Текст книги "Зона Комфорта"

Я внимательно смотрел на его ритмично двигавшиеся сильные пальцы с большими суставами. На сыпавшиеся коричневые невесомые табачинки.

Команда «280» направлялась в приграничный городок Аягуз. Оттуда после месяца горной подготовки уходила на войну.

Сердечко у меня затрепетало.

– Имеешь непреодолимое желание исполнить интернациональный долг? – спросил капитан.

В его голосе коммуниста, члена партбюро полка, я услышал неприкрытую издёвку.

– Никак нет, товарищ капитан.

– Замени его, старшина, – Черевиченко прикурил и сильно затянулся. – Где хочешь служить?

– Где-нибудь в Европе, товарищ капитан, – отвечаю, – поближе к дому. К центральной России поближе.

Так я попал в Свердловск, в двести семьдесят шестой полк, в его зенитно-ракетную артиллерийскую батарею. Сокращенно ЗРАБАТР. Или Звербатр. Последнее наименование более точно отражало порядки, укоренившиеся в данном многонациональном подразделении.

Святу месту не бывать пусту. Образовавшуюся нишу в команде «280» занял малознакомый мне молдаванин Брынза. Старшина выковырнул его из списка готовившихся к отправке в Краснознаменный Уральский военный округ.

До сих пор не знаю, поступил я подло или как нормальный человек, понимающий, что своя рубашка к телу ближе. Если бы мне не позволили вытащить помеченный билет, я так бы и плыл по течению. На гражданке за стаканом я много кому рассказывал про этот случай. Меня не осуждали в глаза, но ни один и не одобрил.

Не знаю, что случилось с молдаваном Брынзой. Убило его? Ранило? Или живой-здоровый, вся грудь в медалях, весной восемьдесят пятого свалился он в родные Дубоссары пить вино «Букет Молдавии», курить соусированные сигареты «Флуераш» и танцевать «хору»[13]13
  «Хора» – классический народный молдавский танец.


[Закрыть]?

Как бы он поступил на моем месте, предложи ему право выбора комбат Черевиченко, двойник американского киноактёра Клинта Иствуда?

Также неясно, что сталось бы со мной, сыграй я в Павку Корчагина. Нас плохо натаскивали в учебке – в классах, на стендах, не на реальной технике. И стреляли из своей «шилки»[14]14
  «Шилка» – четырёхствольная зенитная самоходная установка (ЗСУ-23-4м).


[Закрыть] мы только раз на экзамене по огневой подготовке. Со временем в Свердловске я стал приличным специалистом. Хм, скромничаю в свойственной мне манере. Мой экипаж был признан лучшим в округе. А фотку мою, старшего сержанта Маштакова М. Н., отъявленного передовика социалистического соревнования пропечатали не где-нибудь, а в газете «Красная звезда».

Успел бы я чему-нибудь реально научиться в Афгане до первого выхода на боевые?

Кстати, воронежские «курбанки» в числе других доходяг потихоньку были сплавлены в Аягуз.

В армии, понятное дело, я ничего не писал, кроме писем, примитивных конспектов по боевой и политической подготовке и служебных бумаг, типа постовой ведомости. Впрочем, творческие моменты в гомеопатических дозах там всё же присутствовали.

Помню, на полигоне в Чебаркуле несколько дней полоскал дождь – без перекура да ещё ледяной. Батарея кукарекала в палатках. Сыро, промозгло, с провисшего потолка капает. Скучища! Отлежав на жёстких нарах бока, я добровольно вызвался помочь писарю Татаркину, корпевшему в сухом офицерском модуле над стенгазетой с оригинальным названием «Зенитчик» и убойным подзаголовком «За нашу Советскую Родину!».

Командиру второго взвода старшему лейтенанту Гриневскому, курировавшему творческий процесс, захотелось отойти от армейских стереотипов.

– Слушай, Маштаков, – заговорил он вдохновенно, обдавая меня кислотным душком перегара, – а если стихи какие-нибудь задвинуть, а? На военную, конечно, тематику, но и лирика чтобы присутствовала.

Я посмотрел на старшего лейтенанта с любопытством. Прежде интереса к печатному слову я за ним я не наблюдал. Впрочем, вру. Видел однажды, как он в караульном помещении читал «Устав КПСС», готовясь к вступлению в кандидаты в члены.

Кое-какие заготовки у меня имелись, и через полчаса я не без стеснения протянул старлею тетрадный листок, на котором были записаны следующие четверостишия:

 
Я откинул крышку люка,
Небо распахнулось глухо.
Глубоко и чисто в выси
Тает дымка без корысти.
 
 
Тишина над полигоном,
Грохот стрельб едва отринул.
По измятым по погонам
Зайчик солнечный подпрыгнул.
 
 
Закурю спокойно, честно.
Что ж, теперь имею право,
Доказал, что первый номер
В экипаже я недаром.
 
 
Командир в плечо мне двинул,
– Молодец, Мишаня, шаришь!
Шлемофон за спину скинул.
Жалко, солнца не достанешь!
 

Пока я густо краснел в ожидании похвалы, Гриневский с подсосом раскуривал отсыревшую сигарету «Ростов» и сосредоточенно читал.

– Да-а, – наконец он переварил написанное, – не этот, как его, Роберт… да как же, блин. ну, заикается он ещё.

– Рождественский, – подсказал москвич Татаркин, заглядывая офицеру через погон.

– В принципе, складно, – продолжал старший лейтенант, – но не пойдет.

– Почему? – я насупился.

– А неуставщина сплошная, – ответил Гриневский. – Вот почему у тебя, спрашивается, погоны измятые? Ты сержант все-таки! Хотя и на ефрейторской пока должности. А потом, разве при выполнении боевой задачи разрешается курить? На установке! В плечо, опять же, Мустафаев тебе зачем-то двинул. Снова неуставщина. Не зря, видно, на него жалуются молодые, если он даже черпака[15]15
  Черпак – военнослужащий срочной службы, отслуживший от 1 года до 1,5 лет (арм. сленг).


[Закрыть] в бочину буцкает.

– Да это не Мустафаев вовсе, – я не удержался, чтобы не встрять. – Это образ.

– Образ, – хмыкнул офицер. – Видел я этот образ у Хромова. И у Саблина. Со смещением костей носа. И как это понимать – отринул?

После обеда я притащил ещё стих, в два раза длиннее первого. Он назывался «Мы стреляем в ветер» и был основан на реальных фактах, имевших место на прошлых полковых ученьях.

Литературный вечер продолжился. Гриневский выставил бидончик с пивом, которым угостил меня, а молодого Татаркина бортанул. Зато в нарядную коробочку «Ростова» за сигаретами мы с писарем лазали, как в свою.

– Ну ты подумай, Маштаков, до чего ты дописался? – с карандашом в руках изучив продукт моего творчества, вздохнул взводный. – Мы стреляем в ветер! Разрешите довести до вас, товарищ младший сержант, что стреляем мы в конкретные при каждой задаче мишени! В имитатор воздушной цели! В фанерный макет вертолета! Бэтээра! В полотняный конус, который на тросу тащит самолет! И получаем при этом, заметь, хорошие и отличные оценки! А какие бы отметки мы получали, стреляй, как ты пишешь, в ветер? В молоко, то есть! Исключительно неудовлетворительные!

Не прошли, в общем, мои стишата армейской цензуры. Обошлись мы тогда казенной прозой и разливным, наполовину выдохшимся пивом.

В последние полгода службы, под дембель, я адаптировался настолько, что почти забыл гражданку. Редко стал писать домой, чем не на шутку напугал родителей. Обеспокоенные, они даже прислали запрос замполиту полка, тот приходил к нам в батарею и журил меня. Привыкнув к дисциплине и армейскому дурдому, я неожиданно обрёл уверенность в завтрашнем дне. Со мной всерьез считались офицеры.

Помню, выдался насквозь прозрачный, дивно солнечный день середины апреля. Семнадцать с половиной лет назад это было, а воспоминания не стёрлись! Полковое построение на обед. Доклад старшин командиру части. Начиная с первого батальона, подразделения двинулись по дивизионному плацу к столовой. Асфальт местами покрывали лужи, непросохшие после ночного дождя. Смотреть в них было невозможно, ослепнешь. Оркестр бодро играл «Прощание Славянки».

Я шагал справа от батареи. В новом, ловко ушитом хэбэ, в лихо сдвинутой на правый глаз пилотке, в неуставных юфтевых сапогах, надраенных до изумления. Цокая стальными подковками.

– Раз, раз, раз, в-аа, три! – перенятой у комбата Кузьмичёва небрежной интонацией давал я счёт батарее.

Я пощелкивал себя по начищенному голенищу прутиком, импровизированным стеком, воображая себя каппелевцем в психической атаке. Я и не шел, собственно, а парил. И это ликующее состояние получилось не только из-за молодости, но и по причине прочувствованного ощущения строевого монолита, притянутости друг к другу, сработанности.

– Аттарея, смирно! Равнение направо! – в нужный момент я перешёл на строевой шаг и вскинул правую руку к виску в многократно отработанном жесте, скопированном у старлея Васина.

Я помню всё это до сих пор очень ярко, невзирая на многие тонны зловонных помоев, опрокинутых на меня жизнью.

Между тем, профессиональная карьера военного меня никогда не прельщала.

Дембельнувшись первой партией, я абсолютно бездумно подал документы на юрфак Ивановского университета. Дабы не донимали родители, обеспокоенные будущим проблемного дитяти. Очень кстати пришлась действовавшая в ту пору льгота для уволенных в запас армейцев. Нам, честно отбарабанившим семьсот тридцать дней в сапогах, достаточно было сдать экзамены на трояки.

К слову, по общей сумме баллов я прошёл и по общему конкурсу. Но именно тайная директива, которая, безусловно, существовала, обязывавшая проявлять лояльность ко мне подобным, пощадила меня в мясорубке экзамена по истории СССР. На котором в капусту было порублено семьдесят процентов абитуры.

Впрочем, с юрфака я чудом не вылетел, не проучившись и дня.

Начало учебного года предваряла обязательная поездка в колхоз, расположенный в подшефном Сокольском районе. Этот медвежий угол был отделён от остальных районов текстильного края матушкой Волгой, на многие десятки километров разлившейся мелководным Юрьевецким водохранилищем.

На картошку неожиданно для себя я приехал в руководящей должности комиссара отряда. При данном кадровом решении факультетские начальники, очевидно, руководствовались моим армейским послужным списком.

Декан, доктор юридических наук, забыл или не знал вовсе (что вернее), какими средствами наводились в Советской армии дисциплина и порядок.

Поначалу всё пошло классно. Я попал в родную стихию – привычные походные условия, необременительный физический труд. Плюс то, что отряд был смешанным. Половина его состояла из девчонок, вчерашних десятиклассниц. В сельмаге свободно торговали портвейном и «андроповской» водкой[16]16
  «Андроповская» водка – народное название дешевой водки (4 руб. 70 коп.), выпуск которой был начат в период нахождения у власти генерального секретаря ЦК КПСС Андропова Ю. В.


[Закрыть]. А в столовой за обедом не возбранялось для аппетита пропустить кружечку разливного пива.

В первый же вечер нам с новым приятелем Колей, тоже армейцем (и не абы каким, а пограничником!), пришлось противостоять пьяным деревенским механизаторам, осадившим нашу общагу. Аборигены возжелали халявной выпивки, забойной дискотеки и приятного девичьего общества.

В темноте драка получилась скоротечной и какой-то ненастоящей. Вдвоем мы ловко отбивались от многократно превосходящего противника. Деревенские падали под нашими ударами, как снопы. Удар в грызло и человек – с ног долой, будто в боевике про Брюса Ли. Может, просто они были в умат пьяные. Кроме того им не удавалось нас окружить. Спины нам с Колей защищал приделок дома, так называемое крыльцо.

– Опять каратисты приехали! – заорали в стане агрессора.

Мы победно захмыкали. Но смешно нам было недолго – противник оказался моторизированным. На дороге затарахтел пускач колесного трактора «Беларусь». Следом зарычал сам движок, выбрасывая в сторону сизую струю выхлопа. Через колеи и колдобины, опасно кренясь на бок, трактор пошёл в лобовую атаку. За ним, брыляясь, громыхала пустая тележка.

С трудом мы успели нырнуть в приделок и закрыться изнутри на засов. Что было совсем необязательно, потому, как через секунду «Беларусь» снёс угол крыльца, выворотил дверь, всунулся квадратной рычащей мордой в постройку, одолел несколько ступенек и застрял.

– Карати-исты, говорите! – орал из кабины косматый дикий парень, даже мужик уже – за тридцатник, в залосненном пиджаке и синей сатиновой кепочке в белый горошек.

Приделок моментально заполнился вонючим выхлопным газом. Как назло под рукой ничего тяжелого у нас не имелось. Можно было отступить за следующую дверь, ведущую в дом, но там мы полностью лишались свободы маневра. В жилище обречённо ожидало развязки защищаемое нами мирное население. В том числе десять крепких парней, наших однокурсников. Как впоследствии выяснилось, один из них был мастером спорта по борьбе самбо.

Неожиданно трактор заглох. Стало тихо, и я услышал ободряющий возглас нашего куратора, преподавателя криминалистики Георгия Александровича Сорокина, ныне покойного.

– Михаил! – кричал отважный подполковник милиции в отставке. – Вы эт-та, как его, не вступайте с ними в конфликт! Ложитесь спать! Не задирайтесь!

– Да мы особо и не задираемся, – буркнул я в ответ.

Бойцовский азарт деревенских иссяк. Конфликт на тот вечер был исчерпан. А наутро из райцентра приехал местный Анискин, вызванный Сорокиным по телефону. У нас отобрали объяснения.

– Это ещё что, – пряча бумаги в планшет, успокаивал участковый, – в прошлом годе из ружья по вашей общаге стреляли. Половину окон перебили.

Он увёз в коляске мотоцикла «Урал» пригорюнившегося косматого тракториста. Через день от местных жителей мы узнали, что народный судья влепил хулигану пятнадцать суток. На полную катушку!

Этот случай, понятное дело, вознёс наш авторитет до потолка. Мы с Колей немедленно захороводили самых симпатичных в отряде барышень. Причем, он полюбил одну и надолго, а я, обладая характером ищущим, добивался расположения троих, причём параллельно. Я опять нуждался в блицкриге, но так как нравы в те времена не достигали нынешней раскрепощенности, двумя был послан далече, а с наиболее отзывчивой застрял на стадии разминочного петтинга.

Но об этом не сейчас. Пойду уж как иду, по героико-патриотической тематике.

Армеец в отряде имелся ещё один – Виталик Мордвинов, с ним я пересёкся на абитуре. Как сейчас помню, он авантажно выставил на общий стол бутылку экзотического вьетнамского рома, на вкус оказавшегося жуткой дрянью.

Сначала Виталик показался мне просто чудноватым. Знакомясь, он называл имя собственное в уменьшительной форме, что согласитесь, для мужской компании нетипично.

Но это мелочь, главная причуда была иного свойства. Я никогда прежде не видел манерных парней, которые в салоне красоты укладку делают, маникюр, педикюр. Про гомиков тогда ещё мало что было известно. В УК[17]17
  УК – Уголовный кодекс.


[Закрыть] РСФСР за подобное паскудство, совершаемое даже по согласию, статья существовала соответствующая – сто двадцать первая.

По телевизору их не показывали. Обитали они в моем представлении исключительно вокруг общественных туалетов. Но Мордвинов не по голубой части был, просто (это я позже понял) воображал себя аристократом. Надо было видеть, как он пил кофе из крохотной, на один глоток чашечки, делал себе гоголь-моголь, разглядывал репродукции картин в журнале «Огонек», вел светский разговор с председателем колхоза о причинах нерентабельности сельского хозяйства в Нечерноземье.

Отслужил он легко – в авиации, на точке, где дислоцировалось всего отделение – десяток солдат во главе с сержантом. Все русские, половина с высшим образованием. Никаких тебе гарантированных присягой тягот и лишений. Просыпались к завтраку. В армии он вступил в КППС.

Первый раз я поцапался с Мордвиновым на третий день сельхозработ. Он добровольно вызвался кашеварить. С этим делом возникли проблемы, девчонки в отряде подобрались сразу после школы, мамины дочки. А Виталик напросился сам. Флаг, как говорится, ему в руки!

Вечером вернулись с поля грязные, иззябшие, голодные. Мы с Коляном умылись первыми, первыми и в столовку закатились. А там любезный Виталик Мордвинов в белом фартуке нас встречает. Усаживает за стол, кастрюлю с плиты тащит. Обслуживает по высшему разряду и всё с прибауточками.

А жратву он наготовил – классную! Картошечка жареная, мясо тушеное. Каждому по два солидных таких кусмана! Огурчики свежие, помидорчики. По литровой кружке свойского деревенского молока с пенкой.

Уплетаем мы замечательную Виталькину стряпню и искусника-кулинара нахваливаем. А зардевшийся от смущения Мордвинов присел рядышком, щеку тонкой рукой подпер и любуется нашим аппетитом.

Тут начали подтягиваться остальные. Виталя к раздаче отошел. Рассаживаются однокурсники за длинным дощатым столом и отчего-то на нас с Колькой косятся. Я не сразу въехал, а когда понял, чуть от стыда сквозь землю не провалился. Гляжу, у всех в тарелках мятуха картофельная, чуть дно ею покрыто. Пюрешка эта неказистая коричневой жижицей полита. Подливкой из-под нашего с Колей мясца.

Я положил ложку, смотрю в стол, в разлитую лужицу молока и у Мордвинова спрашиваю:

– Виталь, а чё нам один хавчик, а братве – другой?

Все замолчали, только самый оголодавший Лёха Петров, мастер спорта по борьбе самбо, стучал ложкой и чавкал.

Мордвинов чуть порозовел, но ответил спокойно, глазом не моргнул:

– Дедушкам Советской армии отдельно. Разве неправильно?

Я не найду, что и сказать, а пацаны ждут. Как раз я таких вот правил скотских, когда у салаг забирают пайку, оставляя ополоски, навидался вдоволь. По молодости в нашей доблестной «казахской» зенитно-артиллерийской батарее двести семьдесят шестого мотострелкового полка. На втором году службы я твёрдо придерживался общепринятых армейских традиций, но никогда не беспредельничал. И за моим столом молодых не обжирали.

Коля нашелся первый. Оставшийся шматок мяса он переложил в пустую тарелку самбиста. С картошкой вместе выгреб.

– Ты, Виталий, больше так не делай. За такое в морду бьют! Пошли, Миха, покурим.

Мы двинули на выход. Когда проходили мимо Мордвинова, я резко шагнул в его сторону, обозначил удар в солнечное. Виталик суетно и запоздало изобразил блок, уронил полотенце.

Я хлопнул его по плечу:

– Не ссы, солдат ребенка не обидит!

Позади за столом засмеялись пацаны и девчонки.

А через пару дней я нашел повод для драки с Мордвиновым. Разумеется, в нетрезвом состоянии будучи. Став другим человеком, мистером Хайдом.

Там, в отряде я крепко подружился со вчерашним десятиклассником Денисом Автономовым, представлявшим собою колоритный тип головастого оторвы-неслуха, впервые вырвавшегося на волю из-под родительского крыла. Дениска буквально смотрел мне в рот.

В принципе, только за одно вовлечение семнадцатилетнего в пьянство мне грозила уголовная ответственность. С другой стороны, силком ему ко рту стакан никто не подносил.

К этому времени мы сошлись с деревенскими. Вечерами они приезжали на мотоциклах, привозили катушечный магнитофон «Астра». Под навесом летней столовой устраивали ночные дискотеки. Несколько наших девчонок повелись на дружбу с аборигенами, потом даже кто-то из пацанов этих в универ приезжал к ним в гости. Напрочь позабывал и вспоминать не буду их имен, помню, что выглядели они старше своих семнадцати-восемнадцати годов – по-мужицки заскорузлые, грубые… Тяжелый крестьянский труд, он даром не проходит.

Разумеется, они ни разу не отказались выпить. Причем, пили дешёвое крепленое вино типа «Солнцедара». На запах вонючее, противное на вкус, но без промаха бьющее по мозгам.

Мы давали деревенским денег, они, моторизованные, гоняли за бухлом в другую деревню, где имелся сельмаг. Пили за углом, практически не закусывали. Не ради процесса и общения, а для достижения нужного результата. Пьянели обвально и тяжело. И по пьяной лавочке сумел я настроить деревенских против своего антипода Мордвинова.

Причем мотивы для неприязни подобрал с патриотическим уклоном.

На абитуре мы с ним трепались про разное и, ни с того ни с сего, вдруг Володя стал негативно отзываться про ветеранов войны, что вот они кругом лезут без очереди, покупают в ущерб молодёжи «джи-ин-сы»… Эти «джи-инсы» у меня почему-то особенно в голове засели. Я тогда возразил ему и только. А в голове осталось.

К нему примкнул забавный парень Тимоха. Сам с Мурома, безвредный по жизни, но имевший необычную деталь в прическе. У него были высоко сбриты виски. Поэтому он был наречён «Панком». В моём тогдашнем понимании сбритые виски являлись стопроцентным доказательством принадлежности к фашистам. В Свердловске осенью восемьдесят третьего, когда мы готовились к параду, панки эти самые (я сам, правда, не видел, «замок» Мара Мустафаев рассказывал, чего ему врать?) кидали в колонну бронетехники, выезжавшую ночью в город для учебных тренировок, пустые бутылки и даже якобы подожгли «бээмпэшку»[18]18
  «Бээмпэшка» – боевая машина пехоты.


[Закрыть] первого батальона. Но вот уже самолично я лицезрел на стенах домов нарисованные свастики и всякие гнусные надписи фашистские. Все в батарее и даже товарищи офицеры говорили: «Это панки нарисовали, они, суки, хотят сорвать праздничный парад».

Понятно, какое у меня к панкам отношение сформировалось. Особенно когда плодово-ягодный градус в башке запульсировал. По-хорошему, надо было Мордвинова с Тимохой вызвать для разбирательства на гумно[19]19
  Гумно – огороженный участок земли в крестьянском хозяйстве, расположенный, как правило, на задах.


[Закрыть], туда, где отсутствовали зрители. Хотя, вряд ли бы они пошли в безлюдное место.

В общем, мы с Денисом и пара сочувствующих деревенских парней ввались в нашу комнату. Много там, помнится, было народу, девчонки в гостях сидели.

Нетвёрдо я подошел к Тимохе, за плечо ухватил.

– Чё ты виски сбрил, брат? Зачем? Ну?!

Тимоха медленно поднялся. Испуганный, задрожавшими губами шлепает, а ответить толком не может.

Ну я ударил его тогда с правой в челюсть. Он, как полагается, упал. Правда, хвалиться тут нечем, он физически слабый парень, ничем не занимался, а я всё-таки раньше по груше стучал. Да и фактор неожиданности сработал.

Через койку, окрыленный лёгким успехом, я перепрыгнул к Мордвинову. Видел только его до отказа распахнувшиеся рыжие глаза. злые. Он стоял в стойке. Тогда все любили ногами махать, с понтом каратисты, мода такая была.

По бороде я его смазал, но не вырубил. Он пошел в отмашку, пару чувствительных плюх мне по рукам перепало. Тут на помощь подоспел Денис, парень от природы крепкий и резкий.

Деревенские сателлиты восприняли наши действия как сигнал к атаке. Кто-то им подвернулся под кулаки. Завизжали девчонки, как поросятки под ножами, будто сирены включили. Визгом своим матюги перемешали.

К счастью, остатки моих мозгов ещё соображали. Подручные предметы типа кроватных дужек и табуреток в ход не пошли.

Обида и инстинкт самосохранения подняли на ноги пацанов-студентов. Рукастый самбист Лёха Петров сгрёб меня в охапку.

– Пусти, тварь! – Я барахтался беспомощно, пытался укусить его за ухо.

Нас, распоясавшихся хулиганов, оттеснили в коридор за дверь, которую обороняющиеся тотчас подперли баррикадой из кроватей.

Под дверью мы орали долго, ногами долбили, требуя открыть. Вызывали Мордвинова и остальных выйти поговорить по-честному.

– Я с тобой попозжа потележу! – такой шедевр, к примеру, отлил я.

Вместо «потележу» иное слово было употреблено, в рифму, из разряда табуированных.

Присказку эту я на вооружение взял у рядового Советской армии матершинника-виртуоза Гены Лемешкина.

Осаждённые не поддались на провокации, в связи с чем ночевали мы у одного из друзей-аборигенов. А наутро пришёл ужас похмелья. «Ой, где был я вчера, не найду днём с огнём»[20]20
  Цитата из песни В. С. Высоцкого.


[Закрыть].

Получив высшее юридическое образование, в прокуратуре поработав, я постиг, что наши тогдашние действия конкретно образовывали состав «двести шестой статьи», вторую её часть. Злостное хулиганство, совершённое с особой дерзостью!

С учётом того, что тогда, в восемьдесят пятом, общество ещё не проросло ростками гуманизации, мне как инициатору, втянувшему в преступление малолетку, граждане судьи вкатили бы «трёху» реально. Причем усиленного режима, потому что «двести шестая-вторая» была тяжким преступлением.

И я бы прожил тогда совершенно другую жизнь.

Кем бы я стал к нынешним тридцати шести? Озлобленным работягой, который не может забыть срок, заработанный по молодости? Не получившим образования, пьющим. Или неоднократно судимым рецидивистом с диагнозом «инфильтративный туберкулёз лёгких, активная фаза»? А может, авторитетом уголовного мира? Неисповедимы пути Господни.

Нас простили одногруппники, ограничились профилактическими мерами, хотя Мордвинов и настаивал на том, чтобы делу дали официальный ход, чтобы в деканат сообщили. Из комиссаров меня, понятное дело, выперли. И то, какой из меня комиссар? У меня от одного этого титула чесотка по всему телу начинается.

Простили нас с Денисом отходчивые мальчишки и девчонки и потом не пожалели. Время показало, что ребята мы, в общем и целом, положительные.

5

– Теперь вы, Бобров! Смените поручика!

– Я не могу больше. Устал. Всё равно бесполезно.

– Заткнитесь! Что вы скулите, как баба? Копайте!

Я обрел сознание или проснулся. Или и то и другое одновременно. Удивительно, но едва заслышав знакомые голоса, я сразу допетрил, где нахожусь. В палате № 6, где силами больных и персонала ставится забойная пьеса про гражданскую войну. Действие третье. «В потёмках».

Вот только чем заняты мои товарищи по застенку, не пойму покамест.

В углу, в кромешной тьме кто-то одышливо дышал, задыхался почти. Чем-то скрёб и шуршал. Царапался, подскуливал и причитал.

– Барон, перекидайте землю в сторону от лаза!

Это капитан Корниловского полка Сергей Васильевич распоряжался своим хрипловатым баском аля-Армен Джигарханян.

Э-э-э, да они никак в побег намылились!

У меня всё жутко болело и по частям отваливалось – голова, грудина, ливер. Но как ни странно, я соображал и даже действовал.

Р-раз и вот я уже сижу на заднице.

– Кто там? Штабс-капитан, вы очнулись? Эй! – Сергей Васильевич среагировал моментально.

– Так точно, – ответил я, пытаясь разглядеть, что делается в углу.

– Как вы? Идти сможете? – корниловец переместился ко мне.

Я смутно различал силуэт его фигуры, казавшейся неправдоподобно огромной, клешнястой. От него остро пахло потом и свежей землей. У него по-волчьи блестели глаза. Впрочем, это надуманное сравнение. Как выглядят у волка глаза в темноте, я никогда не видел. У котов видел – зеленые, горят. А у собак не светятся. Собаки те в темноте рычат угрожающе, жути нагоняют.

– Идти, говорю, сможете?!

Я тряхнул головой.

– По. попробую. А куда?

– Мы роем подкоп под стену, – терпеливо, как маленькому, объяснил мне Сергей Васильевич. – Уже около двух часов. Грунт тяжелый. Будто спрессованный.

Я на четвереньках пополз в угол, где копали. Постучал по колыхавшейся мягкой, но холодной и скользкой спине. Понял, что это обыватель Бобров в шёлковом нижнем белье.

– Позволь-ка, братское сердце.

Одышливый Бобров охотно согласился. Сразу видно, к физическому труду он не привычен. А я? Последний раз мне довелось держать в руках лопату в мае месяце, когда помогал родителям картошку сажать.

Сейчас вместо лопаты Бобров сунул мне в руки какую-то плоскую штуковину, похожую на зазубренный осколок плоского шифера. Впрочем, в девятнадцатом году шифера ученые ещё не придумали. Ни плоского, ни волнистого.

Я втиснулся в лаз перевязанной головой вперед. За два часа мои товарищи по несчастью углубились на метр, не более. Начал ковырять тугую землю пещерным скребком. Отколупывал микроскопические кусочки, несоразмерные с той толщей породы, которую нам предстояло преодолеть.

Я чувствовал себя полным Сизифом, однако продолжал колупаться. Пока я был в отключке, мои корешки кабурили[21]21
  Кабурить – копать подкоп (уголов. жаргон).


[Закрыть]. Мне надо показать себя. Я вынослив, как японец. Не зря, когда стригусь наголо, меня принимают за азиата.

Кроме того я владею методикой подобных работ. Я действовал осмысленно и хвалил себя за это. Наковыряв достаточно земли, я выползал из тесного штрека, руками выгребал грунт и отбрасывал его в сторону. Ужасался, что его всего пригоршня оказалась.

Время замерло, последовательность моих действий та же, я не останавливался ни на секунду, но мой коэффициент полезного действия стремился к нулю.

Когда в очередной раз, обессиленный, я вылез на волю, услышал пришедший сверху сдавленный сиплый шепот.

– Эй! Ваш бродья! Не копайте, бо дюже громко слышно!

Капитан Сергей Васильевич, плеча которого я касался, окаменел. Упруго приподнявшись, он прокрался к воротам, откуда донёсся шепот.

Сквозь щели в кромешную темень застенка просачивалась рябая муть ночных светил – молодая луна, звезды.

– Ваш бродь. Зараз оне уси улягутся, и я вас выпущу! – это, наверное, добрый волшебник прилетел, уселся под дверью и нашептывал.

Или провокатор?

– Господи милостивый! – мокро всхлипнул Бобров.

Капитан, приникший к воротам, спросил на одном глубоком выдохе:

– Ты кто?

Как будто это обстоятельство принципиально важно. Я пытался сглотнуть, пробить застрявший в горле комок и не мог. Глотка обернулась тёркой для овощей, горячей к тому же.

Сергей Васильевич какое-то время пошептался с волшебником, потом вернулся к нам, азартно потирая руки. От него расходились мощные положительно заряженные биоволны.

– Господа, кто-то крепко за нас молится! Мы спасены! Представляете, обявился ефрейтор тьмутараканского какого-то полка. От красных дезертировал. В бандитах вторую неделю. Совесть ему не позволила смотреть, как нас кончат. Господин Бобров, вот тот самый презираемый вами русский мужичок-с!

Мы замерли в бесконечном, густом ожидании. Я лежал на спине. Страх сосал моё сердце, чавкал им. Я боялся, что не смогу подняться, а если и встану, то не сумею идти.

Сколько длилась пауза? Полный час? Считанные минуты?

Потом на улице громыхнуло, стукнуло, упало. Я понял, что сейчас на этот ужасный шум сбежится весь бандитский населенный пункт.

Несмазанными петлями завизжала воротина, распахнулась наружу двумя равными половинами. Лунная подсветка вошла в нашу камеру. Зыбкие полутени приобрели конкретику и объем.

– Ну же, штабс-капитан!

Я не привык ещё к новому обращению, поэтому на окрик среагировал не сразу. Вскочил и побежал в проем, в пьянящий свежестью воздух.

И уже перелезая через плетень (перемахивать его «ножницами», как Сергей Васильевич, не рискнул), до меня дошло, что я вполне ходячий. Не обезножел!

В темноте я ориентировался на прыгающее впереди светло-мутное пятно – на спину молодого поручика. А в затылок мне тяжело дышал, наступал на пятки обыватель Бобров.

Я не уступлю ему лыжню, не сдамся. Я не буду последним.

Теперь главное дело моей жизни – не отстать. Я не обращал внимания на колкую стерню, хоть я по-прежнему босиком. Не пытался отводить руками ветки, хлеставшие в лицо. в пылающую морду. Набирая скорость, бешено несся по крутому склону, ведая, что не споткнусь.

На третьей скорости влетел в спину остановившегося вдруг поручика. Мы упали, покатились.

– Сюда! Господа, скорей сюда! – сбоку сдавленно крикнул Сергей Васильевич.

И там, откуда он подал голос, существовал новый сложный набор звуков – металлическое позвякивание, фырчанье, тяжелые короткие переступающие шаги.

Оказывается, дальше мы поедем, мы помчимся на тачанке-ростовчанке утром ранним. Наш доблестный освободитель, отважный ефрейтор оказался вдобавок ко всему и смышленым. Он сообразил, что ехать куда лучше, чем идти пёхом.

Я забрался в повозку, пополз по чьим-то ногам и рукам. Нашёл свободный уголок и, как по заказу, в нужном месте вырубился.

6

Полных семьдесят два часа я обретаюсь в этом мире. Почти сутки ушли на бандитский плен и побег из него. Последующие двое провалялся в околотке первого Корниловского ударного полка, куда меня определил Сергей Васильевич. Капитан Кромов, командир третьей роты. Он же пожаловал мне, разутому, ношеные и многажды чиненые, но достаточно крепкие яловые сапоги.