Текст книги "Последний день"

А что такое скорость? Я могу ползти по земле, умеренно по ней шагать или бежать, но в любом из трех упомянутых случаев остаюсь самим собой, все тем же человеком. Так кто же заставляет меня изменять свой шаг, его скорость? Мысль? А кто исполняет ее приказ? Кровь? Но ведь она неизменна, она не убывает и не прибывает в один-единственный короткий миг. Как она может влиять на динамику моего шага? И почему скорость моей ходьбы имеет нижний и верхний пределы? Предположим, мысль действительно повелевает мне ускориться, а кровь проводит в жизнь повеление разума, но каким образом этот приказ передается крови настолько быстро, что ни одно из моих чувств не в силах зафиксировать этот важнейший процесс?.. Двинемся дальше и спросим: а что заставляет мысль мыслить? Какая-то «над-мысленная мысль», оберегающая себя от хозяина даже во сне?

К тому же, если моя мысль умело ведет мой медленный, быстрый и быстрейший шаги, то почему она не может управлять всем моим телом? Почему она не делает его прозрачным, как воздух, или легким, словно ветерок, плотным, подобно земле, или тяжелым, словно огромные скалы? А может ли расти сама сила моей мысли? И если может, то каковы границы этого таинственного роста?

Еще вчера я был пленником земли. Я не вправе был выкарабкаться из ее сжатого вокруг меня кулака, не важно, ходил ли я, бежал или полз. Моей скоростью была скорость моих ног. Сегодня же я планирую в небе со скоростью, превышающей скорость звука, и прокладываю себе пути к планетам единственно благодаря своей мысли.

Еще вчера мои уши могли уловить только то, что было подвластно их «природному» диапазону, то, что кричало, грохотало или гремело не далее, чем в миле или двух от них, а сегодня я слышу все звуки Земли. Нет, не Земли, Вселенной, в сравнении с которой наш шарик – лишь капля в море, не больше. И все это – благодаря мысли.

Еще вчера я не мог видеть того, что скрыто от моих глаз. Мой взор, пусть и «соколиный», не смел шагнуть за линию горизонта. Сегодня же я вижу невероятно тонких, неподотчетных простому человеческому глазу существ, равно как и величавые, дальние миры. Вот она – помощь мысли. Но это все означает, что моя мысль постепенно раскрывается передо мной, перед собой, перед всем белым светом. Кто может сказать, где пролегает граница этого чудесного раскрытия? И как вообще положить предел мысли, перед которой всегда стоит ее предмет? Поистине, безгранична мысль, мыслящая самое себя!.. Однако если моя мысль безгранична, то что она сделает с моим – или чужим – ограниченным телом? Разве не в ее руках власть «вязать и решить»? Разве не она держит скипетр и державу бытия? Разве не должен был я прилепиться к ней и отречься от всего иного? Я был чужд своей собственной мысли… Какое непростительное невежество!

Я будто бы родился сегодня, в этот самый час. Нет, не так: сегодня я освободился от этого и всякого другого часа. Моя жизнь – это жизнь моей мысли. А кто исчислит срок, отведенный жизни моей мысли?..

Час пятый

Минуты пролетают мимо, а моя мысль не может их остановить. Уверен, в одном из карманов моего разума лежит ключ, который раз и навсегда запрет дорогу времени. Дело за малым: осталось лишь найти ключ и научиться им орудовать.

Минуты бегут, а я, словно идиот, пытаюсь преградить им путь, но на самом деле преграждаю путь самому себе. Все это происходит оттого, что я еще не научился брать под уздцы свою мысль, не умею запирать ее в нужном месте и на необходимое время, вот она и несет меня, куда ей вздумается. Четыре часа прошло с той минуты, как я услышал голос, и все это время я не нахожу себе места. Так мне кажется. В действительности же я преодолел за эти изрезанные четыре часа расстояния, которые я не прошел за все свои пятьдесят семь лет.

Одни минуты смакуют другие, грядущие. В моем окне появились первые проблески рассвета. Ночь, приковавшая меня к кровати, потихоньку отступает. Лампочка, плечом к плечу вставшая со мной у черты тьмы, пытается вступить в битву – на этот раз со мной. Но я больше не испытываю нужды в приборе, что включается и выключается одним нажатием кнопки: окно сияет обещанием рассвета – так быстрее же, к окну!

Какая тризна простирается сейчас передо мной! Кто ее собрал, кто позвал меня на нее? И кто я такой, чтобы удостоиться ее величия? Что за вино течет в моей крови, жжет каждый член моего тела? Из чего оно сделано и, самое главное, кем?

И эти нежные, мягкие, легкие и теплые дуновения ночного ветерка, непринужденно соскальзывающие по моему лицу, ресницам и волосам, – чье это дыхание? Почему я доверяю ему так, как может доверять только младенец своей матери, когда спит у нее на груди?

А эти звезды, в высокой синеве – мне ли они подмигивают, завидев одинокую чернявую голову в проеме окна? Что они говорят мне? Что говорят обо мне? Наверное, они шепчут: «Вот бедняга! Он пытается насытиться рассветом и нами, но уже не увидит ни рассвета, ни нас». Или так: «Доброе утро, дорогой доктор! Мы слышали, как ты жаловался на свое медленное угасание. Ты нас пока видишь, но спустя считаные минуты уже не сможешь узреть даже нашего следа, однако это не означает, что мы погасли или растворились в небе»… Что бы они ни говорили мне или обо мне, они прекрасны, прекрасны, прекрасны!

А эта звенящая тишина, прижавшая к земле мой слух! Насколько же она священна и страшна! Травинка не шепчет с травинкой, ветка не щекочет ветку, воробей не беседует с воробьем; кузнечик не трещит, лягушка не голосит, скот не ревет, собака не лает, петух не поет, языки не лепечут, ноги не топают, шины не шелестят, двигатели не рокочут, дети не кричат, торговцы не орут, пьяницы не буянят. Вся природа стыдливо молчит.

Обладай я ушами многочисленными, подобно листкам всех растущих на земле деревьев, я услышал бы только малую часть слов этого молчания; понял бы я из услышанного и того меньше. Ну как, как я могу услышать и понять шорох корней в темноте земли? Или стук коры, стволов и веток деревьев? Или журчание воды? Или гул паров и газов в утробе планеты? Или грохот волн? Или стоны морских глубин? Или искушения снов? Или беспокойство плодов? Или свист звезд в небесных сферах?..

Если я не слышу всего, что в принципе может быть слышимо, то какой смысл мне слышать то, что я могу? Я похож на ребенка, оставившего моря ради ракушки, или на ученика, укравшего десять слов с пяти страниц книги и потому возомнившего себя прилежным читателем. Вдруг все, что когда-либо слышали мои уши, есть великая ложь!.. Может быть. В самом деле, может быть. Но мне совершенно не важно знать, слышит ли что-то мое ухо или нет. Эйфория предрассветной тишины, отравляющая мою душу, – вот настоящая истина, далекая от обмана. Она заряжена чистейшими мелодиями, которые моему уху не суждено услышать, в отличие от моего воображения. Эти мелодии поднимают меня на волшебный ковер радости – одноминутной, одночасовой, вечной… Мне достаточно знать, что они суть радость, ломающая стрелки чванливого времени. Мне достаточно верить в то, что они в силах освободить немощного человека от элементов, мер и предостережений.

А мои глаза? Что мои глаза видят в раскрытом окне? Они жадно ощупывают рулон черного мягкого шелка, легким движением руки неведомого мага приправленный россыпью серебра. Какова эта ткань! Насколько тонко она соткана!.. Что под ней? Призраки, сотни призраков. Если бы я не видел, как выглядят эти «призраки» при свете бесстыжего дня, я ни за что не признал бы в них деревья, здания, равнины, холмы и горы. То, что происходит под черным покровом, до сих пор скрыто от меня, и тут на помощь моим глазам приходит воображение. Постепенно я начинаю различать причудливые очертания давно знакомых моему глазу ветвей: вот тенистое дерево, а вот – голое; там – плодовитое дерево, цепляющее кроной облака, а там – бесплодные ветви, вросшие в грунт. Каждое дерево вплетает листья в сучья, сучья – в ветви, ветви – в стволы, стволы – в корни, а корни – в землю; и каждый из этих исполинов есть часть милостивой груди жизни. Все они дружно, но молчаливо-ревностно хранят себя, свой род, чтобы, не дай Бог, не исчезнуть с лица земли. Они любят жизнь не меньше, чем я, и не меньше, чем я, ненавидят небытие.

Да, жизнь на равнинах и холмах, в ущельях и горах, в морях и реках закуталась в тишину, но тишина эта кишит неуловимыми звуками – жизнями, тянущимися к другим жизням, жизнями, оборачивающимися вокруг иных жизней, и жизнями, питающимися ненужными жизнями. Вот оно – видимое разнообразие и сущностное единство.

Я вижу и здания. Разные здания – дома и магазины, заводы и храмы, больницы и казармы, бары и аттракционы, суды и тюрьмы, школы и галереи. Все это построено человеком ради разных целей и по разным поводам.

В домах, например, я вижу полные и пустые утробы. Вижу детство, стремящееся к отрочеству. Вижу отрочество, бегущее к юности. Вижу юность, идущую к зрелости. Вижу зрелость, скачущую к старости. Вижу старость, ползущую к могиле. Я вижу плачущие и смеющиеся глаза. Я вижу разорванные болью и ужасом мышцы. Я вижу шеи, раздутые завистью и злостью. Я вижу заботы, рассеивающиеся, подобно облакам. Я вижу облака, раскрывающие звезды… Я вижу жизнь людей – серьезную и не очень – в ее приливах и отливах.

Мой взгляд добирается до магазинов. Там – купцы, поджидающие, словно пауки, своих жертв-клиентов. Конечно же, они не замечают того, что весь рынок – в том числе и они сами – безнадежно увяз в сетях тираничного, жестокого, но неимоверно соблазнительного божка – динария.

На заводах я вижу толпы людей, что носятся с безжизненными, бескровными приборами, каким-то мрачным чудом подчиняющими себе все и вся. Эти бездушные станки пьют живую человеческую кровь, пожирают живую человеческую плоть, стирают живые человеческие мысли и сердца во имя прогресса. Во имя динария.

А что там, в храмах? Там я вижу, как горят свечи и облаками клубится ладан. Вижу, как расшибаются лбы о вечно холодный пол. Вижу, как ладони поднимаются кверху, как руки бьют о грудь. Вижу, как губы лепечут хвалу, просьбы и благодарности… Но почему там не видны сияющие радостью лица, несущие добро руки, очищенные ладаном сердца, и губы, шепчущие благословения?

Ах, лучше бы мне и вовсе не заглядывать в больницы!.. Там скальпели кромсают мясо и кости, внутренности и кишки. Там бактерии вечно опережают лекарства, а недуги – своих больных. Там те, кто присягнул на верность медицине, вонзают нож в спину выздоровления пациентов, что неудивительно – ведь если здоровье победит болезнь, у них больше не останется работы. Людская немощь несет благоденствие врачам, возносящим хвалу святому имени динария.

Вот и казармы, кишащие теми, из кого людские законы выкроили игрушки и жертвы идолам «Государства» и «Нации». Эти игрушки располагают одним-единственным правом – правом на слепое, безоговорочное послушание хозяевам. Они не могут кричать, выть или жаловаться на задание, каким бы тяжелым оно ни было. Они живут, чтобы сеять смерть и, при необходимости, ее пожинать. Лучшие же из них иногда милостиво нарекаются «героями».

В барах и на аттракционах люди давят друг друга, бросившись наутек от ужасной пустоты. Секунды там втаптывают посетителей свинцовыми каблуками в душные комнаты, до ужаса наскучившие харкающим кровью душам, что пытаются найти спасение от солнца в огне, силятся утолить жажду грязной, раскаленной водой. Люди заполняют пустоту пустотой, гонят отчаяние отчаянием, выбивают одни минуты другими. Результат их игры известен: остается пустота, остаются отчаяние и минуты, а сами игроки, один за другим, выбывают.

В судах я вижу мужей, примеривших на себя власть закона, и мужчин, женщин и детей, требующих от судей справедливости и милосердия во имя того же самого закона. Милосердие и справедливость терпеливо обходят двери судов и беспокойно, суетливо в них стучат… Двери так и не открываются. Справедливости и милосердию по привычке отказывают во входе.

В тюрьмах обитают тысячи человек, которым закон судил жить в четырех грубых, облезлых, заплесневелых стенах, расправившихся с животворящим солнцем, чистым воздухом и освежающей чистотой. Но этим далеко не исчерпывается их жестокий приговор. Закон постановил отлучить их от доброго слова, от девственной улыбки, от ласкового прикосновения и обречь на пытки, болезнь и злобу, перед которой трепещет сам дьявол. Обитатели тюрем – люди естества, ополчившегося против природы закона. Они слушают свои желания, пренебрегая законом. В обход закона они убивают по первому зову своего порочного сердца. Дразня закон, они влюбляются в преступление, отдаются блуду и отбирают сокровища, спрятанные в чужих кладовых. Потому-то они, с легкой руки закона, и названы «вшами», «отбросами» и «чумой», им нет места на теле «здорового» духом и телом общества. Закон чванливо определяет: коль скоро он денно и нощно трудится над здоровьем и чистотой социума, тысячи «нечистых» людей должны быть заточены в тюрьмах до тех пор, пока не «исцелятся».

Школы и галереи до отказа забиты учениками и ученицами, отчаянно тянущимися к непонятному, аморфному «знанию». Я тоже пил когда-то из этого источника «знания» – и даже сам стал таким источником. Но каким знанием я владею? Что я перенял от других, дабы завладеть правом отдавать? Было бы узнанное мною с чужих слов достаточным, я утолил бы, наконец, свою жажду… Как я могу утолить чужую жажду, сам будучи жаждущим? Как я могу осветить чужой путь, сам находясь в глухой темени? Как я могу услаждать чужой взор красотой, если мои собственные глаза разъедают песок и ржавчина? Как я могу освобождать других от ярма Земли и Неба, забот и страстей, я – раб Земли и Неба, страсти и заботы?..

Только мое воображение за считаные мгновения видит то, что мои глаза не смогли увидеть за всю жизнь и, уверен, не смогли бы увидеть, будь у меня хоть сотни других жизней. Вместе с тем сотни сотен вещей я не могу охватить даже своим разумом… Я по-прежнему испытываю ни на что не похожее вожделение – вожделение к скрытым от моего взора сокровищам и безделушкам. Откуда взялась эта страсть? Как ее погасить? И, что самое главное, когда я увижу бытие?

Щедрая, щедрая, огромная тризна! Многообразная трапеза, что лежит на огромном столе, весьма аппетитно выглядит, как и те, кто приглашен к столу… Удивительно, но все гости, пришедшие сюда, одновременно являются едой и питьем, едоками и пьющими. Никто из них не знает, когда настанет его час отведать щедрые лакомства и питье, а когда – стать съеденным и выпитым кем-то другим. Иногда они наполняют свой рот медом, но не брезгуют и горечью колоцинта; порой они пьют из райского источника, но порой спускаются за водой и к мутным озерам… Так или иначе, но у гостей отменный аппетит, и они вечно будут толпиться, драться и ругаться меж собой, пытаясь поймать заветную снедь.

А вот и я – человек, которому осталось жить считаные часы. Я ем и не насыщаюсь; я пью, но не утоляю жажды. Теперь я достоверно знаю, что минуты меня подтачивают изнутри, словно некие микробы, подобно и без того разлагающим меня заботам. Мука… Но все равно я не хочу, чтобы все это кончалось. Я хочу, чтобы эта тризна длилась до скончания времен!

Откуда же взялся этот аппетит, откуда эта жадность?

Я должен был радоваться вести, принесенной тем голосом в полночь. Я должен был проститься с Последним днем без сожаления о прошлом, настоящем и будущем. Я должен был почувствовать вкус вневременной жизни, где нет ни голода, ни жажды. Но я не рад. Одна мысль о том, что спустя некоторое время я буду вычеркнут из списка приглашенных к вожделенному, богатому столу, вымарывает всю радость наступившего рассвета. Я хочу жить! Так кричит каждая капля моей крови, каждый вздох моей груди, каждая клетка моего тлеющего тела.

Да, дорогой хозяин тризны. Я хочу всласть наесться твоей едой. Тот, кто созывает такой пир, не может быть настолько мелочно-злым и скупым существом, чтобы гнать прочь приглашенных гостей. Мы голодны, мы хотим пить, мы изведены грустью, болью и страхом. Как нам связать твои щедрость, любовь и снисходительность с невиданными – но твоими же – злостью, скупостью и жестокостью?

Я хочу жить! Я хочу насытиться, напиться, господин хозяин! А ты… Ты предупреждаешь меня о том, что этот день – последний день моего пира. Не будет больше рассветов, не будет больше красот, распростертых предо мной. Не будет больше радости. Я хочу, чтобы моя радость не кончалась, но ты, ты крадешь ее у меня, как крадешь мой пульс, мой ветер на ресницах. Взамен же ты предлагаешь голод по новой радости. Сытость и голод; насыщение и жажда. Есть ли вообще в этом мире сытость, что не кончается голодом? По крайней мере, ты мог меня и не приглашать вовсе; так я и остался бы голодным, жаждущим изгнанником, на роду у которого написана окончательная и безоговорочная смерть.

Кричит петух, и я как будто слышу в его крике вечные голод и жажду… Нет, петух, буди других, не меня. Я-то давно уже не сплю.

Издалека по холодному морю предрассветной тишины едва слышно плывет звук колоколов женского монастыря. Монахини встают на молитву. Вслед за колоколами оживают минареты. Муэдзины кричат: «Вставайте на молитву!» Они зовут правоверных к тризне нового дня, призывают предстать перед хозяином пира и поблагодарить его за новый голод, за новую жажду. Зовите кого-нибудь другого! Я столько раз молился вместе со всеми вами о добре, о здравии и благополучии моей семьи и мира, но ни мир, ни моя семья не пребывают в добром здравии или благополучии. Наши с вами молитвы – глас вопиющего в пустыне, не замеченный слоном шелест ветра, как и все молитвы тысячелетней истории человечества.

Я молился, страшась наказания хозяина тризны, каждый день, каждую секунду боялся того, что он лишит меня моей доли пира. Я молился из жадности, желая заполучить еще больше еды и питья, но не знал, что тризна созвана не для жадных трусов, а потому сподобился голодом утолить голод, жаждой запить жажду.

А сейчас, перед этим утром-ребенком, что небрежно играет звездами и с задорным смехом их тушит, я хочу помолиться по-новому – без тени страха, жадности или униженности:

«О господин тризны!

Я голоден. Если бы не твой щедрый пир, я никогда не познал бы голода.

Я жажду. Если бы не твой прекрасный, богатый пир, я никогда не знал бы жажды.

Я голоден! Еды тут вдоволь, но не успеваю я наесться, как твоя снедь начинает разъедать меня изнутри, и я снова становлюсь голодным.

Я жажду! Напитки льются здесь рекой, но не успеваю я напиться, как твое вино начинает иссушать меня изнутри, и я снова ищу питья.

Я говорю своему глазу: «Насыться!», но он не насыщается.

Я говорю своему уху: «Насыться!», но оно не насыщается.

Я говорю своей руке: «Насыться!», но она не насыщается.

Я говорю своему носу: «Насыться!», но он не насыщается.

Я говорю своему рту: «Насыться!», но он не насыщается.

Что мне делать со своими членами, если ты постоянно искушаешь меня не насыщающими их лакомствами?

Что мне делать, если ты отбираешь левой рукой то, что даешь мне правой? Поистине, ты не скуп, но неимоверно щедр.

Может, я просто не умею выбирать и потому стаскиваю со стола только то, что не может меня насытить? Или я веду себя настолько беспардонно и жадно, что мимо меня проходит по-настоящему моя часть пира?

Есть ли на твоем столе, о хозяин тризны, еда и питье, вкушающий от которых вовек не испытает нужды?

Такая еда должна быть на твоем пиру, ибо меня пожирает голод.

Такое питье должно быть поставлено на твой стол, ибо меня мучит страшная жажда.

Ни голода, ни жажды я не испытывал до сего дня, до этого рассвета, до этого самого утра. Все мое бытие ныне бьется в голоде и жажде, и я не чувствую теперь ничего другого.

О господин тризны!

Направь меня к еде, что насытит раз и навсегда!

Направь меня к источнику, что навеки утолит душащую жажду!

Ибо на твоем пиру насытится всякий, кто знает, что и как есть!

Ибо на твоем пиру напьется каждый, кто знает, что и как пить!»

Час шестой

Новое утро!

Хотя нет, неверно. Какое утро, какой час, какая минута или секунда не блещет новизной?.. Черт бы побрал притупившиеся чувства! Именно они привыкают к вещам, которые происходят изо дня в день, из года в год; именно они и внушают нам мысли, что ничего в этом мире не происходит и не изменяется. На самом же деле и вещи, и чувства, ими возбуждаемые, меняются каждое мгновение.

Всякое утро я встаю с кровати и совершаю телодвижения, которым нет числа, они похожи друг на друга и вместе с тем не могут повториться даже в двух следующих друг за другом сутках. При этом я чувствую, что все эти похожие и непохожие движения совершает один и тот же субъект – я сам. Бешеная юла движения окружает меня со всех сторон, и эта злая игрушка вертится по своим правилам, согласно своей системе. Значит ли это, что только порядок и система остаются неизменными в невероятно изменчивом мире? Значит ли это, что мое самоощущение – всего лишь часть мирового порядка?

Я – в системе, система – во мне. Насколько же я велик!.. Но, с другой стороны, система знает меня и движет мною, а я, в отличие от нее, остаюсь ведомым невеждой. Да и как я могу ее познать?..

Что-то внутри меня терпеливо повторяет: «Ты сможешь познать существующий порядок, ты уже движешься по этому пути, иначе и не смог бы нащупать этот порядок в себе, не захотел бы его воочию увидеть». Да, я должен его познать, только тогда смогу достичь совершенства, навсегда простившись с рабством превратностей и зыбких забот.

Да, я снова спрошу себя: откуда взялся этот порядок? Кто его установил? К какой цели он ведет? Что это за цель? Смогу ли я, познав эту цель, погасить страсть к познанию и обрести свободу, убивающую смерть, гасящую страхи, заботы, амбиции и желания? Смогу ли я увидеть вечность по ту сторону времени и пространства, добра и зла?..

Остановись, остановись, Муса ал-ʻАскари! Не обольщайся своей докторской степенью по философии! Твоя мысль ступила на неровную пустынную землю, полную кустарников и скал, кишащую змеями и драконами, таящую в себе опасные расселины и кровожадные пески. Не забывай и о том, что твоя мысль – все еще беспомощный младенец, неоперившийся птенец, никогда доселе не вылетавший из гнезда.

Потерпи, господин ал-ʻАскари, потерпи. Послушай лучше очередное новое утро. О чем же оно говорит? Оно смеется над тобой, как смеется океан над рыбкой, что задумала его поглотить. Думаешь, твое ухо услышит все речи этого утра? Ты уверен, что твоя мысль угонится за всеми его чудесами? Ты настолько самонадеян, что попытаешься послать свое воображение вслед за всеми существами, что впервые или, напротив, в последний раз, пробудились вместе с этим солнцем? Миллиарды трав, цветов, насекомых, рептилий, птиц, домашних животных и людей пробились сегодня из темноты земли, яиц и утроб к свету утра; другие миллиарды животных и существ, наоборот, сошли во тьму могил. Это – первое и последнее утро для целых легионов вещей.

Никто толком не знает, сколько людей и не-людей это утро застало в заботах о пропитании, став последним их утром. Они толпятся, стараются, бегут, смеются, плачут и причитают, но не знают о том, что за углом их уже поджидает конец. Смерть готова встретить тех самых людей, что впиваются в жизнь, словно голодные младенцы – в груди матерей… Только вот все это никоим образом не относится к тебе, бедняга! Ты – единственный житель земного шара, который получил весточку о последнем своем утре. Каков же теперь смысл твоих стремлений, мыслей, страстей и желаний?

Этот петух, голосящий что есть мочи, намного удачливее тебя, несчастный! Он упивается своим криком, своей глоткой, своим красным гребнем, своими разноцветными райскими перьями и, конечно же, своей безграничной властью над курицами двора. Он не знает, что спустя час-полтора его великолепная глотка будет перерезана туповатым хозяйским ножом. Если бы знал, то уж наверняка не пел бы.

А этот торговец, расхаживающий взад-вперед и хвалящий свои огурцы, помидоры и баклажаны! Он ведь тоже удачливее тебя! Он не зазывал бы покупателей, если бы знал о ночном часе своей смерти.

Вот и старуха, что с утра изловчилась постирать свои юбки и вывесить их во дворе. Счастливая женщина! Вряд ли она даже взяла бы в руки грязное белье, зная о том, что никогда больше не наденет эту пригодную к стирке грубую ткань.

Не меньше, а то и много больше старухи счастлив мой сосед, включивший поутру свое старое радио. Господи, какие новости льются из этой проклятой железяки! У слушателя просто не может не возникнуть уверенности в том, что Земля – не что иное, как огромный вулкан, в пустотах которого постоянно кипит огонь ненависти, враждебности, злости и гнева. Но сосед не меняется в лице, не бледнеет, не приходит в ужас, он просто впитывает слова диктора, словно пустыня, поглощающая слезы небес. Он как будто уверен в своей неприкосновенности перед лицом готового взорваться вулкана. Его страх устлан надеждой, а хмурость – улыбкой.

Ты же, несчастный, не можешь уподобиться даже бродячему продавцу помидоров, баклажанов и огурцов. Ты не радуешься прибыли, ты не ищешь еды себе и своим детям, ты не надеешься на следующий день. Твои глаза отказались от целого мира ради маленького куска ночной сорочки, покрывающей твою грудь. Ты уставился на него как на некое чудо света; тебя удивляет, что он то поднимается, то опускается, причем без помощи видимых или невидимых рук. Где его двигатель? Почему он не знает спокойствия?

– Смешон ты, доктор, очень смешон! Неужто стольких лет оказалось недостаточно для того, чтобы проживший их человек усвоил простую истину: постоянное изменение объема грудной клетки обусловлено непрерывным изменением объема легких.

– И что же заполняет легкие?

– Конечно, воздух, вдыхаемый через нос или рот, глупец!

– Но почему они сжимаются и разжимаются?

– Чтобы раскрыться и принять воздух внутрь, а после – сжаться и тем самым прогнать его прочь.

– А зачем им принимать и прогонять воздух?

– Чтобы получить кислород и убрать из тела ядовитый углекислый газ.

– Откуда легким известно, что тело погибнет без кислорода, присутствующего в воздухе? Как они могут сжечь этот газ, отделить полезный продукт сгорания от вредного? Они размышляют? Желают? Или они слушали университетский курс химии? За точное исполнение своих обязанностей они, как никто иной, достойны степени «доктора химии».

– Идиот! Ты не знал, что все тело – это один большой химический завод, на котором работают полки «специалистов»? Легкие, сердце, печень, желудок, почки, кишки, всевозможные железы – все они служат в этих химических «войсках». Кровь – так это вообще «офицер связи», обеспечивающий бойцов всем необходимым. Одного глотка воздуха достаточно, чтобы работники цехов споро заработали, заставили кровь приливать к сердцу и отливать от него. Одной капли воды достаточно, чтобы этот завод остудил все свои механизмы и очистил их, а затем вылил из себя мерзкую жидкость, не напоминающую чистую воду ни цветом, ни запахом, ни вкусом. С едой происходят примерно те же процессы: мясо, бобы, фрукты и овощи, обработанные химической лабораторией тела, превращаются в отходы, которыми брезгует даже сам человек, однако эти отходы образуются только тогда, когда полезные вещества из еды становятся частью его плоти, костей и крови. Иначе как объяснить эти удивительные способности организма? Как он размышляет и мечтает, наслаждается и страдает, отличает доброе от злого, а беспечность – от тревоги? Как он испытывает сладкую и непреодолимую тягу к продолжению рода, к продолжению жизни, которую смерть никогда не одолеет?..

– Все верно. Но я по-прежнему не понимаю, каким именно образом плоды пшеницы, винограда, маслины, ореха и многие другие виды пищи: зерно, бобы, мясо и жидкости, – превращаются человеческим организмом в священное и нечистое, праведное и грешное, в гнев и довольство, надежду и отчаяние, надежность и подлость, честь и бесчестие, веру и неверие, мир и войну, жизнь или смерть! Как он может чудесно превращать одни вещи в другие и вместе с тем не уметь направить их к вящей своей пользе, к лучшей своей жизни?

А еще я не понимаю, как каждый солдат армии этого «химического завода» сохраняет способность точно, гармонично и в положенный срок делать свою работу, совершать свои движения! Все процессы, протекающие в теле, проходят с ведома и согласия каждой его клетки, каждой капли крови. Неужели все рабочие этого «завода» – от волоска на руке до мочи в уретре, от ногтя на мизинце до клетки мозга – вечно обсуждают то, что следует или не следует делать в то или иное мгновение времени? Или же во главе этой армии стоит вождь, отдающий приказы беспрекословно выполняющим команды солдатам? Кто этот вождь? Он живет внутри тела или за его пределами? Есть ли у него цель и какова она?

– Идиот! Ты снова бредишь, снова носишься по каменистой, изрытой ямами, поросшей кустарником и колючками земле, позабыв о том, что ты – всего-навсего доктор философии, несчастный преподаватель Университета, от которого ушла жена. Ты всего лишь ужасный, не узнанный собственным ребенком отец, который и сам не знает своего сына. Ты воображаешь, будто бы ты – хозяин дома, на самом же деле дом – твой хозяин. Так же и здесь: сущее есть твой истинный хозяин.

– Я хочу, хочу знать, как из ничтожного семени образуется этот огромный причудливый «завод»! Если я посмотрю, вооружившись сильнейшей оптикой, на семя человека, я не обнаружу в нем и следа носа, руки, ноги, сердца, печени, мысли, чувства… Я хочу понять, каким образом человек строится за какие-нибудь девять месяцев, чтобы после продолжить свой рост и стать обычным мужчиной или обычной женщиной, чтобы наполнить Землю слезами и причитаниями, криком и кровью, радостью и буйством. Ведь именно он впоследствии устанет от Земли и потянется к неисчислимым, ничем не ограниченным мирам.

Подумать только! Это маленькое существо стремится уместить все галактики Вселенной на своих ладонях, в своих глазах! Удивительно!.. Быть может, человек более велик, нежели все миры, вместе взятые? Или же все миры заключены в одном человеке? В том самом человеке, который, прекращая дышать и видеть, говорить и слышать, оборачивается бессловесной, бесчувственной тушей, пищей для червей и удобрением для трав?

Вот ради этого конца и живет человек. Удивительно, не так ли?

Ребенок, строящий песчаные башни на берегу моря, чтобы оставить их волнам и ветру, нередко слышит от взрослых много нелестных слов о своей неосмотрительности и бессмысленности своего дела. Но создатель человека – жемчужины творения, знамения тонкого, искусного устроения природы! Может ли он так же неосмотрительно и бессмысленно взрастить своего «сына» и оставить его смерти, которая уничтожит плоды вложенных в него лет «божественных» игр?.. При всем при этом мне абсолютно все равно, кто является этим создателем-инженером – единый ли Бог, пантеон ли хозяев, или природа. Моя первая и последняя забота – доктор Муса ал-ʻАскари, сидящий у распахнутого окна и прощающийся с последним своим утром… Он-то хочет продлить его до конца времен и бесконечности…