Текст книги "Грудинин"

– Представляю, – глядя в сторону, сквозь зубы сказал Грудинин.

– Да, такая вот история. У кого могли занять – заняли, кредитов набрали, всё продали, вплоть до колец и мобильных телефонов. Ну вот куда теперь деваться? А тут ты ещё…

Саша закончил рассказывать, и сидел молча, немигающим взглядом смотря на Грудинина. Тот не отвечал и, всё также уставившись в одну точку в углу, барабанил пальцами по столу.

– Вот видишь, думаешь, что просто развлёкся, а на самом деле… – после минутного молчания нерешительно сказал Саша.

– Да, бывает, – сдержанно согласился Грудинин. – Ты заявление-то забери, не чуди. Да давай уже по домам.

– Я не о заявлении с тобой сейчас говорю, – нахмурившись, сказал Саша. – Что ты скажешь на всё это?

– Что скажу? Насиловать её никто тут не насиловал. А в остальном – она человек взрослый, сама должна за свои поступки отвечать.

– Ты не слушал что ли, что я говорил сейчас? Неужели так трудно понять, войти в её положение? Вот погибнет она – это будет на твоей совести.

– Ну погибнет и погибнет. А за состраданием пусть в церковь идёт. Так уж мир устроен, что…

– Я не понимаю, как можно быть вот таким… – Саша сделал рукой нервное движение рукой.

– Каким? – уже открыто улыбаясь, сказал тот.

– Таким! Чёрствым, жестоким человеком! Неужели тебе совсем не жаль девчонку? Ну а представь себя на её месте?

– Нет, извини, не могу, – пошло улыбаясь, сказал Грудинин.

– Ну что ты юродствуешь, Лёш? Ты же понял меня. Если бы ты в безвыходной ситуации оказался, то что, рад был бы такому к себе обращению?

– Что бы я делал на месте слабого человека, я не знаю. Но уж точно не стал бы ныть и выпрашивать подачки. Оказался бы в такой ситуации, принял бы всё спокойно. Глупо же на природу злиться.

– На какую ещё природу?

– А на обычную. По законом которой все мы и живём.

– Что это значит?

– Да то и значит. Социальный дарвинизм, слышал о таком?

– Слышал что-то, Спенсер, Дарвин, не знаю… К чему ты клонишь? – сказал Саша, ещё больше краснея, быстро складывая тонкие руки на груди, и откидываясь спиной на спинку стула.

– К тому клоню, что эволюция есть эволюция – выживает самый приспособленный, сильнейший. В этой ситуации я оказался сильнее неё, вот и всё

– Это просто подлость, – с угрюмым презрением глядя снизу вверх на Грудинина, сказал Саша.

– Подлость, шмодлость. Чушь всё это, – ответил тот, устало махнув рукой. – В природе всё просто. Нет этих категорий – добро, зло, подлость, благородство. Вот медведь когда овцу жрёт – это благородно или нет? Он не думает об этом, для него это вопрос десятый. Важно ему одно – выжить да медвежат прокормить. Так и я.

– И ты хочешь сказать, тебе понравилось бы, если бы все вот так думали? Если бы каждый пытался тебе в бок зубы запустить?

– Друг мой ситный, – криво улыбаясь и, не отрывая от Саши ироничного сощуренного взгляда своих бесцветных глаз и вместе с тем тяжёлым медленным движением занося ногу на ногу, сказал Грудинин. – Да так ведь всё и есть. Это ты с такими же как ты… – он сделал паузу, чтобы не сказать бранного слова и, пропуская его, махнул рукой. – Ты живёшь в волшебной стране с эльфами и единорогами. А борьба за место под солнцем идёт постоянно. Что такое конкуренция по-твоему? А? Или тебя сожрут, или ты сожрёшь. И там, знаешь, не только до зубов доходит.

– Если бы так всё было, камня на камне не осталось бы от человечества, – сказал Саша, отвернувшись в сторону, чтобы не видеть самодовольного выражения лица Грудинина.

– Да какого там камня на камне. На этом как раз всё и держится. Оглянись вокруг. Вот ноутбук у меня… – он хлопнул по крышке лежащего на столе компьютера. – А откуда появился он? Что? Инопланетяне привезли его? Одна компания что-то сделала, другая сделала лучше и задушила предыдущую, ещё одна ещё что-то новое выпустила. А знаешь когда больше всего изобретений делается? Знаешь? Ну что молчишь? А я скажу тебе: во время войн. Первые автоматические коробки передач появились на танках, первые компьютеры разрабатывались для запуска ракет, первые спутники, сотовые системы – всё это было для военных целей. Даже вон – интернет – и тот как военный проект начинался. Естественный отбор как раз и порождает всё вокруг.

– И это оправдывает то, как ты с девушкой поступил?

– Вполне себе оправдывает.

Саша быстро замигал глазами, видимо, придумывая и не находя что ответить. Затем медленно встал и сверху вниз холодным блестящим взглядом посмотрел на Грудинина.

– Ладно, я вижу спорить с тобой – бесполезно, – сказал он глухим голосом. – В общем так. Заявление моё у тебя лежит. Если выполнишь обещание, которое дал девушке, я остаюсь. Нет – ухожу. Ну?

Грудинин молчал, наблюдая за тем как Саша медленно поднимает свою сумку, стоявшую у ножки стула, и накидывает на плечо широкий кожаный ремень. Секунду, в нём, казалось, боролись сомнения, что-то беспокойное появилось на его лице и пальцы левой руки, лежавшей на столе, нервно вздрогнули. Но он быстро успокоился, и как бы для того, чтобы сдержать невольные движения рук, выдающие его волнение, сложил их на груди и, твёрдо сжав свои тонкие губы, отвернулся в сторону. Саша в последний раз посмотрел на него и, резко развернувшись, пошёл из кабинета.

Услышав стук захлопнувшейся за молодым человеком двери, Грудинин резко выдохнул сдерживаемый в груди воздух и, взяв со стола бокал с остатками спиртного, быстро, не почувствовав вкуса, проглотил его содержимое.

Эта сцена раздражила его своей резкостью и раздосадовала теми последствиями, которые неизбежно должны были наступить теперь.

«И скандал вышел дурацкий с этим глупым мальчишкой, и нового человека теперь искать», – думал он. Некоторое время он просидел молча, хмуро глядя перед собой. Но на ум ему пришла встреча с Сергеевым, машина, сегодня особенно понравившаяся ему, и главное – триста тысяч. Всё это успокоило его и направило мысли по привычному тёплому руслу ожидания покупки. Он налил в бокал ещё из бутылки, сел в кресло и, сделав глоток, задержал на несколько секунд жидкость во рту, наслаждаясь её букетом. Затем – проглотил коньяк и, чувствуя расплывающееся по телу тепло, зажмурился от удовольствия…

IV

Разговор с Сашей, происшествие с Леной – всё было забыто в последующие два месяца. Ожидание машины заслонило все остальные мысли. Этот период он вспоминал впоследствии как один из самых счастливых в жизни, несмотря на то, что он был сопряжён со многими трудностями и неприятностями. То затребовал большую, чем обычно, взятку пожарный инспектор, то случилась неприятность на складе, то он попал в плохую историю с одним из жильцов, отказавшимся платить арендную плату. Старую машину также не удалось продать по запланированной цене. Он серьёзно урезал расходы даже на питание, и с нетерпением, похожим на то, что бывает разве что у мальчиков, идущих на первое свидание, ждал дня совершения сделки. Накануне этой даты он не мог сдержать себя от волнения – не спал всю ночь, по нескольку раз звонил Сергееву по разным поводам, пытаясь по голосу догадаться – не передумал ли он, пил горячий крепкий чай и широкими шагами из конца в конец ходил по квартире. Ему смешно было взглянуть иногда на себя со стороны – таким ребёнком он казался себе. Но этот смех был нервный, и волнение не прекращалось. И только утром, приехав к Сергееву, увидев машину и выйдя из такси в одном пиджаке к нему на мороз, он успокоился и понял, что сделка, которую он ждал столько времени, сегодня состоится. Вместе поехали сначала в отделение банка, затем – в регистрационный орган. Наконец, деньги – переданы, документы – получены, регистрация – пройдена и он, закутываясь в пальто, выходит из отделения полиции на стоянку к новой машине. Ему и сейчас особенно приятно было воспроизвести в памяти тот момент, когда он, увидев издали покатую крышу машины, занесённую сухим колючим снегом, услышав писк отозвавшегося на нажатие кнопки на брелоке центрального замка сигнализации, вдруг впервые понял, что она – принадлежит ему. Что-то приятное переливалось, вздрагивало в его груди, когда он вспоминал как торопливо попрощавшись с Сергеевым сел в машину, и не сразу заводя двигатель, сидел некоторое время в сладком томлении – то проводя пальцем по толстому простроченному шву обивки сиденья, то включая и выключая компьютер, то кладя руки на кожаный руль и, не нажимая их, ощупывал тугие и гладкие кнопки управления. Наконец, надавил кнопку запуска двигателя и, выехав со стоянки, отправился кататься. Сначала – по городу, затем заехал на работу жены и забрал её. Даже Маргарите – обычно равнодушной к материальному, что все больше, особенно в последнее время раздражало его, машина, очевидно, понравилась. Несмотря на радость, он находился в таком возбуждённом состоянии что, чувствовал, что разругался бы с ней, если бы этого не случилось. Тем же вечером он обзвонил знакомых, приглашая на вечеринку по случаю покупки. Назначена она была на следующую субботу, в «Корчме» на Таганке…

Живо и с мельчайшими подробностями, но вместе с тем – словно в каком-то лихорадочном бреду, жарком болезненном полусне представился ему этот праздник, раз и навсегда изменивший его жизнь. Полутьма, громкая музыка, разноцветные огни, мелькающие по мраморным плитам пола. Над серыми табачными волнами гудят тосты, звенят, трещат, грохочут сдвигаемые бокалы. И поздравления: одни – напутственно-деловые, другие – шутливые, третьи, самые приятные – со скрытой или явной завистью. Он, Грудинин, сидит, положив ногу на ногу, откинувшись на спинку стула и сложив руки на груди – окаменевший в этой позе, спокойный, величественный.

– Я Алексея знаю с двадцати лет. Начинал он с нуля, как и я, работал как вол, и трудом, терпением добился всего. Он по натуре боец, победитель, – говорит на другом конце опустевшего из-за танцев стола Рябинин, партнёр по бизнесу, поправляя толстыми пальцами ворот рубахи, плотно облегающий его красную жирную шею. – Выпьем же за то, – взрыв музыки прервал его, и после паузы он заговорил вдвое громче, утончившимся голосом, срываясь почти на визг. – Выпьем за то, чтобы ему и в будущем сопутствовала удача.

Обращённые к Грудинину глаза, улыбки, блестящие красные потные лица… И разговоры, разговоры…

– За сколько машину взял, Лёх? – говорит весёлый рыжий, взъерошенный мужичок, знакомый Грудинина по фининспекции. – Пятёрка? Хорошо ты поднялся.

– Нет, что говорить, знатный автомобиль, – вторит ему лысый старик с жёлтым оплывшим лицом – начальник Грудинина с первой работы, Васильев. – Уважаемому человеку и машина соответствующая.

– Тоже к сентябрю думаю взять себе, – прибавляет чей-то незнакомый ему завистливый голос. – Тоже эмку, но на хаманновском тюнинге, с расточенным двиглом.

– Ты сначала за холодильники со мной расплатись, – отвечает ему кто-то.

– Расплачусь.

– Повезло тебе, Ритка, с мужем – на другом конце стала заплетающимся языком выговаривает жене Грудинина напившаяся Заулина. – Работящий мужик, а не как мой – пьяница и игрок. Сиди уж, Валера! – развязно машет она рукой на своего угловатого лысого мужа, насупившего брови и медленно поднимающегося из-за стола. – Тоже будешь мне…

Всё это Грудинин видит, слышит и впитывает в себя, смакуя, по капле, как пьёт маленькими глотками водку из глиняной чарки, которую поставила перед ним, обмахнув стол расшитым рукавом украинской рубахи, официантка. В этот самый момент где-то на окраине сознания зашелестела, заскреблась, как мышь скребётся в дальнем углу пустого дома, одна, давно обещанная себе, припасённая для этого момента мысль. Он пустил её, давно и нетерпеливо дожидавшуюся в прихожей разума, и она приблизилась, щекоткой пробежалась по спине, шаловливо зашептала на ухо, змеистой полуулыбкой застыла на губах. Было это тайное, личное воспоминание, которое и под пыткой не рассказал бы он здесь, за этим столом. И в то же время как будто что-то особенно приятное, что-то даже утончённое, изысканное было в том, чтобы именно теперь, на глазах у всех, пронести мимо себя это воспоминание. Вспомнил он, как четыре месяца назад ему позвонили из магазина – прорвало трубу и подвал со складом залило водой. Он, оставив в кабинете пиджак, как был, в рубахе, потный, взъерошенный выбежал на мороз. Не соблюдая правила, на красный свет, домчался до магазина. Вспомнил, как, несмотря на предупреждения встретившихся на лестнице сантехников, говоривших, что не отключено электричество и спускаться опасно, сошёл вниз, и стоял несколько мгновений, показавшихся часами, посреди огромного подвала, в ледяной вонючей воде, медленным взглядом обводя тёмные стеллажи. Чудом вода не поднялась выше, чудом не залила товар: компьютеры, мобильные телефоны на десятки тысяч долларов, на которые взят был кредит. Ничего не было застраховано, всё, что получал, – откладывал на машину. И случись так, что пропал бы товар, он бы расплачивался за него годами. Или хуже – продажа бизнеса, долги, унижение. Он с особым удовольствием припоминал теперь каждое мгновение, каждое своё тогдашнее движение, нарочно, в виде особой роскоши растравляя себя мельчайшими подробностями, микроскопическими деталями, услужливо воскрешаемыми памятью.

…Столько труда, лишений. И всё для чего? Для комфорта? Нет, нет… Это – вторично, будь одно это – на старой бы «Тойоте» ездил. Нет, тут главное другое – зависть, уважение. Тут главное однажды, открыв утром дверь подъезда, издали махнуть соседу, возящемуся под капотом и, вразвалку подойдя к машине, завести с ним разговор. Упомянуть небрежно о турбонаддуве и омываемых зеркалах, чувствуя равного, состоятельного, уважаемого и уважающего тебя человека. А лучше же, слаще же – если у него развалюшка, и если он снизу вверх, с завистью смотрит, если меленько подрагивает, и срывается его голос. Тут можно опять же ровно, с достоинством, но самый шик, самая тонкость в том, чтобы грубо, в лицо ему, надменно прогреметь, прореветь. Тут – биология, тут природная гармония, совершенство формы… Разве лев стесняется своей гривы? А павлин – прячет ли свои перья? А значит, а следовательно…

Он рассмеялся вдруг над чем-то, и сам не понимая над чем, но чувствуя и зная, что гармоничен, к месту этот смех, и именно такой – громкий, жирный, грязный, противоположный его же совсем недавней серой каменной важности.

– Растрясём закусочку! – кричит кто-то рядом, увидев его смеющимся, и он, дёрнув над столом тяжёлыми, налитыми горячей кровью руками, вскакивает со стула и, смеясь тем же смехом, кидается в гущу танца.

Толкает кого-то в податливое ватное плечо, задевает другого – в белой рубахе, с влажными округлостями под мышками и держащего над головой чарку с водкой, и оказывается посреди движущейся, шевелящейся, шелестящей толпы. Дёргает чью-то руку и быстро двигается рядом, глядя в лицо перед собой и не узнавая его, пытаясь поймать ещё чей-то, мелькнувший рядом взгляд. Кто-то толкает его, кто-то неуклюже обнимает за плечи и лезет с поцелуями. Мокрые губы на щеке, пьяное горячее дыхание.

– С обновкой тебя! – кричит ему в ухо женский визгливый голос. Затем он снова – рядом со столом. Ничего не видя в мутной мгле перед собой, тяжело дышит, упёршись кулаками в столешницу и чувствуя пронзительно-холодную струю из кондиционера на потной, облепленной рубахой спине. Снова водка, чьи-то пьяные слёзы, крепкие объятия. И – смех, смех – до отупения, онемения губ, бессознательности…

…Он не помнил уже куда делись гости и жена и как он оказался в машине, в двухстах метрах от ресторана. На небе светила полная луна, шёл медленный крупный снег, на полпальца заваливший капот. Чувствуя дурной запах во рту, он пошевелился, оправился на сиденье. Дёрнув удивительно легко поднявшейся рукой, взглянул на часы – было четыре ночи.

– Ехать домой или взять такси? – Он ещё пошевелился на месте, и как бы для пробы, испытывая себя, поднял и опустил плечи. Даже странно – не было и следа спиртного, словно и вовсе не пил – так хорошо он видел, чувствовал и соображал.

– Нет, что, машину бросать? Всё нормально, соображаю, доеду, – сказал он себе, заводя автомобиль.

Около получаса ехал он по спокойной, тихой, засыпанной снегом Москве. Приятное, ещё не сделавшееся привычным ощущение новой машины, запах новой кожи салона, глухой и уверенный рокот мотора успокаивали его. Вместе с тем, алкоголь, который Грудинин считал уже выветрившимся, начал давать о себе знать. Он как будто моментами, на доли секунды терял сознание, и, стараясь сконцентрироваться, чувствовал глухое гудение в голове. Два или три раза он проскочил на красный свет, в одном месте – не там свернул а, проезжая по Сретенке, чуть ни зацепил боком снегоуборочную машину. Если бы это было днём, он не стал бы рисковать, а остановился бы и вызвал такси.

Выезжая с Проспекта Мира на Ярославское шоссе, он услышал то, что и раньше, утром ещё заметил – слабый стук под днищем, видимо, в подвеске. Этот звук мешал ему, смазывал, делал неполным ощущение удовольствия от вождения.

«Неужели уже завтра, на только купленной машине – в сервис?»

Эта мысль, особенно из-за алкоголя – разозлила его. Оставив позади Северянинский мост, он надавил на газ, и действительно услышал под капотом усиливающийся, но пока ещё не совсем отчётливый стук. Надо было сильнее разогнаться и вместе с тем – успеть до поста полиции перед въездом на третье транспортное.

Он нажал на газ и машина поехала быстрее. Стук стал отчётливее. Ещё, ещё быстрее. Звук совершенно ясно выделился на фоне ровного гула мотора. «Регулировать или менять там что-то? – размышлял Грудинин, начиная постепенно замедляться. – Хорошо, если по гарантии, а то на такие деньги попадёшь…» Он стал думать о том, куда ехать завтра – в фирменную мастерскую или в гараж к знакомому механику, чтобы он посмотрел сначала – не напрасна ли его паника, и о том, не стоит ли предъявить Фёдорову претензии. Но только он решил, что поедет с утра к Степанычу, а заодно позвонит Фёдорову и постарается выведать у него – знал ли он о проблеме с подвеской, как в этот самый момент какая-то серая тень мелькнула перед фарами, и через мгновение что-то мягкое ударилось о бампер и прокатилось по лобовому стеклу. Он вдавил в пол педаль тормоза, машину встряхнуло и занесло. По какому-то высокому, похожему на вой животного звуку он решил, что сбил собаку. Он тяжело вздохнул, выругался и, оставляя включёнными фары, вышел из машины чтобы осмотреть повреждения. На лобовом стекле вместе с полосой крови он увидел что-то светлое, – кусок ткани, зацепившийся за дворник и трепыхавшийся на ветру. Он обернулся назад. На дороге позади машины, медленно шевелилось, как будто с бока на бок переворачивалось что-то светлое, длинное и тонкое. Он подошёл. На асфальте, в тусклом жёлтом свете фонаря он увидел девочку лет десяти-двенадцати, в длинных, до колен сапожках и задранном до живота бежевом, туго перетянутом тонким кожаным поясом пальто. Он с минуту, потеряв дар речи, стоял на месте. Затем сделал шаг и заглянул ей в лицо. Теперь он не помнил её черт, помнил только то, что его странно поразила её бледность, переходящая уже в какую-то мертвенную синеву. Девочка не произносила ни звука и не шевелилась. «Жива ли?» – подумал он. И – сначала слегка, затем – сильнее толкнул её в грудь, там где не было крови, ногой. Это движение показалось ему тогда самым правильным и естественным. Вдруг она открыла глаза и посмотрела на него спокойным и уверенным взглядом, таким, каким смотрят взрослые. Он не ожидал этого, и как от сильного удара отшатнулся назад. Но из спокойного её лицо почти мгновенно приняло мучительное выражение. Выпростав из-под себя тонкую руку, она протянула её к нему и произнесла через силу: «Помо… Помогите…» В её горле что-то забулькало, и на дёргающиеся бескровные губы выступили кровавые пузыри.

«Что? Что… – говорил он себе, отступая назад. – Что теперь делать?»

Девочка, следя за ним быстро мигающими, блестящими от обильных слез глазами, попыталась привстать, не опуская протянутую к нему, всё больше трясущуюся руку.

– Помо… ги… – начала говорить она, но, не окончив слова, захлебнулась кровью и бессильно завалилась назад, головой с размаху ударившись об асфальт.

«Никого нет, уходить надо», – сказал он, делая ещё один шаг назад. Эта фраза, впервые осмысленно произнесённая, прочувствованная, как током прошибла его. Он резко повернулся на каблуках и решительно пошёл к машине. Сел, попутно мельком глянув на капот – оценить повреждения от удара. Кажется, немного – тысяч на двадцать.

Взревел двигатель, машина сорвалась с места и, развернувшись, понеслась по шоссе в обратном направлении. На долю секунды ему показалось, что в зеркале заднего вида, сквозь снежный дым налетевшей пороши мелькнула другая человеческая фигура, тоже как будто детская, – бегущая через дорогу и размахивающая над головой тонкими руками. Он, увеличив скорость, согнулся над рулём, ища ближайший поворот. Вот, вот он! Резко, так что завизжали тормоза, свернул и поехал, замедлившись, по какой-то незнакомой, не освещённой и мрачной улице с огромными сугробами по обочинам дороги. Сознание постепенно возвращалось к нему. Мысли бешеным хороводом закружились в голове.

– Как же быть? Куда ехать? – думал он. – Домой? А если машину будут искать? Нет, надо иначе, надо заехать во двор, не здесь, в другой части города, и не по шоссе, окольными путями. А там оставить и до дома – через темноту, по дворам – пешком. Сейчас главное действовать взвешено, уверенно, – размышлял он, проехав несколько кварталов и всё более успокаиваясь. – Меня она не могла запомнить. У неё шок, потеря крови, она ничего не соображает. Она вспомнит одежду, может быть, машину. Лицо не вспомнит. А та – другая бегущая фигура? Нет, если и был кто, то только издали видел. Он и того не сможет описать. Ну – среднего роста, такое-то пальто, такие-то брюки – лица он и не видел. А по таким приметам тысячи, миллионы. Да, теперь главное не волноваться, не беспокоиться. Оставляю машину, иду домой. Рите – говорить?

Он замер на секунду, обдумывая это.

– Нет, Рите нельзя, надо чтобы естественно, лучше пусть не знает, не думает ничего. Это пройдёт, забудется, заживём, уже завтра, через неделю по-прежнему заживём. Зайду, как обычно, лягу на кровать. Завтра утром – в полицию. Что сказать? Сказать что… Да, я приехал, стал выходить из машины. Что взял?

Он оглянулся назад, пошарил взглядом по сиденьям. Сваленные кофты жены из химчистки, дорожная сумка, новая, от Виттона… Нет, ничего…

– А, вот, коробка от ноутбука. Да, коробку взял, а потом – вернулся, оставил, завтра, мол, на работу завезу, нечего таскать. Это хорошо, мне на пользу, что коробка. Вор видел издали, понял, что ценное, думал – ноутбук – потому и залез. Ключи ещё в машине оставил – не забыть, важно. Да, да, дальше. Утром – в полицию. Как ни в чем ни бывало. Надо до того побегать по двору, пусть жена поплачет – она слезливая, тут естественность сработает. Побегу в другой двор, расспрошу – не было ли тут, не оставил ли? Там бабки, они потом подтвердят. Потом – в полицию. С женой приду, она, конечно, в слезах. Будут успокаивать, сорвусь – год зарабатывал, а на другой день сволочь какая-то угнала. Обидно! Естественно, жалостливо. Будут о друзьях расспрашивать – тут надо задумчиво вспоминать, перебирать – этот мог, этот – нет, не мог.

Он почти полностью успокоился.

– Да, надо помнить, что все это на всякий случай. Ну, сбил девочку лихач, скрылся. Их не находят, как найти, в Москве – миллион машин. Если всё спокойно, через два дня заберу машину – дети, мол, покатались, да бросили.

Он доехал до какого-то дальнего двора, встал на стоянке, в глухом углу, рядом с заброшенной и заваленной мусором детской площадкой. Платком обтерев отпечатки пальцев с рулевого колеса и ручки переключения передач, вышел из машины. Затем, набирая горстями снег, обтёр бампер автомобиля, и по дворам за два часа дошёл до дома. Поужинав оставленными женой в холодильнике котлетами, лёг спать. Спал крепко, без снов.

В отделении полиции всё было так, как он и представлял себе. Молодой, наголо бритый следователь, сидевший за изрезанным лакированным столом недолго расспрашивал его о машине, её особых приметах и по-детски корявым почерком переписывал номера с технического паспорта, который Грудинин принёс с собой. Жена сидела с испуганным выражением на лице, сцепив покрасневшие руки у груди, сам он задавал взволнованным голосом (получившимся лучше, чем он ожидал) вопросы о том – часто ли находят угнанные машины, и если находят, то в каком состоянии? И не следует ли ему самому теперь проехаться по автомобильным рынкам вместе с полицейским нарядом? Упрашивая скорее найти машину, и обещая особое вознаграждение тому, кто первым обнаружит её, он увлёкся так, что почувствовал неизвестное ему прежде актёрское вдохновение, и должен был даже сдерживать себя, чтобы не сказать лишнего. Поставив по окончании процедуры под каждым листом заявления «С моих слов записано верно», подпись и дату, он вышел на улицу. Всё было кончено.