Текст книги "Жаркой ночью в Москве…"

Третий звонок

Так, в предыдущий раз я попал на восьмизначный номер. Это было неплохо, но томление не исчезло. Значит, чего-то мне не хватило… Чего? Надо пошастать в окрестностях думания, чтобы рациональные мысли не затоптали интуитивное познание истины. Мне хочется большой литературной любви в рамках одной жаркой ночи в Москве? Или среднестатистического секса (ненавижу это слово)? А русский термин, объемно характеризующий процесс, включен в обсценную лексику, которую в литературных условиях не позволяют себе употреблять интеллигентные писатели, кроме Юза Алешковского. И все это в пределах той же самой жаркой ночи в Москве? Не знаю… Не знаю… Не знаю… А, ткнем пальцем в любое имя в телефонной книжке и по имени выясним, какие поцелуи мне сейчас необходимы. Пусть мой палец поработает перстом судьбы. Открываем…!.. Закрываем глаза…!.. Так… Валерий Николаевич… Херовый у меня перст. И судьба такая же. Что делать? Судьбу не обманешь. Набираем: 771…

Женский голос:

– Я вас слушаю.

– Валерия Николаевича будьте любезны…

Женский голос спрашивает:

– Это ты, Мишка?

– Да, а Валерия Николаевича?..

Далее я не буду писать: «женский голос спрашивает, отвечает, говорит». Муторная, ничего не дающая информация. Один раз женский голос говорит. Второй раз женский голос говорит. И так далее, пока разговор не кончится. Совсем это не нужно. Мы же с вами в данный момент живем в жестких условиях литературной условности. Поэтому включаем воображение и делаем вид, что разговор идет по громкой связи. Те, у кого воображения нет, закрывают книгу и идут разогревать готовое блюдо – люля-кебаб с рисом. И это с моей стороны еще благородно. Другой на моем месте выколол бы им глаза, чтобы никогда не марали своим взглядом великую русскую литературу.

– Мишка, ты что, забыл?

Какой-то тут подвох… Что я забыл, я знаю: кто такой Валерий Николаевич. Что я помню: то, что две минуты назад я дал себе слово заняться… пока не уверен чем… по указанию перста судьбы…

– Простите, с кем имею честь?

Это такой речевой оборот. Интеллигента, претендующего на аристократизм. Смысл оборота темен.

– Мишка, это Лера! Ты что, не помнишь, что ли?..

– Я?!. Не помню?!. Да за кого ты меня принимаешь?! Конечно же Лера!

Кто такая? Почему Валерий Николаевич понятно. Валентин Сергеевич – Валюша, Орфей Никодимыч – Эвридика, Валерий Николаевич – Лера. Нормальная конспирация. Во избежание кто такая. Так все-таки кто такая?

– Все никак не мог собраться тебе позвонить.

Получить как можно больше информации.

– Где ты сейчас? Как муж? С детьми все в порядке? На работе все нормально?

– Так. Ты все забыл.

– Да ничего я не забыл! Просто столько времени прошло. За это время ты могла сто раз выйти замуж и сто раз развестись! Вот я на всякий случай и спросил: как муж?

Нападать.

– А ты можешь и не отвечать, если не хочешь.

Активнее. Тотальный футбол.

– Молчи, если не хочешь меня обидеть. Я не настаиваю. Это дело твое. Я из лучших побуждений. Стал бы я тебе звонить, если бы не думал о тебе. Как ты? Что ты? Нервничал. Вот и позвонил. В час ночи. Я тебя не разбудил?

– Нет. Не разбудил. Я с тех пор всегда в час ночи просыпаюсь.

Опять загадка. Делаем вид, что не обратил внимание.

– Конечно, конечно… А муж-то как?

Добавим неопределенности.

– Есть? Нет? Сошлись? Разбежались? Прошла любовь, здравствуй, лето жаркое? Волюшка, вольная воля?

Слава богу, рассмеялась… Сейчас, потихоньку-полегоньку… Может быть, и удастся заманить чувиху жаркой ночью в Москве… А там – как увижу, так вспомню…

– Что, детка, мы свободны?..

Бывают же такие люди: как начинают смеяться, так не остановить.

– Ну ладно, Лерк, хватит… Ты что сейчас делаешь?.. Не слышу!..

Мать твою… да она не смеется – она плачет… Что я сказал такого?.. Надо как-то выпутываться…

– Да ладно, Лерк, успокойся, с кем не бывает? Дети-то хоть остались?..

М-м-м… Опять мимо кассы… Это ж надо уметь так мимо… Она же криком кричит… На хрена мне это нужно… Бросаем трубку. Нас разъединили. А моего телефона она не знает. Чужие проблемы мне не нужны, во всяком случае сегодня и сейчас. Вообще-то я не то чтобы уж совсем глухой. Пальцев не хватит, скольким людям помог… Но эта ночь у меня не для того. А для чего? Для того, чтобы позвонить, договориться и – Ванюшка Манюшку… Стоп! Откуда у меня это выражение?.. Господи…

В семьдесят втором году я для честного беспринципного заработка подрядился переводить любовную сагу некоего акынствующего секретаря Бешбармакского райкома КПК (что означает Коммунистическая партия Казахстана). Для пробы мне дали подстрочник одной главы о любовной встрече молодого революционного чабана Турнабердина с дочкой местного контрреволюционного бая Баштан-Тюбе прекрасной Мамлакат в становище Уат-Терек-Нойон-Нун-К-Нас. За два дня под араку и лагман я отваял текст.

Читка состоялась в райкомовской юрте. Секретарь внимательно выслушал, взял в руки дутар, помнивший еще автора эпоса «Манас великодушный», пропел несколько фраз сначала по-бешбармакски, потом попробовал по-русски. Получилось как-то сомнительно. Ну не ложатся на дутар слова: «Солнце зашло над становищем Уат-Терек-Нойон-Нун-К-Нас. Молодой революционный чабан Турнабердин вошел в юрту контрреволюционного бая Баштан-Тюбе, ввалил ему по первое число, выгнал всех его трех жен под неторопливо мчащиеся по лунному небу облака, белогривые лошадки, и шесть раз подряд любил прекрасную Мамлакат».

Акынствующий секретарь снял тюбетейку, вытер бородой пот с лысины, налил нам араки и задумчиво посмотрел на меня.

– Может, под саксофон лучше будет?.. – с робкой безнадегой спросил я. Башли сделали ноги из моего кармана, даже не попытавшись войти в него.

– Подряд любил, – сказал акынствующий, – поэзий мала. Сапсем мала…

– Может, – вдохновился я, – сделаем так: «Он полюбил ее один эх раз. Потом еще раз, потом – много-много раз. Тра-та-та».

– Тра-та-та! – вызверился секретарь. – Это у вас Ванюшка Манюшку тра-та-та! У нас сапсем не так…

– А как у вас? – псевдооживился я. – Мне это будет чрезвычайно полезно при работе.

Акынствующий уселся поудобнее и прикрыл глаза, окунувшись в тонкости восточной любви. Тахир и Зухра, Тамара и Ханум…

– У нас юноша приходит в юрту, где живет прекрасная Гюзель. Он на нее не смотрит! Она на него не смотрит! Папа и мама предлагают ему шурпа, плов, кумыс… Он ест. На нее не смотрит! Она на него не смотрит! Не то что ваши Ванюшка с Манюшкой. Они с папа-мама говорят о верблюд… Об овца… О выборы в Верховный Совет Республика… О происки империализма… О калым… Он на нее не смотрит! Она на него не смотрит! Не то что ваши Ванюшка с Манюшкой. Приходит ночь. Папа ложится спать. Мама ложится спать. Он ложится спать. Она ложится спать. Он на нее не смотрит! Она на него не смотрит! Папа делает хр-р-р. Мама делает хр-р-р. И только тогда он хватает ее за ногу и тра-та-та. Как Ванюшка с Манюшкой.

Вот откуда у меня эти «Ванюшка с Манюшкой». Выпутались из паутины (нет, лучше – тенет)…из тенет памяти и засветились жаркой ночью в Москве. Ну что ж, попытаемся надыбать какую-нибудь Манюшку на тра-та-та-та.

Листаю телефонную книжку. Нина. Помню такую. Точнее, их было две. Нина и Лина. Однояйцевые. Я так и не знаю, какую из них. Скорее всего, Нину… Иначе с чего бы у меня был ее телефон. Если Лину, то и телефон был бы Лины. Вот он и есть. Ты гляди, и телефоны у них похожи. Да и какая разница… Ванюшка с Манюшкой тра-та-та…Так… 495-12-84… или 495-12-85… Первые шесть цифр набираем одинаково… Чего-то какая-то хрень получается. Вместо «4» палец тычет в «7». Еще раз… Хрень не меняется… Последний раз… Все цифры с ходу… 495-12-84. Или 495-12-85. Вдохнули-выдохнули, начали. 771-34-18… Мать твою… Это же… Судьба… И Леркин голос:

– Ну что ты еще от меня хочешь узнать?!

Какого… она на меня орет?! Я вообще не представляю, кто она такая! А может, это случайность?.. С телефоном… Как же! Случайно несколько раз попасть в одни и те же дырки на телефоне – это запросто. Просто-напросто палец у меня такой мудаковатый. Подряд – 771-34-18. Этому пальцу в старости цены бы не было. Ничего не поделаешь, надо как-то разбираться. А то позвонишь в ДЭЗ слесаря вызвать шторы повесить, а оттуда вместо «у нас услуги платные» – «ну что ты еще хочешь от меня узнать?!».

– Милая девушка, это, очевидно, какое-то недоразумение, но, возможно, я…

Срочно надо что-то придумывать.

– Понимаете, у меня семь лет назад была операция…

Какая операция?

– По отеку мозга.

Какого мозга? Лишь бы выкрутиться…

– Так что я многое забыл. Не могли бы вы…

– Мишка, какая операция, какие семь лет? Мы с тобой расстались пятнадцать лет назад.

– Вот, я же говорю, что всю память отбило. Конечно, не семь, а четырнадцать. Или… Ничего не помню. Вчера вышел из больницы. Как, ты говоришь, меня зовут? Мишка? Точно?! Господи, а я-то держал себя за Автандила Гносеологовича!..

Так дело пошло получше. Надрыв слинял в подполье… Продолжим…

– Вообще-то в детстве я хотел быть Иосифом Виссарионовичем. На худой конец, Иваном Васильевичем. Но на раздаче предлагали Шолом Алейхемовичей, Пурим Рошгашановичей и Бриз Бармицвевовичей…

Смеется.

– А какой из меня Алейхемович, Рошгашанович и Бармицвевович, когда у меня папа – Федор? Так что выход у меня был только один – Федорович. А имя… Как ты меня называешь?

– Мишка. Идиот несчастный.

– Вот, разве я мог взять другое имя? Если ты меня Мишкой называешь. Вот у меня и в паспорте написано: Михаил Федорович Липскеров.

Все в порядке. Хохочет. Этих дур так легко рассмешить. Хохочут, смеются, заливаются… Глядь, ан трусиков-то уже и нет. Но смотрите, как бы вам самим не нарваться на чувиху остроумнее вас. Это конец света. Я знаю. Была у меня лауреатка конкурса артистов эстрады в разговорном жанре. Отсмеялась, лежит уже наготове. И только я… войти… как она… «когда войдешь, закрой за собой дверь». Вот входить уже и нечем. Собрался с силами, ща я тебя, а она: «дяденька, ты трахай, а не пугай». Я ей, сучке, рот завязал, только… а она глаза вниз скосила и сквозь повязку тяжело вздохнула. Я плюнул и свалил. А ее так никто из наших оттрахать и не смог. Не знаю, что бы она делала, если бы не вышла за акробата. И никаких тебе проблем. Шути сколько хочешь. Лишь бы суп в доме был. Дочка у них. Двадцать семь лет, а девственница. Лучше бы в отца пошла.

Так, будем продолжать попытки выяснить, кому я все-таки позвонил и, судя по разговору, кинул какую-то подлянку. А иначе чего бы этот Валерий Николаевеч после пятнадцати лет рыдал? Будем выяснять. Сколько дерьма я скопил в себе за долгую и плодотворную жизнь. Насчет Валерия Николаевича понял. Это – от Ольги. Conspiration. Она проявляет какой-то нездоровый интерес к женским именам в моей записной книжке. Глупость какая! Меня же абсолютно не волнуют женские имена в ее. Я же не спрашиваю, кто скрывается под именем Руфь Рафаиловна или Ольга Николаевна. Потому что знаю. Первая – моя мама, вторая – ее. А уж мужские… Да ради бога! Сколько угодно. Какие-то старые пердуны из редакции.

– Слушай, Леронька, я понимаю я мерзавец, я негодяй, но у меня все из головы колесами выбило.

Мне бы только за что-нибудь зацепиться, а уж там…

– Ты ж помнишь, я тогда на бензадиазепинах сидел…

– Ты действительно ничего не помнишь?

– Действительно…

– И как я уезжала из Новых Черемушек?..

О-о-ох!.. Шварценеггер!.. Вспомнить все… Не дай бог, не дай бог… Вся ночь будет испорчена… А что я мог сделать… Прошла любовь, прошла любовь?.. Оно конечно. Но она тогда… Что она тогда? Проблемы у нее были… Нужно было сбегать за… не помню сейчас названия. Она сказала, а у меня из головы вылетело. В общем, лекарство. Я тогда по уши в какой-то нетленке сидел. Чего-то сатирическое. Для одного бывшего эстрадного другана. Он когда-то бил степ, а потом по старости лет перешел в разговорный жанр.

(Этот мой друган был из старой эстрадной семьи. Он вместе с братом происходил от известного в двадцатые степиста Изи Ягельского, который бил степ еще у Брентано. Пока от делириум тременс не помер. Последний раз, говорят, он работал с двумя карликовыми бегемотами и одной зеленой мухой. Бегемоты были еще ничего, а муха напрочь ритм не держала. Он от позора в окно и ахнул. Окно было на первом этаже. Казалось бы, чего… Но под окном был открыт канализационный люк. Он как раз в него. А там потоки сами знаете какие… Его и понесло. В общем, его двое рыбаков в проливе Каттегат выловили. Хотели в Швецию отволочь. Но от него так дерьмом несло, что они его выкинули обратно в пролив Каттегат. Рыбы его тоже есть не стали. И его подобрал английский круизный лайнер. Англичане его отмыли. И он в благодарность на ужине им свой коронный номер отстучал. Но зеленая муха, сука, опять ритм не держала. Ну, он в иллюминатор и ахнул. К счастью, иллюминатор был на шестой палубе, так что он об воду и разбился. Вылавливать его никто не стал. Кому нужен приблудный дохлый степист? А на хозяев лайнера пассажиры апартаментов иск выкатили на тысячу двести фунтов. Потому что кто же будет платить такие бешеные деньги за апартаменты, где по ночам мимо ритма топочет зеленая муха.)

Так вот, я придумал клевый финал номера: друган доставал из кармана носовой платок, показывал с двух сторон почтеннейшей публике, что в нем ничего нет, потом оглушительно в него сморкался. Четыре минуты семнадцать секунд. А потом снова показывал платок с двух сторон. И опять в нем ничего не было!

Самый передовой в мире зритель балдел, а отсталая часть самого передового в мире зрителя била другану морду. Если, конечно, он не успевал свалить через подвалы служебного входа.

– Извини, Лерик, – говорил я, – сейчас коду закончу и сбегаю…

Вообще-то мне это уже стало слегка надоедать. Вы меня поймете. Ну, когда жена болеет, это нормально. Тут и за лекарствами, и в магазин, и куриный с вермишелью. А когда любовница, то это как-то теряет смысл. Нет, куриный с вермишелью – без проблем. А вот все остальное… Я это и дома имел. Так там у меня был мой дом. А здесь… Ну, романтизм, азарт, профессионализм, в конце концов. Такую чувиху от такого мужа увести. Аплодисменты зрительного зала.

Нет. Я по-честному. А то откуда Новые Черемушки взялись? Я там квартиру снял! Надо же, принял себя всерьез. Мудила. А потом экстремизм закончился. А начались проблемы – у нее. А у меня – текст для друга. И я просто не мог за ней ухаживать. А раз проблемы, то и с остальным проблемы. Ну и зачем мне оно? Когда у меня сын дома. И которого я не видел. И это очень нехорошо. Когда ребенок в неполной семье. А мальчику особенно отец нужен.

Нет, за лекарством я, конечно, сбегал. Когда эпизод дописал. Она на меня посмотрела и спросила:

– Может, пока у меня эта штука, я к маме перееду?..

Я, конечно, возмутился. Но как-то неубедительно. Поэтому помог собрать ей вещи. Заодно и зимние. Вызвал такси.

– Болезнь хроническая, – сказала она.

– Да ты что?! – возмутился я. – Ну полгодика… Год, на крайний случай… Я с Сергеем Семенычем говорил… Да, ты двести рублей на хозяйство оставляла… Сейчас принесу.

А когда принес, она уже уехала.

А болезнь действительно была хроническая. Я знал. Поэтому чего ждать полгодика, в крайнем случае год. Зазря за квартиру платить. Вот я домой и вернулся. Ребенок должен расти в полноценной семье. Особенно мальчик. Мальчику отец нужен.

– Ну, вспомнил? – спросила Лера.

– Да вспомнил… Конечно вспомнил… Я ж к тебе еще в Герцена приезжал.

– Нет, Мишенька, ты не приезжал… Ты хотел приехать… Но у тебя времени не было. Ты сценарий писал…

Это она зря. Работа – мой конек. Особенно сценарии. Сколько же их я написал! Но этот был особенный. Мне его из-за бугра заказали. Из Норвегии Собственно говоря, сценариев было двадцать. По пятьсот долларов за штуку. Маленькие сценарии такие. Минута. Мультипликационные. Комедийные. Порно. Очень почетно. Десять штук получил. И десять лет они у меня лежали. И десять лет я ждал, когда за ними придут. И за мной. В те годы работа за наличные доллары как-то не поощрялась. Сейчас помню только один.

Идет женская велогонка. Все едут очень быстро. Ритмично елозят женские задницы. Только одна елозит как-то медленно. Потом начинает елозить все быстрее. Постепенно обходит соперниц. Елозит со страшной силой. Кричит. На последнем вскрике обходит всех и первой пересекает финишную черту. И падает. А мы видим седло велосипеда. Его передок загнут вверх в виде ХуЯ.

Я очень гордился этим сценарием. Это был первый случай, когда советский сценарист мультипликации вышел на международный рынок.

Так что, сами понимаете, звонить Лерику как-то… А потом тоже как-то… Так вот оно и как-то… Не так. Да уж теперь-то чего…

– Да, Михаил Федорович, – задумчиво сказал Герасим, – с велосипедным седлом – это тонко. Вот насчет юмористической насыщенности трюка с носовым платком я как-то не уверен. Большие проблемы со вкусом.

А канарейка Джим развел крыльями и несколько виновато улыбнулся.

Ну нет пророка в своей квартире.

Четвертый звонок

Так, хватит выбирать. Просто закрываем глаза (не подглядывай, сука) и открываем записную книжку наугад. Нет, один глаз все-таки надо приоткрыть, а то все страницы разлетятся от ветхости. Но очки снять. Чтобы все-таки… А то раз было… Вот так глаза закрыл, набрал, и пожалуйста – зубной врач Антонина Георгиевна. И все. Никакой любви. Какая любовь может быть к человеку, который тебе кисту вскрывал над четвертым верхним. Нет, когда я в кресло садился и случайно на коленку глянул… С такой коленкой никакая киста… Какая, на фиг, киста… А когда она скальпелем кисту… Какая, на фиг, коленка.

Стоп. Но сейчас-то у меня кисты нет. А коленка наверняка сохранилась. Куда ей деться? Такой коленке. Коллекционной. Такие коленки на рынке бешеных денег стоят. Такой студень из них получается. Я помню. На Новый семьдесят шестой год варил… Какой на хер Новый год… Это телефон в «Кулинарию». И не коленка вовсе, а бычьи хвосты. Так у меня в книжке и записано: Верочка, бычий хвост, 202-17-42. Ох, какая коленка у нее была… И вторая тоже. Только я как-то вместе их не очень-то видел. Только в самом начале, когда она их сжимала. А потом как их увидишь, когда они у тебя над спиной? Никак. Ну нет у меня глаз на спине! Что хотите со мной делайте. Нет и уже не будет. Старость. Вот и у Антонины Георгиевны такая же коленка. Просто близнецы. А может, это партию таких коленок закупили? Международный стандарт. ГОСТ. Ибо если все по ГОСТу, то и коленки должны быть по ГОСТу. А то что получается? Одним, значит, коленка от кутюр, а другим – от Илизарова?! Социальная несправедливость. Нет, товарищи. У нас даже самая простая продавщица бычьих хвостов имеет право на такую же коленку, что и зубной врач или даже киноартистка Светлана Кистинская. Я ее батюшку мимолетно знал. Легендарный был человек. Работал куплетистом в Московской эстраде. У него был уникальный метод изготовления репертуара. Обращался он к эстрадному автору Якову Грею (в те поры эстрадные авторы были эстрадными авторами, а не драматургами эстрады) и говорил:

– Яша, есть хороший рефрен: «Опять – двадцать пять». Восемь – десять куплетов. Чтобы зритель в Колонном уссался.

Яша писал семь-восемь куплетов. Кистинский брал куплеты и на следующий день звонил Яше:

– Яша, я вчера пробовал куплеты в Краснопресненском парке. Ты будешь смеяться, но зритель не уссался. Один куплет туда-сюда. На один смех. Остальные – только на похоронах. Будем заключать договор на один куплет?

Яша, который лепил по пятнадцать – двадцать смехов в день, пренебрежительно отказывался. Тогда Кистинский звонил Грише Горину и говорил:

– Гриша, я тут написал хорошие куплеты с рефреном «Опять – двадцать пять». Колонный зал уссался. Но одного смеха не хватает. По старой дружбе, а?..

Гриша по старой дружбе писал один куплет.

Такая же процедура происходила с Яшей Костюковским, Володей Дыховичным, Пашей Севостьяновым… До требуемых восьми-девяти смехов. Потом Кистинский заключал договор на свое имя, получал башли по договору, а потом, сука такая, еще и авторские отчисления. (Наверное, поэтому у его дочери и была такая клевая коленка. А может быть, и не поэтому. Потому что какое отношение имеет ремесло куплетиста к коленке его дочери?) Авторские отчисления – великая вещь. Ты что-нибудь для кого-нибудь пишешь, а тебе с каждого выступления копейка капает. Очень хорошие башли получаются!.. У меня был случай по молодости. Я тогда только начинал играть в артиста. Конферансье замудонской филармонии. Реперуара своего у меня не было, и я накрал репертуарчик у столичных конферансье. Чуток – у Мили Радова, чуток – у Бориса Сергеевича, чуток – у Алика Смелова (Риббентропа), и все было очень клево. Но! Авторские я писал им, а не себе. Что было не просто проявлением интеллигентности, а вызывающим чистоплюйством. Мол, все говно, а он (непечатно) из себя… (непечатно) знает что… зла (жутко ненормативно) не хватает! Один разговорник в семьдесят восьмом году получал сорок пять – пятьдесят рублей авторских в месяц за такую репризу: «Одна женщина говорит: „Мой муж, чтобы мне было не скучно, подарил мне телевизор КВН“, вторая: „А мне, чтобы мне не было скучно, мой муж подарил телевизор „Ленинград“, а третья говорит: „А мне мой муж, чтобы мне не было скучно, подарил платье из панбархата“. Первые две восклицают: „А при чем здесь скука?!“ А та: „А он считает, что со мной не стыдно и в театр сходить“. Эту репризу написал мой папа в пятьдесят втором году для Петра Григорьевича Райского! Для выступления в «Эрмитаже“! А вы говорите, пиратство…

Так об что я говорил?.. О коленке продавщицы Верочки из «Кулинарии», поставлявшей мне бычьи хвосты. Как-то я, находясь в приподнятом настроении оттого, что был спьяну, а спьяну я был потому, что был в приподнятом настроении, купил ей розу за четыре рубля и преподнес в дополнение к оплате трех бычьих хвостов по государственным расценкам. Она села на табуретку от удивления. У них в «Кулинарии» как-то не принято было розу. Они даже об этом не представляли. Чтобы женщине – розу. В которой никакой практической пользы. Разве что – замуж… Так она уже… Если бы винища принес, тогда понятно… А розу…

– Ой, – сказала Верочка. – Как в кино!

И, сбегав в подсобку, принесла початую бутылку «Имбирной»:

– Может быть, вы выпить хочете?

И сразу расплескала по двум пластиковым стаканчикам. Выпив, кокетливо занюхала розой и так же кокетливо сказала:

– Ой, я такая пьяная, такая пьяная… что… Ах, вы меня для этого напоили… – и ушла в подсобку, призывно оставив дверь открытой.

Ну, я туда и нырнул. Все-таки в приподнятом состоянии… Да еще и «Имбирная». Хотя у меня и в мыслях не было… Но раз так, то чего ж… В подсобке кушетка стояла… А коленки сдвинуты были… Ой, какие коленки… Красоты неописуемой… Мировая гармония была в этих коленках. Больше я их не видел. Я ж говорил, что у меня на спине нет глаз… Она кричала, как и положено. Я это дело знал… Чтобы женщина кричала… Да и она тоже знала… Что надо кричать… А то это даже неприлично: молчать, когда тебе – розу. Уважение надо оказать мущщине. А молча – это какое же уважение… Одна сплошная левая физиология… Вот она и кричала для уважения. Чтобы обозначить радость бытия в сношении с мужчиной, который ни с х*я ей розу принес. Как в кино. Кроме денег за бычьи хвосты.

А потом в подсобку вошел дряблый мужичок лет сорока и сказал, что это дело чирик стоит. Замужнюю женщину насиловать… «Молчи, сука…» А если еще и по согласию – тогда четвертак. За надругательство над его чувствами. «Молчи, сука, а то, сука…» И он взял со стола нож, которым азу рубят. А у меня ни четвертака, ни чирика не было. Откуда им быть, если я в приподнятом настроении был. Если бы были, то я бы его окончательно поднял. А было у меня четыре рубля, которых у меня уже не было, потому что я на них розу купил, и квинта – на бычьи хвосты. Мужик сосредоточенно подумал, потом забрал розу и квинту на бычьи хвосты и со словами «Смотри у меня» вышел из подсобки и «Кулинарии». А Верочка снова легла на кушетку. И собралась было раздвинуть коленки как у артистки Кистинской. Ах, что за коленки… Но я ее остановил. Уж больно красиво. Где-то я читал, что существуют три способа познания. Через голову, чувственным восприятием и созерцанием. И для русского человека главное – это созерцание. Вот он созерцает, созерцает… И опять созерцает, созерцает… И наступает у него понимание всего, просветление… Он душевно кончает. А физически кончать русскому человеку уже и не нужно… Потому что у русского человека душа всегда главнее его скакуна. И ему без надобности физически кончать. Но я-то только в душе русский. А так я даже по паспорту еврей. Поэтому от созерцания кинематографических коленок я кончить не мог. Только в молодости и во сне. Так что я вздохнул и посмотрел на Верочкины коленки.

– Вы не волнуйтесь, – сказала она, медленно раздвигая коленки, – я вам бычьи хвосты забесплатно отдам.

– А муж твой не явится? – на всякий случай спросил я.

– Да нет. Он уже свое получил. Купит «Российской» да под розу и выпьет. Его тоже пожалеть надо. Ему на зоне яйца отрезали. Малолетку силком взял. По пьяному делу. А когда вышел, я за него замуж вышла. Ребенку отец нужен. Да и куда ему идти… А мне же надо… Я же женщина… Раз вы мне розу…

И мы кончили душа в душу.

А потом я вышел из «Кулинарии». Около дверей стоял давешний мужичонка с розой в руке. Трезвый. На шее был галстук с неоторванной этикеткой. «Вот она где, моя квинта», – подумал я. Меня он не заметил.

А к чему это я все? Коленки… артистка Кистинская… еще о каких-то коленках я говорил… О!

Зубной врач Антонина Георгиевна. Замечательная коленка из-под белого халата. Если все время на нее смотреть, то никакой анестезии не надо. Но смотреть на нее было нельзя. Как смотреть на коленку, когда тебе – выше голову, шире рот… А потом уже не до чужих коленок было. Свои подкашивались.

Но позвонить надо. Сейчас глотнем и позвоним… Кугель – 1 зв. Макашины – 2 зв. Кудрина – 3 зв. Антонина Георгиевна (без боли) – звонок с левой стороны двери. «Стучать, пока не подойду. Иначе – нет дома. Оставьте свой телефон, я вам перестучу».

Это то (та, с коленкой), что мне нужно. Стучу. Стучу. Стучу. Нет коленки. Ору: 202-08-35! Чувак, который на улице орал про Арбат и продолжал орать, аж поперхнулся.

– Чего орешь? – спросил он снизу.

– А ты чего орешь? – спросил я сверху.

– Хочу – и ору, – ответил он снизу.

– Вот и я, хочу – и ору, – ответил я сверху.

– Тогда ори, – согласился он снизу.

– Тогда и ору, – согласился я сверху.

Ах, Арбат, мой Арбат…

202-08-35…

Ты – моя религия…

202-08-35…

О! Стучат… И звук такой, как будто стучат коленкой. Стук коленкой всегда можно отличить от стука локтем. Или, скажем, ухом. О стуке глазом я даже и не говорю. «Ой!» – значит стук глазом. А иногда такой тупой-тупой стук. Это Цекало Мартиросяновна, приходящая домработница, задом стучит. Потому что в руках у нее – продукты питания. «Путинка», «Парламент», «Белая лошадь»… Не будет же она «Лошадью» колотить.

Так что это она, владелица коленки моей ненаглядной Антонина Георгиевна…

Иду к двери, надеваю на лицо улыбку жгучей похоти, замешанной на детском целомудрии (улыбка, валящая тетенек достаточного времени проживания с ног прямо на кровать и ах что вы со мной делаете у меня дети взрослые а где вы детка моя видите здесь детей разве ЭТО напоминает вам о детстве какой большой грубая неприкрытая лесть и все это мне а кому же еще тут больше никого нет можно я ноги вам на плечи положу а то они устали видите так на правом бедре и вытатуировано они устали а поглубже нельзя ну не до такой же степени а то я слова сказать не могу и раз и раз подернем-подернем да ухнем ух ты ах ты все мы космонавты я зе плозира не так глуб… же-е-е-е нет все-таки не лесть это как же у меня так получается сразу и туда и туда орел ты Михаил Федорович давай давай давай еще одно последнее сказанье и тащи тянем-потянем вытащить не можем а мы и не торопимся сам выпадет а то две палки без антракта это в солдатских курилках только там у хороших рассказчиков и до шести доходило из второго дивизиона заходили послушать а сейчас куда один раз а к утру если повезет четвертый без второго и третьего а сейчас отдыхать да как тут отдохнешь когда в дверь грохочут), и открываю дверь.

А там Антонина Георгиевна стоит. У которой коленка была. У нее и сейчас коленка. Как две мои. А в правой руке, как две мои, – клещи. (А перед этим что было? Когда без знаков препинания? А это, Михаил Федорович, все ваши безудержные творческие фантазии, ваш эротический Оруэлл. А реальность – вот она. Безразмерные коленки и клещи.)

– Давненько мы с вами не встречались, Михаил Федорович. Как ваши зубки? Точнее – один.

– Как это один?! – возмущаюсь. – Вот – полон рот.

– Я говорю о ваших зубках. А их – один. Остальные… сейчас глянем… от Михаила Алексеевича с Шестой Парковой. ООО «Нам все по зубам». Название вы придумали?

– А чего ж не придумать? За семь коронок. Остальные с дискаунтом.

– Это заметно. Керамика сыплется, как с высотки на Восстания. Так чего вы меня вызывали среди ночи? Ради одного зуба?.. Или…

И она призывно дернула коленкой «две в одной». Раньше в ней такого эппила не звучало. Стареем.

– Вы мою коленку вспомнили?..

– Как вы догадались?

– Я всегда чувствую, кому что нравится. Вот Сандал Мракобесыч от моих волос моментально эрегировал. Купил прядь за пятьсот долларов.

– И что?

– Глядя на нее, он вспоминает фотографию Веры Засулич, фильм «В джазе только девушки», статую «Девушка с веслом» и козочку Марфушу своей деревенской бабушки… Ну и бабушку тоже вспоминает… Так я не ошиблась насчет коленки?

Я печально кивнул.

– Ну что ж, – улыбнулась Антонина Георгиевна и села на меня верхом.

– А-а-а-а, – застонал я от тяжести.

– Очень хорошо, – сказала она, слезая с меня и держа в клещах мой последний зуб. – У вас же всегда была аллергия на анестезию. С вас две тысяча двести. Шестьсот рублей – зуб, триста – за ночное время, сто – за анестезию.

– А еще тысяча двести за что?

– Тысяча двести, и это еще немного, милейший Михаил Федорович, за иллюзию. Что можно что-то вернуть назад. С Пандокла Гарпуньевича я тысячу долларов за нее взяла.

– За что ж долларов-то? Штуку, тонну, кусок…

– А это удивительная история. Когда бабушка Пандика Фрая Стивеновна Ленинградская, по-старому Санкт-Петербургская, – мы с ней в Берлинском университете перед войной стоматологию изучали…

В моей голове просвистели видения: по Потсдамерплац маршируют эсэсовцы, Антонина Георгиевна с бабушкой Фраей Стивеновной сомнительного расового происхождения (фамилия Ленинградская, по-старому Санкт-Петербургская, настоящего арийца в заблуждение не введет) обучаются выдиранию зубов на врагах рейха. И на нашкодивших пацанах из гитлерюгенда…