Текст книги "Записки богемского отшельника"

Фельдмаршал фон Эйхгорн оказался премилым стариком, с нами, молодыми офицерами штаба, он держался дружески-покровительственно, интересовался моими рассказами про жизнь в Берлине до войны, ведь и некоторые его родные учились в нашем университете в разные годы. Сам он тоже был готов на досуге рассказать нам о франко-прусской войне и своем пребывании в Париже в 1871 году. Меня он, как «знатока» русского и украинского языков, прикомандировал к штабу правителя Украины – гетмана Скоропадского. Описывать то, что я видел в штабе у гетмана и в городе Киеве, я не буду, у меня для этого нет нужного кругозора и таланта.

За меня это сделал молодой литератор Михаил Булгаков, роман которого «Белая гвардия» в двух томах на русском языке, изданный фирмой Конкорд и издательством Бреннера, Грета привезла из Парижа в 1930 году. Я получил возможность вспомнить свое пребывание в Киеве в мае – августе 1918 года и заодно попрактиковаться в русском языке, который стал уже забывать. Мне говорили, что в Москве, в том самом знаменитом Художественном театре, спектакли которого я видел в 1906 году в Берлине, по этому роману в 1926 году была поставлена пьеса, имевшая шумный успех и вызвавшая общественную дискуссию. Думаю, что этот талантливый автор будет еще много раз издаваться и его роман непременно переведут со временем на немецкий язык, если сама Германия сохранится хотя бы отчасти после неизбежного краха Третьего рейха.

Но я все-таки скажу пару слов про гетмана Павла Скоропадского и его штаб: это была весьма мало дееспособная компания, состоящая из разного рода украинских националистов, мечтавших о великой Украине, русских офицеров, надеявшихся восстановить Российскую империю в каком-либо приемлемом виде, и разного рода космополитических личностей, желавших поживиться в условиях беспорядка в государственном управлении. Между собой мы разговаривали сразу на четырех языках: русском классическом, украинском фантазийном, немецком и, заходя иногда в языковый тупик, на французском, который в России традиционно знали многие, по крайней мере, в объеме гимназического курса. Сами разговоры по существу сводились к тому, как укрепить власть гетмана в условиях наступления большевиков с северо-востока и отрядов националистов Петлюры и Винниченко с юго-запада. Пока в Киеве находились наши части, Скоропадскому было бояться нечего, но, тем не менее, он старался сформировать отряды из одетых в некие национальные костюмы украинских воинов и параллельно с ними – части из русских патриотов, офицеров и юнкеров под руководством подполковника князя Святополк-Мирского. Как он собирался контролировать одновременно обе эти разнородные силы, не знаю.

У одного из адъютантов гетмана по имени Евгений на столе я увидел бронзовую статуэтку изящной египетской кошки, сначала подумал, что подделка, но после определил, что это подлинная египетская работа времен Птолемеев. Евгений как-то уклончиво рассказывал, откуда у него эта вещь, стало только ясно, что это подарок и талисман и он с ней не расстается.

Мне было неудобно перед Гретой, что я ни разу не попробовал ее маузер, и вместе с упомянутым Евгением мы отправились в конце июля в тир. Мое коллекционное оружие эксклюзивной работы просто поразило его, он стал расспрашивать, но я ответил: «Это подарок близкого мне человека, как ваша кошка». Он понял намек и предложил обмен. Я отдал ему пистолет и забрал египетскую кошку, которую привез потом в подарок Грете. Мне в Германии нужна была богиня радости Баст, а ему, наверное, пригодился мой маузер, если он оказался потом в армии генерала Деникина.

* * *

Вернулся я в Германию третьего августа, причиной тому был печальный случай: 30 июля около нашей штаб-квартиры на Екатерининской улице какой-то негодяй убил бомбой восьмидесятилетнего фельдмаршала фон Эйхгорна и вместе с ним его адъютанта – моего нового приятеля Вальтера фон Дресслера. Первого августа в день четвертой годовщины Великой войны мы проводили старого фельдмаршала в последний путь в церкви Святой Екатерины в Киеве. Гроб с его прахом отправили в Берлин, в числе сопровождающих лиц был и я. Нам надлежало сдать тело старого воина на руки его семье и официальным лицам, а мне потом явиться в мобилизационное управление на прежнее место службы. Моя трехмесячная командировка завершилась.

Греты в Берлине не было, она на этот раз уехала в Стокгольм, но должна была вернуться десятого числа. Встретив меня, она обрадовалась, что я уже дома и снова на прежнем месте службы. Мое признание насчет обмена пистолета на кошку сначала ее огорчило, но я объяснил, что кошка – это маленькая богиня радости, которой так не хватает, а оружие пусть поможет выжить Евгению в гражданской войне, что разворачивается в России. Она кошку полюбила, та стала ее талисманом: «Маленькая богиня нашего Карла». В эти дни мы скромно отметили в бывшем кафе «Пикадилли», в 1914 году претенциозно переименованном в «Фатерланд», как сказала Грета, «обмыли шампанским трагическую дату ее пятидесятилетия».

Мы недолго радовались встрече: 25 августа я заболел испанским гриппом и в течение месяца был между жизнью и смертью в той же университетской клинике. С этого времени здоровье уже никогда полностью не возвращалось ко мне, и почти на целый год я стал практически инвалидом. Медицинская комиссия отправила меня на три месяца на лечение, после которого врачи должны были определить саму возможность дальнейшего прохождения мною военной службы.

У Греты тоже произошли в жизни большие изменения – ее престижная школа для девочек, как-то с трудом пережившая четыре года войны, все-таки закрылась в октябре, не набрав нужного количества учениц. Мы оба были свободны, и нас ждали в Эгере Магда и мои племянники. Так я вновь оказался в Богемии 26 октября 1918 года.

Как же я был удивлен, узнав о том, что 28 октября в Праге некий национальный комитет провозгласил декларацию независимости. В последующие дни последовало перемирие на фронтах и начался распад Австро-Венгрии. Австрийцы запросили перемирия, то есть фактически капитулировали 3 ноября, Германия – 11 числа, но еще до этого вспыхнуло восстание моряков в Киле. Кайзер бежал из страны и отрекся от престола. Германия вошла в полосу революции и гражданской смуты, и возвращаться в Берлин для нас в это время с моим здоровьем было бы крайне неразумно, ведь там плохо обстояло дело с продовольствием и лекарствами.

Мы решили задержаться в Богемии ненадолго, но в наши с ней планы внесли коррективы выросшие за эти годы дети Вилли и Магды – одиннадцатилетний Иоганн, девятилетний Якоб и пятилетний Фриц. Грета просто расцвела, увидев этих мальчиков, и сразу принялась за их воспитание к полному восторгу Магды, которая очень беспокоилась за их дальнейшую судьбу. Когда я попал к Грете, мне было 16, теперь я вырос, и другие мальчики, сразу трое, нуждались в ней. Ей минуло пятьдесят лет, но никто бы не дал ей больше сорока, она была подвижна, обаятельна, весела. Что-то неуловимое сближало Грету с моим погибшим братом Вилли, это чувствовал не только я, но и вдова брата Магда, которая безгранично доверяла Грете в деле воспитания своих мальчиков.

Не буду описывать перипетии нашей жизни в Богемии в течение первых трех лет после окончания войны. Были проблемы и сложности контактов с новым чехословацкой администрацией края, но многие вопросы удавалось решать благодаря связям Магды и ее друзей. Нам с Гретой удалось устроиться на работу учителями в частные немецкие школы в Карловых Варах, помогли мой университетский диплом и берлинские рекомендации Греты.

* * *

Наука была временно оставлена мною, я не занимался ей восемь лет, но опять все изменил случай: к нам приехали родственники из США – Труди, Джереми и их старшая дочь, моя племянница Джуди, которой исполнилось 16 лет, красивая спортивного вида блондинка, очень похожая на мать.

Не буду подробно писать о пребывании родственников у нас в Богемии, сразу перейду к результатам их визита. В единственно достойном учебном заведении Чехословакии, Карловом университете, шли столкновения между немецкими и чешскими профессорами, многие известные люди увольнялись и уезжали. В Берлине и Вене было неспокойно, и нужно было думать о продолжении учебы всех трех мальчиков. Особенно беспокоила судьба Иоганна, который окончил общеобразовательную школу и нуждался в гимназическом образовании для поступления в университет.

Решение было принято – Магде с мальчиками ехать в город Чикаго к родным и там дать детям достойное образование. Мы согласились с доводами сестры и ее мужа, но тут Грета как-то сразу погрустнела и, как говорят, «ушла в себя». Я понял все сразу и твердо сказал, что Грета должна уехать в Чикаго вместе с ними. Как ее удалось уговорить, не буду рассказывать.

Она обещала вернуться ко мне, как только наладится учеба детей в США, но я снова твердо прекратил эти разговоры: «Я вырос и практически здоров, а ты нужна теперь мальчикам». Результатом стали наше прощание на пражском железнодорожном вокзале в ноябре и отплытие их в конце декабря 1922 года из Франции на пароходе «Мажестик» в Нью-Йорк. Так получилось, что плыли они вместе с труппой Московского Художественного театра, который мы пятнадцать лет тому назад видели в Берлине, теперь московский театр ехал в США на гастроли и вез все тот же исторический спектакль про царя Федора все с тем же бессменным Иваном Москвиным в главной роли.

Это был первый результат визита Дэвисов. Вторым было возобновление моей научной работы, тему которой мы вместе с Рудольфом выбрали восемь лет тому назад. Джереми привез мне письмо от него, где мне предлагалось, как там эту форму называют, «по научному гранту», заняться вместе с Рудольфом графометрическим изучением египетских папирусов и созданием их фототеки в виде пластинок, пленок и отпечатков, полученных путем фотосъемки с высоким разрешением. Я ухватился за эту возможность обеими руками: не хотел никуда уезжать, моя жизнь была связана с Берлином и Судетским краем.

Теперь у меня была работа в Европе по заказу Чикагского университета, то, о чем я мог только мечтать, но для этого мне надо было оставаться в Старом Свете. Кроме того, обстановка в чешских учебных заведениях была сложной, шли конфликты на почве чешского и немецкого языков, в которых я совершенно не имел желания хоть как-то участвовать и с удовольствием уволился из школы. Заканчивая о семейных делах, хочу только сообщить, что Джон, Джек и Фред Шмидты учатся в лучших учебных заведениях США, а Грета Дитц, теперь «Марджи», преподает в частной школе в Чикаго, ведет колонки в спортивных журналах, играет в теннис, стреляет из лука и учит хорошим манерам простоватых американок. Мы с ней встречались до 1938 года несколько раз в Ницце, а также в Карлсбаде, куда я окончательно перебрался после того, как были проданы чехам все предприятия нашей семьи. Сам город стал называться Карловы Вары и вновь наполнился отдыхающими, но национальный состав их стал теперь несколько иным.

* * *

Мне не позволяло иметь семью мое состояние здоровья: отравление фосгеном под Верденом оставило неизгладимый след в моем организме. Я не хотел ни с кем особенно общаться, поддерживал только необходимый минимум контактов. Когда Карловы Вары посетил американский консул, то пригласил меня на прием и представил чешским властям как ведущего сотрудника Чикагского университета, после чего у меня никогда больше не было проблем с ними. Официальные лица при встрече выражали почтение и даже были подобострастны, тем более, что британский консул по просьбе американского коллеги также приглашал меня на приемы.

Сразу же в начале 1923 года я занялся тщательным анализом фотографий египетских папирусов, первую партию которых мне привез от Рудольфа еще в прошлом году Джереми Дэвис. На американские деньги я заказывал фотокопии папирусов и петроглифов в Каирском музее, музеях Лейпцига, Берлина, Парижа, Лондона и даже Москвы. Очень скоро стало понятно, что священное иероглифическое письмо слишком «канонично», демотическое же письмо больше дает сведений о характере самого пишущего, чем о месте и времени написания. Наиболее информативным оказывается иератическое письмо, которое использовали египетские писцы Нового Царства.

Первое обзорное исследование мы с Рудольфом опубликовали в США в 1925 году, научная общественность восприняла наши выводы скептически и даже иногда «в штыки». Но однажды мне прислали почти одновременно из Каира, Токио и Нидерландов фотоснимки нескольких папирусов с просьбой установить время и место их написания. Это была в двух случаях из трех своего рода проверка, с которой мы справились блестяще. В 1928 году к нам пришла известность, добрый десяток публикаций в различных научных журналах и несколько практических работ по установлению датировок и мест происхождения различных документов обеспечили нам признание.

Удивление наших коллег вызывало то, что если Рудольф и Джереми были сотрудниками ведущих учреждений в Соединенных Штатах, то я проживал в маленьком курортном городке в Чехословакии. Скоро за мной закрепилось в научных кругах забавное прозвище – «богемский отшельник».

В 1932 году я уже был доктором философии, экстраординарным профессором Карлова университета в Праге, почетным профессором университетов Берлина, Лейпцига и Чикаго и доктором gonoris causa университетов Джорджтауна, Упсалы и Каира. Французы прислали мне орден «Академических пальм», тут же в ответ взыграла немецкая гордость у моих берлинских коллег, и я по неизвестно чьему ходатайству стал кавалером прусского ордена за заслуги в области науки и искусства. Грета приучила меня ценить ордена и награды, и я, будучи истинным немцем, не одобрял французские насмешки или британскую иронию в отношении наград.

* * *

Неожиданным громом среди ясного неба стал для меня приход к власти нацистов в Германии. Мы привыкли к тому, что национал-социалисты и коммунисты с двух сторон атакуют Веймарскую республику, но либералы и социал-демократы вместе с разумными консервативными кругами, к которым я себя причислял, удерживают власть, и полагали, что эта агрессивная и опасная пена отстоится, осядет, а затем исчезнет со временем сама. Не получилось, и консервативные круги сами привели нацистов к власти. С тревогой слушал я новости из Германии о сожжении книг на площади Оперы, в котором участвовали и которое даже инициировали студенческие союзы, в том числе Берлинского университета, об уходе многих коллег из университета, не только евреев, но и немцев. Удивляла почти безразличная реакция на все это большинства немецких интеллектуалов, похоже, они надеялись, что это лишь первые эксцессы молодой и неопытной новой власти, но скоро все образуется и придет в порядок. Но это были вовсе не первые эксцессы, а, как говорят русские, «первые ласточки» или же первые раскаты грома – предвестники долгой непогоды.

В эти годы я стал иногда по воскресеньям или в будни по утрам садиться на свой любимый поезд и ехать чудной дорогой в Мариенбад, ставший теперь Марианскими Лазнями, в маленькую лютеранскую кирху. Когда бывала сильная непогода, то ходил в самом Карлсбаде в русскую православную церковь Петра и Павла. Мой папа, немец и протестант из протестантов, был бы расстроен, если бы я пошел в Марианский костел или даже к чешским протестантам: в одном случае это была бы измена духу реформации, в другом – немецкому духу, да и странно бы выглядел немец среди гуситов-чехов. Православные, русские и чехи, меня из церкви не выгоняли, я понимал службу и по русскому обычаю ставил свечи за здоровье или за упокой души своих живых и ушедших родных и близких.

Возвращение к вере у меня шло на уровне эмоций, воспоминаний, от видов природы, звездного неба, тихих текучих вод. Часто в лесах Карлсбада мне казалось, что рядом со мной мой брат Вилли или что вдруг из-за поворота появится мама, поддерживающая под руку прихрамывающего отца, который весело машет мне своей можжевеловой палкой. В такой день я вместо кофе в ресторанчике на горе Диана иногда заказывал себе кружку пива в память о Вилли. Будто бы он сидит со мной и рассказывает, как они устроили соревнование на приз, кто залезет на намыленный столб и добудет венок, который туда, правда только с пятой попытки, забросила королева праздника. Или что-то в этом же роде. Когда же тоска охватывала меня, я шел в церковь.

Грету я видел иногда во сне. Мы, как в мирное время до войны, то были с ней в театре, то на выставке, гуляли в парке, болтали дома за столом, купались в Ницце, дышали свежим воздухом на горе Аберг в Карлсбаде или осматривали собор в Вестминстере. Но ни разу я не позволил себе, чтобы моя тоска прорвалась в письмах к ней, я не имел права ее ранить, она нужна была другим. Иногда дома, когда было особенно грустно, я читал Библию, и мне становилось легче – уходила внезапно навалившаяся грусть, легкие наполнялись воздухом, и жизнь обретала, казалось бы, утраченный смысл.

Мое материальное положение в 1930 году весьма осложнилось, когда из-за мирового кризиса некий фонд при университете города Чикаго закрыл финансирование нашего проекта. Так получилось, что некоторые коллеги, имен которых не называю, предложили мне стать членом неформального экспертного сообщества специалистов по египетским древностям: коллекционеры платили хорошие деньги за установление подлинности, места и времени написания египетских папирусов, которые высоко ценились на аукционах и для многих были хорошим объектом вложения средств.

Но, зная отношение чехословацких властей к немцам, тем более к германским подданным, я никогда не проводил экспертизу на территории Чехословакии, а выезжал для этого в города Италии, Швейцарии, Австрии или на курорт в Ниццу, когда там бывала Грета, совмещая наши встречи с ней со своими делами. Но, тем не менее, контрразведка в Праге заинтересовалась моими поездками и встречами: в это время резко обострилась ситуация с движением за воссоединение с Германией судетских немцев, многих из нас подозревали в сотрудничестве с германской разведкой.

* * *

Однажды весной 1935 года меня письменно пригласили зайти в отделение местной полиции, что находится рядом с магистратом, под каким-то незначительным формальным предлогом. Там меня ждал представительный господин лет сорока пяти, по виду отставной военный, который представился как Вацлав. Начался странный разговор, суть которого сводилась к тому, что «немец должен жить в Германии», а также, что «если немец из Германии живет в Чехословакии, то он должен сотрудничать с властями этой страны и предоставлять им сведения о своей работе и своих партнерах». Вывод был такой: или я подписываю бумаги о сотрудничестве, или встает вопрос о моем выдворении из страны, при этом моя коллекция фотоматериалов остается в Чехословакии, как «национальное достояние республики». Это было грубо и нелепо, я отказался обсуждать данную тему, и мы расстались с ним, закончив разговор на слегка повышенных тонах.

Немедленно я написал в Чикаго – Джереми, Рудольфу и Грете, а также в Германию – египтологам Герману Юнкеру и Зигфриду Шотту, чтобы они довели эту информацию до руководства университетов Берлина и Лейпцига. Письма переслал с оказией через Швейцарию и стал ждать результатов.

Пришли два ответа – утешительный от Джереми, что кто-то важный, конгрессмен или сенатор, позвонит в американское посольство в Чехословакии, и короткий деловой ответ из Берлина, что мое обращение принято к рассмотрению в Рейхсканцелярии. Последовали также два приглашения – в посольство США 12 мая «на чашку чая» ко Дню матери, где будет супруга посла, и в посольство Германии на прием по случаю Первого мая. В воскресенье 28 апреля Вацлав меня встретил на прогулке у колоннады, пробовал сначала вежливо убеждать, потом перешел к угрозам, что заставило меня в резкой форме прекратить наше общение. Честно говоря, я был взбешен, хоть и не показал вида.

Германское посольство в Праге было украшено полотнами с новой национальной символикой, которая эстетически была малопривлекательна и несла национально-расовую смысловую нагрузку, что меня отталкивало. В посольстве чувствовался «прусский дух» – мундиры, ордена, даже монокли. Много было черных и светло-коричневых мундиров, встречались серые и голубые. Дамы были нарядны, величественны и вели себя чинно, как дочери и жены бюргеров на балу, устроенном пивоварами в ратуше немецкого городка.

Я был во фраке, но у меня тогда еще не было к нему фрачных орденских знаков, в лицо меня никто не знал, и я потерялся среди гостей. Вдруг кто-то меня окликнул: «Карл, это ты, дружище, ты живой?» Передо мной стоял дипломат, в котором я узнал Отто Бреннера, студента-юриста, с которым мы вместе записались добровольцами, немного сдружились по дороге к Ипру и рядом шли в атаку под Лангемарком. Мы обнялись как старые приятели прямо посреди зала под удивленными взглядами публики. Дальше Отто, взяв меня за руку, повел знакомиться с послом, любезным кадровым дипломатом аристократического вида, с его супругой, его дочерью, советниками посольства, партийными деятелями, генералами, офицерами, их семьями и журналистами. Кончилось все это на банкете, где посол поднял бокал «за героев Лангемарка». На следующий день в центральных газетах Берлина появилась фотография, где мы с Отто стоим в окружении официальных лиц, и хвалебные статьи обо мне и моей работе. Особенно подчеркивалось, что я судетский немец и гражданин Германии.

В тот день я попросил Отто организовать встречу с официальными лицами по вопросу моего пребывания в Богемии и судьбы моей коллекции. Встреча с двумя важными персонами, один из которых, родственник министра фон Нейрата, был в черном дипломатическом мундире, другой – в коричневом партийном. Они внимательно выслушали мой рассказ и разразились гневными тирадами в адрес чехословацких властей. Повинуясь внезапному импульсу, я попросил листок бумаги и написал заявление, что передаю всю свою личную (я это слово подчеркнул) коллекцию фотоматериалов университету города Берлина. Дипломат как-то замялся, но партийный деятель пришел в восторг, взял заявление и сообщил, что даст ему законный ход. Оба обещали мне поддержку в случае продолжения конфликта с властями Чехословакии.

В американском посольстве у жены посла 12 мая собралась разного рода культурная публика, представители общественности, было много чехов и словаков, всего насколько немцев, и никто ни о чем со мной не заговаривал, жена посла, очевидно, ничего не знала о моей просьбе. Видимо, американский конгрессмен или сенатор или просто забыл позвонить, или его звонок ничего не значил для посла.

Другие же последствия вскоре наступили: ко мне домой явилась полиция, они сложили мою коллекцию как попало в ящики, прихватив мои личные записки и даже вещи, опечатали ее и вывезли куда-то на хранение. Посольство Германии выделило опытного юриста, мы составили иск в суд о возвращении коллекции. Попытка же привлечь в качестве третьей стороны Берлинский университет окончилась неудачей, суд рассматривал иск как негаторный, то есть только об изъятии коллекции из «чужого незаконного владения». Судья затягивал дело, рассмотрение то начиналось, то потом откладывалось, длилось три года, с лета 1935-го до осени 1938-го, вскоре же и сама Чехословакия перестала существовать. В то время я уже был снова в Берлине.

Что я думал тогда? Конечно, мне не нравился национал-социализм, особенно грубая расистская антинаучная составляющая его идеологии. Возможно, что если бы я жил в Берлине в те годы, то принял бы решение покинуть Рейх и проживал бы в коттедже у озера Мичиган в кругу любящих меня людей, имел бы хорошую работу и первоклассное лечение. Но я жил в Богемии, где нас, немцев, притесняли, и только помощь Фатерланда могла остановить произвол чехословацких властей. Об этом говорили на встречах, где выступал глава союза судетских немцев Конрад Генлейн – спокойный вежливый человек провинциального бюргерского типа, который считал судетских немцев особенным народным сообществом. Он говорил прекрасные речи о наших горах, лесах и долинах, о наших людях, особенных, не похожих на соседних баварцев, австрийцев или саксонцев. Я представлял себе нашего Вилли рядом с Конрадом, как был бы счастлив слышать эти слова про родную землю мой брат, какую бы он энергию вложил в деятельность этого союза!

* * *

Начала меня по-настоящему беспокоить судьба Германии после того, как группу соотечественников пригласили летом 1935 года в наше посольство на очередной просмотр фильма талантливого кинорежиссера Лени Рифеншталь, снятый в документально-художественном жанре, – «Триумф воли», о съезде национал-социалистов в Нюрнберге в 1934 году. Прошло меньше двух лет, но как изменилась наша страна. С одной стороны, был виден народный подъем, с другой – в воздухе отчетливо запахло порохом войны. Многие богемские немцы тогда ощущали вместе и радость, и тревогу, как и я.

В это время я не имел возможности куда-нибудь выехать из Чехословакии, даже на родину, они бы не впустили меня потом обратно и прекратили рассмотрение дела об изъятии моей коллекции в суде, что никак нельзя было допустить. Очевидно, что за мной было установлено негласное наблюдение. Только в августе 1936 года ко мне смогла приехать Грета, она была веселая, загорелая и счастливая. Сообщила мне, что они всей семьей принимают американское гражданство, что в Германию она не вернется: «Это уже не наша Германия». Я принял ее решение как данность.

При этом она привезла мне дарственную на нашу квартиру в Берлине, это был неслыханно щедрый подарок, от которого я не смог отказаться. Больше ни с кем из членов моей семьи я никогда не встречался, переписка тоже оборвалась в 1942 году, тогда наступило мое полное одиночество. Оставались только моя работа и Библия. Грета удивилась, что я снова оказался в церкви, но тоже приняла это как данность. Сердце разрывалось, когда мы прощались с ней в Праге на вокзале 21 августа, в тот самый день, когда 22 года тому назад я уходил на войну. Когда ее поезд отходил от перрона, я почувствовал сильную боль в груди, нехватка воздуха стала нестерпимой, я задыхался, как тогда, сразу после испанки в 1918 году. Так к моей старой болезни легких присоединилось сердце. Годы, отмеренные мне Богом, подходили к концу.

Все лето 1936 года я не знал, чем мне заняться: коллекции со мной не было, частные консультации я проводить не мог, в любую минуту на меня могли под надуманным предлогом снова начать давить полицейские. Любая немецкая гимназия готова была взять меня преподавателем, но при этом ей были бы обеспечены проблемы с властями. В местной полиции, куда я зашел за справкой о проживании, старый чешский полицейский, некогда знавший Вилли и Магду, тихо по секрету сказал мне, что если я отзову судебный иск к правительству Чехословакии, то это сразу изменит мою жизнь в лучшую сторону. Но на такую низость я пойти не мог.

Снова выручило посольство Германии, точнее, мой старый приятель и новый друг Отто, уже ставший вторым советником посольства. Он устроил мне консультацию немецких врачей из Шарите, которые были на отдыхе в Карлсбаде, и те дали заключение о моей инвалидности, по которому «в особом порядке», многозначительно сказал Отто, показав пальце наверх, мне была установлена академическая пенсия по первому разряду.

* * *

Но 11 ноября 1936 года начался новый этап моей жизни, и связано это было с публикацией в газете «Фёлькишер беобахтер», которую я купил у Мельничной колоннады, отчета о съезде национал-социалистической партии в Нюрнберге, где были приняты расовые законы, направленные на вытеснение евреев и дискриминацию всех, кто имеет хотя бы четверть еврейской крови.

Это была как-то чудовищная несправедливость: я вспомнил приятелей-студентов, которые записывались добровольцами в 1914 году, ведь каждый четвертый, не меньше, из нас был евреем. Это были молодые патриоты, умные, воспитанные и образованные юноши, цвет нации и гордость страны.

Кроме того, еврейский вопрос в интеллектуальных кругах еще со времен знаменитого Мозеса Мендельсона, «немецкого Сократа из Берлина», рассматривался как неприличный или, по крайне мере, неуместный. Это не значит, что среди нас не было антисемитов, но это надо было скрывать, прятать, а не выставлять напоказ. Теперь же это была новая идеология Рейха, то знамя, под которым одна часть немцев изгоняла из страны другую.

И тут я вдруг вспомнил, с чего началась моя научная работа: с разговора в 1911 году с Рудольфом о судьбе евреев в Египте, о Библии, о Моисее. Тогда Рудольф пресек мои поползновения заняться фантазированием на эту тему и был прав, мне надо было еще учиться. Но вот я выучился, закончил целый этап научных исследований, пришла пора вернуться к этой теме. Тогда я открыл Библию там, где рассказывается о патриархах Иакове-Израиле и его сыне Иосифе, и приступил к исследованию текста.

В книге Бытие сказано, что некогда старшие сыновья от других жен патриарха Иакова из зависти продали любимца их отца, своего сводного брата Иосифа Прекрасного в рабство в Египет. Там он оказался в услужении у придворного сановника Потифара, который сделал его управляющим поместьем. Его попыталась соблазнить жена хозяина, но потом сама обвинила в попытке насилия, и Иосиф попал в тюрьму, но благодаря правильному толкованию вещего сна фараона был освобожден оттуда и возведен на высокую должность гражданского управления в Египте. Ему дали новое имя и женили на дочери верховного жреца бога Ра в Гелиополе. Имя жреца можно также прочитать как Потифар. Потифар или Потифер – об это судить трудно, так как есть проблемы с гласными и в египетском, и в иудейском письме.

Когда спустя долгие годы братья Иосифа явились в Египет купить продовольствие, тот их сначала испытал, не предадут ли они своего младшего брата Вениамина, как предали некогда самого Иосифа. Но его старшие братья достойно прошли испытание, и тогда он их простил, а потом поселил вместе с отцом и всеми родными в Нижнем Египте, в благодатной земле Гесем, или в «Земле дождей», где были превосходные пастбища для овец. Братья Иосифа стали начальниками пастухов в дворцовом хозяйстве фараона. Египтяне считали неприличным для себя пасти овец, но многие, почти все, кроме жрецов, употребляли в пищу баранину, потому и открылась для всей семьи Иакова-Израиля во дворце такая «хорошая вакансия».

Столетиями ученые спорят о том, что это все – просто миф или легенда с последующими наслоениями и вплетением в реальную историю еврейского народа, о чем мне говорил в свое время Рудольф, или же эта история в достаточной степени достоверна. Тогда возникает вопрос, кто был фараоном в то время. В XVIII веке до н. э. Нижний Египет был захвачен объединением семитских народов Палестины, которых египтяне назвали «гиксосы». Предводители захватчиков сами провозгласили себя фараонами. Полагают, что именно таким фараоном-самозванцем мог быть тот, кто поставил Иосифа на высокую должность, как родственного ему по племени выходца из Палестины. Однако другие полагают, что этим фараоном мог быть Тутмос IV, правивший в XV веке до н. э., а некоторые, в том числе знаменитый писатель Томас Манн, что им был прославленный реформатор Эхнатон, живший в XIV веке до н. э. Почему он так решил, узнать невозможно, из Германии он уехал два года назад, дом его в Мюнхене конфисковали, вышло ли его исследование за границей, у меня сведений нет. Есть даже исследователи, которые относят время Иосифа к периоду XII династии фараонов Египта, то есть к XVIII веку до н. э., делая Иосифа современником вавилонского царя Хаммурапи.