Текст книги "Два эпизода из жизни стихоплета и повесы Франсуа Вийона"

– От такого заманчивого предложения трудно отказаться, но приходится, – заметил Франсуа, сопроводив свои слова непристойным жестом – одним из тех, какие были в ходу у столичных шалопаев.

Только теперь Сермуаз в полной мере осознал, что над ним издевались, чего он по своей душевной простоте не подозревал. Долго сдерживаемый гнев вырвался наружу и овладел им. Глаза налились кровью, и в них сверкнул огонь безумия, от чего его собеседник струхнул бы, коли не наблюдал тогда за кошелем, исчезающим в складках сутаны собеседника.

Мысль о том, откуда у приходского кюре такие деньги, не чуть не занимала Франсуа. Меж тем два года назад истомленного деревенской нищетой Сермуаза на время перевели в Шербур в церковь Святой Троицы вместо захворавшего священника. Там он вынес из ризницы драгоценные сосуды и продал их заезжему скупщику краденого. Никто не хватился утраты, так как больной священнослужитель из Шербура почил, и среди его вещей нашли чашу из ризницы. Все посчитали умершего причастным к хищению, а вскоре Сермуаз покинув Нормандию, перебрался в Париж.

«Вот где можно развернуться», – справедливо полагал он, но одних денег оказалось мало. В столицу стекались проходимцы со всех концов страны. Среди них было немало молодцов, совсем не бедных и имевших связи при дворе, мэрии или в коммерческих кругах, что тоже кое-что значило. Деньги решали многое, но все таки не все…

Ну да вернемся к беседе священника с лиценциатом. Разгневанный Сермуаз осенил себя крестным знамением, и того, что произошло дальше, его собеседник никак не ожидал. В лучах заходящего солнца сверкнуло что-то блестящее с круглой гардой[23]23
  Элемент рукояти оружия. Служил для предотвращения соскальзывания руки на клинок.


[Закрыть]. Таким клинком сподручно перерезать прохожему глотку в темном переулке, так что тот даже пикнуть не успеет.

Как кинжал оказался в руках кюре, сказать трудно, ведь только дворянам и городским стражникам дозволялось носить оружие в черте города, а у соперника лиценциата оказался совсем не столовый ножичек.

Из-за бешенства, овладевшего Сермуазом, удар оказался не точен, лезвие клинка, нацеленное в шею Франсуа, лишь рассекло губу. Тем не менее от внезапного толчка лиценциат сделал шаг назад, оступился на арбузной корке, потерял равновесие и шлепнулся, сильно ударившись затылком о землю. Не промедли нападавший, и он, вероятно, навсегда избавился бы от своего соперника, но такого не случилось. Сермуаз не привычный к уличным дракам, упустил удобный момент. Франсуа же, не раз участвовал в студенческих потасовках, что научило его действовать решительно и быстро, иначе ему не дожить бы до 5 июня 1455 года, о котором ведется повествование.

Немало приятелей Франсуа – из тех, кто и побойчее, и попроворнее, – погибло в дворовых драках по глупости, самоуверенности или нерасторопности. Мир изначально жесток и немилосерден. Таким его создал Всевышний, и, может статься, именно потому против него восстал падший ангел Люцифер. В земной жизни нет места человеколюбию, снисходительности и доброте, хотя о том много говорят с церковных кафедр. Уличные оравы подростков безжалостны и беспощадны, а потому более похожи на голодных волчат, нежели на людей. Порой они еще более жестоки, чем банды закоренелых убийц и грабителей, добывавших хлеб свой насущный на больших дорогах. Подростки не понимали и не желали понимать ценности человеческой жизни, а потому никого никогда не щадили.

По своей натуре лиценциат был скорее малодушен, нежели храбр, но, разумеется, скрывал это, поскольку сие могло подорвать его авторитет среди сверстников, которые считали его отчаянным и бесстрашным, согласно неписанного кодекса уличного братства школяров.

Священник никак не ожидал, что соперник останется жив после нападения на него, и соображал, как лучше завершить начатое, но Франсуа случайно нащупал на земле камень, схватил его и изо всех сил запустил в голову Сермуаза. Не ожидавший ничего подобного кюре не успел увернуться и с глухим стоном повалился наземь. Увидев, что противник повержен, и услышав раздавшийся откуда-то сверху женский крик, Франсуа вскочил и со всех ног бросился наутек. Ветер свистел в ушах, и он совсем не соображал, куда несется. Главной мыслью, которая билась у него в мозгу, было бежать, и чем дальше, тем лучше.

4

Любимым занятием горожанок со времен древней Ассирии было наблюдать за происходящим возле их дома. В тот день жена булочника мадам Луиза, опершись рукой на подоконник, взирала на улицу. Ничего заслуживающего внимания она не видела. Вот чумазый угольщик, распродав товар, катит тележку по противоположной стороне; вот двое чумазых мальчишек, сцепившись, кажется, готовы загрызть друг друга, но потом, как ни в чем не бывало, обнявшись скрываются в ближайшем переулке. Вот слуга-калека с железной культей вместо ноги, ковыляет за своей хозяйкой с корзиной свежей зелени. Да мало ли чего еще увидишь из окна, все это так обыденно, что впору свесить голову на грудь и погрузиться в сладкую послеобеденную дрему.

Тут однако, зевающая от скуки, мадам Луиза обратила внимание на некоего священника, судя по рясе, беседующего с молодым человеком ничем не примечательной наружности. Когда она уже собиралась закрывать окно, внезапно в воздух взлетела рука кюре, в которой что-то блеснуло. Тут же его собеседник повалился на землю, а чуть позже рухнул и святой отец. Поняв, что произошло что-то ужасное, горожанка завопила, что было сил, а они у нее имелись.

Париж всегда слыл неспокойным и опасным городом. В нем привыкли ко всему, но поножовщину средь бела дня даже в нем нечасто увидишь из окна собственного дома, потому совершенно понятна реакция мадам Луизы, ставшей свидетельницей такого.

Перед тем как свернуть в ближайший переулок, Франсуа краем глаза заметил, что к кюре, распростертому на земле, спешат люди. Это придало его ногам еще большую резвость. Будто ветер, он пронесся по улицам, плохо соображая, куда мчится. В памяти осталось только то, что, выскочив на улицу Ла-Гарп и сбив с ног ротозея, засмотревшегося на большеглазую красотку, он пронесся по мосту Менял и оказался на острове Сите. Ноги сами несли его прочь от места происшествия. Улепетывая, Франсуа был уверен, что прикончил кюре, поскольку совершенно отчетливо помнил, как закатились у него глаза и он, словно подрубленное дерево, повалился наземь.

Вконец обессилев от быстрого бега и остановившись, чтобы перевести дух, Франсуа огляделся. Оказалось, что он стоит, опершись о стену, на улице Фэв у таверны «Сосновая шишка» напротив заведения Перетты, в котором проводили время за игрой в кости те, кто не дружил с законом.

Придя в себя, лиценциат обнаружил, что его куртка вымазана дорожной грязью и запачкана кровью, которая медленно сочилась из рассеченной губы. Как, не вызывая подозрения, объяснить свою рану стражникам, он не знал и понял, что оставаться в таком виде на людной улице не безопасно. Первый же патруль мог задержать его, ибо его невнятным оправданиям вряд ли кто-нибудь поверит. Скорее всего, задержат, а там уже медленно завертятся кованые шестеренки правосудия. Приложив грязный платок к порезу, Франсуа пересек улицу, толкнул ногой дверь притона Перетты и юркнул в его утробу.

Окна первого этажа заведения плотно закрывали ставни, ограждая посетителей от глаз прохожих. Из-за них, находясь внутри, трудно было понять, что на дворе – вечер, ночь или день. Азартные игроки просиживали там дни и ночи, не видя ничего вокруг и впившись воспаленным взглядом во вбрасываемые на игорное поле фишки. Вот и сейчас слышался звук бросаемых костей и азартные крики играющих.

В закопченном зале стоял полумрак. Его освещали лишь масляные светильники, которые больше чадили, нежели освещали, что придавало помещению загадочный, в некотором роде таинственный, даже зловещий вид, если наблюдать за тенями, расплывающимися по стенам и шевелящимися от неизвестно откуда взявшегося сквозняка.

С наступлением темноты сюда стекались подозрительные личности, опасавшиеся появляться в более пристойных местах, которые не часто, но все-таки проверяли блюстители порядка. В заведение Перетты посетителей привлекали наличие двух дверей, выводивших на противоположные улицы, возможность за умеренную плату получить миску луковой похлебки, кусок хлеба, кувшин кислого вина, ощутить азарт игрока и получить относительно безопасный ночлег.

Впрочем, полную уверенность в том, что никто не потревожит вашего сна в ночную пору не мог рассчитывать никто, даже христианнейший король Карл VII, проводивший тот вечер вовсе не в обществе своей супруги, благородной Изабеллы Баварской, в Лувре, а во дворце Сен-Поль, охраняемый ротой преданных ему и вечно пьяных шотландских стрелков. Уличенных в пьянстве безжалостно увольняли со службы, но на смену им приходили другие, ничуть не лучше и не хуже прежних. Его величество коротал вечер в объятиях обольстительной баронессы де Виллекье, выдававшей себя за святую, томившуюся от скуки и готовую на все. Ах, эта дамская скука, скольких она довела до разных глупостей и чего только не проделывал слабый пол, чтобы избавиться от нее…

Первым, кого увидел лиценциат в зале, оказался друг его детства Ренье де Монтиньи, длинноносый обжора с вываливавшимся из расстегнутого камзола брюшком, с увлечением уплетавший жареную рыбину в сметане с чесноком и изрядно измазавшийся подливой.

Вилки тогда не использовали, каши и похлебки ели ложками, а остальное руками, помогая себе ножом и вытирая пальцы о скатерть, которая для того, собственно говоря, и предназначалась. Сперва Франсуа вознамерился подсесть к дружку, но посчитал, что кто-нибудь обратит внимание на его измазанную куртку и кровоточащую губу, а посему поступил иначе.

Стараясь не бросаться в глаза, лиценциат жестом поманил к себе хозяйку заведения, еврейку преклонного возраста с крючковатым носом и бородавкой у левой ноздри, сунул ей в качестве задатка два биллона[24]24
  Биллон – мелкая медная монета.


[Закрыть] и велел проводить в свободную каморку. Не занятые комнаты еще имелись, потому, не поведя и бровью, даже не подняв глаз на посетителя, старуха, убрав монеты под фартук, неторопливо переступая ногами, повела клиента на второй этаж.

Очутившись в каморке, Франсуа осмотрелся: такие комнатенки длиной чуть больше кровати, а шириной не более семи-восьми шагов, использовались горожанами для удовлетворения любовных утех с «веселыми девицами».

– Отлично! Это то, что мне надо, а теперь сделайте милость, позовите сюда того длинноносого молодца, что уплетает внизу рыбину, да прихватите с собой кувшины, с красным вином и с колодезной водицей.

Уловив на себе вопросительный взгляд хозяйки, Франсуа поспешно добавил:

– Заранее за всё благодарен, больше пока ничего не надо.

Старуха бесшумно удалилась. Оставшись один, лиценциат ощущал себя зайцем, оторвавшимся от собачьей своры, идущей за ним по следу. Однако до полного спасения было еще далеко. Пока он лишь залег под кустом, со страхом вслушиваясь в лай гончих, готовый вновь броситься петлять по лесу. Следовало уносить ноги, но как лучше это сделать – он не понимал, потому начал перебирать в уме всевозможные варианты… В то, что сраженный камнем священник выживет, не верилось, и он не рассчитывал на снисхождение к нему…

«Каким чудесным, сказочным выдался рассвет, и, каким безрадостным я встречаю закат. Но Сермуаз-то, Сермуаз-то каков! Хорош кюре, нечего сказать! Он умел так распотешить паству своими пространными рассуждениями, что его трудно было воспринимать всерьез. Ни один комик не мог тягаться с ним в красноречии. Он искренне верил в свою исключительность и считал себя умнейшим человеком. Ему, вероятно, мерещилось, что он общается непосредственно с Всевышним. Всех брала оторопь от его удивительных проповедей», – чуть усмехаясь, размышлял лиценциат, растянувшись на тюфяке, попахивающем мочой.

Прослышав о чудном проповеднике, горожане гурьбой валили в церковь Сен-Северен, дабы услышать его речи и желая убедиться в его одержимости, а потом посмеяться от души. Хохот паствы, прерывавший проповеди, вызывал в Сермуазе естественное недовольство, а порой даже недоумение. Он отлично знал, что идиотов ничуть не меньше, чем мудрецов, только последние благоразумно помалкивают. Он искренне не понимал, почему все душевнобольные собираются в церкви Сен-Северен на воскресные проповеди. Чего стоит его изречение: «Бог терпел и нам велел, но очень вам этого не советую».

«Так или иначе, но коли бы не камень, который спас меня, то лежать бы мне утром на кладбище Невинных в общей могиле, а не возлежать на вонючем ложе госпожи Перетты, – подумал Франсуа. – Однако попробуй-ка теперь докажи свою невиновность! Ни один здравомыслящий человек не поверит, что священник ни с того ни с сего напал на лиценциата средь бела дня».

Тряхнув головой, чтобы отогнать тягостные мысли, лиценциат прикрыл глаза, и опять вспомнил Катрин. Влюбленные сродни душевнобольным, которых тогда содержали за решеткой, обливая студеной водой, поскольку другого способа лечения сумасшествия не знали. Этот способ тоже не помогал, но не смотреть же безучастно на безумцев…

5

Вернувшись в каморку, хозяйка застала Франсуа дремлющим на тюфяке. «Странно, коли он желал выспаться, то зачем посылал за своим приятелем? Впрочем, это меня не касается», – подумала старуха, поставила принесенные кувшины на стол, но, бросив случайный взгляд на посетителя, заметила, как дрогнуло у того веко.

«Зачем ему прикидываться спящим? Ну, да бог с ним, главное, чтобы расплатился за комнату и выпивку, а то немало таких, как он, пытаются улизнуть, не расплатившись. За ними глаз да глаз нужен, однако для этого у меня и наняты особые ребята. Это их забота. Если что, я с них и спрошу», – резонно посчитала Перетта и притворила за собой дверь.

На своем веку ей пришлось повидать немало всякого. Жизнь научила ее ничему не удивляться, никому не доверять и не задавать глупых вопросов тем, кто не намерен посвящать кого-либо в свои секреты. Однако, вольному – воля. Не зря говорят: меньше знаешь, крепче спишь…

Когда-то батюшка нынешнего государя Карл VI, прозванный Безумным, вознамерился изгнать евреев из Франции[25]25
  В 1394 году указом короля Карла VI евреи были изгнаны из Франции.


[Закрыть]. Время стояло смутное, по Европе волна за волной прокатывались эпидемии, и еврейские погромы были обычным явлением, ибо многие считали, что именно они отравляют воду. Мать Перетты, проведав о высылке своих соплеменников, спешно приняла христианство и вышла замуж за француза, а потому перестала принадлежать к иудейской нации.

Хозяйка притона ловко вела дело, и ее заведение приносило немалый доход. Правда, она так и не вышла замуж, зато завела трех кошек, в которых души не чаяла. Когда люди перестают общаться с себе подобными, они становятся сентиментальны и привязываются к домашним животным, ибо более не к кому.

Стоило шагам старухи стихнуть, как Франсуа опять погрузился в грезы о Катрин, но на сей раз его мысли приняли совсем иное направление, чем прежде. Мерещилось, что отношения с ней замешены вовсе не на любви, а на женской прихоти. Чудилось, что она уступила ему, повинуясь не страсти, а обыкновенному капризу. Тут же вспыхнула ревность – спутница любви. Она, как ни странно, не умирает вместе со страстью. Излечить от нее может разве что могила…

На лестнице вновь послышались шаги, но на сей раз быстрые, чеканные, вовсе не женские. Они стихли у каморки Франсуа, и из-за двери донесся знакомый с хрипотцой голос:

– Кому это я понадобился, черт побери?!

Не успел лиценциат подняться с тюфяка, как последовал удар ноги в дверь. Она распахнулась и в клетушку ввалился Ренье де Монтиньи.

– А, это ты, отец-кормилец…

Так Франсуа прозвали друзья за то, что в те дни, когда у него заводились деньжата, он умел так угостить их, что у всех животы лопались от обжорства. По правде говоря, такое случалось нечасто, молодой повеса был все-таки скорее скуповат, нежели расточителен.

Русые, аккуратно подстриженные волосы, длинный, с горбинкой нос, редкие крупные зубы, настороженно взиравшие на мир серые глазки, порой приобретавшие плутоватое выражение, небольшая, гордо посаженная голова, крупный кадык на крепкой шее – вот как выглядел беспутный сын королевского пекаря Мишеля де Монтиньи. К тому же у него были кулаки, которые могли превратить лицо противника в кровавое месиво.

Ренье рос по соседству с Вийоном, они дрались с детства со сверстниками из соседних переулков и между собой. Впрочем, они не только проказничали, но и размышляли о будущем, представляя его то так, то этак. Некий повод для размышлений о грядущем сорванцам давала Орлеанская дева, о которой тогда много судачили дома и на улицах. Спорили о том, кто она – ведьма, блаженная или просто свихнувшаяся девка, вбившая себе в голову невесть что.

– Господи! Что с тобой приключилось? – войдя в каморку и присмотревшись, вскричал Ренье.

– Потише, потише. Проходи и затвори за собой дверь, – попросил Франсуа и, когда приятель исполнил его просьбу, продолжил: – Я попал в прескверную передрягу, имел неосторожность вступить в беседу с неким церковнослужителем, который ни с того ни с сего принялся склонять меня покинуть Париж. Я, разумеется, только посмеялся над его дурацким предложением, а он вдруг бросился на меня с кинжалом…

– Такого быть не может. Ты, видно, перебрал, старина, и порезался бритвой…

– Если бы так… В общем, мне ничего не оставалось, кроме как обороняться. Слава богу, под руку подвернулся камень. Я запустил его в кюре, словно Давид в Голиафа, и все завершилось, как написано в Библии.

– Кого же ты уложил?

– Настоятеля церкви Сен-Северен, любезнейшего кюре Сермуаза, – нехотя сознался Франсуа.

– То-то от тебя попахивает пенькой, из которой вьют веревки. Никогда не замечал за тобой кровожадности, но мы меняемся, и порой не в лучшую сторону. Непонятно все-таки, почему вы поссорились с отцом Филиппом? – прищурился де Монтиньи, – Хотя подожди, я, кажется, догадываюсь, кого вы не поделили…

– Ну и кого? – вяло полюбопытствовал Франсуа и тут же пожалел о своем вопросе.

– Потаскуху де Воссель! Или я не прав? Таких красоток, как она, в Париже пруд пруди, стоит ли из-за нее ломать себе жизнь? Смешно, право, и совсем неумно.

– Ты в этом ничего не смыслишь. Для тебя все девки одинаковы, как весенние цветы на полянах Булонского леса, – ответил Франсуа и насупился.

Ему очень не понравился эпитет «потаскуха», который дружок присовокупил к имени его возлюбленной. При иных обстоятельствах он выказал бы свое недовольство и прошелся насчет самого Ренье, но ныне не до того. Да и как Катрин можно назвать потаскухой, коли ее с одиннадцати лет воспитывали сестры-августинки, а уж они знали толк в наставлениях…

Тогда дочерей из хороших семей было принято отдавать на воспитание в монастыри. Постепенно это сделалось традицией: хлопот меньше, да и забот тоже… Однако содержание девочек в церковных обителях, как ни странно, не делало их более нравственными и целомудренными, нежели тех, кто остался под присмотром матушек. Впрочем, на сыновей-первенцев монастырское воспитание не распространялось. Их вводили в жизнь отцы, что являлось первейшей обязанностью главы семьи. Мальчики являлись продолжателями рода, а потому им надлежало знать и уметь кое-что кроме чтения молитв с рукоделием.

– Фу ты, ну ты! – фыркнул на это друг детства.

Франсуа не стал переубеждать его, а тем более вступать с ним в перебранку. Ограничился лишь вопросом:

– Откуда ты это взял?

– Можно подумать, что мы росли в разных странах, а не в одном квартале! Всем известно о твоей симпатии к Катрин. Стоит хоть раз побывать в церкви, когда она замаливает там свои грешки, а ты находишься с ней рядом, как любой здравомыслящий человек заподозрит, что тут что-то нечисто. У тебя, по-моему, даже глаза загораются от ее вида. Я давно советовал тебе выкинуть ее из головы, но разве ты послушаешься дружеского совета? – заметил де Монтиньи с видом античного философа, с трудом поднимающегося на афинский Акрополь со своими учениками.

– Оставь нравоучения. Мне от тебя нужно совсем другое, – заметил Франсуа, насупившись и опустив глаза.

В самом деле, от науки Ренье был довольно далек, даже читать научился позже своих сверстников, но постепенно наверстал упущенное. Местные харчевни ни в чем существенно не уступали школьным классам. Во всяком случае, де Монтиньи именно в них усвоил основы логики с ораторским искусством и не чувствовал себя глупее своих собутыльников – выпускников Сорбонны. Давно замечено, что в питейных заведениях юноши проходят курс наук значительно быстрее, чем на лекциях седобородых профессоров. То, что рождалось за кружкой вина, было близко каждому и не изобиловало хитрыми умозаключениями, а потому усваивалось быстрее, чем то, что преподавалось в стенах альма-матер[26]26
  Альма-матер (лат. alma mater по-русски буквально «кормящая мать») – старинное неформальное название университетов.


[Закрыть].

– Я университетов не кончал, – резонно заметил Ренье, пожимая плечами. – Но видишь сам, к чему привело твое легкомыслие. Хочешь, поделюсь с тобой историей, которая может тебя кое-чему научить?

Вийон совершенно не желал слушать байки приятеля, но, не понимая зачем, кивнул.

– Не то в Реймсе, не то в Руане некий банкир воспылал страстью к юной особе не строгих правил и снял ей домик. Иногда он наведывался к ней, но мужеские силы были уже не те, что прежде, когда он трижды за день заводил свою женушку в спальню и запирал дверь на ключ.

– Что тут общего со мной? Домов я никому не снимал, да и жен у меня вроде не было, а мужское здоровье меня еще не подводило, клянусь святой Магдалиной, – удивился лиценциат, приподняв правую бровь.

– Подожди, дружок, и поймешь, к чему я тебе это рассказываю, – усмехнулся де Монтиньи и продолжил повествование: – Однажды сей почтенный господин явился к своей разлюбезной в неурочный час и застал у нее полуодетого юнца, почти мальчишку, но уже вкусившего дурманящий аромат сладострастия и чарующую прелесть порока. Вне себя от гнева, финансист схватил подсвечник и проломил им мальчишке череп. Девица в ужасе заголосила. Стражники, которых никогда не дозовешься, оказались неподалеку, и вот уже банкир болтается на виселице. Теперь тебе ясно, что у вас общего? Нет? Так я подскажу: петля, виселица и дама сердца. Меж тем, судья с прокурором задолжали банкиру некие суммы, возвращать которые не хотелось, а нет кредитора – некому и долг возвращать…

Как ни быстро вершились суды тогда, но вешали еще торопливей. Чик – и ты уже на небесах! Коли Сермуаз отправился к праотцам, то лиценциату ничто не поможет, даже знакомство с парижским прево, благородным Робером д`Эстутвилем, который снисходительно относился к проделкам молодого стихоплета, хотя был равнодушен к его балладам, которые обожала его супруга.

После рассказа приятеля о банкире Франсуа охватило непреодолимое желание броситься к ближайшим городским воротам и поскорее выбраться из Парижа, но его остановила любовь или то, что он принимал за нее. Вечером Катрин обещала ждать его, и он не мог обмануть ее. Она казалась ему слаще цветочного меда, собираемого в майский день пчелами, и прекрасней статуи Мадонны, которую на Рождество выносят из собора Нотр-Дам для торжественного шествия с ней под пение церковных хоралов. Подавив минутную слабость, Франсуа перешел к главному, ради чего и послал хозяйку за де Монтиньи:

– Ты, верно, догадываешься, зачем ты мне понадобился?

Ренье вздохнул и кивнул:

– Конечно, в том положении, в котором ты оказался, тебе нужны деньги. Да и кому они не нужны, черт побери! Я нынче скорее беден, чем богат. Вот все, чем могу помочь тебе, – молвил сын королевского пекаря Мишеля де Монтиньи и, развязав кошель, высыпал его содержимое на стол, по которому раскатились монеты – большей частью медные биллоны, но было среди них и два серебряных флорина. Было видно, что ему жаль денег, но он не мог не помочь Франсуа в его теперешнем положении. Слишком многое их связывало…

– Благодарю. Ты настоящий друг, но я намеревался просить тебя о другом, – сгребая монеты, невозмутимо начал Франсуа. – Разгуливать в таком виде, как у меня, не безопасно. Нужно, чтобы кто-то обработал мне рану. Во всяком случае, чтобы она не привлекала внимания, а потому, будь добр, позови цирюльника, пусть приведет меня в порядок…

Мастера бритвы и ножниц тогда занимались не только стрижкой и бритьем, но также обработкой ран. Врачи ставили диагноз и прописывали курс лечения, который состоял из микстур, примочек, настоек и присыпок, а все манипуляции при помощи хирургических инструментов выполняли именно члены цеха цирюльников.

– Дело плевое, сделаю, не сомневайся, – заверил Ренье и осушил кружку.

– Да, на обратном пути, сделай милость, загляни к моему батюшке Гийому, предупреди старика, что я отправляюсь в Галисию[27]27
  Область на северо-западе Кастильского королевства.


[Закрыть] к гробу Якова Компостельского замаливать грехи. Пусть не ждет меня в ближайшее время, а то разволнуется и его хватит удар. Он, конечно, ворчун и зануда, но человек добрейший. Заодно возьми у него плед. Летние ночи прохладны, а где придется ночевать – не ведаю.

– Значит, ты отправляешься в паломничество? Беда с этими богомольцами, бродят по белу свету, разносят несусветный вздор. Есть среди них даже такие, которые вовсе лишены рассудка. Некоторым наслушавшимся россказней «божьих людей» начинает мерещиться, будто те совсем не безумцы и не мошенники, а истинные праведники. От общения с ними некоторые дуреют, а женщины заражаются худыми болезнями, – заметил Ренье и с тревогой подумал: «Как бы меня не обвинили в пособничестве убийцы священника. Однако я мог не знать ни о чем. Засудить меня, вестимо, не удастся, но крови попортить могут. Судейские только этим и живут, ну да ладно о грустном, а все из-за того, что мой язык слишком шустр. Порой он даже обгоняет мои мысли, особенно когда хлебну лишку. По сути дела, я влип в историю с Франсуа из-за своей лени, потому что мне приспичило заглянуть в притон Перетты. Сидел бы в «Сосновой шишке», так и забот бы не знал, но поленился перейти улицу…»

– Ныне мне ничего не остается, как только покинуть Париж, коли я не желаю болтаться на виселице Монфокон или на Гревской площади, – опустив глаза, заметил Франсуа.

– Согласен с тобой, однако скоро ударят в колокол и закроют ворота. Чего же ты здесь расселся? – удивился Ренье.

– Нынче мне все равно не успеть выбраться из города, кроме того, у меня остались еще кое-какие делишки. Завтра, клянусь Пресвятой Девой Марией, ноги моей здесь не будет.

– Ну-ну… Кстати, почему ты собрался так далеко? Во Франции достаточно и других уголков, в которых до тебя не доберутся приставы королевского суда, коли ты не государственный преступник…

– О нет, политика не для меня. В сущности, какая разница, куда мне направляться? Разве ты не понял, что паломничество лишь прикрытие? Просто я намерен улизнуть отсюда, а там видно будет…

– Разумно, – закивал де Монтиньи.

Хотел было спросить, куда на самом деле намеревается отправиться дружок, но понял, что все не так просто, как кажется с первого взгляда, и прикусил себе язык. Коли Франсуа не говорит правды, то, значит, не хочет, и не стоит допытываться о том, иначе он выдумает какую-нибудь другую Галисию, чтобы только отвязаться от друга.

Стоило кувшину с вином опустеть, как Ренье покинул каморку. Франсуа оторвал лоскут от рубахи, приложил его к губе и опустился на тюфяк. Рана не то чтобы болела, но своим зудом и не давала забыться. Самым благоразумным было тут же покинуть город, но чертов зов плоти останавливал безумца. Казалось, в нем жили два человека, которые постоянно ссорились меж собой. Один из них за ночь с Катрин мог отдать не то что жизнь, но и свою бессмертную душу, а другому хотелось просто жить, и плевать ему было на всё и на всех.

Кровь клокотала в жилах повесы и влекла к даме своего сердца. С этим он ничего не мог поделать. Рыцари из романов за один поцелуй возлюбленной могли пожертвовать жизнью – отдать ее за даму своего сердца, а он, сочинитель баллад и ценитель женской красоты, ничем не уступал им, хотя не имел рыцарского достоинства. Да и к чему оно лиценциату?

Постепенно память закружила и унесла Франсуа в давно минувшие годы. Ему тогда было то ли четырнадцать, то ли пятнадцать лет, но он не мог вычеркнуть из памяти, как пленился изображением святой Таиды, намалеванным неким бродячим богомазом из Милана и украшавшим левый придел церкви апостола Марка. На фреске особа в легком фиолетовом платье завораживала всякого, кто лицезрел ее. От одного ее вида у юного Франсуа голова шла кругом, а ноги сами собой подкашивались. По ночам, ворочаясь с боку на бок, он вспоминал сочные, словно спелые вишни, губы и изгибы пленительного тела. «Ох, Господи, что слабый пол делает с нами! Каких только безумств и глупостей мы не совершаем ради одного взгляда или мимолетной плутовской улыбки?» – думалось Франсуа, и он тяжело вздыхал.

Впервые он встретил Катрин у Большого рынка, откуда та возвращалась в сопровождении служанки. Его поразило ее сходство с изображением святой Таиды на фреске из церкви апостола Марка, отчего он даже потерял дар речи. Ему даже померещилось, что это и есть сошедшая с небес неким таинственным образом святая.

Проследив за ней до дома, в который она вошла, и наведя справки, Франсуа узнал, что сия особа – жена господина де Восселя, что тот красив, храбр, владеет двумя замками и числится сеньором нескольких деревень. Это похоронило робкие чаяния стихоплета когда-либо сблизиться с ней.

Однако случилось непредвиденное: мужа Катрин зарубил рябой англичанин в битве при Кастийон-сюр-Дордонь[28]28
  Последняя битва Столетней войны недалеко от Бордо (1453 г.), в которой англичане потерпели поражение.


[Закрыть]. Когда об этом узнали те, кто прежде лишь засматривались на Катрин, они поняли – настала пора действовать. Осталось приложить некоторые усилия, и все, о чем мечталось, осуществится. Ловеласы всех мастей, словно пчелы на нектар, слетелись на чудесный цветок, имя которому Катрин.

Оставшись без супружеского присмотра и не имея влиятельного покровителя, красавица притягивала к себе сердца мужчин, а ее темперамент, разбуженный горячностью покойного супруга, требовал своего. Теперь молодую вдову ничего не сдерживало, и в ее душе порой вспыхивал дьявольский огонек, с которым она ничего могла поделать.

Франсуа знал об этом, но опасался, что его отвергнут. Тем не менее чудо свершилось и после внезапного ливня, привело его в дом де Вассель, а потом и под темно-зеленый балдахин.