Текст книги "Зона Комфорта"

Я до сих пор на больничке и не тороплюсь с выпиской, несмотря на то что оклемался. Отоспался на свежем воздухе под навесом, плотно поужинал, крепко позавтракал, отдохнул и голова почти не беспокоит. Субдуральная гематома передумала, видно, развиваться и терзать нежное вещество головного мозга. Покладистая попалась гематомка.

Вчера утром сестра милосердия почистила мне рану, обработала её пероксидом водорода[22]22
  Старое название перекиси водорода.


[Закрыть], наложила мазь со знакомым резким запахом, стала бинтовать голову.

– Жить буду, красавица? – сдерживаясь, чтобы не ругнуться от разбереженной боли, поинтересовался я, по привычке заигрывая.

– Сто лет, – спокойно ответила сестра.

Она была очень близко от меня, почти касалась грудью. От неё пахло молоком и сеном, а ещё яблоком. Парфюм не присутствовал. На рукаве её платья у плеча пришит шеврон именного полка. Выцветший бледно-голубой щит, на котором – адамова голова с костями, скрещенные мечи, разрывающаяся бомба, а надо всем этим надпись дугой – «корниловцы».

– Через пару дней вернетесь в строй, господин штабс-капитан, – обрадовала сестра под уход.

Её оптимизма я не разделял. Не в связи с какими-то идейными соображениями, а в силу неподготовленности. Это всё равно как пятиклассника огорошить: «Завтра идешь гос по высшей математике сдавать». Мало того что он в предмете – ни ухом ни рылом, ему даже времени на написание шпаргалок не дали.

Итак, я – в прошлом. Как и почему я здесь очутился, тема для отдельного научного исследования. Или у меня – затянувшаяся трёхмерная визуально-слуховая галлюцинация? Ещё возможно, что я угодил в компьютерную игру. Волшебники меня перенесли в монитор, ага.

В фильмах так показывают: сидит мужик у телевизора, газету читает, в носу ковыряет, а из экрана на него – крутящаяся световая воронка – фигак. Засосала, и вот уже мужик в корейском своём телевизоре в шлепанцах убегает от диплодока в мезозойской эре.

Сюжет в общем избитый. Сотни фильмов про это, книг. Сам я в детстве, обладая неуемной фантазией, целые эпопеи историко-фантастические сочинял про путешествия во времени и пространстве.

Но фантазию в любом месте можно прервать, телик выключить, книжку захлопнуть, а тут.

Как прекратить эту чертовщину? А если её невозможно остановить, и придется в ней существовать – как адаптироваться в чужом, прошедшем, военном времени?

Свои координаты по обеим осям координат я пробил довольно легко. Продрыхнув, судя по затекшим конечностям, не менее десяти часов, я поковылял на улицу размяться. Столкнулся с солдатом, который выносил бадью с помоями.

Он перехватил бадью в левую руку и козырнул мне.

– Скажи-ка, братец, какое нынче число? – обнадежённый его почтительным поведением, поинтересовался я.

– Так что, тридцать первое июля, вашбродь! – браво гаркнул солдат.

Я поморщился и кончиками пальцев коснулся забинтованной головы. Спросил преувеличенно тихо, как бы через острую боль:

– А село как называется?

– Воскресенское, вашбродь!

– Спасибо, братец, – кивнул я и посетовал: – Всё на свете у меня перемешалось.

Я мог бы и не говорить этого, заданные вопросы вполне укладывались в схему поведения человека, получившего ранение головы.

Добравшись до своего лежбища, залез под ветхое одеяло и стал загибать пальцы. В буквальном смысле.

«Прописывался» я в пятницу непосредственно после строевого смотра. На календаре было десятое августа, верняк. С того дня прошло трое суток. Получается, сегодня должно быть 13.08. Но солдат сказал, будто сегодня тридцать первое июля. И чего?! Правильно сказал, они же по-старому время считают, минус тринадцать дней. Вот оно и получилось!

Теперь год. Или восемнадцатый или девятнадцатый. Почему не двадцатый? Нет, это уже – Врангель, он армию из Добровольческой в Русскую переименовал, а Сергей Васильич в сарае, помнится, говорил: «Половину Добрармии союзники своей одежкой экипировали». Это он насчёт моего прикида прошёлся.

А что – за восемьдесят лет в этом направлении принципиально нового не изобретено – цвет хаки, накладные карманы на груди и боках, погоны. Двадцатый год откидываем и по географическим соображениям. Летом двадцатого Врангель, из крымской «бутылки» вырвавшись, бился в Северной Таврии, там сплошь степи. А здесь и леса присутствуют. На опушке одного я проснулся, через другой мы на таратайке от бандюков удирали. Да и говор у местных жителей хотя и мягковатый, южный, но не откровенно хохляцкий.

По названным причинам 1918 год также вычеркиваем. В июле восемнадцатого Деникин повёл своих бойцов во второй Кубанский поход. И никакой помощи тогда союзники белым не оказывали. Не до того им было, они с немцами вовсю продолжали воевать.

Итак, на дворе 31 июля 1919 года. Со временем более-менее прояснилось. А с местом? Село с «оригинальным» названием Воскресенское имеется в половине русских областей. бр-р-р, губерний. Уточнять географию у солдата, несмотря на его внешнюю лояльность, я не решился. Человек может из-за травмы головы забыть число. Его могут в бессознательном состоянии перевести из одного населенного пункта в другой. Но какие-то привязки к местности у него оставаться должны!

Впрочем, можно просчитать, от хронологии отталкиваясь. В июне, в середине где-то, если память меня не подводит, добровольцы взяли Харьков. Севернее Харькова у нас что располагается? Правильно – Белгород, по карте прямо вверх. Потом – Курск, Орёл. Дальше Деникин не продвинулся. Но это уже события осени. А июль? Где были белые на юге России на исходе второго летнего месяца грозного девятнадцатого года? Стоп, а чего я взялся чертить прямую от Харькова на Москву? Деникинский фронт больше чем на тысячу верст растянулся, от Екатеринослава до Царицына, от Днепра до Волги. Ну ты вообще! Корниловский-то полк был один и входил он в состав первого армейского корпуса генерала Кутепова, наступавшего на главном московском направлении. Тут, как говорится, без вариантов.

Когда я свёл концы с концами, у меня полегче на сердце стало. На короткую минуту, правда. День, максимум два – курс лечения завершится и посыплются вопросы: кто я, откуда и зачем.

Ну с документами отмазка понятная. Они, как бы, у бандитов остались, тому есть живые свидетели, один из которых – капитан Кромов, авторитетный офицер, первопоходник[23]23
  Первопоходник – участник 1-го Кубанского, «Ледяного» похода.


[Закрыть]. А вот как я у бандитов оказался? Какой я части? Артиллерист, коль скоро в петлицах эмблемы соответствующие? Эмблемки артиллерийские – верх консерватизма, никаких изменений не претерпели – два скрещенных ствола. Поставят меня к трехдюймовке: «Ну-ка, бомбардир, покажи себя», и чего дальше? Не скажешь ведь, что в нашем гвардейском полку артиллерия исключительно реактивная. БМ-21 «Град» на базе «УРАЛ-375»! Да и в «Градах» я ни бельмеса не петрю. Ищейка я армейская, дознаватель. И рядовым необученным не прикинуться – по возрасту и погонам давно не новобранец, целый штабс-капитан в их измерении.

Откуда же я такой нарядный нарисовался? Может, на потерю памяти сослаться, как Доцент в «Джентльменах удачи»? Тут – помню, тут – не помню! В поезде с полки упал, башкой ударился.

– Так не бывает, – сказал тогда Хмырь.

И мне скажут аналогично. Только здесь не кино, бьют здесь по-настоящему. Война, шарады разгадывать некогда и незачем. Меня просто шлёпнут.

Попробовать объяснить что я из будущего, из две тысячи первого года? Попал сюда не знаю, как. по пьянке. Прошу не кантовать, при пожаре выносить первым. Тоже – вариант заведомо тупиковый. Сто пудов – не поверят и не за психа примут, а за красного шпиона.

Блин, не хочется думать о смерти, поверьте, в тридцать шесть мальчишеских лет![24]24
  Искаженная строчка из популярной советской песни «Орлёнок».


[Закрыть] Что делать, что делать?!

Без сна я проворочался всю ночь и лишь под утро, когда стало светать, забылся вязким, путаным полубредом, в котором ел огромную грушу. В недрах полезного фрукта обнаружился мой военный билет в красной обложке со звездой и надписью «СССР», и я этому не удивился. Помню, пытался прожевать вместе с сочной мякотью груши и «корку» военника, а она клеёнчатая, несъедобная.

Потом меня одолели назойливые мухи, которых, вероятно, привлёк «аромат» гноившейся раны. Не то чтобы они больно кусались, просто противно – бегают по лицу, лапки быстрые, липкие.

Я встал с чугунной головой, зевнул и потянулся. Начинался новый день. Временем я не владел, мои пластмассовые электронные часы «Made in Korea» носит теперь бандитский атаман.

Часов шесть, седьмой. Рано.

– Господин штабс-капитан! – меня позвали.

Я вздрогнул и обернулся. В проулке за плетнём стоял молоденький офицер из легкораненых. Я видел его накануне на перевязке. И даже успел с ним познакомиться.

– Прапорщик Баженов, – улыбчиво представился он вчера, протянув левую руку.

Правую, забинтованную и оттого толстую, прапорщик нянчил на перевязи.

– Маштаков Михаил Николаевич, – ответил я на влажное пожатие.

Определился – лучше по максимуму пользоваться своими данными, нанизывая на них нужные детали. Так меньше вероятности запутаться.

Через плечо Баженова перекинуто вафельное полотенце. Сквозь оттопыренные уши его малиново просвечивало солнце.

– Господин штабс-капитан, не составите компанию искупаться?

Я пожал плечами. С одной стороны, я изрядно запаршивел, буквально прокис. А с другой.

– У меня, знаете, ни намылиться, ни утереться нечем.

– Дело поправимое, – бодрый прапорщик продемонстрировал коричневый брусок размером со спичечную коробку, – мыльце имеется. А полотенце я сейчас принесу, у меня запас.

Через пару минут Баженов снабдил меня льняным рушником, расшитым по краям красными петухами. Я с сомнением осмотрел нарядный предмет декора – жаль вытираться такой красотой.

– Чистый, не сомневайтесь! – прапорщик по-своему понял мои колебания.

И я пошел за ним вниз по проулку, между домами, мимо колодца со скрипучим журавлем. Навстречу, обдав топотом и волной острого конского пота, пронеслись двое всадников.

– Как ваша рука? – я решил завладеть инициативой, избежать положения расспрашиваемого.

– Благодарю, Михаил Николаевич, значительно лучше! Только жутко чешется!

Молодец парень, с первого раза ущучил как меня звать-величать. А вот я со своей хваленой памятью потерял его имя, хотя он тоже назывался полностью.

– Раз чешется, значит, заживает, – выдал я вещь банальную, но беспроигрышную.

И сразу накинул следующий вопрос, из припасенных:

– Где вас зацепило?

– Под Дмитровкой, – поморщился Баженов.

Очевидно, вспомнив, как укусила его пуля.

– А-а-а, – протянул я с учёным видом знатока.

Название мне ничего не сказало. По крайней мере, про большие сражения под указанным населенным пунктом я не читал.

– Жарко было? – я форсировал попытки растормошить прапорщика.

Баженов вместо ответа быстро взглянул на меня. Как-то по-другому, пытливо. Да нет, быть не может. Вопрос мой из области общих, геополитических пластов не сдвигает.

Он всё-таки ответил через десяток шагов, вопросом:

– А вас разве не там ранило?

– Меня-а-а? – переспросил я по общему правилу всех двоечников, надеющихся услышать подсказку.

Но цимес весь в том, что шепнуть из суфлёрской будки некому.

– Вы вчера сами сказали, – продолжал удивляться Баженов.

«Мама дорогая, ни хрена не помню, чего наплёл намедни!»

Я заставил себя как можно спокойней посмотреть прапорщику в глаза простым и нежным взором.

– Вы меня, очевидно, неправильно поняли, – принялся заметать следы, – или, скорее, я – вас. У меня голова вчера… не того.

Тут мы очень кстати вышли к водоему, и я мотивированно сменил тему. С театральностью взмахивая рукой, воскликнул:

– Какая красота!

Неширокая безымянная для нас речка петлей охватывала село, поддерживая, будто бандаж – вываливающуюся грыжу. Утро выдалось росистое, промытое до скрипа. День искренне обещал быть жарким. Тропинка, по которой мы двигались, в низинке зачавкала под ногами и на развилке вильнула влево. На сходнях две тётки усердно полоскали белье. Гора выстиранного, но не отжатого высилась в деревянном корыте.

– Место мое занято, – огорчился Баженов.

Прачки стояли в позициях весьма любопытных: на коленках, к речке передом, к нам – задом. Подолы были у них высоко подоткнуты, тонкий сырой ситчик откровенно облепил бедра – мощные, красивые.

Я вспомнил, что нижнего белья русским крестьянкам не полагалось и громко кашлянул, чтобы обратить на себя внимание. Я же не вуайерист, в конце концов.

Правая отреагировала первой. Поднялась, крутнулась, вспыхнула, оправила юбку – всё в один миг. Откинула со лба русую прядь, уперла в бок руку и спросила бойко, не без кокетства:

– Вы чегой-то, господа офицеры, как тихо подкрадываетесь?

– Никак испугались? – я ответил в тон, откровенно любуясь правильным округлым лицом, смышлеными тёмными глазами, чистой шеей, отсутствием косметики.

– Чего бояться белым днем да у себя дома? – грудь женщины ещё не успокоилась после работы. – Чай, вы не разбойники с большой дороги? Господа!

– Не говори-ка, – согласился я.

– Мы, между прочим, тут купаться намеревались! – Баженов не был настроен подбивать клинья к прачкам. – А вы взбаламутили!

Шустрая бабёнка не убоялась строгого прапорщика.

– Вашим же стираем, – без улыбки сказала. – Саженей сто вверх пройдите. Там сход к воде песчаный.

– Пойдемте, – я увлёк Баженова за локоть здоровой руки.

Он напрягся и царапнул меня взглядом. Так же колюче, как и по дороге сюда. Что не так? Может, я не в меру фамильярен? Малознакомого взял под локоть, с простолюдинками треплюсь.

– Пес-ча-ный?! – дернув шеей, раздельно переспросил прапорщик. – Да там труп под берегом болтается! Китаец!

– Эва вспомнили, ваше благородье, – тихо ответила кареглазая. – Некрещёного ещё по тот день дед Волоха земле предал. А водичка проточная, течение шустрое.

В общем, подыскали мы другое место, без песчаного схода и без покойников.

Я помог Баженову стянуть через голову гимнастерку, а потом долго освобождал его перебинтованную руку от узкого, наизнанку вывернувшегося рукава. Прапорщик в это время кусал губы и обливался потом. С нижней рубахой получилось гораздо проще, у неё был по шву распорот рукав.

Кальсоны Баженов снимать не стал. Боком, щупая дно ногой, он осторожно пошел в воду.

Пока он был ко мне спиной, я гораздо меньше, чем за сорок пять секунд поскидал с себя одежду. Вряд ли прапорщик увяжет со знаменитым футболистом Марадоной мою зелёную майку с вышивкой «Reebok» на груди и с номером «10» на спине. Опять лишние вопросы возникнут. А тут ещё – невиданные в конце второго десятилетия прошлого века трусы-плавки, белые в синюю диагональную полосочку.

Вот крест на шее оказался кстати. Без него было бы сложнее. Пришлось бы и по этому поводу оправдываться, врать, мол, цепочка оборвалась.

В реку я вбежал, по-жеребячьи высоко вскидывая ноги и взвизгивая.

– Ключи бьют! – клацая зубами, сообщил зашедшему по грудь Баженову.

Прапорщик не отвечал, блаженно притворив глаза. У него подрагивали веки. Раненую руку он держал кверху, боялся замочить.

В несколько взмахов я подплыл к другому берегу. Попробовал встать и не нащупал дна, оказалось глубоко. Рядом со мной на потревоженной поверхности воды на полированных больших листьях покачивались желтые бутоны кувшинок.

Я оглянулся на неловко, левой рукой намыливающегося Баженова, на берег, с которого приплыл, на брошенную там грязную одежду. И понял – никуда не побегу, потому как – некуда.

Помылись мы от души. Правда, я не решился попросить прапорщика потереть мне спину. Вдруг это не принято в среде полуинтеллигентов.

Течение растаскивало мутную мыльную воду.

Когда дома я отмачиваюсь в горячей ванной после очередной (ей-богу последней!) тяжелой пьянки, я рождаюсь заново.

С почти физиологическим наслаждением, стоя на коленках под контрастным душем, я неотрывно слежу, как в сток, в склизкие бесконечные километры коммуникаций засасывается серая жидкая грязь в ошметках мыла, в путаных волосьях. Содранная жёсткой пластмассовой мочалкой шелудивая шкура!

Нырнуть, поплавать под водой с открытыми глазами, чтобы волосы стали шелковыми и зашевелились, как у Ихтиандра, не разрешала чалма на голове. Марлевая повязка за ночь ослабла и съехала набекрень.

Ухватившись за ветку, я полез на берег, рискуя поскользнуться на глинистом склоне.

– Классно! – купанье меня взбодрило.

– Как вы сказали? – переспросил Баженов.

– Хорошо, говорю, – завибрировал я, зарекаясь тщательней фильтровать базар.

Прапорщик с неприкрытым интересом рассматривал меня, голого, покрытого мурашками.

– Штыковое? – спросил про сизый толстый шрам, опоясавший мою бочину.

– Угу, австрийский тесак.

Как ни странно, это чистая правда. Семь лет назад по пьяному делу в абсолютно неподходящем для заместителя прокурора месте меня подрезали настоящим австрийским штыком. Разумеется, шерше ля фам. Кто ударил – не скажу, я и в ходе служебной проверки молчал как рыба об лёд, как ни крутило начальство. Та история и послужила причиной моего бесславного исхода из прокуратуры.

В начале гулянки, когда ничего не предвещало скандала, я резал этим тесаком копчёное сало. Приблизив к глазам тридцатисантиметровый саксан, жуткий даже в мирной обстановке, не сточившийся за десятилетия, с кровостоком посередине, я попытался разобрать клеймо, вытравленное над рукоятью. Штык прибился из неуничтоженных в установленном порядке вещдоков.

По всем канонам меня должны были проткнуть насквозь, как майского хруща. Внутренние органы оказались незадетыми по неправдоподобной случайности. Удар пришелся вскользь. Однако крови пролилось много. море. к счастью, не Мёртвое.

Баженов цокнул языком, покачал головой. Бесспорно, мой рейтинг в его глазах вырос не меньше чем на десять пунктов.

В университетской общаге у меня над койкой висел портрет обожаемого в то время молодёжью Розенбаума. Автором акварели был мой однокурсник Гриня Колпаков, закончивший художку. В верхнем углу шедевра белой гуашью прыгающими буквами я дописал цитату того же поэта: «Простите то, что честь я отдаю лишь тем, с кем дрался в штыковом бою!».

Судя по реакции прапорщика, он не задумываясь подписался бы под этим двустишием.

А вот татуировка на моём левом плече Баженова озадачила. Глупость эту я сотворил в армии под самый дембель.

Был у нас в батарее умелец с моего призыва Гена Лемешкин. Родом с Алтая, из города Рубцовска. «Комнатный сибиряк» – он себя называл. Колол Гена машинкой, переделанной из механической бритвы на пружинном заводе. И не абы как, а изящно, с тенями и полутонами. Эпидемия пошла по батарее.

Гена, и так парень не последний, бурый «дедушка»[25]25
  Дедушка, дед – военнослужащий срочной службы, прослуживший от 1,5 лет до дня опубликования приказа МО об увольнении в запас его призыва (арм. сленг).


[Закрыть] Советской армии, скоро сделался популярным за пределами подразделения. После отбоя пропадал, возвращался под утро, на кочерге. Курил исключительно ленинградский «Космос». Шестьдесят копеек – пачка! При месячном денежном довольствии рядового в три рубля восемьдесят копеек.

Почти все кололи рыкающие морды тигров. Над сердцем, на левой груди.

Когда комбату слили про новое увлечение, он построил личный состав по форме номер два. Трусы, каска, валенки.

С построения трое дедов и борзый черпак Фируз Гаджиев, имевшие свежие напорюхи, отправились прямиком в санчасть. Для получения медицинского заключения о возможности содержаться на губе[26]26
  Губа – гауптвахта (арм. сленг).


[Закрыть].

Проведенная карательная акция на время заставила поклонников, как сейчас говорят – тату, затихариться, но потом они снова подняли голову.

А я месяца три таскал в комсомольском билете приглянувшуюся картинку. На ней кинжал делил по вертикали человеческое лицо и оскаленную волчью морду, образуя единую жутковатую маску. Снизу ленточкой шла пояснительная подпись: «Человек человеку – волк!»

Всю зиму я приценялся к эскизу. Картинка потерлась на сгибах. Но в итоге решился. И за три вечера по дружбе, не торопясь, Генок приделал мне художество на плечо.

Дома мама, увидев татуировку, проплакала целый вечер. В её понимании наколка автоматически причисляла меня к уголовному миру.

– Зачем тебе нужна эта грязь, Миша? – убито спрашивала она.

– Красиво! – отвечал я бодро, чувствуя неловкость и раздражение.

Конечно, я понтовал напорюхой перед пацанами молодыми на абитуре и потом в универе. Перед девчонками, само собой. Всякие небылицы придумывал.

В девяносто восьмом году, когда я работал в розыске, татуировка, резаный шрам на бочине и утомлённая от регулярных возлияний «физика» послужили причиной того, что при отборе кандидатов для оперативного внедрения в одну достаточно крутую славянскую группировку альтернативы мне не нашлось. По задумке часть сцен должна была проходить на пляже и в сауне.

Имидж дополнили модельная причёска «площадка», кованая златая цепура, «гайка», спортивный костюм «adidas» и тапки той же фирмы. Чёрная практически нулёвая «бээмвуха» была выцеплена со штрафной стоянки под ручательство первых лиц горотдела.

Комбинация проводилась, понятное дело, не в родном городе, где нас с напарником знала каждая собака, а в областном центре. Итоги её вылились в изъятие одиннадцати «тэтэшников», гранатомета «муха», трёх гранат «Ф-1», без малого тысячи «акээмовских» патронов, арест пятерых активных участников ОПГ, премию в размере оклада, недельный загул и несостоявшееся награждение орденом «Мужества».

В суде громкое дело практически развалилось. Адвокаты повернули так, что наша работа суть наглая провокация, чуть ли не уголовно наказуемая. Что мы подтолкнули добропорядочных граждан к совершению тяжкого преступления, заказав им партию оружия и боеприпасов.

Как будто каждый может реально выложить на прилавок такой арсенал! Как будто пистолет «ТТ» не любимое оружие киллеров! А «эфками», у которых радиус поражения двести метров, они что, собирались плотву в Клязьме глушить?!

Родная прокуратура скиксовала тогда. Даже протест на мягкость не принесли, боясь, что получившийся дохленький приговор, по которому бандюкам дали условные сроки, не устоит в кассации в случае жалоб.

Я быстро думаю, скоро соображаю. Пока прапорщик Баженов пялился на татуировку, разбирая жизнеутверждающую надпись под ней, я отметил, что сейчас ситуация похожа на упомянутое оперативное внедрение, но в сто раз паскудней. Даже в тысячу!

Тогда я основательно готовился, назубок заучил легенду, имел документы прикрытия. Со мной был верный напарник, рукопашник Лёха Тит. Нас страховали два десятка сотрудников: опера, разведчики наружного наблюдения и «отээмщики»[27]27
  «Отээмщик» – сотрудник отдела технических мероприятий УВД области (мил. сленг).


[Закрыть]. А самое главное, я знал, что продлится вся эта бодяга неделю, максимум – десять дней.

Правда, и тогда в случае прокола я поплатился бы башкой.

Зато жена получила бы единовременное пособие в размере моего десятилетнего денежного содержания! Согласно статье 29 Закона РФ «О милиции». Отдел бы похороны организовал, поминки в столовой на «Восточке».

А сейчас? Гадство, да меня там в моем времени уже в розыск объявили!

Илья Филлипыч «Дай-дай» телегу полуметровую накатал полковнику Смирнову. И докладывает крыса устало, бездарно скрывая удовлетворение:

– Я вас, Сергей Николаевич, предупреждал. Больной человек.

Тебя бы сюда, гнида кабинетная!

Баженов в силу воспитания и природной деликатности не решался спросить про природу татуировки.

Я усмехнулся, стараясь, чтобы вышло снисходительно:

– Издержки молодости, прапорщик! Метанья творческой натуры!

Куда меня обратно понесло? Какая творческая натура?

На обратной дороге Баженов разговорился. Причиной неожиданной откровенности послужил, думается, впечатливший его шрам, сиречь, австрийская отметина.

На Пасху ему сравнялось двадцать лет. Родом он из Харькова. В семнадцатом закончил курс классической гимназии. Добровольцем пошел в армию. Перед самым октябрьским переворотом был произведен в офицерский чин. Когда фронт рухнул, вернулся домой, к матери. На Дон не поехал, не думал, что всё обернется так ужасно. Полгода жил при большевиках! Уклонялся от мобилизаций, даже месяц прятался на чердаке. Двенадцатого июня в день освобождения Харькова вступил в Корниловский полк.

– И такая досада, господин штабс-капитан, в первом бою был ранен!

– Ничего, ещё навоюетесь, – на правах старшего я позволил себе покровительственный тон, завидуя простой и ясной биографии прапорщика.

Вот таким чётким пунктиром я должен выдавать свою. С ходу, в любое время суток, без запинок. Подробности для краткого речевого контакта не нужны, они для официальных анкет и допросов. Большинство людей вообще не любят слушать других.

Костяк легенды я должен сформировать немедленно. Естественно, что собеседник, поделившийся своим, как бы получает право поинтересоваться тобой. В армии логично искать земляков, однокашников по училищу, однополчан.

Это от зелёного Баженова можно отмахнуться:

– У меня все куда сложней и путаней!

Что абсолютно правдиво, но в моем статусе чёртика, невесть из какой табакерки выскочившего, недопустимо.

По мере приближения к селу я внутренне напрягся. Жизнь там била живым ключом. Улицы и дворы заполнили люди, в большинстве военные. Причем, в классической черной форме, в которой корниловец изображён на цветной иллюстрации «Энциклопедии гражданской войны», щеголяли немногие. Я так полагаю, наиболее крутые, типа капитана Кромова. В фирменных фуражках встречалось побольше. А вот в красно-чёрных погонах и с шевронами на рукавах были многие. Даже спутник мой, прапорщик Баженов, служивший в полку без году неделю.

Понятное дело, что я в своем прикиде – без головного убора и трёхцветного добровольческого угла на рукаве смотрелся белой вороной.

И хотя я уговаривал себя: «Всякий занят своим бивуачным делом, у каждого свои гонки», отделаться от ощущения, что на меня смотрят искоса, не получалось.

По дороге мы попали под мощную завесу запахов походной кухни, перемешанных с горьким дымком. Бедный желудок мой, измученный в последние дни бессистемным питанием, действуя точно по теории профессора Павлова, среагировал мгновенно. Заурчал утробно, по диагонали.

Баженов услышал и сказал с досадой:

– Вот ведь я бестолочь, вы ведь голодны! Идемте завтракать. Я тоже после операции двое суток не ел, пока от хлороформа отошёл. Зато потом вот такой чугун каши усидел! Едва не вместе с ложкой!

– Всенепременно, прапорщик! – отозвался я, отмечая уместно вставленное слово «всенепременно». – Только бы мне побриться сначала. Одолжите, пожалуйста, бритву.

Это я на речке решил, когда мылся-плескался. За прошедшее время щетина у меня отросла на положенную величину. В смысле, длину. Не шибко густая, но заметная, черная, клочковатая. Добавлявшая зажима в общении с окружающими.

– Какой разговор, Михаил Николаевич! У меня знаете, какая превосходная бритва? Настоящий «Жилет»!

Будто в лужу глядели доблестные мои однополчане, задарив в честь дня «прописки» пену для бритья одноименной фирмы. Как по гражданскому кодексу – вещь и принадлежность.

Жалко, пеногон мой замечательный у бандитов остался. Пропадёт он впустую. Вряд ли они догадаются, каковы его потребительские качества.

Решив действовать уверенно и не комплексуя, я припахал подвернувшегося во дворе солдатика, по обличью нестроевого, принести воды. И ничего, тот повиновался. Признав, значит, во мне офицера.

Любезный прапорщик предоставил карманное зеркальце, практически новый беличий помазок и бритву в чёрном футляре, который я открыл осторожно. Ни разу я не брился опасной бритвой.

Годах в семидесятых в парикмахерских клиентов ещё брили такими бритвами. Помню, как мастер правил лезвие на кожаном ремне, конец которого крепился к стене. Потом в парикмахерских вымарали такую услугу из прейскуранта. Из-за СПИДа, что ли?

Ла-адно, как-нибудь справлюсь. Инстинкт самосохранения не даст перерезать собственную глотку.

В прямоугольнике зеркальца, которое я приладил в развилке яблони, отразился кусок застиранного бинта, под ним – тёмно-карий глаз. Грустный такой, больной, почти собачий. А ещё – аморфный абрис лица с пористой кожей.

Я проворно взбил пену и с ожесточением намылился, маскируя одутловатую физиономию. Шею, жизненно-важную часть тела, я умудрился не повредить. Но местах в трёх порезался, отчего скулы и подбородок окрасились алым. Верхнюю губу тревожить не стал, решив отпускать усы. Подавляющее большинство здешних представителей мужского пола усаты, следовательно, и мне не стоит выделяться. Это я по фотографиям помню. Исключение – люди англиканизированные (адмирал Колчак) или артисты (Шаляпин Ф. И.).

Кстати, это вторая несбывшаяся мечта моей бывшей жены. Первая – непьющий муж-домосед с фамилией Самоделкин. Даже поняв её несбыточность, она подбивала меня завести усы. Нравились ей усатые мужики. Много раз я принимался за это занятие, чаще в отпуске. Неделю, две выдерживал, а потом сбривал к чертовой матери. Мешаются, в рот лезут, колются. Да и не ахти какие усишки получались.

К концу процесса я понял принцип. Бритву надлежало держать двумя пальцами в месте соединения лезвия с рукоятью. Оптимальный угол наклона лезвия к коже – градусов семьдесят пять.

Когда я умывался, вода между пальцев стекала грязно-розовая, в ошмётках пены.

Баженов посмотрел испуганно.

– Руки дрожат, как с бодуна! – у меня была готова отмазка.

Прапорщик вопросительно поднял брови, а я в очередной раз отругал себя за неистребимый стёб.

Порезы продолжали кровить. В поисках платка я машинально пробежался по заведомо пустым карманам и неожиданно в правом нагрудном наткнулся на листок бумаги. Сложенный вчетверо, поистрепавшийся, мягкий. Извлёк его после того, когда Баженов понёс в хату мыльно-рыльные принадлежности.

В сгибе листка хранились табачные и хлебные крошки. Это был талончик за июньскую зарплату. Девятьсот сорок три целковых чистыми за минусом алиментов и без «кормовых». Компьютерная распечатка с указанием фамилии-имени-отчества и должности. Клочками от талончика, послюнив их предварительно, я заклеил порезы на лице, а сам документ, весьма для меня опасный, порвал и пустил по ветру.

После завтрака – простого, деревенского, плотного – я снова попал в затруднительную ситуацию.

Новый знакомый надумал покурить. Но будучи раненым в правую руку, одной левой скрутить папиросу не мог.

Абсолютно естественным ему было обратиться ко мне:

– Михаил Николаевич, будьте любезны, сверните «козу»!

И протянул портсигар. Я взял, отмечая неожиданную тяжесть предмета (серебряный?) и недоумевая. Зачем крутить, если в портсигаре – папиросы? А-а, «коза» это, очевидно, переиначенное из «козьей ножки». Самокрутка!

Баженов, наблюдая за моими неуверенными телодвижениями, забеспокоился:

– Осторожно, не просыпьте!

И я понял, что внутри плоской серебряной коробочки не папиросы, которые в дефиците, а табак или махорка. Так и оказалось. Тут же в портсигаре за резинкой хранились листки бумаги. По косой линейке судя, нарезанные из ученической тетради.

В армии, на полковых ученьях под Чебаркулем, когда запас сигарет иссякал, мы потрошили старые «бычки», сушили табак и курили самокрутки. Такая гадость, особенно на фоне газетной бумаги, бр-р.