Текст книги "Записки богемского отшельника"

Семья Рейнбах покинула Карлсбад, наступало время и мне ехать домой в Берлин, но сначала я хотел побывать в Нюрнберге, Веймаре и даже немного пожить в Дрездене, где мечтал посмотреть картины старых мастеров из собрания курфюрста Саксонского, новые поступления в галерею и сам дворец Цвингер.

В Берлине я оказался ближе к Рождеству. Грета уже соскучилась, я тоже был рад ее увидеть спустя почти три месяца разлуки. Понеслась галопом активная берлинская жизнь – театры, опера, балет, галереи, концерты, выставки, друзья, кофейни, прогулки в садах и бесконечные разговоры.

Еще гимназистом я полюбил гулять в Тиргартене, особенно в том уголке, где у маленького пруда стоит памятник Фридриху-Вильгельму III. Там деревья таинственно склоняют свои ветви к глади вод, в которой отражается небо, что-то истинно немецкое, мечтательное, лирическое таит вода этого пруда, как сказал Гете: «Ты, тихий пруд, ты дуб, любимый мой, дарите мне утраченный покой». Покой мне был совершенно не нужен в то время, но немецкая романтика требует не только определенных слов, но и проверенных временем чувств, иначе можно остаться не понятым нежными сердцами милых дам.

Что касается дам, то я поздравил Эльзу с Рождеством и получил в ответ премиленькую открытку, потом она меня поздравила с днем рождения в январе, затем я ее в апреле. Встретились мы снова только в мае в оперном театре на Унтер-ден-Линден на репетиции, которой руководил Рихард Штраус. Мы оба проникли туда по контрамарке. Оперный спектакль нам показался неинтересным, и мы тихо вышли и пошли гулять, сначала по бульвару к Бранденбургским воротам, потом обратно, в результате оказались в том самом кафе «Пикадилли», название которого так понравилось брату Вилли. С этого момента весь май мы почти каждый день встречались и гуляли.

Я рассказал Грете об Эльзе, и она поинтересовалась, могу ли я их познакомить. Знакомство состоялось в начале июня на выставке художников «Сецессиона». Грета и Эльза очень мило разговаривали в галерее и после в кафе, но с этого момента наступило какое-то отчуждение между мной и Эльзой, которое продолжалось почти полтора года. Я был удивлен, что у нее часто «нет времени», или «масса дел», или «не здорова мама». Грета вообще ничего не сказала про Эльзу, плохого или хорошего, только с линейной прямотой стрелка из лука спросила, испытываем ли мы друг к другу нежные чувства. Я сказал, что свои чувства до конца пока не могу определить, а что она ко мне иных, кроме дружеских, не испытывает, это определенно так. «Ты для нее слишком молод, недостаточно богат или знаменит, – сказал Грета, держа в руке маленькую чашечку с кофе. – Но это может измениться, если твоя карьера будет успешной». Что она хотела этим сказать, я тогда не понял.

* * *

Поступление в университет прошло незаметно – я же был вторым в своем выпуске по успеваемости и первым по успехам в гуманитарных науках, в самом же университете в то время учились и работали не менее сотни наших выпускников. Мне даже показалось, что я просто перешел в следующий класс гимназии, так легко мне было вписаться в университетскую среду.

Я был «свой среди своих», просто новые друзья, новые кофейни, новые гости и праздники. Мешало одно – я совершенно не умел танцевать, потому избегал вечеринок с танцами и разного рода балов. Поэтому прослыл серьезным юношей, но все-таки не «педантом» или «сухарем».

Учиться мне было просто и легко, жалел я только о том, что на первых двух курсах доминируют общеобразовательные предметы, а хотелось бы уже вплотную заняться Древним Египтом. На втором семестре обучения первого курса я решил попросить о встрече со мной профессора Георга Штайндорфа, который приехал в Берлин из Лейпцига для консультации с учеными из нашего университета. Меня очень взволновало то, что он является учеником и преемником на кафедре знаменитого египтолога профессора Георга Эберса, который известен как автор многих художественных книг, в том числе «Дочь египетского царя», «Уарда», «Иисус Навин», «Сестры» и «Серапис». Эти книги я прочитал во время путешествия, и они произвели на меня огромное впечатление, особенно «Уарда». Больше всего меня поразило то, что общественность не осудила великого ученого за его беллетристику, а поддержала в своей массе его популяризаторскую активность.

Профессор Штайндорф был очень мил, он уделил мне полчаса времени, сказал, что я должен в совершенстве овладеть чтением папирусов на языке древних египтян, что именно в нашем университете работают лучшие специалисты в области древнеегипетского языка, и назвал несколько имен.

Теперь об именах и фамилиях в дальнейшем. У меня нет возможности спросить у каждого из моих коллег разрешения на рассказы о наших беседах, и здесь проблема не только частная и этическая, но и политическая. Сейчас мы живем в Рейхе, а после, если останемся живы, будем жить в оккупационном режиме, это уже предрешено самим ходом войны. Никто и ничто не способны спасти Германию от возмездия за все, что мы сделали и еще успеем сделать. Я не хочу, чтобы мои записки стали частью материалов каких-то следственных дел, ни до краха Рейха, ни после его краха. Поэтому, начиная с 1932 года и даже иногда значительно раньше этого, я буду либо не упоминать часть имен, либо несколько изменять их при необходимости.

Возвращаюсь к теме: по совету профессора Штайндорфа я встретился с одним молодым приват-доцентом по имени Рудольф, которому начал излагать свои мысли. А мысли у меня были связаны с библейскими рассказами о пребывании патриарха Иосифа в Египте, о фараоне Рамзесе Великом, о Моисее и Исходе евреев, все то, что навеяли мне роман Эберса «Уарда» и поверхностное и небрежное прочтение отрывков текста Ветхого Завета.

Рудольф терпеливо выслушал мой сбивчивый рассказ, но не сказал сразу ничего и предложил обсудить эту тему не в душном кабинете, а гуляя по парку в Тиргартене. Прогуливаясь по аллее, Рудольф неспешно развивал тему нашей с ним беседы. Выходило так, что Георг Эберс сделал великое дело, привлекая талантливых молодых людей, таких как я, к изучению истории Древнего Египта. Для широкой публики это очень важно, это раздвигает границы культурно-исторического пространства. Но если я хочу стать египтологом, то должен понять, что нахожусь в самом начале пути и мне не удастся сделать открытие там, где уже основательно поработали великие умы, иначе, как достигнув высочайшего уровня знания важнейших явлений времени, деталей языка и культуры. Это было по-немецки, это было понятно. Правда, я вспомнил и замечательное изречение одного англичанина: «Не надо делать то, что за нас доделают немцы». Сказал это Рудольфу, ожидал резкой реакции, но тот неожиданно весело рассмеялся: «Вы правы, действительно, мы в своей мелочности порой доходим до идиотизма».

И тут же Рудольф развил мне охватываемые философией познания принципы единства науки и свободы научного мышления, что были сформулированы Вильгельмом фон Гумбольдтом при основании Берлинского университета. Наука находится на грани познанного и непознанного, принадлежит одновременно и прошлому, и будущему, она не определяется настоящим и утилитарным, отстранена от него. Без понимания философской глубины единства и противоречий самой природы, общества и человека не может быть становления ученого в истинно творческом и свободном духе. Именно в свободе своей научной мысли каждый из профессоров нашего университета читает лекции на любые темы, которые считает интересными и важными, студенты же не ограничены в посещении лекций и семинаров, так как не профессор принадлежит студенту, не студент – профессору, а оба они принадлежат науке. Вывод его был прост – в первую очередь общеобразовательные дисциплины, становление меня как ученого, и ни в коем случае не торопиться с завершением образования, учиться в университете столько лет, сколько будет нужно для моего саморазвития.

Что же касается самой истории Иосифа и его братьев, то Рудольф считает, что, скорее всего, это легенда, относящаяся ко времени Иисуса Навина, принесенная отдельными беглецами из Египта и ставшая потом популярной в среде только еще формирующегося этноса древних евреев. Библейские рассказы примерно до времени Давида и Соломона представляют собой во многом не исторический источник, а памятник культуры, нельзя к этой части Библии подходить, как к летописи. Некоторые ученые сегодня сомневаются даже в существовании самого пророка Моисея, полагая, что это, возможно, просто некий легендарный культурно-религиозный герой, даже героический символ, образ, вокруг которого военный вождь Иисус Навин объединил разрозненные отряды беглецов из Египта и Палестины. Истории про Авраама и Иакова, про Иосифа и Моисея образуют некую синкретическую египетско-семитскую легенду, которая затем превращается в обработанное поздними переписчиками предание. Мне надо оставить пока все это и обратиться к серьезной науке, так сказал Рудольф.

Я полностью согласился с ним и принялся за изучение древнеегипетского языка, что всегда, особенно в части фонетики, представляло и представляет значительные трудности, о которых знают специалисты. Кроме того, я стал посещать большое количество лекций на философском факультете, относящихся не только к гуманитарным, но и естественным наукам, выбирая общие лекции профессоров, пользующихся заслуженной репутацией светил научного мира. Это несколько продлило мое обучение по сравнению с большинством моих друзей. Лишь где-то в начале третьего курса передо мной встал вопрос о выборе научного руководителя и направления работы.

* * *

Хотя самая сильная египтология в Германии была сосредоточена тогда в Лейпциге, но и Берлин вышел на мировой уровень к 1913 году. Традиционно в Германии в египтологии преобладают строительные науки и филология. Пирамиды, храмы, дамбы и крепости меня мало занимали, потому я выбрал папирусы и петроглифы. Ведь именно у нас в Берлине продолжал свою работу знаменитый Адольф Эрман, инициатор создания и автор Тезауруса и Берлинского словаря египетского языка, собиратель коллекции памятников письменной культуры Древнего Египта. Учеником одного из учеников Эрмана был также и Рудольф, специалист по памятникам письменной культуры Нового Царства, иначе периода XVI–XI веков до н. э.

Привычка иногда читать на отдыхе что попало, чтобы развеяться, сыграла в моей научной карьере совершенно исключительную роль. Случайно мне попалась во французском журнале, который я взял на почте в Карлсбаде, чтобы попрактиковаться в языке и развлечься, статья о некоем криминалисте из Лиона Эдмоне Локаре и его графометрическом методе почерковедческой экспертизы. Я подумал, что если применить графометрию к иератическому, демотическому или даже иероглифическом письму Древнего Египта в целях определения места и времени создания того или иного документа, то это будет не просто палеография, известная со времен аббата Монфокона, а нечто совершенно новое: графометрия, палеокриминалистика и палеопсихология культуры в их методологическом единстве и историческом измерении. Со временем меняется написание некоторых знаков, в разных городах есть разные традиции обучения писцов, и с помощью нового метода можно будет, собрав большую коллекцию образцов, буквально по нескольким строкам легко отличить, например, документ из Мемфиса XV века до н. э. от документа из Абидоса XIII века до н. э. И для этого нам даже не надо будет проводить работу с самими папирусами или стелами, нужны только их качественные фотографии. Можно собрать фототеку со всего мира – из Лондона, Каира, Парижа, Нью-Йорка, Санкт-Петербурга и Лейпцига – и создать на ее основе справочник, который могли бы использовать египтологи всего мира при изучении документов. Какая интересная и актуальная задача!

Принес в сентябре эту идею Рудольфу. Он неожиданно полностью ее одобрил и поддержал: «Этому стоит посвятить свою научную деятельность». Мы начали работу с коллекции папирусов университета осенью 1913 года. О самом методе писать больше ничего не буду, отсылаю к своим публикациям.

* * *

В это время в общественной атмосфере иногда проявлялись милитаристские настроения или, наоборот, страхи грядущей войны. Но культурная общественность и даже политики не верили в возможность большого европейского конфликта. В 1911 году, когда депутат-социалист Август Бебель выступил в Рейхстаге с речью-предупреждением, его подняли на смех: «Какая может быть война в эпоху динамита и аэропланов? Мы же не сумасшедшие, чтобы разрушать блага цивилизации, созданные трудом многих поколений. Это просто обычное мелкое политиканство социалистов, желающих привлечь внимание к своим серым и унылым фигурам». В Австро-Венгрии, Великобритании, Италии и России также относились к возможности большой войны скептически, и только французы воспринимали такую перспективу достаточно реально. «Пуанкаре – это война», – говорили в Париже. Французы продолжали жаждать реванша за 1871 год и втягивали в свою политическую орбиту Россию. В Германии тоже были сторонники «натиска на Восток», но это была лишь теория, а не политическая практика, равно как и Россия иногда начинала разговоры про Константинополь и проливы или про единство славян перед лицом тевтонской угрозы. Балканы были узлом противоречий и локальных войн, но у них это продолжалось уже столетие, и великие державы не собирались вступать в борьбу за интересы «Великой Болгарии», «Великой Сербии» или «Великой Албании».

Бывает так, что человек, переболев в детстве корью, надолго приобретает невосприимчивость к болезни, но проходят десятки лет, организм забывает о ранее полученном уроке, теряет иммунитет, и он заболевает в старости вновь. Европа получила могучую прививку в эпоху Наполеоновских войн, но начала терять иммунитет во второй половине XIX века. Восточная, или Крымская, и франко-прусская войны были грозными предвестниками болезни, на которые не обратили должного внимания, антивоенный иммунитет иссяк, и вся Европа пала жертвой всеобщего преступного легкомыслия. Это я понимаю сейчас, а тогда я был далек от политики и строил планы работы и отдыха на 1914 год.

* * *

С Эльзой встречи были редкими, но всегда радостными. Учиться ей было нелегко, ее направлением было эллинистическое искусство, которое она собиралась исследовать в Малой Азии, хотела поехать в Эдессу и в Антиохию. Я же уговорил ее заняться эллинистическим Египтом эпохи Птолемеев, предложил прочитать «Клеопатру» Эберса. Она была очарована книгой и согласилась взять эту тему при условии, что я ей буду помогать.

В июне занятия были окончены, и я неожиданно почувствовал, что устал, меня ждал родной Эгер, а Грету, как всегда, теннис в любимой Ницце. Эльза обещала приехать ко мне в августе в Богемию, и там, я полагал, мы сможем обсудить ее работу, а может быть, и что-то еще личное, важное для нас обоих. Эльза стала серьезнее относиться ко мне, ее радовали мои успехи и хорошее отношение ко мне на факультете. Место ассистента по окончании мне было обеспечено, а дальше – приват-доцент и профессор. Достойная карьера.

Когда я раньше рассказывал Грете про Рудольфа, то она слушала мои рассказы с интересом, как обычно про незнакомых, но приятных мне людей. Когда же весной 1914 года после двух лет общения я рассказал Рудольфу про Грету, он вдруг вспомнил, что они знакомы: встречались несколько раз на выставках «Сецессиона» и в других местах. Грета тоже его вспомнила, и мы встретились втроем в кафе «Пикадилли», потом вместе гуляли по бульвару и в Тиргартене. Рудольф через два дня выехал в Париж по своим научным делам, оттуда он собирался переехать в Лондон. Все мы разъехались 26 июня. Ничто не предвещало беды.

* * *

Я уже был в Эгере, пил кофе на веранде под платаном, когда прибежал соседский мальчик с криком: «В Сараево убили эрцгерцога Франца-Фердинанда». Это было 29 июня, до нас весть дошла только через сутки.

Городок наш гудел, все возмущались сербами, даже славянами вообще, что огорчало Магду: «Какое отношение могут иметь чехи к балканским делам? Жена эрцгерцога София, чешка из рода графов Хотеков, ведь погибла вместе с ним». Убитый боснийским сербом Франц-Фердинанд слыл славянофилом, хотел сделать некую славянскую федерацию в составе империи в противовес слишком строптивым венграм. И его убил славянин! Парадоксы нашей жизни.

От Эльзы пришла телеграмма, ее дядя, офицер Генерального штаба, отсоветовал бабушке и маме в августе покидать Германию, и они едут в Баден.

Курорты жили обычной жизнью, разве что прибавилось шумных споров на верандах и начались обильные застолья и увеселения в окрестных заведениях, так что даже некоторые особы кривили губы: «Пир во время чумы!» Но если это и был пир, то по-немецки умеренный и организованный: в десять вечера городок Карлсбад почти весь спал как обычно.

В Карлсбад я ездил несколько раз к врачу с отцом, у него стали болеть ноги, появились язвы, доктор поставил диагноз – диабет, назначил диету. Это профессиональная болезнь многих кондитеров, так говорят, по крайней мере. Отец настоял, чтобы врач из Праги, приезжая знаменитость, осмотрел и меня. Доктор нашел некоторые шумы в сердце, незначительную сердечную недостаточность и посоветовал умерить нагрузки. Не получилось.

Через три недели после убийства эрцгерцога Австро-Венгрия предъявила ультиматум Сербии. Англичане как-то странно посредничали в конфликте, Россия угрожала, но все-таки все ждали, что скоро напряженность будет преодолена и в мир вернется прежний порядок. И тут, как гром среди ясного неба: 28 июля Австро-Венгрия объявляет войну Сербии. Не успели мы осознать эту новость, как последовала следующая – первого августа Германия объявила войну России в ответ на мобилизацию ее войск.

В этот день я собирался выехать в Берлин, но задержался до второго числа – не было билетов, курортники ринулись обратно в Рейх, на второе число был только один билет, который чудом сумел достать мне Вилли.

И вот третьего августа уже в Берлине я узнал, что мы объявили войну Франции. Грета еще не вернулась, и тут я в ужасе осознал, что она оказалась на территории врага. Начал было паниковать, но успокоил себя – галантные и цивилизованные французы с дамами не воюют.

* * *

Утром пошел в университет, там творилось что-то немыслимое: толпы студентов, все в патриотическом настроении, все охвачены общим порывом любви к Отечеству и готовности встать на его защиту. Никого не удивило, что не противники нам объявили войну, а мы сами объявили ее России и Франции: считалось, что это была вынужденная мера самозащиты, что подлинные агрессоры – страны Антанты.

Конечно, меня захватило всеобщее настроение, «дух августа 1914 года», я был сердцем вместе со всеми немцами и остро как никогда чувствовал свою принадлежность к нашей великой нации и ее единство. С нами были не только немцы – выступала еврейская молодежь, именно от юных евреев я услышал о возможности записаться добровольцем в армию и уйти на фронт. У одного моего товарища был дядя-генерал в гарнизоне Берлина, он обещал нам помочь встать в ряды армии. Мы, семеро студентов и трое наших друзей, немедленно согласились пойти добровольцами, мой товарищ записал наши фамилии и сказал, что устроит нам встречу с дядей в ближайшие дни. О нашем решении стало известно студентам на площади, нам пожимали руки, нас обнимали и поздравляли, пробовали качать.

Уже поздно вечером мы узнали, что в войну с нами вступила Великобритания. Там был Рудольф, ему еще не было 40 лет, англичане его точно задержат и, может быть, арестуют. Телеграфное сообщение с Лондоном и Парижем было прервано, но можно было послать пока еще телеграмму в Нью-Йорк Дэвисам с просьбой помочь Грете и Рудольфу, оказавшимся в одночасье на территории вражеских государств. Ответа я не получил, потом выяснилось, что Джерри и Труди были в это время на отдыхе на Кубе и вернулись в Нью-Йорк только в сентябре.

Не буду рассказывать подробности, но 18 августа я и мои товарищи получили предписание явиться 21 числа с вещами в казармы резервного батальона. В Берлин вернулась Эльза, и мне предстояло объяснить ей мой поступок, особенно то, что я временно не смогу ей помогать в работе по культуре Древнего Египта. Эльза полностью поддержала мой патриотический порыв, сказала, что я не должен беспокоиться, что она пока будет работать по Ближнему Востоку с превосходным специалистом приват-доцентом Гансом Функе и она меня с ним обязательно познакомит. Нежно поцеловала у своего дома на прощание, сказала, чтоб я себя берег, что она будет мне писать. Не на это я надеялся, но уже не в первый раз я обольщался на тему чувств ко мне Эльзы.

Двадцать первого мы явились на сборный пункт с чемоданами, половину вещей из которых мне не разрешили взять с собой. Пришлось оставить пришедшей меня провожать Эльзе бинокль, фотоаппарат с пластинками и замечательный пистолет с патронами, подаренный мне три года назад Гретой, – эти вещи можно иметь с собой только офицерам, но не рядовым. Эльза обещала все передать Грете по ее приезде. Вместе с Эльзой пришел нас проводить среднего роста, хорошо одетый господин с полноватым, баварского типа лицом и небольшими усиками – Ганс Функе. Мне он сразу не понравился, что-то меня кольнуло, когда я увидел, как он смотрит на Эльзу.

* * *

Грета оказалась в Ницце действительно в трудном положении, но две телеграммы, от нее – кронпринцессе Швеции и с той стороны – княгине Монако, пусть не сразу, но уладили проблему, и она на яхте египетского негоцианта отплыла в Геную 12 августа. Уже 16-го она была в швейцарском Берне, оттуда прислала на мое имя в два адреса телеграммы, что с ней все в порядке. Не дожидаясь ответа, переехала в Вену, а 19-го оказалась в Эгере, где рассчитывала застать меня. Узнав, что я уже уехал, она не стала мне писать, а решила провести один день с родными и только поздно вечером 21-го вернулась в Берлин, когда наш эшелон уже ушел на Запад. Ее ждало мое письмо, прочитав которое, как потом говорила, она испытала смешанное чувство страха за мою судьбу и гордости за мой поступок. Эльза ее посетила, рассказала про мой отъезд и передала вещи. Телеграмма от Греты догнала меня в Брауншвейге, я тоже сумел отправить ей ответ из Ганновера.

С Рудольфом получилось хуже, его задержали в Лондоне в первый же день, сразу почему-то решили, что он немецкий шпион. Хорошо, что Дэвис подключил членов Британского королевского общества, они поручились за него. Чтобы закончить рассказ о судьбе этого замечательного человека: в 1915 году он сумел выехать в США. Это случилось еще до торпедирования немецкой подводной лодкой парохода «Лузитания» и первого взрыва антигерманских настроений, так что затруднений с получением вида на жительство в США у него не было. В дальнейшем он не вернулся на родину, жил и работал в Чикаго, и до 1942 года мы состояли с ним в переписке.

* * *

Война – это то, что я ненавижу всей душой, и писать о своей службе в армии я буду очень кратко в стиле автобиографической справки.

После кратких сборов и обучения самым простым солдатским навыкам батальон, состоящий из добровольцев, где были студенты из саксонских, прусских и иных университетов, то есть образованная, в том числе, еврейская молодежь, выдвинулся на передовые позиции. К 10 ноября на завершающем этапе знаменитого «бега к морю», когда мы пытались обойти французов с запада, а они нам не давали это сделать, мы подошли к селению Лангемарк, недалеко от Ипра. Здесь 11-го числа произошло известное сражение Великой войны, такое же знаменитое, как некогда атака легкой кавалерии англичан под Балаклавой во время Восточной войны. У англичан под Балаклавой погибал цвет молодой британской аристократии, под Лангемарком же сражался и погибал цвет молодой германской интеллигенции.

Сражение для меня продолжалось всего минут пять. Мы рассыпались густой цепью и с примкнутыми штыками шагом двинулись к позициям противников, которыми были британцы, в значительной части такие же, как мы, добровольцы. Разница была в том, что они оборонялись в укрытиях, а мы наступали. Говорят, что мои товарищи, взявшись за руки, пели гимн, но я этого не слышал, так как ускорил свой шаг и выдвинулся на десяток метров вперед из цепи, чтобы, когда мы перейдем на бег, не отстать от других, ведь бегал я плохо. И тут винтовочная пуля попала мне в правую часть груди и пробила навылет верхнюю долю легкого. Вот так я с ранением средней тяжести оказался в госпитале в Кельне. Несколько дней был сильный жар, я бредил, а когда наступило облегчение, первой, кого я увидел, была, конечно же, Грета – мой добрый ангел-хранитель.

К нам в госпиталь приехал принц Альбрехт и лично прикрепил к моей груди Железный крест второго класса. Грета была счастлива, никогда не думал, что это для нее может так много значить. Когда кто-то говорил потом о безразличии к наградам и орденам, я никогда такой разговор не поддерживал, вспоминая лицо Греты в тот день. Такое впечатление, что в ее глазах я прошел главную проверку и получил высокую оценку, ее труды не пропали даром.

Но Грета твердо решила, что, проявив себя на поле боя, я должен теперь поставить перед собой задачу остаться в живых: она знает, как это сделать.

И через три месяца я был фендрихом при штабе армии генерала фон Гальвица, а в середине 1915 года уже стал лейтенантом. И вот наступил самый страшный для меня 1916 год. Мы находились под Верденом впятером в штабной машине недалеко от французских позиций, когда нас обстреляла вражеская батарея. На расстоянии предельной досягаемости противник не мог рассчитывать в нас попасть, и он поступил по-другому. В полусотне метров от нас упал снаряд, который не разорвался, а раскололся, из него вырвалось облако какого-то газа. Мы впрыгнули в машину и начали отъезжать задним ходом, товарищи искали маски, а я задержал дыхание и зажал нос, терпел до того, что пошли круги перед глазами, а потом вдохнул воздух через толстый слой марли респиратора. И все равно уловил легкий запах прелой скошенной травы.

«Кажется, пронесло». Но не тут-то было. Через три часа у всех пятерых развился отек легких, отравляющим газом оказался не хлор, а новое вещество – фосген, который гораздо опаснее хлора, но действует не сразу. Все четверо моих спутников скончались в больнице, а я с трудом выкарабкивался два месяца в госпитале и еще два месяца долечивался в нашей университетской клинике Шарите в Берлине.

Там мне и пришло первое страшное известие – о смерти моего отца, он не перенес гангрену и ампутацию ноги. Следующей страшной вестью была гибель нашего Вилли, который был призван в 1915 году и зачислен в гренадерский полк. Его часть был развернута под Луцком, где русские в июне предприняли мощнейшую атаку, в результате которой погибло множество австрийцев из Богемии, среди них и ефрейтор Вильгельм Шмидт. Эту новость я получил, уже находясь в Шарите. В июле я выписался из клиники, мы вместе с Гретой поехали в Эгер и как раз успели на похороны мамы, она умерла за два дня до нашего приезда, не пережив смерть мужа и сына. Я еле держался на ногах первые дни, Грета с Магдой меня возили на лечение сначала в Францбад, а потом устроили в санаторий для военных в Карлсбаде. Мои легкие после отека медленно восстанавливались, но с тех пор одышка меня сопровождает всю оставшуюся жизнь.

В Карлсбаде мне пришло письмо от Эльзы, где она сообщала, что вышла замуж за своего научного руководителя Функе, который стал профессором в университете. Сам поразился своему равнодушию к этому известию и вежливо поздравил молодых супругов Функе с началом семейной жизни. Что это все по сравнению с потерей обоих родителей и брата? Пожелал им счастья.

В сентябре 1916 года комиссия признала меня условно годным к военной службе после прохождения курса лечения, и я снова оказался в нашей берлинской квартире. Грета работала в школе, а я решил завершить свое обучение экстерном, сдать экзамен и для начала получить право преподавания в школе, что мне удалось сделать в феврале 1917 года. Сам диплом мне выдали, когда я уже полгода был на службе в качестве офицера по приему мобилизованных на призывном пункте в Берлине.

Нам с Гретой казалось, что я смогу до конца войны, каким бы он ни был, проработать в Берлине, меня на работе ценили и повышали в звании – к марту я был капитаном. Университетский диплом произвел впечатление на моих начальников, мое умение беседовать с родителями призывников и самими молодыми людьми, мой орден, нашивки за ранения и слава участника сражения за Лангемарк давали мне возможность авторитетно общаться даже с людьми, отмеченными высокими наградами, или в высоких чинах. Впрочем, Лангемарк ассоциировался теперь не только с подвигом патриотической немецкой молодежи в самом начале войны, но и с ядовитыми газами, которые мы впервые применили там же, в районе Ипра, в 1915 году. Иногда я думаю, что это больше, чем совпадение, это некий символ того, что высокие чувства патриотов приводят не только к их личным подвигам, но и к таким ужасным последствиям, которые юные добровольцы не могут даже представить себе.

Конец войны виделся нам печальным, когда вдруг в России в марте началась революция, а в июне провалилась попытка наступления русских войск: один из противников мог выйти из игры. Правда, весной 1917 года вступили в войну Соединенные Штаты, но развертывание их войск во Франции шло медленно, и само их качество было невысоким. У нас появилась возможность сломить французов и англичан, мы были на грани победы, но она не случилась. Осенью наши прогнозы вновь стали грустными, даже несмотря на то, что русская армия полностью развалилась и у них в стране пришли к власти крайние социалисты-марксисты, которые были готовы заключить мир на выгодных для нас условиях. Но на западном фронте наши дела шли весьма и весьма неважно.

* * *

Но тут я допустил неосторожность – проходя очередную медицинскую комиссию и заполняя анкеты, указал, что не только владею французским, английским и чешским, но немного знаю литературный русский и даже его австро-венгерский рутенский диалект, которые некоторые образованные жители Галиции определяют, как западно-украинский или просто украинский язык. Это изменило мою судьбу: ведь весной 1918 года наша армия заняла юг России. Меня, повысив в звании и наградив за работу на призывном пункте медалью, отправили в Киев в штаб оккупационных войск под общим руководством фельдмаршала Германа фон Эйхгорна.

Киев показался мне весьма приятным, зеленым и красивым городом, днем в его центре было совершенно спокойно, вечерами же германским офицерам не рекомендовали ходить без оружия и в одиночку. Тут мне пригодился, наконец, давний подарок Греты: пистолет Маузера выглядел внушительно и красиво на бедре, хотя был несколько тяжеловат и не очень удобен в ношении.