Текст книги "Переплески перекатов. Том 2"

Михаил Песин
Переплески перекатов. Сборник стихов – Том второй

© Интернациональный Союз писателей, 2024

© Михаил Песин, 2024

Поначалу (из написанного с конца 60-х по начало 80-х прошлого века)

Светлой памяти моей Миланечки

«И это прекрасно!…»

Моим сыновьям Андрею и Егору

 
И это прекрасно!
Вы утром проснулись,
почувствовав лёгкость и ёмкость движений.
Во всех зеркалах, подмигнув, улыбнулись
вам ваши радостные отраженья.
И это прекрасно!
Вы снова влюбились.
В который уж раз!
Удивляетесь чуду?
Напрасно.
Все те, что однажды приснились,
рано иль поздно – сбудутся.
Будут!
И это прекрасно!
Всё только в начале.
А если и было – опять повторится.
Бесцветные дни раззвездятся ночами —
жизнь продолжается.
Юность продлится.
И это прекрасно!
 

1980 г.

«Не торопите. Дайте напиться…»

 
Не торопите. Дайте напиться
этой нетронутою тишиной!
Хоть прикоснуться, если не слиться
с этим вот ельником перед весной.
Слушайте, разве вы не устаёте
от быстротечности календаря?
Что ж вы торопитесь, что ж вы не пьёте
этот искрящийся день февраля?
Вот они, ели! Там синие сказки
спят, на иголки сны нанизáв.
Что ж вы стесняетесь собственной ласки,
важностью лживой руки связав?
Ну, подойдите! Ну, запустите
пальцы в пахучее таинство лап —
вы позабудете тут же дела
и – удивитесь. И – загрустите.
Вспомните, может быть, что-то такое,
что неразумно душили в себе.
Ибо теряет осмысленность бег
без восхищения счастьем покоя.
Пусть он ещё хоть минуту продлится,
жизнь представляя немного иной.
Не торопите. Дайте напиться
этой нетронутой тишиной!
 

1979 г.

«Неподвижна Ока…»

 
Неподвижна Ока.
В этот утренний час
над излукой
ни малейшего ветерка.
Ни звука.
Тлеют угли в костре.
Закипает улов невеликий.
Всюду ночь ещё.
Ночь. Но блики
пронесли уже весть о заре.
Разом взвились стрижи —
тишины будто не было вовсе!
В многоцветье
                      и многоголосье
новый день обретает жизнь.
И светлеет вдали.
И светло на душе от счастья.
Понимания:
я причастен.
Я – частица моей земли.
 

1967 г.

«Не называйте дождь слезами!..»

Рудольфу Соину

 
Не называйте дождь слезами!
Дождь – нити света, не вода.
В них бьются листья плавниками,
как рыба бьётся в неводах.
Они из тучи паутиной
спускаются на майский луг,
а на трепещущей осине
сидит искусный ткач-паук,
что эти нити собирает
в моточки луж, клубки озёр
и ночью – тихо вышивает
волшебный голубой ковёр.
А утром первый луч рассвета
девчонкой нá гору взбежит
и ахнет! —
в васильках планета
дождинкой голубой дрожит.
 

1973 г.

«Леса…»

 
Леса,
леса заветные,
дремучие леса —
родная, незаметная
российская краса.
Едва приметной стёжкою
войди в её покой,
коснись ствола ладошкою,
прижмись к нему щекой,
и, как по мановению,
исчезнув из души,
тревоги и сомнения
заблудятся в глуши.
К чему напрасно мучиться —
успел,
            не преуспел? —
пой песню, как получится,
но главное —
             чтоб спел.
Чтоб в сути не сфальшивила,
в строке не солгала.
Неплохо, если б вывела —
важнее,
              чтоб вела.
Не отыскать спасения
в микстурах докторов,
пригýбить бы осеннюю
печалинку боров.
И, с детства неизменная,
придёт тебя спасать
родная, незабвенная
российская краса.
 

1980 г.

Земля Калевалы

 
О, как мудро спокойное небо.
Как чисты и безмолвны снега.
И синеет, храня сон Онего,
погружённая в думы тайга.
От ухабов машина устала,
но дорога, петляя, бежит
по уснувшей земле Калевалы —
бесконечной и краткой, как жизнь.
Расплываются грани предметов.
Забываются распри племён.
И приходит к тебе незаметно
ощущение связи времён.
Словно всё, чего недоставало,
что манило всю жизнь за собой,
пронеслось над землёй Калевалы
удивлённою рыжей совой.
И любою изящностью женской
ты легко поступиться готов
там, где церкви Преображенской
вьются локоны куполов.
И окажутся ми́зерно малы
волновавшие прежде мечты,
среди сказов земли Калевалы,
у последней Полярной черты.
Впредь куда бы судьба ни бросала,
обречён ты вовек тосковать
по озёрам земли Калевалы,
деревянным её кружевам.
 

1977 г.

«Не позабыть семёновских лесов…»

 
Не позабыть семёновских лесов
и тихий говорок речушки Кезы,
где, пестуя мальчишескую резвость,
нёс конь меня по зарослям осок.
И не найти в Канавине двора,
который я бы не излазил в детстве.
Зайду случайно, и – не наглядеться
на падающий в лопухи сарай.
Из тех лесов и тех глухих дворов,
где жило русское простое слово,
пошли мои истоки и основы
того, что стало содержаньем строф.
Здесь начиналась для меня земля,
которую светло зовут – Россия.
Куда б потом судьба ни заносила:
единственная родина моя.
 

1979 г.

Улица детства

 
Это улица нашего детства.
Это двор наших игр и ссор.
Тополя,
           что росли по соседству,
помешали? Пошли под топор.
Потемнели дома,
                              покосились,
стал совсем невысоким забор.
То ли вправду места изменились,
то ль мы им изменили с тех пор?
Жизнь несётся в погоне ли в бегстве,
переходим с галопа на рысь.
А на улице нашего детства
лопухом зарастают дворы.
Ах, как часто теперь не хватает
мне дворов тех с колючим репьём,
где рыдала наивность святая
над замёрзшим в пургу воробьём!
Вот стою у калитки дырявой.
Вот вошёл.
Но… попал не туда.
– Вы ошиблись, наверно?
– Вы правы.
Я, как видно,
напутал года.
 

1976 г.

Песня о моём городе

 
Я постоянно уезжал
от этих тихих улиц
и старый Нижний провожал
меня, дома сутуля.
Но где б мой сон ни прерывал
рассвета привкус горклый,
я богомольно трепетал,
заслышав слово «Горький».
Пусть есть другие города
в большой моей России,
пусть в руслах peк других вода
и чище, и красивей,
но, руки в Волгу опустив,
то громовой, то нежный,
как незатейливый мотив,
прекрасен старый Нижний.
За эту простоту и стать,
растерянность и гордость
люблю вас, Нижний, и опять
спешу к вам, древний город!
 

1981 г.

«Тихо и сухо в сентябрьском лесу…»

 
Тихо и сухо в сентябрьском лесу.
Прелость лесную вдыхая,
я не спеша своё тело несу,
сам от себя отдыхая.
В кои-то веки сегодня хочу,
следуя мудрости Ницше,
от заморочек, раздумий и чувств
хоть на шажок отстраниться.
И прислониться горячечным лбом
к телу прохладной берёзы.
Став её веткою или грибом,
ждать приближенья морозов.
Не представляя, как сердце болит,
не претендуя на званья,
быть просто маленьким чудом земли —
пусть даже и без названья.
В сущности, в этом и есть жизни суть.
Гулко кукушка гадает…
Тихо и сухо в сентябрьском лесу.
Слышно, как лист опадает.
 

1983 г.

Рассвет над Волгой

 
Рассвет над Волгой – дело непростое.
Ещё им и не пахнет в городах,
когда его короткая история
рождается на сумрачных волнах.
Она неясным звуком тронет чаек,
неярким бликом яр обворожит
и ветра дуновением нечаянным
на усике антенны задрожит.
Рассвет над Волгой – сказочное действо,
когда легко душою покривить
и вдруг поверить: возвратилось детство
и можно жизнь по-новому скроить.
Но вот уже за дальними лесами
взметнулось пламя будущего дня,
и всё острей, всё явственней касанье
далёкого, но властного огня.
Восходит солнце!
Громче чаек крики.
Свежей озона терпкий эликсир.
Из плотной полутени в полублики
с восторгом входит отдохнувший мир.
В нём много грязи, но и много света,
в нём горьки травы, но и сладок мёд.
И вспять – нельзя, но именно поэтому
в нём есть потребность двигаться вперёд!
 

1978 г.

«Ещё один мой день…»

 
Ещё один мой день
позолотил восток.
Ещё одна ступень,
ещё один виток.
И надобно вставать,
и надобно идти,
и приручать слова…
Но, Господи прости, —
под пересвист стрижей
дай паузы хлебнуть!
На зыбком рубеже
рассвета хоть чуть-чуть,
укрывшись от забот
дремотной пеленой,
дай в лености лесной
побыть самим собой.
Замри на миг, Земля.
Ярило – отдохни!
Постой будить поля,
пусть выспятся они.
Спи, Волга, спи, Ока.
Деревья и кусты,
замрите.
                     Облака,
как чистые листы
моих грядущих книг,
плывите не спеша:
хотя б на краткий миг
пусть отдохнёт душа.
Пусть, озаряя даль,
замрёт рассвет в тиши.
И, может, мне тогда
достанет сил
на жизнь.
 

1979 г.

«Дорога устало петляет…»

 
Дорога устало петляет
                                    и тает
в тумане,
          что сонно над полем витает,
а жёлтые скирды,
                  качаясь в тумане,
всё так же, как в детстве,
                     волнуют и манят.
Как в детстве.
             Как в то бесшабашное лето,
когда под спиной колыхалась планета,
а я на планете
                лежал кверху пузом,
и солнце катилось зелёным арбузом.
И если, прищурясь,
                 смотреть сквозь ресницы,
от солнца тянулись зелёные спицы.
И тихо вязалось на них
                              кружевное
прозрачное марево летнего зноя.
И было забавно смотреть сквозь прищуры
на то, как плывут,
                    изменяя фигуры,
пушистые,
                 точно из пуха иль меха,
стада облаков.
                       И хотелось уехать,
уплыть,
        улететь,
                  ускакать
                              и умчаться
туда, где они на рассвете родятся.
И лез я на башню душистого стога.
И жадно
          часами
                   глядел на дорогу.
Вот точно такую —
                      кривую, в ухабах…
Ах, если б решиться,
                     шагнуть,
                               и тогда бы,
возможно, открылись завесы секретов,
дошёл бы,
               нашёл бы купели рассветов.
А впрочем…
Навряд ли случится всё это.
Давно уже нету мальчишки средь лета.
А есть бородатый,
                 сутулый немного
мужчина,
               усталый, как эта дорога.
Он многое знает.
                 Не всё понимает.
Но всё же решенья порой принимает.
И ставит вопросы.
                  И ищет ответы.
А нынче?
Ну, просто кончается лето.
Как в детстве, туман по-над полем витает,
а в нём, словно в прошлом, дорога петляет.
 

1980 г.

«Это море шумит…»

 
Это море шумит
                          или сосны шумят?
Август ливнем прошит
                           и ветрами примят.
На душе невпопад защемило.
                                                  С чего?
Или cкop листопад с грустной песней его?
Бесконечной волной время лижет песок.
Бой проигран, и зной отступил за лесок.
А за ним за лесок отлетела жара.
Птицы наискосок чертят небо – пора!
Кончен труд матерей.
                           Нынче – дело отцам:
надо поднатореть
                             для полёта птенцам.
А моим двум птенцам
                           всё бы песенки петь —
от родного крыльца
                             им не скоро лететь.
Им не скоро лететь —
                     мне скорей, как ни жаль,
сквозь осеннюю медь —
                         в бело-зимнюю сталь.
Оттого и щемит на душе невпопад.
…Это море шумит или сосны шумят?
 

1982 г.

Сирень

 
Был неба перевёрнутый стакан
наполнен до краёв прохладой утра,
и с тополей серебряная пудра
в безводный тихо сыпалась фонтан.
Стоял июнь. Наивная сирень,
почти обломанная, отцветала.
И всё-таки упорно источала
свой сладкий запах.
Приближался день.
Я ощутил вдруг приступ немоты,
обиды за бессилие вмешаться,
мечтая об одном лишь – надышаться
до наступленья пыльной духоты.
Поскольку знал, что полчища машин
задушат эти запахи бензином
и походя какой-нибудь верзила
сломает гроздь последнюю с вершин.
Пожухнут краски. В гуле суеты
уже не различишь деревьев шёпот.
Писк воробья и голубиный клёкот
поглотит хаос улицы. И ты,
придавленный весомостью забот,
сольёшься с массой по делам спешащих.
Не дышащих!
Бессмысленно вершащих
процесс впусканья в тело кислород.
Лишь вечером, когда идёшь домой,
всецело отданный на откуп лени,
опять увидишь этот куст сирени
и… горько посмеёшься над собой.
 

1977 г.

«Толкач «Дунайский» лязгал автосцепом…»

А. Дривеню

 
Толкач «Дунайский» лязгал автосцепом,
и тяжесть ржавых бухтовых кругов
давила наши плечи, словно цепи
отправленных на тяжкий труд рабов.
Нам двадцать лет! Всё – просто. Всё – реально.
Три курса института за спиной.
Сменившись с вахты, озирая дали,
легко стоять, обнявшись, над волной.
О чём мечтали мы? О капитанстве.
О женщинах: не льстя и не коря.
Но более всего – чтоб среди странствий
друг друга и себя не растерять.
Не знали мы: весельем ли, бедою
одарят нас грядущие года.
Был только гравий пополам с водою,
замешанное круто на ветрах
суровое товарищество наше,
и споры – за полночь – до хрипоты!
Закат над Доном… Ты ведь помнишь, Сашка?
А вишню небывалой черноты?
…Гремел толкач на волжских перекатах,
скатав насадки чуть ли не на борт,
и верилось: не кровь течёт – река та,
в сети артерий наших и аорт.
Родная Волга! Петы-перепеты
в строках, которых сорок сороков,
твои раздолья и твои рассветы.
Но вновь и вновь писать о них готов.
Но вновь и вновь, на море ли, на Лене,
тоска по Волге зá сердце возьмёт —
и нет широт её широт милее,
и нет красот родней её красот.
И от прекрасной этой ностальгии
лекарства нам – не пробуй – не найти!
Куда б я ни ходил в края другие —
нельзя обратно к Волге не прийти.
Пусть нынче встречи реже и случайней,
когда на Волгу всё ж выходим вновь —
чертовски хорошо, хоть и печально,
стоять, обнявшись, над её волной.
 

1980 г.

«Начни меня сначала, Новый год…»

 
Начни меня сначала, Новый год.
С тех песен, что мне пела баба Аня,
когда я спал, не ведая забот.
Начни меня с нуля, с чистописанья,
с невинных губ наивного касанья,
звучания семи чистейших нот
и семицветной радуги сиянья —
начни меня сначала, Новый год!
Начни меня…
Но вот двенадцать бьёт.
И с пеньем вьюги новый год родится.
И безвозвратно в прошлое идёт
и этот снег,
                 и этот смех,
                                    и лица…
И понимаешь – надо бы проститься!
Но, затевая шумный хоровод,
ты говоришь: «Давайте веселиться!»
…А в сердце тайно продолжает биться:
«Начни меня сначала, Новый год…»
 

1981 г.

«Как быстро облетели дерева!..»

 
Как быстро облетели дерева!
Ещё мы надышаться не успели,
не отыскали главные слова,
а в поле уже скошена трава
и ивы у пруда заиндевели.
Казалась бесконечною весна.
Хоть всё раздай – в котомке не убудет!
И даже если кто-то вдруг забудет —
не те, так эти губы вновь разбудят,
не тот, так этот друг подаст вина.
Но вот уже обуглились стволы
среди больничной белизны поляны
и лишь объедками полны столы,
где так недавно
                       шумные балы
кружили многоцветьем полупьяным.
Что ж,
                 видно, не откроется сезам.
Всё реже луч высвечивает дали,
всё меньше птичьих песен по лесам…
Зима, вы говорите?
Вижу сам.
Как быстро дерева пооблетали.
 

1979 г.

«Как ни прячься за лихой усмешкой…»

П. Лужкову

 
Как ни прячься за лихой усмешкой,
сколько ни маши рукой,
но и наша молодость поспешно
отшумела вешнею рекой.
Праздники всё реже и всё тише.
Всё сильнее с совестью разлад,
и всё чаще в суете не слышим,
как друзья о помощи кричат.
Сколько было планов и стремлений!
Где они,
                  дарившие тепло?
Утонули в липкой жиже лени,
отзвенели пустозвоном слов.
Не восполнить тяжкого ущерба.
Не вернуться и не сбыться снам.
Что же так недопустимо щедро
вновь надежды дарят вёсны нам?
 

1978 г.

«Хоть век назад…»

Хоть век назад,

хоть два вперёд

родись я —

всё это было так же,

будет так:

переодевшись в пёстрые цвета,

под вальсы сентября

кружатся листья.

И чопорных стволов надменный ряд

в предельно строгих

чёрных фраках бальных,

беседуя о чём-нибудь глобальном,

скучая, смотрит

этот маскарад.

Им, умудрённым,

суета балов,

минутный блеск предсмертного веселья

наивны кажутся,

бездумны и бездельны

на фоне предстоящих холодов.

Они-то знают:

красок пестрота

и головокружительные взлёты

однажды превратятся в прах

иль в слёзы.

И только Белизна и Чернота —

два цвета:

короли из королей —

взойдут на троны стынущего мира.

И будет им изменчивая лира

служить, как нынче —

пестроте аллей.

Ну что ж, пусть так.

И всё-таки листва,

пока жива,

покуда знает радость,

вершит свои лихие маскарады.

И в том она,

неправая,

права.

Когда бы не безумье, не полёт —

какая б в мире воцарилась скука!

Однообразье мысли, цвета, звука.

И только вечный страх

и вечный лёд.

Вот потому и верую,

чудак,

когда вокруг, пестря, кружатся листья:

хоть век назад,

хоть два вперёд

родись я —

всё это было так же, будет так!

1979 г.

«Но вдруг осыплют тополя…»

 
Но вдруг осыплют тополя
горчащим запахом озона,
и ты увидишь: над газоном,
то кувыркаясь, то паря,
пух затевает хоровод,
и, распадаясь на снежинки,
кружатся Времени сединки…
Внезапно ощутишь, что вот
ещё один прошёл июнь,
а это значит – скоро тридцать.
И никогда не повторится
пора двадцатилетних лун.
 

1978 г.

«Так весело…»

 
Так весело,
в таком восторге красок
встречает смерть осенняя листва,
как будто говорит:
пусть век твой краток,
не для чего,
                            а так, из озорства,
в последний раз мазни по небу кистью,
собрав с натуры все её цвета,
и, вопреки канонам скучных истин,
попробуй полетать!
 

1983 г.

«Возможно, правы те, кто, загодя…»

 
Возможно, правы те, кто, загодя
всё взвесив, тело в кресле нежа,
решают, что стабильность заводи
надёжнее, чем бурный стрежень.
Возможно, в этом признак взрослости
и за наивность ждёт расплата,
но, обрубая путы водорослей,
я уплываю к перекатам.
Там чаек молнии слепящие,
бурлящая стремнины ярость.
Коль жить, то жить по-настоящему,
а если уж сгорать – так ярко!
 

1972 г.

«Январь – суровая пора…»

 
Январь – суровая пора,
когда безжалостно
с утра
тебя пронизывает
холод
и носит вьюга по
дворам
поломанные веера
давно осыпавшихся ёлок.
 
 
Январь – печальная пора,
когда распалась мишура
лихих восторгов новогодних
и соскользнувшая с пера
строка, прекрасная вчера, —
убогой кажется сегодня.
 
 
Январь – лечебная пора,
когда все ночи —
доктора
и нету веры
беспредельной.
Но истина и здесь
стара:
тем дольше будешь ты
хворать,
чем дольше твой режим постельный.
 
 
А впрочем, это всё – хандра.
Январь – прекрасная пора,
нас тайной осенит Крещенья,
и, как в былые вечера,
над рядом клавиш воспаря,
ещё разбудит мир крещендо!
 

1977 г.

Новогодний снег

 
Легко и бесконечно —
                      так падают во сне! —
на землю падал Млечный
                      и превращался в снег.
Звон шишек новогодних
                      над городом витал:
тo ль благодать Господня?
                      то ль ангелов хорал?
Луны зеленоватый
                 тлел огонёк…
– Таксо!
                 Свободен? На кудлатой,
на своре Гончих псов,
                                 прокатимся?!
– Далёко ль?
– Земной на карте шар —
                 ну чем нам не бинокль? —
увидим!
– А не жар
                в мозгу твоём, дружище?
– Какие пустяки.
                     Поедем! Я не нищий!
Созвездий медяки
                     отсыплю без обмана.
Да счётчик не включай!
Какие есть карманы – насыплю.
Поезжай!
…Таксист был мил на диво,
драк не было меж нас.
Он лишь вздохнул брезгливо.
Ругнулся.
Выжал газ.
 

1983 г.

«Так что же было в январе?…»

 
Так что же было в январе?
А что-то важное ведь было.
Бессонница… меня знобило…
Не то.
              Мальчишке во дворе
разбили шайбой нос в игре.
Он плакал, вызывая жалость…
Я вспомнил! Долго не писалось —
вот что случилось в январе.
Семь красок радуги, семь нот —
где ж были вы, что ни полслова?
Вы скажете: ну что ж такого?
Других бы не было забот.
Других?!
А знаете ли вы,
что значит немота в гортани?
И выжить – никаких гарантий,
как при раненьях пулевых.
Других?!
Спросите кенаря:
               молчание какая мука,
когда среди фальшивых звуков
смысл вашей жизни в верхнем ля.
А впрочем… надо быть добрей.
Скажу вам так, не утомляя:
я выздоровел. Я – гуляю.
Всё было славно в январе.
 

1980 г.

К вопросу о беспокойстве

Что вас беспокоит?

Вопрос терапевта

 
Ах, милый доктор, ваш вопрос не нов.
Отвечу так: я внешне был, покуда
не привязалась глупая простуда,
как будто бы и весел, и здоров.
Но, знаете, обманчив цвет лица.
Бодрячество – прекраснейшая маска
для прикрыванья болевой гримасы
(не говоря про мину мертвеца).
О, нет! Я не хочу вас испугать.
Мои слова страшны, но всё ж правдивы.
И в том бесспорность их прерогативы
перед желанием слащаво лгать.
Но бог с ней, с лексикой. О ней потом.
И насморк мой пускай вас не смущает.
Две-три таблетки, капли – полегчает…
Мне говорить хотелось о другом.
Спросили вы, что беспокоит? Вот
на чём бы я хотел остановиться.
Обеспокоен тем, что ни влюбиться,
ни изменить однообразный ход
привычных будней. Не достичь высот,
которых я однажды убоялся,
решений, от которых отказался,
уж не принять. Идёт тридцатый год.
А мой багаж? Два озерца чернил,
исписанных на рощице бумаги?
Обилье мыслей о всеобщем благе,
из коих ни одну не претворил?
Что беспокоит… Грёзы ни о чём.
Ночами – зависть, утром – безысходность.
Случайных губ банальнейшая сходность.
И собственное сходство… с палачом.
Размолвка между мною и собой.
Жестокость к той, которой стал я мужем.
Невольная! Но это ли не хуже
жестокости намеренной порой?
Достаточно? Ах, милый доктор мой…
Напрасно ваше знание латыни.
Диагноз мой неведом медицине!
Покой, вы говорите? Да – покой.
Я успокоюсь. Грянет этот час.
При чём здесь насморк?
Ах… чудак вы, право.
Я попытался рассказать вам правду,
но… правда та не беспокоит вас.
 

1983 г.

«Моя прекрасная Зима!..»

 
Язычник, поклоняюсь я зиме…
 

Ю. Визбор

 
Моя прекрасная Зима!
Твой муж – сварливый Север хмурый —
сойдёт от ревности с ума,
узнав про тайные амуры.
Но что поделать, я – влюблён
в твою рассыпчатую нежность.
Лишь окунусь в твою безбрежность,
как снова – молод и силён —
гуляка твой, твой мот и фат,
я волочусь напропалую,
твой след украдкою целую
и громче всех кричу: «Виват!»
 

1974 г.