Текст книги "Ламарк, или Феномен успешного надувания лягушки через соломинку"

Михаил Окунь
Ламарк, или Феномен успешного надувания лягушки через соломинку
Рассказ

Дом писателя имени Маяковского! – уютный, целехонький, еще не горевший. Потайные винтовые лесенки, по которым можно попасть в самую неожиданную точку здания, говорливые половицы, кое-где сохранившаяся атласная обивка стен. Бильярдная, но лишь для избранных. Черные кожаные диваны и кресла с прямыми высокими спинками, с которых беззлобно глядят симпатичные резные львиные морды. Шаткие письменные столики красного дерева с множеством ящичков бюро. Бронзовые пегасы или сцены охоты на круглых тумбах по углам гостиных – Красной, Дубовой, Золотой… Аристократически неброский, но прекрасный Белый зал – место общих сходок.

Всё это будет спалено пожаром. Или же отнюдь не всё, о чем явственно шушукалась литературная общественность, – а кое-что под завывание пожарных сирен расползётся по чиновничьим рукам и антикварным лавкам?

Буфет – особстатья. Помню полные достоинства писательские заискивания перед буфетчиком Гошей во времена унизительного алкогольного дефицита.

Но и в те поры народ исхитрялся. Однажды писатель Валерий Попов указал мне на только-только появившегося в зале переводчика, державшегося подчеркнуто прямо и строго: «Смотри, через полчаса под столом будет!» Все исполнилось в точности. В оправдание переводчика скажу, что, несмотря на отсутствие явно видимых внешних признаков опьянения, он словно светился изнутри. Такова была алкогольная насыщенность. Вероятно, запой длился далеко не первый день.

Сухонький старенький поэт-песенник Соломон Фогельсон с непременным потертым портфельчиком приходит обедать ежедневно – для него это ритуал. Обязательно выпивает сто граммов водки – «голодная стопочка». Во времена алкогольных запретов носит с собой шкалик. Иногда по дряхлости его от этой дозы изрядно развозит. По подбородку текут щи, ошметки кислой капусты летят на стол.

Я помню, как в свои лучшие годы он выступал у нас в школе. Что-то энергично пел, аккомпанируя себе на рояле, читал стихи, рассказывал о композиторе Соловьеве-Седом, порицал тех, кто неясно пишет. Показался мне тогда крупным дядькой с черной гривой волос. Вот оно, время! «Потому, потому что мы пилоты…»[1]1
  Песня из кинофильма «Небесный тихоход». Автор текста – С. Фогельсон. (Здесь и далее – примечания автора).


[Закрыть]

В извиве мраморной лестницы на пути в буфет стоял огромный гипсовый Маяковский, выкрашенный под металл. Ох, и доставалось же ему в начале шебутных девяностых! Как-то раз один подающий большие надежды молодой пиит, плотный и круглоголовый, усевшись на широкие беломраморные перила объемистым задом, упёр ноги в спину слововержца и попытался его завалить. Решил скинуть, так сказать, с парохода современности. Не вышло! – далеко ему оказалось до Карабчиевского.[2]2
  Ю. Карабчиевский. «Воскресение Маяковского». М.,1990.


[Закрыть] Всё, на что хватило мо́чи – отбил лишь носок ботинка у статуи.

Да и прочие ожидания, связанные с тем юным бунтарем, увы, не сбылись. А ведь когда-то ругательски ругал власти, ходил, подпоясанный вервием, акции устраивал (например, свинтил где-то со стены медную дощечку с Пушкиным, а потом сам же её «обнаружил» и торжественно водворил на место, о чем пресса отозвалась благодарственной заметкой). А нынче – тёмно-серый костюм-тройка, бордовый галстук (этакий партийный набор), ездит на собственных «Жигулях», чем-то руководит в одном их «союзов писателей», расплодившихся, как шампиньоны в сыром сумраке теплицы. В общем, одно лишь хитроватое перекрестье его лица не обмануло.

Забегая вперед, замечу, что героиня этого повествования подобных вольностей в юности никогда себе не позволяла. Она всегда, всеми силами рвалась вписаться в истеблишмент. Что ей и удалось как нельзя лучше.

В начале восьмидесятых годов на одном из поэтических вечеров в Красной гостиной впереди меня уселась примечательная парочка. Она – прямая деваха с каким-то странным боковым хвостом на голове и баскетбольными плечами, он – сухощавый человек с густой седой шевелюрой, лет на двадцать пять постарше спутницы. Но зато в росте преимущество было на её стороне – на полголовы. Когда по окончании вечера они поднялись, эта разница сохранилась.

Девицей я, естественно, заинтересовался. Юморист Андрюха Шугай пояснил:

– Это Машка Ламарк.

– Что за каламарк? – не расслышал я.

Потом посмеялись: комиссией по делам молодых литераторов при ленинградской писательской организации в то время руководил детский поэт по имени Ламарк Николаевич Гузлов. А у этой псевдоним, что ли? Если псевдоним, то весьма целенаправленный, Ламарку Николаевичу должно понравиться.

Как и следовало ожидать, оказалось, что Маша пишет стихи и на вечерах желает быть не рядовым слушателем, а участником. Но стихи ее – совсем увы! Тем не менее, однажды Гузлов сокрушенно покачал головой и… включил-таки Машу в число читающих на очередном выступлении молодых стихотворцев. И псевдоним тут был совсем ни при чем.

Выяснилось, что супруг Маши – тот самый, седовласый, – никто иной, как Борис Петрович Кузнечихин, главный художник Ленинградского отделения союза художников. Как это ни комично звучит – «главный художник» (может, он и над рядовым Ван Гогом главный?), но существовала такая высокая официальная должность – со всеми вытекающими последствиями. Ведь ни для кого не было секретом, что творческие союзы перекрестно опыляли друг друга. И довольно активно.

На первом же вечере, где Маша декламировала, присутствовало большое количество экзальтированных бальзаковских дам с изощренными букетами и даже корзинами цветов. Когда смолкли Машины запевки, одна из них вскричала исступлённым басом: «Это поэтесса от бога!» Народ сильно изумился. По окончании вечера дамы дружно обложили цветами высокую Машину фигуру и встали в оцепление вокруг тандема Кузнечихин – Ламарк. Надувание лягушки стартовало.

С наступлением весны все закоулки Дома писателя наполнились звонкими молодыми голосами, к вечеру становившимися весьма нетрезвыми. Это началось очередное мероприятие под названием «Конференция молодых литераторов Северо-Запада». Всем писательским сообществом принялись искать новые голоса, желательно не надтреснутые, – в поэзии, прозе, даже в столь неопределенном жанре, как публицистика. Гостиные были отведены под работу семинаров. В Белом зале ежедневно бурлили литературные вечера. Буфет изнемогал.

Конференции предшествовал суровый отбор по рукописям. Наша героиня, естественно, не могла его не пройти. Однако на самой конференции Маша лавров не снискала. Юные провинциалы были не в курсе влиятельного супруга и критиковали задиристо и нелицеприятно. По застольным тусовкам пошли гулять Машины провальные строчки. Про то, как она на Красную площадь ступает «раскованной ногой», еще про каких-то старух «на карачках» в подземных переходах. Стоящих на коленях видывали, чем дальше, тем больше, а на карачках – не доводилось. Или Маша, по слабому русскому, нечто другое имела в виду? Помнится также оригинальная рифма «Иваныч – на ночь». Маяковский за подобными предлагал, вроде бы, в Венецуэлу гонять.

Поэт Ира Золотаревская, одна из руководителей Машиного семинара, со своей обычной горьковато-ироничной улыбкой рассказывала, что девушка имеет собственное мнение о поэзии, которое она и не преминула высказать на обсуждениях: Пастернак – нехорош, Мандельштам – еще хуже. Словом, отнюдь не те гении, за которых держит их читающая публика.

К данному же периоду относится и написание Машей поэмы о Блоке (этого крепко уважала). Отрывки из неё она зачитывала позже на одном из вечеров. Закончена ли поэма, не ведаю. Выяснить это – дело грядущих исследователей творчества Марии Ламарк.

В произведении герой представлен высокорослым, с косой саженью в плечах. На чье-то острожное замечание, что поэт был, вообще-то, среднего роста и довольно узкоплеч, Маша запальчиво отрезала: «А я его таким вижу!» Нынче того запала в ней уж не сыщешь – ведет себя снисходительно, по-олимпийски. Как и надлежит персоне «при делах».

По итогам конференции Маша никаких рекомендаций не заполучила – ни на публикацию подборки в журнале, ни, тем более, на книжку. Таким образом, на этой стадии надувание дало некоторый сбой. Но лишь временный.

Грянул апрель 1985 года, перестройка. Её волна годом позже вынесла делегацию молодых питерских авторов на столичный литературный брег. Помню бурные «круглые столы», взаимные попрёки, уверения главного редактора журнала «Деревенская молодежь» Олега Понцова, что теперь-то вот всё и начнется. (В скобках замечу, что для него самого, пожалуй, и началось – на некоторое время. Он успел поруководить одним из основных телеканалов, но нынче отставлен и задвинут за шкаф.) Метаметафорист (или метарелист?) Парщиков был недоволен тем, что нет в ленинградской группе представителей питерского андеграунда. Восходящая звезда прозы Слава Пьецух призывал жить дружно. Той поездке, кстати, лично я благодарен именно за возникшую дружбу с ним.

Если в бойкости речей мы уступали московским молодым из-за их близости к «источнику знаний», то в последовавших затем возлияниях могли дать им явную фору. Тут к источнику ближе были мы – в Ленинграде не столь сильно гайки закручивали. Тот же Парщиков, отведав в гостиничном номере из нашего родника, сделался благодарным и с горечью заметил, что водочный вкус стал уже забываться – в последний раз он дегустировал продукт с полгода назад. Я подумал, что самое время создать нечто ностальгическое под названием «Вкус водки». Почему бы нет? Роман «Вкус хлеба» одного советского классика переиздавался неоднократно, в питерском театре на Рубинштейна с аншлагом шла пьеса «Вкус меда».

Машу в делегацию первоначально почему-то не включили – видимо, по недосмотру Бориса Петровича. Но она, по выражению одного члена группы (беллетриста – рок-музыканта – прыгуна в высоту), «продавилась». Попросту, приехала за свой счет, устроилась в ту же комсомольскую гостиницу «Орленок» и начала «принимать участие».

С собою у девушки была солидная пачка её художественных фотопортретов. Она охотно дарила их на различных встречах тем людям, которых считала нужными. Впоследствии я заметил – Машины стихи при публикациях всегда сопровождаются снимками. Точнее, снимки – стихами. Отдельно последние совсем теряются.

У меня сохранился желтоватый номер «Московского комсомольца». На первой полосе поднял указательный палец и открыл рот Горбачев. На последней – отчет о посещении редакции делегацией молодых ленинградских писателей. Групповое фото: в центре сидит улыбающаяся Маша Ламарк, вокруг сгрудились прочие члены, как бы уже номинальные. Давно ли это было? Будто еще сегодня утром радовался свежему типографскому листку…

В подарок от гостеприимных москвичей мы привезли два металлических бюстика Ленина разного размера. Еще бы парочку другого калибра, и вполне можно было бы ставить их на комод в ряд по росту, как незабвенных фаянсовых слоников.

Через некоторое время плоды усилий четы Кузнечихиных дали всходы – в московском издательстве «Лицом к деревне» выходит под одной обложкой с прочими первая Машина книга. Название – «Колея». Содержание такое, какое и потребно «ЛКД»: стёжки-дорожки, «сарафан-то розовый на мне…» Ни строчкой, ни полусловом автор не выдает, что проживает, вообще-то, в северной столице.

Полная, страдающая одышкой редакторша Галина Вячеславовна Ной жалуется: «Вот – только что напечатали Ламарк, а начальство велит опять издавать, теперь уже отдельной книжкой. Но повторяться мы не можем, а других-то стихов у нее нет – просто нет физически. Ума не приложу, что и делать!»

Я сочувственно киваю и смотрю в окно. По залитой солнцем Сущёвской мечутся под ветром белые листки, испещренные черными машинописными значками. Вероятно, сдуло чью-то нетленку с подоконника. И никто, никто не бросается собирать. «Москва… как много в этом звуке…»

Боря Кузнечихин, которого впоследствии узнал поближе, – человек неплохой, со стержнем. Но – дитя своего времени, времени всесилия блатов, телефонного права, договоренностей (впрочем, убежден, что это время на Руси никогда не кончится). А любовь к высоким девушкам с баскетбольными плечами ослепляет (как и всякая любовь). И когда потом они, использовав тебя на все сто, выбрасывают, как истерзанную чайной ложечкой дольку лимона, становится очень и очень тяжко…

Подоспела новая молодежная конференция, оказавшаяся и последней в своем тогдашнем натуральном виде. «Лениздат» («леньиздать») решает оставлять в своем годовом плане позиции для рекомендованных конференцией книг – по одной в поэзии и в прозе. Это решение выполняется в течение трех лет, до распада «союза нерушимого». В призовой тройке, естественно, оказывается и поэтесса Ламарк, хотя желанная рекомендация от нее вновь ускользнула. Все же никак Маше не удавалось, чтобы без обходных путей, напрямую.

По строжайшей экономии, фотографий авторов в книжках не предусмотрено. Но, как уже смекнул читатель, у Маши в сборнике она присутствует. Тот же боковой хвост, печально-снисходительная улыбка, цветаевское в очах…

Пришло Машино время вступать в Союз писателей СССР. Лягушка надулась уже достаточно.

История вступления Ламарк в вожделенную организацию, вступать в которую годом позже уже потеряло всякий смысл (в плане писательских льгот), мне хорошо запомнилась. Лично был ее невольным участником, так как в те годы проводил время в качестве штатного референта секции поэзии.

Ждать обсуждения творчества и последующего голосования на первой ступени «лестницы в небо» – бюро жанровой секции – приходилось очень подолгу. Год, два, а то и больше. У некоторых сдавали нервы, особо тонкие натуры истеризировали, требовали, врываясь в кабинеты: немедленно, сейчас же. и т. п. Другие молча и упорно ждали. Третьи искали ходы. В результате очередность само собой не блюлась вовсе.

Четыре кандидатуры, обсуждаемые на ближайшем заседании, были на тот день определены и вставлены в месячный план работы Дома писателя. Издавалась такая брошюрка с синим вихрастым профилем на обложке, в которой перечислялись мероприятия с указанием времени и места проведения. Я мирно дремал за письменным столом, когда передо мною внезапно встала во весь свой рост Маша Ламарк.

Бумаги на вступление в союз она подала совсем недавно. А просьбу свою изложила ровно и спокойно: ей надо, чтобы ее включили в список на ближайшее обсуждение. Надо! Я опешил.

Причина же была следующей. У Маши имеется договоренность (так!) в Москве, что ее зачисляют на высшие литературные курсы. Оставалось рот раскрыть: попасть в этот престижный круг далеко не каждый член союза мечтал, а уж о нечленах и говорить нечего. Но – договоренность!

Правда, с одним «но» – требовалось до начала занятий на курсах успешно преодолеть хотя бы первую инстанцию, «начать процесс». А для этого попасть на обсуждение уже в следующем месяце.

На мои сбивчивые объяснения, почему это невозможно: мол, четверо – максимум для одного вечера, а кого выкинешь и с чего бы вдруг? – Маша иронически взглянула, усмехнулась и попросила предъявить список обсуждаемых. Палец её проскользил по трем именам сравнительно молодых стихотворцев, отношения с которыми портить было не резон, и уткнулся в четвертую фамилию: «Круглов».

– А это кто такой?!

Кругловым был пожилой гражданин, ухитрившийся выпустить тоненькую книжицу ветеранских стихов в каком-то провинциальном издательстве, а потому имевший формальное основание подать документы на вступление в союз. Дожидался он своей очереди года три. Мариновать его дальше было просто неприлично. Но Маша уже всё для себя прикинула.

Не тратя более времени на разговоры со мной, она переписала из справочника номер домашнего телефона председателя секции поэзии, и, едва кивнув, мелькнула в дверях. Нет, думаю, нужды говорить о том, что в плане следующего месяца вместо безвестного Круглова воссияла фамилия великого естествоиспытателя.

Впоследствии я узнал о дальнейшем ходе этой истории. Председатель секции, умудренный долголетним опытом руководства амбициозными коллегами поэт-фронтовик Семен Бронштейн отказывать настойчивому дарованию не стал, но выдвинул непременное условие: если план с Кругловым уже сверстан в бюро пропаганды, то поезд ушел. Осторожный Семен Аркадьевич был уверен, что так оно и получится, и слава тебе Господи! И отказа не дал, и Круглова сохранил. Но не на ту напал.

Маша ринулась в бюро пропаганды. План оказался действительно сверстанным и даже отправленным в типографию. Но всего лишь днем раньше. А Мария была не их тех слабохарактерников, которые, увязнув в колее, останавливаются на полдороге. Она рванула в типографию и выдернула план буквально из печатного станка.

Но жизнь наша тем отчасти и хороша, что людям типа Ламарк удается не все и не всегда. Члены бюро секции поэзии оказались плохо подготовленными для восприятия ее творчества, которое к этому времени стало усиленно косить под одного нобелиата. А может быть, ураганный Машенькин напор (не зря же тайфунам присваивают нежные женские имена) возымел обратно противоположное действие. Как бы там ни было, в результате голосования количество черных шаров значительно превысило количество белых, хотя за последними должно быть преимущество в две третьих.

Казалось бы, фиаско, однако вновь закрутился валик, заработали дядьки-молоточки. Горячие головы городка в табакерке охолонули и дали Маше, в обход устава, возможность апелляции. Ее, естественно, сами же и удовлетворили и направили дело в приемную комиссию.

Но там вновь случился сбой, голосов не хватило. Последовала новая, опять же удовлетворенная апелляция, и Маша, так и не набрав необходимого для простых смертных числа белых шаров в первых двух инстанциях, тем не менее, проникла в третью, на голосование в совете. А тут уж надо было действовать без промаха, наверняка.

Долгих две недели простояла в укромном месте опечатанная урна, ожидая возвращения из творческой командировки последнего не проголосовавшего члена совета. Все заинтересованные лица были в курсе того, что он опустит белый шар за Ламарк. И словно сквозь крашеную фанерную стенку ящичка видели, что именно этого голоса ей и недостает. Наконец, последний шар был загнан в лузу, вскрыли ларец заветный: «за» – 10, «против» – 5. Две трети, тютелька в тютельку, как выразился один остроумный лилипут. Маша Ламарк – член Союза писателей СССР!

Позже оргсекретарь Тамара Павловна сказала мне с лукавой улыбкой: «Не приняли бы мы – вступила бы в Москве». Действительно, в столице в то бедовое время витал некий «список Евтушенко», наполненный исключительно «молодымиталантливыми». В итоге на каком-то бурливом собрании по нему в целом проголосовали «за» простым поднятием рук. Наша Маша не оказаться в этом реестре просто не могла.

Что мне вся эта давняя история? Круглов со своими стихами о родине и маленько о партии дальше очередного заседания секции, как и следовало ожидать, не просунулся. Где он теперь? Где все мы со своими «союзами»? А вот стоит перед глазами лицо простодушного старикана в тот момент, когда я, запинаясь, сообщаю ему, что он вновь отодвинут. Стоит, и всё тут!

В один из периодов затишья приемных боёв, еще не одержав окончательной победы, Маша успела поучаствовать в круизе по Балтийскому морю вместе с группой отборных писателей, стоящих у распределительного вентиля союза. Состав участников держали в строгой тайне. Полагаю, некоторые члены приёмной комиссии, с трудом попавшие в число избранников судьбы, были весьма удивлены, обнаружив на борту отвергнутую ими Машу Ламарк, задумчиво глядящую в морские дали.

Несколько позже та же компания с еще большей конспирацией прокатилась и по Средиземному морю – видимо, в качестве компенсации за суровый север. Увлечение путешествиями закончилось, как апогеем, писательским сафари в африканской саванне. Масаи загоняли львов, петербургские литераторы разили. Но дело чуть было не закончилось скверно – писателя-сатирика Берёзушкина поцарапал-таки один пожилой беззубый симба.

Вероятно, последний выезд был подсознательно навеян львиными мебельными мордами и запечатленными в бронзе случаями из охотничьей практики из уже сгоревшего к тому времени Дома писателя.

Слава Пьецух поначалу запал на Машу (это случилось еще во время перестроечной поездки с Москву) и принялся усиленно печатать ее в своем журнале «Деревенская молодежь», где сидел на отделе. Ленинградский поэт Саша Плахов, переехавший на жительство в столицу и работавший в «Дермоле» ответсеком, только руками разводил. Кстати, позже, когда он работал уже на телевидении, Маша с присущим ей упорством одолевала его недвусмысленным желанием – вести собственную программу, а именно стать хозяйкой некой «литературной гостиной» (идея, конечно, той самой свежести, которой была осетрина в булгаковском буфете). Саша потом жаловался, что отбиться удалось с большим трудом.

Ну а Слава, познакомившись позже с Борисом Петровичем, как благородный человек заявил, что, поскольку теперь они «дружат домами», никаких сексуальных притязаний к Машутке у него нету и быть отныне не может. А печатать ее продолжал с еще большей истовостью.

Однажды по приезде в командировку в Питер Пьецух остановился на квартире художественно-литературной четы. Для встречи со Славой я собирался вечером туда подъехать. И предложил Валерию Попову, заочно знавшему Славу по его прозе, присоединиться. В то время нас с Валерием Георгиевичем по рабочим дням разделяла лишь тонкая стенка – он в течение недолгого периода исполнял обязанности второго секретаря писательской организации и сидел в соседнем с комнатой референтов кабинете. Вскоре, однако, Попов своё секретарство прервал, решив, видимо, что состоять в писательских чиновниках – отнюдь не его стихия.

Таким образом, я могу поставить себе в заслугу, что поспособствовал исторической встрече двух самых замечательных, на мой взгляд, современных отечественных прозаиков.

Втроем мы отправились в Приморский район. Третьей была одна моя девушка, при воспоминании о которой у меня до сих пор сладко сосёт… ну, пускай под ложечкой.

Квартира Кузнечихиных была просторной и удобной, а умелец Борис Петрович делал всё к еще большему ее удобству – спрямлял углы на поворотах коридора, выдалбливал ниши в капитальной стене, присобачивал оригинальные светильники.

Стояла середина мая, первые дни хорошей погоды. Кто родился в этом городе, знает, что любой его закоулок, будь то двор-колодец на Мытнинской или доживающий свой век черный двухэтажный сарай, прилепившийся к стене одной из трущоб Волковской улицы, прекрасны по весне. А тут за окнами ослепительно сиял залив, вдали темнел Кронштадт с полуокружием купола собора Петра и Павла. Небо, вино, моя незабвенная красавица рядом, эти люди, которых я, пусть и с некоторыми оговорками, любил и хотел быть им полезным… Почему в свои без малого сорок лет я был столь наивен?

Серьезного разговора у подзапившего Пьецуха и почти трезвого Попова не получилось совсем. Может быть, виной тому была моя лучезарная спутница. Подчас она оказывалась зажатой между двумя крупными писателями, как лакомый ломтик ветчины в сандвиче, и ее приходилось вызволять. И. о. записной красавицы Маша чувствовала себя явно уязвленной, тем более на собственной территории.

Я зашел в ванную. Здесь удивляло обилие зеленых тонов – от пожухлой травы пересыхающего болота до ярко-изумрудного. А также множество изображений лягушки. Лупатое земноводное пялилось с кафеля стен, полотенец, ковриков. Его толстопузые фигурки из стекла и керамики заполняли нишу над раковиной. «Машенька очень любит лягушек», – пояснил мне потом Борис Петрович. «Еще бы!» – подумал я.

Позже я несколько раз бывал в этом гостеприимном доме. Однажды, когда откланивался, хозяева чуть ли не силой удержали одну французскую славистку, рвавшуюся составить мне компанию. Принудили «посидеть еще». Боялись, вероятно, что я ею воспользуюсь – если не как женщиной, то для обустройства каких-нибудь личных дел. С чего бы вдруг отдавать обрабатываемый собственный «материал» в чужие руки? Да только не нужна была мне та божья коровка ни для второго, ни, тем более, для первого.

А дом был действительно гостеприимным. Но лишь для нужных гостей. Впрочем, это не в упрек – все ведь так. И, тем не менее, я перестал бывать у Кузнечихиных.

Однажды я встретил Машу на улице Герцена, переименованной в Большую Морскую. Под горячую руку, кстати, переименовали в Малую Морскую и соседнюю улицу Гоголя, позабыв, вероятно, что имя писателя ей присвоили в 1909 году, к столетию со дня его рождения, а отнюдь не после октябрьского переворота.

Маша была печальна. Каким-то несвойственным ей мягким голосом она спросила, не знаю ли я, где можно получить хоть какую-нибудь литературную работу.

К тому моменту я уже освободил место референта-литконсультанта писательской организации и обрел покой в небольшом еженедельнике, темами которого были история и культура Петербурга. Редакция занимала две небольшие комнаты на первом этаже дома Набокова на Большой Морской, 47.

Покинул я писательскую организацию потому, что руководитель оной драматург Владимир Арро стал выражать мною неудовольствие. Причин этого я никак не мог постичь. Вроде, тружусь как надо, завалы приёмных дел в порядок привел. Ан нет – придирается, и всё тут, хоть тресни! Позже один пожилой литератор, изощренный в закулисных играх, пояснил мне с тою улыбкой, с которой растолковывают элементарные вещи неразумному дитяти: «Совсем к нему с докладами не ходишь, вот и обижается…» И глаза мои раскрылись. Все по-старому, бывалому. Как в анекдоте про барабанщика из симфонического оркестра: «Партия у нас одна, и стучать следует чаще!» А поскольку ходить с «докладами» я так и не сподобился, пришлось тихо удалиться.

Кстати, более чем через десяток лет после описываемых событий мы с Владимиром Константиновичем, видным демократом и шестидесятником, вновь оказались неподалеку друг от друга – он теперь скучает в уютном пенсионерском Майнце.

Что же до Маши Ламарк, то в тот момент мне стало ее очень жалко. Я искренне предложил ей приходить к нам – мол, что-нибудь найдется, хотя бы внештатно. Она как-то неопределенно кивнула и, ссутулившись, потеряв свою всегдашнюю горделивую осанку, побрела дальше. Я вдруг осознал, что и у этой железной леди бывают минуты слабости. Думаю, к этому времени относится Машин развод с Борисом Петровичем.

Вскоре Маша действительно появилась в доме Набокова, но не у нас на первом этаже, а выше. За некоторым снижением (слово «падение» тут неуместно) последовал новый взлет.

Шефство над Машей крепко взял в свои руки весьма влиятельный критик, трудившийся в отделе прозы одного из двух питерских «толстяков». Он-то и пристроил девушку в газету «Невское бремя», куда регулярно корреспондировал и сам. Редакция издания занимала второй и третий этажи Набоковского особняка.

«Невское бремя» было учреждено сравнительно недавно как официальный рупор обновленного горсовета (впоследствии думы). Судя по явно раздутому штату, размаху презентаций, обилию призов для подписчиков газета вполне оправдывала перед налогоплательщиком свое название. Отделами руководили импозантные номенклатурные дамы, а в состав подтянулись журналисты, ничем, мягко говоря, не зарекомендовавшие себя в «Смене», «Вечёрке» и других питерских газетах.

Заработал бар. На подоконниках и на полу коридоров и лестничных площадок расплодились грязные пластиковые стаканчики и баночки с окурками. Повсюду слышалась громкая уверенная речь. Набоковская вотчина обрела новую жизнь.

Лично для меня вся бездна необъятного профессионализма этих людей открылась после того, как они изменили мне… пол. Не пугайтесь, читатель, обошлось без хирургического вмешательства. Просто в подписи под небольшой заметкой, посвященной выставке молодой художницы, первую букву моего имени какая-то лихорадочно настроенная головушка расшифровала как «Мария». Почему – не ведаю. Так неожиданно я стал тезкой Маши Ламарк.

Вырезку храню свято. Настаивать на опровержении не стал, а лишь сдержанно проинформировал бухгалтерию «Невского бремени», что Мария Окунь за гонораром явиться не сможет по причине тяжелых родов.

А тем временем на страницах печатного органа стали появляться материалы за правильной подписью «Мария Ламарк, литератор». Фото было, как всегда, на месте.

Маша, обнаружив в себе публицистическую жилку, взялась за статьи на тему морали (вспомним старика Круглова). Вышла в свет поучительная история о неких бабушке и внуке, то ли собирающих колоски, то ли копающих картошку на колхозном поле. Вывод был суров: из этого мальчика, в столь раннем возрасте приобщенного к мелкому воровству, настоящего человека не вырастет.

В другом опусе шёл весьма сомнительного свойства пассаж об интеллигентах, которым вместо того, чтобы без конца торчать на кухне и болеть о судьбах России, следовало бы постирать собственные портки. Воспроизвожу по памяти, но душок сохранён.

Сокрушалась Маша и по поводу того, что очень уж сильно на Руси мусорят и в неопрятном виде ходят (те же интеллигенты в нестиранных брюках). Даже из Чехии, которая почти и не заграница, авторше невозможно не вернуться без того, чтобы ей это в глаза не бросилось.

Позже Маша делает далеко рассчитанный ход – начинает брать интервью как у китов петербургской «официальной» поэзии, так и у звезд андеграунда. И нашим, и вашим. Кое-кто из маститых под влиянием сего начинания подразмяк.

А тут и подоспело учреждение петербургской литературной премии «Северные полмира».

Питерские бизнесмены сбросились, но не слишком щедро – денежное выражение составило тысячу баксов на каждую номинацию. У истоков премии стоял сверхактивный фантаст Точилин. Вероятно, в новоучрежденной награде нашла воплощение одна из его фантазий. Он же стал и оргсекретарем при мероприятии.

Жюри составили из композиторов, артистов, художников и других представителей смежных профессий. Писателей намеренно не включили как бы во избежание появления зловещих «фигур влияния». Но любому трезвомыслящему человеку, мало-мальски знакомому с этой кухней, понятно, что данный ход – не более, чем наивная детская уловка.

Объявление победителей проходило в конфетном особнячке Дома композитора. После официальной церемонии последовал обильный банкет, на который изо всех сил пытались прорваться с улицы некоторые оголодавшие рядовые литераторы и просто любители выпить. Кое-кому это удавалось, но в целом охрана бдила. Датой апофеоза было выбрано 6 июня – день рождения Пушкина.

В официальной тройке по номинации «поэзия» оказались «тяжеловесы» Кушнер и Кривулин и… Мария Ламарк (забыл сказать, что к тому времени они с Точилиным стали не разлей вода – тот втихаря пописывал стихи и, вероятно, нашел у Маши понимание). Еще до объявления победителя Виктор Кривулин выступил по одному зарубежному свободному радио (которое, впрочем, потеряв своё прежнее значение, подтянулось поближе к рубежам России, в Прагу, – думаю, в поисках вспомоществований от крепнувшей российской демократии). Рассказывая о «Северных полмира», Виктор Борисович сделал резкое заявление о том, что претендентка Ламарк прошла в тройку по головам. Потом его осуждали – неэтично, мол, так высказываться по поводу конкурента, тем более что окончательные результаты пока не объявлены. Может быть, и неэтично, но, видать, наболело у человека.