Текст книги "Дикое поле"

Михаил Окунь
Дикое поле
Рассказ

В начале девяностых годов Сперанский эмигрировал в Канаду. Женился на русской, родилось двое сыновей. Со своим инженерным дипломом (впрочем, на «новой родине» не признанным) нашел непыльную работенку в небольшой фирме – установка водяных фильтров на дому, замена в них картриджей. Так и тянулась жизнь ни шатко, ни валко. А каких-либо особых амбиций Сперанский никогда не имел.

Но однажды, вскоре после новогодних праздников, в его квартире раздался резкий телефонный звонок. Звонила двоюродная сестра Сперанского из Петербурга:

– Ты должен срочно приехать! Видишь ли, как бы это сказать… В общем, твоя мама сошла с ума!

Сперанский остолбенел.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что всё началось с каких-то песнопений, которые мать постоянно слышала, хотя ближайшая церковь находилась в нескольких кварталах от дома. Потом она стала подолгу стоять на кухне у вентиляционной отдушины, внимательно ловя некие важные сообщения «по федеральной связи».

Затем пошли небывалые истории о каком-то жильце с восьмого этажа, матерные песни которого она вынуждена слушать круглые сутки. Этот страшный жирный парень целыми днями валяется голый в своей квартире, среди шкур и перьев убитых им и пожираемых сырыми животных и птиц, вымазанный в их крови и собственном дерьме. А для удовлетворения похоти к нему приходят две ужасные женщины, старые уличные потаскухи.

Дальше в ее рассказах, как некое противостояние мерзости и разврату, возник священник, который пообещал, что от церкви по его распоряжению ей подарят новые телевизор, холодильник, стиральную машину, заменят газовую плиту. Позже сделают ремонт квартиры, а затем и вовсе переселят в большую квартиру в центре, «подобающую ее статусу». Священник, назвавшийся Николаем Васильевичем, также предложил матери руку и сердце и пригласил в свадебное путешествие в Париж.

– Я сначала даже подумала, что работают черные риэлторы, – добавила сестра, – но потом всё поняла…

Кончилось тем, что три дня назад под утро мама ушла «на голоса», назначившие ей встречу, из дому, в одном халате, оставив квартиру открытой. Ее увидели соседи стоящей у мусорного контейнера неподалеку от дома и с трудом вернули домой. Затем она заперлась в квартире и двое суток не подавала признаков жизни. Пришлось взламывать двери.

– В общем, срочно вылетай! Сейчас она одна в квартире, и неизвестно, что ей опять придет в голову.

Сперанский понял, что именно в эту минуту привычный уклад жизни обрушился, как ветхий барак в российской глубинке. Надо ехать, что-то предпринимать…

– Как ты обо всем узнала?.. – безнадежно спросил он.

– Сначала из разговоров с нею по телефону стало ясно – что-то не то творится… А потом, когда ушла из дому, соседи позвонили. Я к вам домой ездила, когда квартиру пришлось вскрывать. А мне из Колпино – сам понимаешь, не ближний свет. Да и под семьдесят уже, если помнишь…

Последние фразы Сперанский постарался пропустить мимо ушей.

– А что врачи? «Скорая» была?

– Даже две – обычная и психиатрическая.

– И что?

– Ну что… После ее ночного выхода в первый раз вызывали. Укололи снотворное. Может, потому и не реагировала ни на что два дня. А позже психиатры с другой скорой сказали: зачем мы ее будем брать? Старушка восьмидесяти пяти лет, для окружающих неопасна. Мол, у нас двадцатилетние психи с ножами бегают. Хотя, как сказать, – неопасна… Вон, весь подъезд засуетился – может газ включить, взрыв устроить. В общем, надо тебе ехать!

– И всё-таки, отчего это, какой диагноз?

– Сказали – сенильная деменция, сопровождаемая психозом.

– Сенильная деменция?

– Старческое слабоумие. Обратного ходу, говорят, нет. Но жить можно.

– Но почему именно с нею? У нее всегда был такой трезвый, ясный ум, без иллюзий…

– В последнее время усилился склероз сосудов мозга. К тому же – одиночество…

– Я вылечу ближайшим рейсом. Только на работе договорюсь.

– Ключ от новых замков возьмешь у соседки снизу. Я ей пару тысяч дала, чтобы пока хоть немного приглядывала.

«Боинг» приземлился в Пулково-2. Ранние январские сумерки уже упаковали окрестности. Со своим небольшим чемоданом Сперанский решил добираться до дому не на такси, а «демократическим» путем: автобус – метро – автобус. Почему – и сам себе не мог объяснить. С удивлением узнал, что от аэропорта до метро «Московская» по-прежнему ходит всё тот же тринадцатый номер.

Не без трепета вошел он в этот роковой номер. Автобус был древним, еще львовского автозавода. Когда он тронулся с места, что-то в двигателе начало с готовностью завывать.

Сидячего места Сперанскому не нашлось – остановка у аэропорта не была конечной, автобус шел из авиагородка, находящегося дальше.

Он жадно вглядывался в пассажиров. О, эти тётки в столбообразных шубах и меховых тиарах! – они, похоже, на родине вообще вне времени.

Немало было среднеазиатских парней – то ли таджиков, то ли узбеков, одетых в одинаковые темные куртки и черные вязаные шапочки.

Он вспомнил, как один его знакомый, тоже бывший ленинградец, возил юную племянницу показывать родной город, в котором она ни разу не была. Первым же вечером она с недоумением спросила: «Откуда здесь столько мексиканцев?!»

Местности Сперанский не узнавал. Вся она была заставлена ярко сияющими стеклянными трехэтажными «бараками» со стандартным содержимым: первый этаж – автомойка, второй – офис какой-нибудь фирмы с забубённым названием, третий – совершенно пустой, светящий цветными плафонами «элитарный» ресторан.

Выйдя из автобуса, Сперанский вошел в метро. Оно показалось ему неказистым и потертым. Первоначальный блеск «подземных дворцов» заметно потускнел. Детство Сперанский провел в центре Ленинграда, в районе станции метро «Владимирская», с ее мощным мозаичным панно, изображающим единение народов СССР. А на стеклянные колонны станции «Автово» они с одноклассниками даже специально ездили смотреть, как на чудо.

Выйдя из метро и ожидая автобуса на Охту у Финляндского вокзала, Сперанский заметил прямо у остановки вход в заведение с гордым названием «Рюмочная № 1». Немного поколебавшись, он зашел и заказал сто граммов водки. Первая стопка на родине. С возвращением!

С трепетом повернул он ключ в замке и вошел в квартиру. Свет был выключен. В слабом свете уличного фонаря он разглядел маму. Она, понурившись, сидела на кровати.

Включил свет. Мать недоуменно и тревожно взглянула на него. Вздернутые брови, чужой взгляд…

– Здравствуй, мама! Узнаёшь?

Она неуверенно кивнула.

В квартире царил беспорядок. Фотографии в рамках были сняты со стен и валялись на полу. Некоторые снимки были вынуты из рамок и порваны в клочки. Кроме фото, по всей квартире были разбросаны старые документы. Как и одежда, вывернутая из шкафов. Посреди большой комнаты мертвым зверем валялась черная каракулевая шуба. С трудом Сперанский навел хоть какой-то порядок.

В последующие дни он понял, как трудно постоянно находиться вместе с человеком, пусть и родным, который, мягко говоря, не в себе. Мать практически не разговаривала с ним, ни о чем не расспрашивала, ничем не интересовалась. Она жила какой-то своей, отдельной жизнью. Допоздна бродила по квартире. Иногда останавливалась у входной двери и кричала неким незримым врагам: «Только попробуйте сунуться, у меня топор!» И действительно, Сперанский обнаружил припасенный в прихожей кухонный топорик для рубки мяса.

Он попробовал показать ей привезенные видеозаписи последнего семейного новогоднего праздника. Она равнодушно посмотрела с полминуты и попросила выключить плеер.

На все уговоры и увещевания Сперанского мать не обращала внимания. Смотрела на него прозрачным непонимающим взглядом и молчала. Она почти ничего не ела, не мылась, не чистила зубы.

Так прошло два дня. А на третий Сперанский, придя в полное отчаяние, запил, как не запивал уже много лет, с отъезда из России.

Дни и ночи слепились для него в один ком. Он пил водку, запивал ее шампанским, доползал до дивана. Спал. Потом вставал и шел за новой дозой.

Затаривался Сперанский в маленьком магазинчике прямо напротив подъезда, оборудованном в будке из бетонных плит, бывшей когда-то частью местной помойки. У населения он носил название «Мусорный бачок». Спиртное там, несмотря на запрет продажи с одиннадцати вечера, можно было, не таясь, купить круглосуточно.

В ночное время продавцом в «бачке» работал молодой казах, вполне сносно изъяснявшийся по-русски. Однажды Сперанский неожиданно для себя разговорился с ним. «Кайрат» – представился продавец. «Помню, помню, – подумал Сперанский. – Был такой футбол: „Кайрат“, „Пахтакор“…» Он разоткровенничался, рассказал о себе, о несчастье с матерью.

Оказалось, что Кайрат знает ее. Именно к нему январской ночью зашла, дрожа от холода, сухонькая старушка в домашнем халате. «Я включил печку, дал ей чаю».

Сперанский, разгоряченный алкоголем, стал усиленно благодарить. Кайрат перебил его: «Если за вашей матерью приглядеть надо – есть тут у меня одна девочка-узбечка. Только что из «Пятёрочки» уволили, на кассе работала. Хорошенькая». И, подумав, добавил: «Если что еще надо, она может…» Сперанский, охолонув, поинтересовался, сколько же эта мастерица на все руки возьмет за уход. «Немного, тысяч тридцать – сорок в месяц» – ответил продавец. И простодушно добавил: «Вы же в Канаде живете…»

Решив, что разговор пора заканчивать, Сперанский к видимому разочарованию Кайрата попрощался, подхватил пластиковый пакет, тяжело звякнувший бутылками, и отправился восвояси.

Эх, жаль, нет уж тех водосточных труб. Пнул ногой – загрохотал лед…

Наконец, Сперанский взял себя в руки и в надежде получить хоть какую-нибудь помощь отправился в районный психоневрологический диспансер.

«Ваш адрес? – спросили его в регистратуре, – врач участка – Гольдштейн Саул Ефимович. Сегодня прием как раз с двух, кабинет номер восемь. Подождите пятнадцать минут».

Сперанский сел у кабинета. Он оказался первым. Через несколько минут очередь за ним заняла высокая девица модельного типа в обтягивающих джинсах. Сперанский пригляделся к ней. Покоя она не знала. Темные очи девушки сверлили стену напротив. Пухлые губы поминутно кривились. Длинные черные волосы будто шевелились, как змеи на голове Медузы-Горгоны. Она сводила и разводила колени, внезапно резко подавалась тазом вперёд-назад. Сперанский почувствовал себя свидетелем какого-то виртуального соития с невидимым партнером, которому пациентка доктора Гольдштейна отдавалась со всевозможной страстью. «Эк ее забирает!» – подумал он.

В этот момент в кабинет прошел, открыв дверь ключом, маленький крепкий старичок в светло-коричневой дублёнке с меховым воротником, которая была писком моды восьмидесятых. Через пару минут он, уже облачившись в белый халат, выглянул в коридор и пригласил первого по очереди.

Это и был врач-психиатр Гольдштейн. Судя по возрасту, пенсию он заработал уже давненько, но продолжал оставаться на посту по причине, вероятно, мизерности оной.

Саул Ефимович сдержанно выслушал Сперанского, предложил изложить всё сказанное в заявлении на имя главврача и добавил:

– Вы очень поможете своей матери, если приведете ее в диспансер на осмотр.

– Но я не могу этого сделать! – вдруг сорвался Сперанский. Его задела эта нарочитая, как ему показалось, сдержанность врача. – Она меня совершенно не слушается. Не хочет одеваться, выходить из дому. Что мне делать?! Вы можете осмотреть ее на дому?

Доктор Гольдштейн остро взглянул на него, и в этот момент, возможно, подумал, что и самому просителю уже весьма скоро потребуется психиатрическая помощь. Но, как истинный профессионал еще от советской психиатрии, продолжал сохранять спокойствие:

– Это входит в мои обязанности. Но когда именно я побываю у вас – не могу сказать. Например, сегодня я принимаю до восьми, завтра утренний прием, а во второй половине дня – хозрасчётный. Попробуйте позвонить через пару дней.

– Но мать явно нуждается в срочной помощи! – воскликнул Сперанский. Но, памятуя о прошедших в запое днях, сбросил обороты и тихо добавил:

– И так уже несколько дней потеряно…

– В таком случае, требуйте вызова психиатрической «скорой». Найдите аргументы. Вы имеете право!

Сперанский распрощался и вышел. Навстречу, мимолётно улыбнувшись ему, в кабинет проскользнула одержимая бесом секса юная модель.

Придя домой, Сперанский позвонил по «03» и попросил связать его с диспетчером скорой психиатрической помощи. Ему ответил бодрый мужской голос. И, пожелав матушке Сперанского прожить до девяноста лет и дольше, стал убеждать, что в их выезде в данном случае нет необходимости: «У нас молодые люди с ножами бегают, а тут тихая старушка, никого не трогает. Ну, несёт чепуху, – и что в том?..» «Да, слышал я уже про этих юных психов…» – вспомнил Сперанский. И, как последний аргумент, упомянул топорик – с непреодолимым чувством, что совершает подлость, – ведь с топориком он маму не видел. Но это сработало. «Скорую» обещали прислать.

Через полчаса раздался звонок в дверь. Сперанский открыл, и в прихожую вдвинулись, всю ее заполонив, шкафообразный врач и два таких же санитара. Зашли в комнату матери, лежащей на кровати. Субтильные табуреточки из некогда дефицитного набора чешской кухонной мебели, предложенные Сперанским медикам, жалобно застонали под их увесистыми телами. Врач попросил Сперанского выйти из комнаты и начал беседу.

Из коридора Сперанский слышал вполне толковые ответы мамы на стандартные вопросы о годе, месяце и дате, а позже ее раздраженный голос: «Не хочу я больше с вами разговаривать!»

Потом врач вышел к Сперанскому и завел вполне ожидаемую песню о том, что забирать пациентку в больницу особых оснований нет, для себя и окружающих она неопасна. Нужен постоянный уход, лечение и наблюдение психиатра.

– Я был сегодня в районном ПНД, просил мать осмотреть. Но врач сказал, что надо вызывать «Скорую», то есть вас.

– Это кто ж там такой? – спросил врач, и, услышав фамилию, сказал: – А-а, ну этот жопу от стула не оторвет…

Разговор зашел в тупик, и тогда Сперанский вновь завел речь о топорике…

Мать услышала его слова и твердо сказала:

– С топориком я не ходила!

– Ну ладно, как знаете! – многозначительно сказал врач и дал команду санитарам – одевать и выводить.

Дальнейшее Сперанский вспоминал с тяжелым чувством. «Мама, надо ехать!..» – тянул он. Санитары переглянулись, один из них сказал: «Уговаривать можно до бесконечности!», и они начали действовать: насильно поднимать и одевать мать.

Она сопротивлялась, не хотела просовывать руки в рукава. Пнула ногой табуретку. Та поехала и врезалась одному из санитаров в колено. Он чертыхнулся. Врач, а вслед за ним и Сперанский, подключились к процессу.

На выходе, уже смирившись, мама попросила надеть ей на голову берет, лежавший на гардеробной полке.

– Куда едем? – спросил Сперанский в машине у одного из санитаров. Тот нехотя назвал больницу.

– А, на Удельной… – вспомнил Сперанский.

В народе она носила название «Скворечник».

Машина тронулась. Мать, лежа на носилках, вела себя беспокойно, пыталась встать. «Мы ведь и привязать можем!» – пригрозил санитар.

Она всё делала Сперанскому какие-то знаки, просила: «Запоминай дорогу!». А потом, приподнявшись, безнадежно сказала: «Всё, сынок, завезут нас на дикое поле!»

Ожидая приема больничного врача, они с мамой, тесно прижавшись, сидели в одном помещении с сотрудниками бригад «скорой». Доносились обрывки разговоров:

– Ну, как у вас сегодня?

– Откачали три суицида. Нормальные шизофреники-наркоманы…

В приемном покое молодая улыбчивая докторша профессионально-утешительным тоном задавала матери вопросы: «От кого же вы всё время защищаетесь, Анна Ивановна? Говорите, пробираются ночью, хотят завладеть документами и отобрать квартиру? А что за жених у вас появился? Уже не помните? Ну, ничего, ничего…»

И резюмировала:

– На девятнадцатое отделение.

Мать переодели в больничный халат, выдали тапочки, сняли колечко и крестик, отдали Сперанскому. Он поцеловал ее на прощание.

Уходя в сопровождении сестры, она, уже в дверях обернулась и строгим голосом спросила Сперанского:

– Зачем ты меня сюда привез?!

Следующий день был впускным, и Сперанский отправился в больницу.

Проходу непосредственно на отделение к больным предшествовала встреча с лечащим врачом. Перед Сперанским в кабинет врача зашла девушка с какой-то бумагой. Когда она вышла, Сперанский пристал к ней с расспросами. Девушка без затей поведала ему, что ее бабушка уже давно лежит на этом отделении, а теперь ее оформляют в интернат, места ждали полгода. Сейчас собирают документы, вот принесла врачихе справку о пенсии.

Сперанский поблагодарил девушку и вошел в крошечный кабинетик.

– Ирина Петровна! – резко сказала полная женщина лет сорока. – Преставьтесь, пожалуйста, полностью!

Сперанский назвал себя.

– Кем и кому вы приходитесь?

– Сын Анны Ивановны Сидоровой.

– Ясно. Она поступила к нам вчера. Что-либо определенное пока сказать трудно. Приходите на беседу на следующей неделе. Вопросы?

– Каковы перспективы?

Ирина Петровна взглянула на Сперанского немного насмешливо:

– Она пробудет у нас недели три. Какой она была – уже не будет. Ждите ухудшения состояния – главное, чтобы оно шло как можно медленнее. Такие больные одни жить не могут, главное – внимание, терпеливый уход. Важна социальная адаптация.

– А если поместить ее в какой-нибудь интернат?..

Ирина Петровна будто даже обиделась:

– Вы как-то отстраненно говорите! Во-первых, нужно согласие самого больного. А во-вторых, этим занимаются органы социального обеспечения. Их представитель придет и спросит у вашей матери, понимает ли она, что ее выпишут из квартиры, что ее пенсия будет переводиться на счет интерната – и это, фактически, уже окончательно…

– Что касается отстраненности – простите, но я здесь долго не был… Последние годы живу за границей…

– Но родились-то вы здесь! – воскликнула Ирина Петровна.

«Да уж, – подумал Сперанский, – это как родимое пятно».

Он промямлил:

– Но мне тут в коридоре одна девушка сказала, что врачи больницы занимаются оформлением…

– Какая девушка?! Ничего подобного! Мы занимаемся только одинокими, да и то не всеми.

– Но я скоро уезжаю, отпуск кончается…

– Вот как? Ну, это ваши проблемы.

И, секунду подумав, добавила:

– Впрочем, платные интернаты закроют глаза на согласие пациента.

– И сколько стоит пребывание в таком интернате?

– От тридцати тысяч в месяц…

Разговор был исчерпан. Сперанский подошел к двери отделения и постучал. Крепкая нянечка лет пятидесяти открыла ему дверь.

Взору Сперанского открылся длинный коридор, по стенам которого стояли стулья. Все они были заняты старухами в серых одинаковых фланелевых халатах. Моложе восьмидесяти никому из них на вид не было.

Впрочем, сидели не все. Одна ходила по коридору взад-вперед почти строевым шагом. Другая, хитровато улыбаясь, танцевала. Еще одна ходила за медсестрой и клянчила: «Сестра, сестра! Ну, когда же починят унитаз? Уже два дня…» «Что я могу сделать?! – отвечала та. – Я говорила сестре-хозяйке». Кто-то из сидящих у стены старух выкрикнул: «Меньше срать надо!»

Наконец, Сперанский увидел мать, безучастно сидящую в конце коридора. Он подсел к ней и сказал: «Вот, привез зубную щетку, пасту, расчёску. Мама, а где твои очки?» «Выбросили на помойку! – ответила она. – Я из окна видела, как по двору несли». «Ну, это вряд ли… Я спрошу у сестры». Мать внезапно наклонилась к его уху и прошептала: «Сынок, здесь все сумасшедшие! Все…» «Но и у тебя…» – Сперанский осекся. «Ты хочешь сказать, что и у меня что-то с головой? Нет, у меня всё в порядке!»

С полчаса посидели. Сперанский стал собираться. «Что тебе привезти?» – «Ничего не хочу!» – «Ну, может, хоть мандаринов?» – «Хорошо, принеси…»

Сперанский поднялся и, не оглядываясь, пошел к выходу. Его обогнала танцующая старуха:

– А вы к нам на восьмое марта приходите! У нас всё начальство будет!

– Обязательно приду! – ответил Сперанский.

На выходе он спросил у сестры, куда делись очки мамы.

– На вещевом складе, – ответила она. – Забираем всё стеклянное.

– Но у других я видел…

– Значит, им уже можно, врач разрешил.

Не слишком уловив логику ответа, Сперанский покинул больницу.

На обратном пути он зашел в кафе неподалёку от дома, заказал котлету по-киевски. Две худенькие крашеные девчонки за соседним столиком, хихикая, пересчитывали мелочь. На вторую чашку кофе им явно не хватало. Одна из них подошла к его столику:

– Молодой человек, не могли бы вы…

Сперанский оценил комплимент и протянул сотенную бумажку. Через две минуты девчонка честно принесла сдачу и остро глянула ему в глаза. Сперанский всколыхнулся было, но сразу остыл. «Оставьте себе» – сказал он, и, не доев котлету, которая была какой угодно, только не «по-киевски», двинулся к дому.

Сперанский стал жить один. Ходил обедать в столовую, эксплуатирующую ностальгию по советским временам – с блюдами тех лет, но ценами далеко не равнозначными. Вечерами листал непрочитанные книги, накупленные в конце восьмидесятых, во времена «возвращенной литературы». Рылся в письменном столе, который ему к небывалой радости купили еще тогда, когда он пошел в первый класс. Находил милые забытые вещицы – сломанные перьевые ручки, коробку с шашками, карманную монетницу, старую немецкую готовальню из золингеновской стали…

Листал пожелтевшие записные книжки. Выуживал из них номера телефонов и даже безуспешно пытался дозвониться до кого-нибудь из давних знакомых, о которых не вспоминал почти два десятка лет. Набрал даже номер коммуналки своей «первой любви». Радостный стариковский голос прокричал в ответ:

– Посожена, слатегосподи! – и трубку со вкусом шмякнули.

Спал плохо. Засыпал поздно ночью, просыпался в шесть-семь утра. Да и сон был тревожный, поверхностный, – чудились скрипы, тихое шарканье…

Продолжал присматриваться к окружающей жизни. Из увиденных вывесок ему особо запомнилась «Планета секонд хэнд». А из строк с многочисленных «бордов» – следующий «шекспир»: «Нет повести прекраснее на свете, чем повесть о карьере в сфере нефти». В троллейбусе удивила инструкция от МЧС: «При обнаружении, что салон находится под напряжением, следует покинуть его прыжком». Сперанский оглядел пассажиров и не обнаружил ни одного, способного «покинуть прыжком».

Время от времени Сперанский включал телевизор. Российское телевидение он за эти двадцать семнадцать лет не смотрел ни разу.

Он вглядывался в лица дикторов, поражался количеству оговорок и грамматических ошибок в титрах. В развлекательных передачах было полно новых фриков, но и старые не сдавали позиции: ставшая еще более вульгарной и безапелляционной «женщина, которая поёт» («Скорее, которая не умолкает»), ее прежний и нынешний мужья. К певцу Мармеладзе добавился его брат, композитор и продюсер, заикающийся и моргающий, как цветомузыка. И вообще, с экрана не сходили некие известные продюсеры от попсы с бритыми бильярдными шарами голов. Одного из них на пятидесятилетие чествовали не слабее, чем когда-то лауреатов сталинской премии. Впрочем, и забудут потом так же прочно, как тех…

В день полной ликвидации блокады, «Ленинградской победы», 27 января, Сперанский посмотрел прямую трансляцию с Пискарёвского мемориального кладбища. Камера то и дело задерживалась на мэре города, бывшем генерале КГБ (хотя, говорят, бывшими они не бывают) с внешностью белогвардейского офицера. «Понятно, мёртвые каши не просят. Лучше бы побывали на девятнадцатом отделении „Скворечника“ и подарили старухам по банке компота» – крамольно подумал Сперанский.

В эти же дни он извлек из почтового ящика поздравление матери с этой датой от районного начальства. Открытка с соответствующей картинкой, стандартный текст, исполненный типографским способом: «бессмертный подвиг… отстояли любимый город… своим жизненным примером… крепкого здоровья…» «Весьма вовремя…» – усмехнулся Сперанский.

Были и интеллектуально-познавательные передачи, из которых Сперанский узнал немало нового. На круглом столе, посвященном блокаде, историк с окладистой бородой утверждал, что, чуть ли не решающую роль в прорыве сыграли офицеры НКВД. Сперанский поразился: это как же, перестали долбать по головам допрашиваемых рукоятками пистолетов, взяли их, как положено, вылезли из кабинетов и пошли на немецкие танки?!

И, разумеется, очень много было человека с блеклыми голубыми, глубоко утопленными глазками и всепонимающей ухмылкой. Типа, вы еще ничего не сказали, а я уже заранее знаю, что вы скажете; знаю, что скажете какую-нибудь чепуху, и в два счета дам вам понять, какой вы, однако, идиот… Когда-то был «брежневизор», а как теперь ящик называть?

Неотвязно думал Сперанский о внезапной болезни матери. Психоз, сенильная деменция… Во всем, во всем виновато одиночество! Когда ему было семь лет, мать с отцом развелись. Ради сына она больше не вышла замуж. И теперь, очевидно, выплыло наружу подспудное желание обрести надежного защитника, опору. Вместо ушедшего отца, вместо него, уехавшего…

Откуда в ее разум влез весь этот кошмар?! Что за демоны в нем поселились?

Бытие немного скрашивали ежевечерние звонки жены из Торонто.

Следующий впускной день в «больнице закрытого типа» был через неделю. Сперанский застал мать лежащей в большой палате. Он прикинул – около пятидесяти коек. По двое сдвинуты вплотную, затем узкий проход. Никаких тумбочек. В углу «параша» – унитаз без стульчака.

На руке у матери была кровоточащая рана, которую она боязливо прикрывала рукавом халата. Он спросил, откуда. Мать ткнула в одно из стоящих тут же грубо сваренных металлических кресел на колесиках, с дырой посредине сиденья: «Вот, зацепилась».

Сперанский подозвал сестру, та смазала рану зелёнкой. «Почему мама теперь в этой палате?» – спросил ее Сперанский. «Она у нас была „коридорная“, но начала падать. Ее перевели сюда – это наблюдательная палата, больные под постоянным надзором».

Действительно, в углу сидела плотная молодая медсестра. Взгляд у нее был какой-то остановившийся, но при этом неуловимый. Черная радужка сливалась со зрачком. «Глаза – как два дула» – подумал Сперанский. Время от времени надзирательница покрикивала на пациенток, называя их по фамилиям.

У входа в палату на тумбочке, под надзором другой сестры, стоял чайник с водой. Время от времени старухи просили налить воды. Это был, как понял Сперанский, целый ритуал. Некоторым хранительница чайника отказывала: «Ты, Муханова, только что пила!» Залёживаться не давали – тех, кто мог сидеть, рассаживали на лавки вдоль стены.

Принесенную передачу Сперанский вынужден был сдать при входе на отделение. Но несколько мандаринов он припрятал, и теперь стал кормить ими мать. Она попросила дать ей его очки, надела их. Стала расспрашивать о младшем сыне, попросила прочесть какие-нибудь стихи. Он удивился, начал путано читать Блока, целиком ничего не помнил. Но это ей было не столь важно – она цеплялась за строки, как за спасательный круг: «Открыл окно. Какая хмурая столица в октябре!..» Он сказал: «Ты, мама, наверное, здесь единственная, кто интересуется стихами». Она улыбнулась. Производила впечатление вполне нормального человека. Только время от времени тревожно взглядывала в окно за его спиной и что-то быстро шептала.

Старушка на соседней, вплотную придвинутой койке, прислушивалась к их разговору и жадно смотрела на мандарины. Мать протянула ей один. «Сладкий! – сказала та, быстро его съев. – А ко мне пока не пришли…» «Обязательно придут!» – заверил Сперанский.

– Как тебе здесь спится? – спросил он мать.

– Хорошо, хорошо, хорошо. Всё хорошо.

– А во сколько отбой?

– Рано. Уже в семь загоняют. Им пить скорей надо…

– Каждый день пьют?

– Каждый…

– А почему ты падаешь? Голова кружится?

– Не кружится. Пол ходуном ходит!

– Как это?.. – опешил Сперанский.

– Ты что, мне не веришь?!

Появились две медсестры и стали смазывать пролежни у лежачих больных всё тем же раствором «зелени бриллиантовой». Одна старушка как в забытьи повторяла фразу: «Папа, приди!..» Надзирательница пробурчала: «Ну, что заладила? Не один же папа тебя воспитывал…» Слова эти неожиданно дошли до сознания больной, и она сменила рефрен: «Мама, приди!..»

Входили посетители – сыновья и дочери пациенток, сами достаточно пожилые, лет пятидесяти-шестидесяти. Доставали свертки и пластмассовые коробки со снедью. Стеклянные банки были под запретом – это Сперанский уже знал.

– Сынок, сними свитер, здесь жарко, – сказала мама.

У Сперанского защипало глаза: на больничной койке, среди нескольких десятков полубезумных старух, она думала о нем. И вообще, в больнице у нее проявилось то, прежнее… Вот и стихи…

Он пошел выбросить мандариновые корки. Ему указали на небольшую комнатку, где стоял мусорный бак. Там курили две тётки в грязных белых халатах – видимо, труженицы пищеблока. Одна взглянула на корки и ехидно пропела:

– Вы бы что-нибудь посущественнее матери поесть принесли. Сосисочки, пюре… Они любют…

– Да хоть бифштекс с кровью! – огрызнулся Сперанский. – Не хочет она ничего!

Он почувствовал, как быстро слезает с него налет «гражданина мира», свободного и независимого, – словно тонкая пленка позолоты с анодированного корпуса его давних стареньких часов «Ракета», которые он обнаружил в глубине ящика письменного стола. И обнажается под нею потемневший от окисления простой металлический сплав.

Перед уходом он зашел к Ирине Петровне:

– Почему мама стала падать?

– Синкопальные состояния, идет от сосудов мозга. Это дело невролога. Я назначила консультацию на послезавтра. А в субботу извольте к нам в десять утра – будем вашу мать выписывать.

– Уже? – опешил Сперанский. – Вы же говорили – недели три, а прошло немногим больше недели…

– Острое состояние мы сняли, а дальше ваше дело – ухаживайте, лечите. Рекомендации я дам. К тому же, вы в прошлый раз сказали, что скоро уезжаете. И кто в таком случае будет ее забирать?

– Хорошо, в субботу ровно в десять буду. Спасибо, доктор!

Сперанский вышел на улицу. На плечи его внезапно пала усталость. Дышать стало трудно. Ему вдруг вспомнилась служба в армии, необыкновенно жаркое подмосковное лето 1969 года. Словно опять он облачен в тяжелый прорезиненный ОЗК – общевойсковой защитный комплект, и в противогаз. А впереди предстоит шестикилометровый марш-бросок с полной выкладкой.

Поскальзываясь, он добрел до Удельной, зашел в закусочную со среднеазиатским уклоном. Среди пиршества шурпы, самсы и чебуреков выбрал скромный пирожок с капустой и стакан чаю. Плюхнулся за столик. Ему захотелось поскорее вернуться в квартиру и лечь. Но способ для этого он выбрал неудачный. Более того, как оказалось впоследствии, роковой.

Выйдя из забегаловки, он увидел стоянку маршруток. А на табличке одной из них – названия знакомых улиц, находящихся в двух шагах от его дома – улица Тухачевского, шоссе Революции. И неосмотрительно уселся в раздолбанный микроавтобус.