стал рассказывать мне что откуда.

– Вот этот шпингалет от окна некоего дома на Арбате, – таинственно сказал он. – Прежний его хозяин поговаривал, что именно этот шпингалет принадлежал окну, через которое вылетела Маргарита. Двадцать четыре рубля. А вот это, – не давая мне опомниться, продолжил он, – последний гвоздь, вбитый в гроб Российской империи в семнадцатом году и выдернутый из него вот этим вот гвоздодером с целью ее возрождения. Вылетевший из гроба зомби сожрал имперца, оставив в живых гвоздь и гвоздодер. И теперь зомби империи шляется по России. Гвоздь – шестнадцать рублей, гвоздодер – пятьдесят два. Но продаются вместе за сто двадцать.

– Не понял арифметики!

– Чего ж тут не понять?Сервиз всегда стоит дороже. Берем?

– А за полтинник не отдадите?

– Почему ж не отдам? Конечно, отдам. Но в нагрузку четвертак за вот эту вот досточку.

– Что за досточка?

– А от гроба Российской империи. Давайте я вам в сумочку покладу. Сумочка, промежду прочим, редкостная. Одна безрукая бабка связала ногами. Из одного музеума скраденная. Всего стольник.

И вот я бреду дальше по вернисажу с сумочкой макраме с портретом Сталина, в которой болтаются фетиши Российской империи. Пошлю в газету «Завтра». Наложенным платежом. Слева, за уголочком, один знакомый одинокий мужичок под пятьдесят торгует камнями. Малой степени драгоценности, но проникнутыми какой-то трепещущей мистической силой и нечеловеческой красотой. (Можете оттоптать автора за графоманство: нечеловеческая красота камня. Ну не нашел я метафоры, не нашел!.. Не хотите – не читайте дальше.) А у меня к камням отношение особое. В пятьдесят девятом году, когда я был мальчишкой, носил я брюки-клеш, то есть дудочкой, проходил геологическую практику в Государственном минералогическом Ильменском заповеднике и этих камней перевидал в великом множестве. И даже приволок многие из них в Москву… Эх, годы мои, золотые годы мои… Потом камни оказались разбросаны по разным концам Москвы во времена моих брожений по разным ее центральным районам с бродяжническими целями. Абара му, абара му, я каркичмери, абара му… И сюда я прихожу на встречу со слинявшими спутниками моей юности.

Вот такую же друзу аметиста я подарил своей юной первой жене, когда она приехала ко мне на Ильмены на медовый месяц после защиты диплома в Историко-архивном институте и была единственной в истории геологии поварихой с дипломом историка-архивиста.

Кусок «письменного» гранита, или «еврейского камня», я привез из Вишневогорска. В розово-красном граните вкрапления серых кварцевых зерен. Вылитая проба пера начинающего талмудиста.

Такую же точно кодлу берилловых кристаллов я нарыл в Туве. Сейчас вы ох…еете от красоты места обретения кодлы. Это было в центре пегматитовой жилы на южном склоне горы Надежда в северной части хребта Остроконечный Таннуола при слиянии рек Кара-Адыр и Сольбельдер, с которого начал свой путь к Ледовитому океану величественный Балыктыг Хем! Душа поет, и сердце плачет… Берилл – это тот же изумруд, но недоделанный. Формула одна, а башли разные. Берилл нужен для того… чего вам знать не положено. Но на горе Надежда берилла оказалось с гулькин… (сами выберите сравнение). А настоящее месторождение мы с геологиней Верой Николаевной нарыли за неделю до возвращения в Кызыл и на первой за сезон пьянке нарекли его «Улуг Шукбюл», что означает в переводе с тувинского «Великие Шульга, Уханов, Коновалова, Балашова, Юнусов, Липскеров». После пьянки конюхи-тувинцы Серзинмаа и Чооду выпали в осадок до конца сезона. Каждое утро они вылезали из палатки, шли к Кара-Адыру, ложились на пузо и хлебали воду, после чего вставали в жопу пьяные. И так всю последнюю неделю. Так что лошадей по утрам собирал я, как младший по должности.

А также яшмы, малахиты, топазы и пиропы, которых я насобирал по копям Тургояка. Их я дарил знакомым девицам в качестве благодарности за бескорыстие. Много было яшм, малахитов, топазов, пиропов. Много было девиц. Ничего не осталось.

А вот такого камушка у меня никогда раньше не было. Лопарский крест. Это кусок серой породы со сросшимися в виде креста кристаллами кварца. Происхождением из Хибин и водится только там. Двух похожих лопарских крестов в природе не существует! И я наловчился дарить своим новоправославным товарищам эти камни на дни рождения, объясняя, что это такой православный оберег. Что с точки зрения православия является полной ерундой. А одному, особо рьяному, который без крестного знамения в сортир не ходил, предложил сделать в кресте дырку, пропустить сквозь нее цепочку и носить на шее. (Цепочку я приобрел здесь же, на барахолке. Она принадлежала сливному бачку настенной модели. Особо рьяному я выдал ее за цепочку от кандалов святого Мудилия – старовера, сожженного лично Петром Первым для обогрева в одну из студеных ночей генваря 1705 года.)

Хозяин камней Парфен Михалыч был мне рад, потому что я никогда не купил у него ни одного камня без задушевной беседы. Узнав, что я отправляюсь к центру Москвы, он скорбно поджал губы и кликнул Наталью Константиновну Привалову, урожденную фон Шейкман. Ее род деятельности заключался не в торговле, а в продаже произведений искусства, рождающихся на ваших глазах. Она была последним представителем великого племени вырезателей силуэтов. Когда-то они гнездились во всех кинотеатрах и за дохрущевский чирик резали морды зрителей с натуры. Предок Натальи Константиновны Абрам Соломонович фон Шейкман резал силуэты в синема «Арс», что на Арбате. (Как «на каком Арбате»?.. Арбат, милостивые государи, один. Все остальные – от лукавого. То есть от советской власти).

– Наталья Константиновна, не откажите в любезности отварить картошечки, почистить селедочку. Михал Федорыч навсегда покидает нас. Проводим его достойно.

– В эмиграцию, Мишель? – спросила вырезальщица, надевая резиновые перчатки.

– Ну что вы, Наталья Константиновна, какой смысл эмигрировать, когда меня здесь никто не держит. Когда я здесь никому не нужен…

Фраза «где родился, там и пригодился» применима не ко всем гражданам Российской Федерации. Тем более пенсионного возраста. Так что здесь я не просто никому, а на х…й никому не нужен. Дети, внуки вспомнят… А для друзей и соратников я буду вечно жить в ихних сердцах и ихней памяти. Бредок какой-то… А там тем более.

– К центру Москвы еду.

– Там-то, Мишель, вы точно умрете от ностальгии по здесь, – ответствовала урожденная фон Шейкман, вырезая из картофелины мой профиль.

– Да нет, это здесь я умираю от ностальгии по там.

– Ну как знаете, – сказала она, элегантно разделывая селедку атлантическую специального посола.

Пока мы с Натальей Константиновной беседовали, Парфен Михалыч слетал за Иеринархом Владимировичем, джентльменом господских кровей. Хлеб насущный он добывал продажей подсвечников, которые свозили ему со всей России после бесплатной приватизации памятников архитектуры, старины и культуры на предмет реставрации за бюджетные деньги по распоряжениям, указам, постановлениям властей всех рангов. Свирепствовал черный нал. Под бдительным присмотром Российского фонда культуры во главе с народным артистом России Н.С. Михалковым.

Подсвечников было множество. Самых разных. От простых медных до фигурных, имеющих художественную и историческую ценность. К примеру, подсвечник в виде русалки, опирающейся на хвост. Изящные руки отведены назад, голова с распущенными волосами откинута, а рот раскрыт в беззвучном крике. В этот рот и вставлялась свеча. Или подсвечник, который держала фрейлина Анна Александровна Вырубова, урожденная Танеева, над постелью балерины Матильды Феликсовны Кшесинской во время пребывания в ней великого князя Сергея Михайловича. Подсвечник доктора Живаго. Подсвечник, с которым Диоген шлялся по Афинам в поисках человека. Так и сдох в бочке одиноким. И целый набор канделябров для карточных игр – от деберца до криббиджа. И проч., и проч., и проч.

Иеринарх Владимирович притащил с собой какую-то непонятную миску литра на три из чистого серебра, увидев которую фон Шейкман впала в ступор над кипящей в чугунке крепостного писателя Менделя Мойхер Сфорима картошкой.

– Это… то… что… я… думаю? – пролепетала она. – И блеск, и шум, и говор балов, а в час пирушки холостой шипенье пенистых бокалов и пунша пламень голубой?

– Точно так-с, милейшая Наталья Константиновна, – с поклоном ответил Иеринарх Владимирович, – Александр Сергеич из этой чаши пуншики пивали. Как гонорарий получат, так часть его всенепременно на пунш потратят. А уж остальное потом в карты проиграют. С Гоголем и Достоевским. Остальные ему были не по рангу.

– Странно… – задумался я, – как это они, играя втроем, всегда все оставались в проигрыше?..

Иеринарх Владимирович тоже надолго задумался… И все задумались… Первым из оцепенения вышел Парфен Михалыч.

– На то они гении! – торжественно сказал он.

И мы как-то сразу успокоились. Потом влили в миску полтора литра водки, литр рома и литр виски, которые приволок посланный вернисажный старичок на побегушках. Подожгли это дело, потушили и очень душевно, под селедочку с картошечкой попили. А потом я подарил Иеринарху Владимировичу досточку от гроба Российской империи, гвоздь и гвоздодер. Как я позже выяснил, он их забодал в качестве частицы Гроба Господня и гвоздя от него странствующему монаху, собирающему пожертвования на восстановление монастыря святого Михаила Круга, который был выгнан (монах) со станции метро «Партизанская» по постановлению Его Святейшества Патриарха Московского и Всея Руси Алексия Второго. Выгнал его сержант Пантюхин. Я долго мучился, не понимая, с какого это бодуна государство в лице сержанта Пантюхина выполняет постановление отделенной от него церкви. А потом успокоился. Если уж без благословения церкви ни одна ракета по врагу не вжарит, ни одна богохульная контора типа Пенсионного фонда без освящения церковью не заработает, то уж гонять по метро монахов руками сержанта Пантюхина – это просто святое дело.

Ох, мать вашу!..

…А потом, расцеловавшись с Натальей Константиновной, Парфеном Михалычем, Иеринархом Владимировичем, вернисажным старичком на побегушках и еще с х…евой тучей посторонних людей, среди которых появился и пропал одинокий печальный ремесленник с объявой «Реставрирую череп по живой голове», я побрел к метро «Партизанская». Чтобы продолжить путь к центру Москвы.

Глава восьмая

И вот стою я себе около пешеходного перехода в поисках светофора, чтобы получить от него сигнал о переходе. Я в смысле перехода улиц чрезвычайно законопослушный человек. Потому что интуитивно чувствую, что мне не понравится, если меня собьет какой-нибудь транспорт при переходе улицы на красный свет светофора. Я до сих пор обливаюсь слезами, вспоминая зайчика, попавшего под трамвайчик. А по мне кто заплачет? Жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда. Но мамы моей уже нет, так что от этого мира я слезинки не дождусь. А вся гармония мира не стоит одной слезинки этого мира. Так что там со светофором?.. А нету его. Не удостоился этот переход чести иметь личный светофор, потому что шириной он метров восемь и какой-либо транспорт здесь ездит крайне редко. Но ездит. И для меня нет разницы: сгибнуть под редко идущим транспортом или под снующим туда-сюда. Последнее даже предпочтительнее.

Так вот, светофора нет. А есть «зебра». Это вообще штука предательская. Была до того времени, как за непропуск пешехода с водителей стали лупить штуку. Очень правильное решение. Есть только одна закавыка. Кто эту штуку будет лупить?.. Если мента нет. И водитель сковырнет меня абсолютно бесплатно. Хотя не думаю, что знание о заплаченной водителем штуке сделает мою гибель под колесами более счастливой.

А в данной ситуации нет светофора, нет мента, нет транспорта. Есть только я и «зебра». «Зебра» и я. Я делаю шаг вперед. И зависаю. Слева появляется асфальтовый каток. Чего он тут появился, вообще непонятно. Все планы префектуры по укладке нового асфальта были выполнены еще зимой, и до следующей зимы никаких ремонтных работ не предусматривается. Не в наших правилах класть асфальт в летнее время. Потому что если класть асфальт в летнее время, то это может продержаться года три. А зимой – год. И для зимней укладки асфальта башлей нужно в три раза больше. А если учесть, что бюджет в России принимают исключительно для того, чтобы его распилить, то зимняя асфальтировка увеличивает сумму распила в три раза. Так что ни один порядочный управленец не станет класть асфальт летом. Чистая экономика. И корпоративная этика. Потому что стоит какомунибудь одному выродку покласть асфальт летом, то и остальных могут (не обязательно, но могут) заставить класть асфальт летом. И в других отраслях народного хозяйства такое тоже может произойти… Так ведь?.. И наступит страшное! Деньжищ в стране станет столько, что нефть и газ нам вообще не нужны будут. Рухнет вертикаль власти, которая целиком сидит на нефти и газе!.. Украина, Прибалтика, Западная Европа на нас положат!.. Опять плюхнемся на колени?.. Не, укладывать асфальт летом никак нельзя. Иначе будет полная потеря национальной самоидентичности. А это единственное, чем богат наш народ. И асфальтовыми катками, приспособленными для работы в зимнее время.

И вот я стою на тротуаре и жду, когда он подъедет. А вдруг водитель катка не знает, что наезд на меня стоит целую штуку?.. А мента нет. И вот каток подъезжает к «зебре», видит меня – и останавливается. Стало быть, знает. Но я на всякий случай не иду. А вдруг не знает и просто закурить остановился? Что-то долго он прикуривает. Наверное, все-таки знает. И я делаю шаг на «зебру». И тут этот долбо…б двигается с места. Я мигом отскакиваю на тротуар. Все-таки не знает… Надо подождать, пока проедет. А он, подлюга, останавливается. Стало быть, знает. Я выжидаю, проверяя его на вшивость. Знает!!! Стоит как вкопанный! Я шагаю на «зебру»… Ну, вы догадались… Это же чистый Альтов, но с остросатирическим уклоном. Я отпрыгиваю на тротуар. Он останавливается. Я рукой предлагаю ему проезжать. Он делает мне то же самое из окна катка большим пальцем левой руки. Он, наверное, думает, что где-то за кустом притаился мент, который в сговоре со мной хочет нагреть его на штуку. Я развожу руками, указываю на кусты и отрицательно качаю головой. И вот тут-то он удостоверяется окончательно, что мент за кустами точно есть. Хотя кустов вообще никаких нет. Но любой водитель в России знает, что мент куст всегда найдет. Даже в пустыне. Поэтому водитель катка вообще выключает мотор, вылезает из кабины и тащит меня через «зебру». И тут каток начинает ехать. Очевидно, водитель забыл поставить его на ручник. Еле-еле мы перескакиваем через переход и провожаем глазами каток, движущийся в сторону шоссе. Тут из-за несуществующих кустов выходит мент и с широкой улыбкой направляется к нам. Мы с водителем смотрим друг на друга и говорим, показывая вслед катку: «Башли у него». Мент бежит за катком.

– А что же ты теперь будешь делать, – спрашиваю я, – без катка?

– А ничего. Он вообще не мой.

– А чей?!

– Откуда я знаю? Я его угнал.

– Зачем?

Водитель посмотрел на меня как на идиота:

– Ну как же не угнать каток, если он стоит?

– Логично, – согласился я, – неугнанный каток теряет уверенность в своей нужности людям. И давно ты его гонишь?

– С зимы. Я к братану в Гольяново приехал из Верхней Пышмы. Знаешь Верхнюю Пышму?

– Первый раз слышу. А где это?

На меня во второй раз за пару минут посмотрели как на идиота:

– Ты что, мужик, ты где родился?

– Здесь.

– Что значит «здесь»? – И водитель посмотрел на «зебру».

– В Москве.

– Иди ты! В самой Москве?!

– В самой.

– А родители?

– В Москве.

– А ихние?

– Тоже.

Он вытер пот со лба и сел на тротуар.

– Да… И Верхней Пышмы не знаешь?

– Ни сном, ни духом.

– Жалко мне тебя, мужик. Ничего-то ты в жизни не видел. Верхняя Пышма – это маленький Гонконг.

– А Гонконг это знает?

– А что это такое?

– Гонконг?.. Город такой… В Гонконге… Нет?.. Бывшая колония Великобритании?.. Джеки Чан?..

– Мать твою, мужик, сколько ты слов знаешь!..

Я скромно потупился.

– А вот Верхней Пышмы не знаешь! – И он слегка сверху вниз посмотрел на меня.

– А я и Нижней не знаю, – решил польстить ему я.

– А я ее и знать не хочу! – взвился маленький гонконговец.

– Что так? – поинтересовался я.

– Откромешили меня там сильно. Местные.

– За что?

– А я у них на выборы асфальтовый каток угнал.

– И там тоже?!

– А чё?.. Если каток стоит, как его не угнать? Но, оказывается, они на этом катке детей вместо карусели катали. А тут отлучились по пиву. А когда я… то они и вернулись… После пива… Ну меня и… После пива. Они теперь без телевизора сидят.

– А при чем здесь телевизор? – не смог я увязать угон асфальтового катка с отрубом нижнепыжменского телевидения.

– Все очень просто. Я, когда от них сваливал, в ретрансляционную антенну въехал. Вот они и без телевизора… И мы, в Верхней Пышме, тоже, потому что от их ретранслятора смотрели. Так что и не знаем, кто на выборах победил. Вот меня откромешили и послали в Москву, узнать что к чему. У меня брат в Гольяново. А тут асфальтовый каток стоит. Ну я и… думаю, надо ребятам в Нижней Пышме каток вернуть… А тут ты подвернулся… И каток слинял…

Мы посидели помолчали. Потом он повернул ко мне голову и спросил:

– Слушай, мужик, а ты случайно не знаешь, кто у нас сейчас президент?..

– Медведев, – машинально ответил я.

Он вскочил:

– Дмитрий Анатольевич?!

– Да.

Верхнепышмяк схватил меня в объятья:

– Мать твою! А я уж волновался! Мы ж в Пышмах все за него голосовали. Надо ребятам сообщить… Ты, часом, нигде здесь свободного асфальтового катка не встречал?

– Да пару лет назад видел один в Новогиреево…

И водитель катка побег в Новогиреево.

А я вынул из кармана сигареты, сунул одну в рот, прикурил и глубоко, до яиц, затянулся. На асфальтовом катке подъехал мент.