Текст книги "Волчок"

Мимикрия шестая. Улучшенное отражение

1

Конец особой редакции близился с каждой неделей, по мере того как последний том «Курантов» двигался в сторону типографии. Каждый сотрудник понимал, что с последним ударом «Курантов» прикроют и саму редакцию.

Мне нравилась работа над «Курантами» – никогда нельзя было угадать, в какое измерение попадешь в очередной раз. Беседа с человеком, который мальчиком ехал на отцовских плечах в толпе, идущей к Новочеркасскому горсовету. Он помнил, как раздались выстрелы, как люди падали, как скинул его наземь и прикрыл телом отец.

Звонок в городок на Западной Украине, где десятки лет собирали велосипеды, мопеды и мотороллеры. Секретарша директора завода встревожена. Антон Степанович здесь, но она не знает… нет, у него нет посетителей… просто… хорошо, сейчас она спросит. Через минуту я слышал в трубке усталый растерянный мужской голос:

– А я тут последний день. Закрывают нас, мил человек, вон как.

И сразу представлял я его кабинет, где еще недавно не умолкал телефон, толпились посетители, проводились совещания, а сейчас столы и стулья закрыты тряпками, телефоны трещат безответно, сам же хозяин кабинета, постаревший, убавивший в росте, разговаривает со мной, точно самозванец или призрак.

С каждого билета в кино, с каждой пачки старинных сигарет, с каждого значка, изображавшего герб переименованного города, начиналось путешествие по стране и во времени. Голоса, письма, шум трассы за тысячи километров от Москвы, теплоходный гудок или колокольный звон, ненароком пролитый в телефонную трубку во время беседы…

Я столько раз думал о поисках нового смысла, нового места работы, но теперь чувствовал, что привязался к «Курантам», к своим товарищам и даже к Крониду Кафтанову.

2

Помню, сидел в полутемной комнате и разглядывал синюю лампу, которую когда-то нашли для «Курантов». Лет сорок назад такими лампами с вогнутым отражателем на деревянной рукояти лечили насморк в домашних условиях. Считалось, что обычная электрическая лампочка, если покрасить ее синей краской, начинает испускать целительные ультрафиолетовые лучи.

Все разошлись по домам, я остался в редакции один. Почему-то захотелось включить это допотопное приспособление. Сухое синее тепло легло на лицо, сквозь прикрытые веки поплыли сказочные узоры, запахло металлом нагревающегося отражателя, и я вспомнил маленькую комнату, где мы жили с бабушкой, дверь шкафа с зеркалом, куда однажды смотрел, пытаясь представить себя сорокалетнего, потрескивание пластинки, которую мне включили, пока я грею нос синей лампой.

Стоило выключить лампу и открыть глаза, как все цвета и запахи на минуту изменились. Да что там запахи! Пока я грел нос и летал в детство, пришло письмо от Кронида Кафтанова. Мы можем рассказать историю последних пяти лет, писал Кафтанов. А пока мы будем ее рассказывать, она успеет стать прошлым. Такое же письмо Кронид отправил и Олегу Борисовичу.

Выходит, еще года на полтора, а то и два, пока будет готовиться книга, особая редакция продолжит путешествовать во времени, нас ждут новые чердаки, барахолки, чудаки и чудовища, новые тупики, подкопы и погони. Хотя я столько раз думал об увольнении, сейчас мне сделалось легко и беззаботно. Откладывание неизбежного на денек-другой – что еще нужно для чувства полной свободы?

3

Лицо Варвары надменно и прекрасно. Гордая холодность идет этим твердым линиям губ и носа: ее высокомерие и красота как-то связаны друг с другом. Сегодня у гордыни имеется причина: бабушка Николь Григорьевна сшила внучке новую шапку, надев которую, Варвара законно превознеслась.

Все лучшее в Варином гардеробе сшито бабушкой: длинные узкие платья, пышные юбки, щегольские английские бриджи с матерчатыми пуговками. В каждой такой вещи светлело или темнело бабушкино видение Вариной красоты. Это видение, при всей выверенной точности, не было холодным знанием. Конечно, можно сказать, что оно происходило из всегдашней бабушкиной любви, и это чистая правда. Однако у правды (как и у самой любви) множество оттенков. Так, в длинном платье синего бархата было нежное назидание, зеленой юбкой бабушка подбадривала внучку, а флорентийским шелковым жилетом говорила, что Варваре не стоит увлекаться чрезмерной строгостью.

Что до новой боярской шапки, с ее помощью Николь Григорьевна напоминала внучке о благородстве и высоком понимании себя. Надо сказать, черная горлатная шапка отлично справлялась со своей миссией. Надев горлатную шапку, Варвара Ярутич не просто вспомнила о своей царственной гордости, но забыла обо всем остальном.

4

Время от времени Варвара Ярутич напоминает о своих превосходных качествах, имея в виду внушить к себе надлежащее почтение. Эти разрозненные напоминания в форме коротких похвал я записываю в блокнот, где понемногу формируется список того, чем Варвара в себе гордится:

Краткий список достоинств Варвары Ярутич, перечисленных ею самой

– Я прекрасный орнаменталист.

– Я отменный лудильщик.

– У меня самое крепкое здоровье, я не пью никаких лекарств.

– Я разбираюсь в медицине лучше всяких врачей и всегда сама подбираю идеальное лекарство.

– Я отличный декоратор.

– Я несравненный прораб.

– Я оригинальный танцор.

– Я прекрасная хозяйка, умею находить самые лучшие вещи по самой низкой цене.

– Я лучше всех справляюсь с собаками. Они меня слушают, как дети.

– Я отлично умею обращаться с детьми. Они у меня ходят как шелковые.

– Я прекрасно обращаюсь с рабочими. Они у меня ходят как по струнке.

– Меня сложно позабыть.

4

Морозный ветер бежит через город, заливает формы улиц и дворов колючей водой, валит набок ветки неживых деревьев. В такие дни хорошо сидеть дома, ворошить огонь в очаге, глядеть задумчиво за окно или на бок бронзовой вазы, в котором отплескивает тепло отраженного огня. Вместо этого я еду в парк Сокольники, потому что обещал навестить Варвару.

Новая шапка явилась неспроста. Сегодня в Сокольниках открытие «Ярмарки мастеров», где будут выставлены два или три Варвариных зеркала. Ради таких зеркал стоило надеть не то что горлатную шапку, а расшитый жемчугами кокошник или парчовый княжий сарафан.

Византийские зеркала с улучшенным отражением пришли на смену драгоценным фонарям. Драгоценные фонари в семье Ярутичей возненавидели сразу и навсегда, точно в этих фонарях горело все Варварино безумство. Варвара начинала делать десять фонарей, но каждый раз останавливаясь в нескольких шагах от завершения. Пока недоделанные фонари множились, семья выражала неудовольствие всеми доступными способами, а у творческих талантливых людей нет недостатка в выразительных средствах, особенно когда речь о неудовольствии.

В октябре Варвара решила сделать Ольге подарок на день рождения. Подарок она могла сделать только своими руками: руки-то хоть и крюки, да золотые. Варвара подумывала о новом фонаре, но у этой затеи имелись недочеты. Во-первых, Ольга не так давно обещала развесить фонари на дереве, где живут дятлы, и насыпать в них семечек. Во-вторых, для подарочного фонаря был нужен провод в золотой оплетке, на который не было денег.

Поэтому Варя Ярутич решила изготовить зеркало. Главное в зеркале была рама. Варвара дни напролет наклеивала на основу кусочки смальты, лудила оловом окантовку, впаивала вставки. Задыхалась, кашляла от канифольного дыма, то и дело вынимая из кармана баллончик с аэрозолем от астмы. Руки ее были в ожогах, а пуще всего донимал Герберт, который хотел участвовать в каждом технологическом процессе, но непременно в роли лазутчика-диверсанта. Даже в Большом доме можно было расслышать Варварины возмущенные вопли. Впрочем, Герберта воплями не удивить, он прекрасно знает, как быстро хозяйка меняет гнев на милость и обратно.

Последние штрихи Варвара вносила утром дня Ольгина рождения, так что зеркала я не видел. Выехав из Москвы уже под вечер, я думал в дороге про Варин подарок. В вагоне было натоплено, свет ярких ламп отгораживал едущих от темного пространства, бегущего за окнами. Поэтому поездка казалась почти призрачной, пока за слезящимся стеклом не вспыхивали смазанно станционные фонари или прожектор на железнодорожном мосту.

На платформе Вяхири не было ни души, если не считать одинокого пса. Пегий худой старик сидел навытяжку и со спокойным вниманием смотрел вслед разгоняющейся электричке. Он ждал терпеливо и, похоже, готов был ждать бесконечно долго, при этом понимая, что ждать ему некого.

5

Гости были в сборе, и с первого взгляда было видно, что настроение в доме на редкость прекрасное. Глаза у сидящих за столом теплели иронической нежностью, у Сергея и новорожденной Ольги лица были распарены добротой, оба смотрели на меня и Варю милостиво. Разговор шел о зеркалах и Варвариной судьбе.

– Теперь я вижу, – взволнованно говорила Ольга, – что зеркалами моя дочь прокормится, если с нами, не дай бог…

Гости протестующе зашумели, но тему зеркал не оставили.

– В такое зеркало, Варюша, посмотришь и чувствуешь себя императрицей, – сказала Эмма.

– В таком зеркале красотой любуешься, уж и не знаешь, чья она, то ли твоя, то ли зеркала, – прибавила Надя, кандидат филологических наук.

– А я бы, Варенька, на таком зеркале женился, – сообщил Надин муж Вика, Викентий, известный режиссер, – раз уж на тебе нельзя.

Варвара, похожая в бухарском халате на звездочета, цвела и алела. Все, впрочем, посмотрели на меня. А я вертел головой, ища глазами то самое зеркало. Зеркала не было. Тут все принялись обсуждать рыбу, которую Сергей приготовил по секретному афонскому рецепту. Рыба благоухала греческими травами и таяла во рту, как тает утренний туман при виде розоперстой Эос. Сергей – повар высшего класса, но Варвара пригорюнилась: ей хотелось, чтобы еще немного поговорили про нее.

Только когда настало время десерта и мужчины направились в оранжерею курить сигары, я смог увидеть то, о чем было столько разговоров. Зеркало убрали в Белую спальню, чтобы никто из гостей или котов ненароком его не задел. Зеркало было прислонено к шкафу, и в нем отражались гранаты, которые лежали на комоде. Увиденное меня поразило. Овальный колодец тишины придавал отражению нездешнюю глубину и затягивал в ненынешнее время. Как получалось, что отраженные предметы превращались в зеркале в совершенную картину? Словно там, в завороженном пространстве, кто-то расставлял их в наилучшем, наиспокойнейшем порядке, углублял тени, раздувал одни цвета и приглушал другие.

Я огляделся по сторонам. Теперь и сама комната выглядела иначе. Потягиваясь, из угла вышла черная Клеопатра, прошла мимо зеркала и отразилась в нем. На миг в зеркале сверкнули два желтых глаза, хвост порхнул мазком черной туши. От глади стекла нельзя было оторвать взгляд. Здесь таилась какая-то загадка. Возможно, озеро амальгамы стало волшебным благодаря своим берегам. Раму застилала мозаика – ячейки топленого молока разной степени топлености. От нее переливами исходило мягкое тепло. Кое-где в мозаичных полях темнели стеклянные озерца, из которых выглядывали неподвижные цветы. Это были настоящие цветки сухой герани, остановленные в полыньях стеклянных мгновений.

Таких зеркал не видел никто и никогда. Это был шедевр: вещь, которая улучшала мир вокруг себя и доказывала, что совершенство существует. Но вот что не укладывалось в моей голове: как Варвара Ярутич, нервное, неуравновешенное, до болезненности дисгармоничное существо, смогла создать вещь, наполненную такой тишиной и таким спокойным совершенством?

Идя к воротам через ночной осенний сад, я продолжал чувствовать озерную чистоту Вариного зеркала. Сама Варя с посохом вышагивала впереди, напевая одну из своих бессмысленных старушечьих песенок без мелодии и без слов: та-ира-рам-ти-титирам-ти-ра-рам. Это означало, что Варвару обуяло вдохновение и редкое довольство собой.

На ночной платформе не было ни души. Пес тоже куда-то исчез. Может, дождался того, кого встречал?

6

Подбадриваемая мечтами и домашними, Варвара принялась за работу. Дни и ночи она резала стекло, плавила олово, гладила утюгом узорные лоскутки, вкладывала в толстый словарь римского права лепестки цветов. Лудила, пела, кашляла, плясала, ругала Герберта, паяла, кашляла. На этот раз она готова была немедленно представить каждое новое зеркало зрителям и покупателям. Похвала стала ее кофеином, ее алкоголем, ее едой. Варвара звонила ближе к ночи и говорила:

– Ты обязан узнать себя в новом зеркале.

– Вдруг не узнаю?

– Может и к лучшему, касатик.

Ткань зонта царапали холодные коготки дождя, когда я ждал на вокзале вяхиревскую электричку. Нужно было ловко закрыть зонт, успев войти в тамбур сухим из воды. К тому же я вез прямоугольник тонкого стекла, завернутого в газеты. Когда везешь стекло, все привычки отменяются. Когда едешь к Варваре Ярутич, о привычках лучше вообще позабыть. Словом, я отлучен от всех прежних привычек, не привыкая ни к чему новому.

Варя встречала меня у ворот, и мы шли через мокрый сад, ежась от частых капель. В избе-мастерской нас встречал Герберт с видом благосклонного вельможи, готового обласкать, обскакать, прикогтить и помиловать. Он карабкался на руки, заглядывал в глаза, и электричество кошачьего блаженства согревало мастерскую узорами мурлычущего уюта. Каждый раз по дороге я гадал, каким будет новое зеркало. Угадать было невозможно. Одно вытягивалось в человеческий рост, и подо льдом вставок горела золотом церковная парча. Тот, кто в нем отражался, выглядел средневековым святым. У другого стекло обступали изразцы, к ним хотелось приложить ладони, чтобы согреться. Еще одно зеркало напоминало фантастический орден, которым стоило украсить мундир какого-нибудь заслуженного великана. На торжественных аудиенциях приглашенные могли бы, разглядывая награду, видеть в ней собственное лицо: орден Самопознания первой степени.

Осень – лучшее время делать зеркала. Я поискал глазами, куда бы сесть, но увидел только голубое обшарпанное креслице, поэтому остался стоять. На плечах мурчал горячий Герберт, боа и констриктор в одном лице, точней в одной бесцеремонной морде. Время капало с крыши на поленницу и переливалось полосками мехового мурлыканья.

Наконец Варвара принесла из темных сеней новое зеркало и поставила на мольберт. Она откинула мешковину, и я вздрогнул. Зеркало было строгой формы: простой квадрат стекла в квадратной раме. Но каждая точка квадрата была магнитом долгих взглядов и огнивом любопытства. Кусочки желтоватой мозаики казались зернами, плотно сидящими в початке, а посреди янтарных мостовых стояли слюдяные лужи, на дне которых горели лоскутки ситца – с угловатыми лошадьми, с редкими елками, с рублеными солнцами и синими холмами. Простой узор, а сразу хочется туда, в редкий лес, на зубчатый пригорок, идти с горки на горку и знать, что ничего дурного никогда не случится – ни с тобой, ни с Варварой, ни с родными, ни с Гербертом, да и вообще ни с кем.

Для себя и про себя я назвал его Зеркалом для детской: оно предлагало запасной выход в божий мир, недостоверный, но при этом кажущийся спасительным, потому что воображение и есть детский, неадекватный и спасительный ответ жизни.

Луч лампы из-за угла, мурлыкающее тепло кота на плечах, Варвара в юбке, переливающейся узорами, – хотел бы я остаться завитком этого орнамента навсегда.

– Сегодня я полезла на дуб, и на меня упала изабелла, – вдруг произнесла Варвара.

Ненарисованный мир возвращался, ловко обогнув зеркальные преграды. Старый дуб, под которым стоял садовый стол, оплела виноградная лоза, где к октябрю вызревали кисти мелкой, густо-душистой изабеллы. Варвара постоянно откуда-нибудь падает, что-то падает на нее, а все, что не падает само, она искусно роняет. Тишина Варвариной жизни уходит в картины и зеркала, а создательница этой тишины гремит кастрюлями, бьет тарелки, кричит на собак, ругается с родителями и со мной, получая изабеллой в темя. Мне захотелось погладить Варю по ее бедовой голове. Герберт понял меня без слов и перескочил на руки к хозяйке, точно теплый урчащий сфинкс.

7

– Пусть тебе приснится слон, который держит хоботом розу. А слона держит мышь-силач, а мышь едет на панцире улитки, а улитка ползет по боковине наперстка, который надет на твой мизинец.

– А тебе пусть приснятся восемь пустых стульчиков вокруг самоиграющей скрипки.

8

Октябрь утонул в зеркалах. Сырой темный ноябрь сменился темным сухим декабрем. Дороги, крыши и лес припудривал слабый снежок, исчезавший куда-то к вечеру. Пришла пора продавать зеркала, хоть и жаль было с ними расставаться. Однако к общему огорчению выяснилось, что магазины таких зеркал не берут. Одно-единственное зеркало удалось пристроить в дорогой бутик, где вещи ждут покупателей годами. Еще одно взялась продать Аня, друг семьи. Аня работала в магазине модной одежды и уверяла, что их покупатели накинутся на зеркало, устроят то ли аукцион, то ли драку. Через день владелец магазина велел снять со стены Варино зеркало – волшебное зеркало с озерными вставками карих цветов! – и поставить на пол в углу возле примерочной.

Услышав об этом, Варвара лишилась покоя (если про Варвару можно такое сказать), выпросила у отца денег и ринулась в Москву. Забрала зеркало из магазина и на такси вернула его в Вяхири. Всю дорогу обнимала, боясь разбить или поцарапать: машину за городом потряхивало.

В доме мрачнели. Неделю назад в драке был ранен пес Бова, его возили к ветеринару и потратили столько денег, что уж нечем было заплатить за газ и электричество. В такие дни в Вяхирях лучше было не появляться. Даже Махатма Ганди в подобных обстоятельствах принялся бы бить посуду и сквернословить. Меж тем даже в мирные дни ни один из Ярутичей Махатму Ганди не напоминал – даже чисто внешне.

В ночь на десятое декабря повалил наконец настоящий снег. Он падал всю ночь и все утро так густо, что в автомобильный гудок за воротами не верилось. Но собачий лай подтвердил: кто-то приехал. Ворча, Варвара пошла отпирать ворота – мимо заснеженных горок, под заснеженными соснами, в сопровождении заснеженных Вальса, Вихра и Чуши, восторженно лающих и прыгающих на спотыкающуюся Варю. Ворота отворились, и в Сад въехал японский экипаж, белизною соревнующийся со снегопадом. Из него вышла Лиза Папаникос, держа под мышкой рыжую собачонку по имени Муфтий. Муфтий должен был родиться морской свинкой, но в последний момент кто-то напутал с хромосомами, и свинка стала песиком. Вокруг Лизы запрыгали Вальс, Чушь и Вихор, которым Варвара раз десять крикнула: «Не сметь!»

Лиза Папаникос – женщина, достойная кисти Рубенса, и с нравом, достойным кисти Фрэнсиса Бэкона, словом, прекрасный человек с невыносимым характером. Глядя на снегопад из окон оранжереи, пили вино, в четыре руки гладили Муфтия, сплетничали о вяхиревских соседях – любя и по чуть-чуть. Наконец, задумчиво глядя сквозь снежные сети, Лиза Папаникос сообщила, что в Сокольниках открывается Ярмарка мастеров и она, Лиза, арендует целый стенд, чтобы продавать бижутерию собственного сочинения. Она приглашает в компаньонки Варвару, которая может выставить на стенде два-три зеркала. В оранжерее потеплело, а Варя поцеловала Муфтия в нос, похожий на новорожденную чернушку. Лиза нежностей не любит, так что единственный способ быть нежным с Лизой – нежничать с ее песиком.

Семья Ярутичей воспряла. Особенно сильно воспряла бабушка Николь Григорьевна, которая ждала Вариной славы, точно ребенок, только что посеявший горошину и сидящий над грядкой в ожидании всходов. Николь Григорьевна не пожалела своей старой шубы и сшила для Вариной ярмарки новую боярскую шапку.

9

В день открытия к Варваре не подступиться. Приходить было не велено. Я тоже волновался. Представить за прилавком Варвару, приветливо беседующую с покупателями, – тут нужна фантазия побуйнее моей. Вот она стоит в сарафане и в кокошнике, делает плавный, как река Волга в лучших своих низовьях, жест и напевно зазывает:

– А вот зеркала волшебные, образы великолепные. Кто в зеркала наши пялится, у того и понедельник, как пятница. В нем что ни отражение, то рожи вашей омоложение.

Но вдруг она забилась в угол и сидит, съежившись, в своей шубе, тыча в проходящих взглядом злой беспомощной птицы?

Телефон трубил важными зимними гудками. Только к ночи услышал я слабый голос возлюбленной, который молвил:

– Салон и гоморра.

Из реплик Варвары можно было понять, что день прошел ужас как бестолково, они с Лизой едва успели привести в порядок магазинчик, а всяческая ажитация на ярмарке случается где угодно, только не у них. Самыми ходкими товарами в первый день были не кофточки, не зеркала и не бусы, а то, из чего их делают: клубки разноцветной шерсти, проволока, застежки. Слыша усталый, тихий голос Вари, впервые я почувствовал, как сильно люблю ее, нуждающуюся в защите и заботе, – не рыкающую львицу, а слабую былинку.

10

По темной аллее к парку и от парка плыли тени разного роста. В субботнем воздухе застыло предчувствие снегопада. Вскоре к обочине причалил огромный автобус, чьи бока отблескивали океаном, а кабина водителя фосфоресцировала глубоководными огоньками. Автобус вздыхал и пофыркивал. Когда он тронулся, огни в салоне погасли, и стало уютно, как в батискафе.

Машина петляла по дорожкам темного парка, пока из-за очередного поворота не вынырнули три бледно светящихся куба. В павильоне беззастенчиво сияли яркие лампы, освещая ряды лавок, стендов и магазинов. Деревянные игрушки, узорчатые платки, ходики всех форм и размеров, сувенирные лапти, солевые лампы – все это слишком напоминало обычный вещевой рынок, к тому же нет-нет да и мелькали в рядах то кроссовки, то дубленки, то наборы немецких ножей из Китая.

Пройдя магазин, торгующий деревянными орлами, магазин, продающий вязаные шляпы и береты, я увидел внушительную фигуру Лизы Папаникос, брезгливо кивающую девушке с зелеными волосами. Лиза была так монументальна, что стоило усилий обнаружить еще какие-то ожерелья, сережки и браслеты, даже не пытавшиеся выдержать сравнение с хозяйкой. Варвары за прилавком не было. Два зеркала висели сбоку, в глубине выгородки. Отражалась в них только пустая противоположная стена.

– А где третье зеркало?

– Варя взяла два, – отвечала Лиза, глядя поверх моей головы.

Намучились с развеской, пожаловалась она. Повесили на главную стенку, а зеркал не видно из-за спин мастериц.

– Сколько эти розовые стоят? – раздался детский голос.

Оглянувшись, я увидел двух девочек лет двенадцати, понимающе разглядывающих то карамельные бусы, то великаншу-Лизу. Строго глядя мимо покупательниц, Лиза сказала:

– Малая нитка триста, большая пятьсот.

– А если две, скидку сделаете? – спросила девочка, у которой шапка напоминала голову панды.

– Себе в убыток. Материал дорогой, – отвечала Лиза Папаникос, по-прежнему глядя в какой-то невидимый воздушный узелок.

К моему удивлению, пигалица-панда достала из сумочки расшитый бисером кошелек и вынула пятисотенную купюру.

– Явился, ненаглядный! – произнес ехидный голос, в котором, впрочем, слышалась и настоящая радость.

Минут пять мы с Варварой и Лизой болтали втроем, если, конечно, можно назвать Лизины редкие реплики болтовней. Скорее один из нас щебетал, другой величаво бурчал, а третий хохотал старушечьим смехом. Потом Варвара повела меня на экскурсию по ярмарочным закоулкам. Чувствовалось, что продолжительное стояние и сидение рядом с непродающимися зеркалами ей скучно и тяжело.

– Здесь одни пуговицы да пряжу покупают, – пожаловалась она, – настоящий сумасшедший ценитель сюда не поедет. Купи мне лошадку. Любящий мужчина неизбежно покупает своей женщине лошадку.

Действительно, в угловой лавке рябой мужчина в кумачовой рубахе торговал детскими лошадками-качалками. Белые, голубые, розовые, с позолоченными гривами и хвостами, лошади всем своим видом показывали, что знать ничего не желают о заботах внешнего мира. У многих бока были расписаны маргаритками. Каждая лошадка стоила, как горный велосипед.

– Настоящий любящий мужчина купил бы своей женщине оба ее зеркала! – шипела Варвара.

– Я купил стекло, олово и парчу для твоих зеркал.

– Мне нужна лошадь! – Варвара принялась плакать. – Что-нибудь! Разве что-нибудь – это много?

– Как насчет палехской шкатулки?

– Ненавижу слово «шкатулка»! Как слово «вкусняшка». Мне грустно! Неси меня!

Продавцы пуговиц, покупатели пуговиц и сами пуговицы – медные, лазурные, коралловые – смотрели на нас пуговичными глазами. Перед тем как свернуть в свой торговый ряд, Варвара достала пудреницу, где дно было почти все проедено пуховкой. Накрасила губы, слизнула пальцем немного помады и размазала по щекам. Теперь она походила на балаганного Петрушку, только нездешнего, и даже улыбалась как шут гороховый.

У подножия Лизы Папаникос почтительно выстроились три студентки-калмычки, прикладывавшие к ключицам бусы из гранатовых и малахитовых планеток. Движения их были так красивы, что казались замедленными. Пустота в Варвариных зеркалах немного потемнела.

11

В день закрытия ярмарки пошел такой густой снег, что на месте города можно было вообразить любой другой. Стоя у окна, я слышал, как дом взмывает в мельтешащую вечность. В такой снегопад тревожиться невозможно.

Увы, ни одно зеркало не было продано. Обернутые в холстины, зеркала возвращались в избушку, спрятанную в глубине вяхиревского сада, которого сейчас тоже не было видно сквозь дым метели. Лиза Папаникос продала почти все запасы бижутерии, что позволило на добрую половину покрыть расходы, понесенные в связи с арендой ярмарочного павильона. Можно было бы даже сказать, что загадочным образом Варвара, не продавшая ничего, оказалась в меньшем проигрыше, чем Лиза, продавшая почти все. Не успел я подумать об этом парадоксе, как сквозь снежное безмолвие прорвался телефонный звонок. Я отвернулся от окна и вышел в прихожую, чтобы не спугнуть чистый снег случайными разговорами.

– Представляешь, в этих попыхах я потеряла шапку, – раздался в трубке любимый волчий голос. – Что я теперь скажу бабушке?

Вернувшись в комнату, я стал смотреть на снег. Тишина больше не доказывала, что в мире все идет как надо. За всем происходящим ощущался невидимый перекос мировой неустроенности. Как ни странно, это сообщало медленному снегопаду новую сиротливую красоту.

12

– Спи крепко, кисточка. Пусть краски намазываются на тебя сами собой и катаешься ты на их волнах по всем любимым картинам.

– А ты пусть сидишь на краю книги с травинкой, ждешь своей очереди, пока гигантский читатель про тебя прочитает.

13

Прошла неделя – ни слова в ответ. «Думает», – коротко сообщил Кафтанов. Это было странно. Двухнедельная пауза в переговорах с самим Кафтановым? С тем, чьи малейшие прихоти исполнялись по первому звонку? Что этот Олег Борисович себе позволяет?

– Кронид, вы же дружны с Мамаевым. Неужели владелец издательства…

– Михаил, не щеголяйте политикой. Есть политики поумней вашего, – раздраженно отвечал Кафтанов.

После секундной паузы неожиданно спокойным голосом прибавил:

– Недоступен. Путешествует по Гренландии. Вернется – поговорим. – (Прежним тоном.) – И вообще это я должен задавать вам вопросы. Вы же издательство, а не я.

Иногда неизвестность боль, иногда обезболивающее. Тут я вспомнил, что не брал отпуска уже три года.

– Варвара, поедешь со мной в Марокко?

– Ты должен был спросить так, – отвечал веселый волчий голос, – «Тихий гений, окажешь ли ты мне королевскую милость… э-э-э… соблаговолишь ли принять меня в свою свиту?»

– Выходит, в Касабланку лечу я один.

– Э! Ты чего? Прекрати немедленно!

– Умоляй родителей и собирай пожитки, гений тихого злодейства.

14

Сейчас, через три года с начала событий, связанных с поместьем Эмпатико, мне трудно поверить, что Марокко мне не приснилось, такими неправдоподобными кажутся запомнившиеся видения.

В самолете художница-мозаичист Варвара Ярутич ударяет кулаком в темя марокканку, которая положила голову мне на плечо. Марокканка не выражает протеста.

Красное пти-такси[2]2
  В Марокко есть две категории такси – маленькое (пти-такси) и большое (гран-такси).


[Закрыть], катящее по улицам Касабланки, белоснежные особняки и небоскребы, обступающие стада ветхих домов с плоскими крышами, в просветах угадывается близкий океан, там и здесь мелькают лазурные минареты, верхние палубы трансатлантических лайнеров и портовые краны. Йодистый запах сохнущих водорослей, запахи тропических цветов и нечистот. Пастух в бирюзовой джеллабе, загоняющий в ворота шикарной виллы отару овец. На террасах у кафе молчаливые мужчины в костюмах часами пьют кофе из крошечных чашек, запивая водой и зачитывая газетой.

За окном вагона проносятся красные, зеленые, желтые поля, взметаются сетью стаи цапель, изредка мелькает море.

Фес, город, где нет городского шума. Катакомбы кривых улочек, ямы дворов, провалы переходов. Узкий лаз в небытие. «Велькам! Велькам!» – говорит небытие юношеским голосом. Вдали загорается лампочка, тусклая, как болотная гнилушка. Юноша-провожатый отворяет маленькую дверь, и за ней открываются покои дворца: храмовые врата четырехметровой высоты, обитые латунью, три яруса резных галерей, уходящих вверх к огромному окну, через которое течет предвечернее небо. Полы, стены, колонны вымощены и устланы узорами. Ковры, диваны, кресла, резные столики, зеркала в кованых рамах. На третьем этаже маленькая спальня такой красоты, словно ее убирали для джиннов-молодоженов (молододжиннов).

Утром дворец искрится от солнечных бликов: радуются медь блюд, узоры изразцов, рисунки ковров. На самом дне колодца женщины-служительницы накрывают на стол.

Степенный плач муэдзина, запахи сырого камня, кожи и пожарища. Сколько же дворцов и сокровищ прячется за этими глухими неровными стенами? Столетняя нищенка, выглядывающая из кокона серебряной парчи, точно мумия. Вокруг старухи сидят и лежат штук десять котов, гвардейцев ее величия. Не поворачивая головы, мумия сверкает на нас яростно-молодыми глазами.

Квартал красильщиков. Белые плато с выдолбленными в камне полыньями, заполненными бурой, ржавой, синей водой. В каменных ямах моются сотни, тысячи утопленных шкур, даже в мертвой воде помнящие о недавних муках. Над ямами и – о ужас! – в ямах по пояс в мертвой воде стоят голые мужчины. Некоторые длинными ножами срезают с мездры остатки плоти, некоторые полощут кожи, не давая им забыться. На дальних берегах сохнут окрашенные кожи, лимонные, терракотовые, лазурные – уже позабывшие обо всем плоские лоскуты цвета.

Слепящая жара. Красные, бурые, белые холмы. Мекнес. Медина. Смугло-розовый песчаник крепостных стен, где в каждой бойнице хлопочет семья ласточек. Маленькие грузовики, ослы, мулы, впряженные в повозки. В самом центре мощеной площади заклинатель играет на зурне колыбельную змеям. Я узнаю все это, хотя никогда не видел прежде и вряд ли увижу опять.

В подворотне на нас смотрят два мальчика, похожие на котят-оборотней. Робко и учтиво мальчики говорят хором: