Текст книги "Грудинин"

XIII

Едва Грудинин вошёл в помещение, как началось движение на нарах, сопровождаемое сиплым скрипом пружин, и несколько мгновений он чувствовал на себе взгляды десятков пар глаз, любопытно и внимательно изучавших его. Стараясь не обращать внимания на эти взгляды, он как можно равнодушнее оглянулся по сторонам. В тридцатиметровом, длинном и узком бараке со скрипучими дощатыми полами было темно при пяти маленьких зарешеченных окнах и сыро. В спёртом воздухе пахло потом, копчёной колбасой и табаком. На спинках расположенных в четыре ряда двухъярусных кроватей висела одежда, какие-то мешки и баулы, и оттого в узких проходах между нарами становилось ещё теснее. Одни арестанты лежали одетые на неразобранных койках, другие читали, третьи играли в нарды или шашки, по-турецки сидя на кроватях друг против друга. Мимо Грудинина прошёл на носках, осторожно удерживая дымящуюся банку кипятка обеими руками за дно и у горлышка какой-то лысый старик, раздетый до пояса, с костлявой грудью, густо поросшей седыми волосами и впалым дряблым животом.

– Чифирить будешь, Семёныч? – окликнул его кто-то насмешливым густым басом.

– Не, я не чифераст, кофейком побалуюсь, – не оборачиваясь ответил тот тонким дребезжащим голоском.

Глядя на этого старика, видимо, бывшего тут объектом общих насмешек, двое сидевших на ближней от входа койке арестантов, игравших в нарды, громко одновременно рассмеялись.

– Ну что стоишь-то, здороваться пошли! – услышал Грудинин над ухом обращённый к нему голос и, оглянувшись, увидел высокого круглолицего парня лет двадцати пяти, в заломленной набок, так что она едва держалась на его бритой голове, арестантской кепке. – Смотрящий побазарить хочет.

Грудинин прошёл за ним в угол камеры, к первой у стены койке. Главный авторитет барака, смотрящий – широкоплечий мужчина, с чёрными округлостями под выцветшими голубыми глазами, сплюснутым сухим носом сидел на кровати в накинутой на плечи робе, подложив под себя одну ногу, скрестив на груди руки и устало запрокинув назад голову, так что она касалась стены. Какой-то полный, с двумя подбородками, сложенным складками затылком человек лет пятидесяти, в брюках, шлёпанцах и белой майке что-то с энергичным возмущением объяснял ему, нагнувшись, насколько позволяла ему его комплекция, вперёд, вытянув шею и делая частые круговые жесты щепотками пальцев перед грудью.

– Нет, нет, Ефимыч, – подойдя, услышал Грудинин. – Мне оно надо что ли? Я там итак оставил полтинник, чего он гонит-то?

– Ну а за базар кто будет отвечать? – расслабленным голосом спросил его смотрящий.

– Я за собой ничего не чувствую. Если что, пусть предъявит мне. А пока предъявы нет, я с терпилой ботать не буду, итак замордовали.

Грудинин с удивлением смотрел на этого немолодого, серьёзного на вид человека, удивляясь не подходящим к его солидной внешности лёгкости и привычности, с которыми он говорил на блатном диалекте.

– Ладно, всё, к тебе претензий нет, – сказал, наконец, смотрящий, не глядя на него, и устало махнув рукой. Тот энергично развёл руками, всем телом отклонившись назад и закинув кверху голову, как бы говоря, что и не может быть никаких претензий и, тяжёлым шагом, щёлкая задниками шлёпанцев по деревянному полу, удалился.

Молодой человек, приведший Грудинина, встал позади него, сложив руки на груди и неопределённо улыбаясь в ожидании распоряжений.

– Ну что, привели только? – обратился смотрящий к Грудинину, – рассказывай: кем живёшь, как звать, откуда, по какой статье пришёл.

– Из Москвы, по двести шестьдесят четвертой, звать Алексеем, – сказал Грудинин, не отводя при этом взгляда от пристально смотревшего на него авторитета.

– Лёха, значит. Меня Ефимом кличут. Первоход? – спросил тот, беря при этом с тумбочки стакан чая в подстаканнике и делая несколько маленьких глотков горячего, чёрного и как жижа густого напитка, видимо очень горького, так как при каждом глотке он судорожно морщился.

– Первый раз, да.

– Какой срок?

– Пять лет.

– Слышь, Вадя, по 267-ой на пятёрку закрыли, – сказал смотрящий, ударив кулаком по зазвеневшей сетке верхней кровати. В ответ оттуда послышалось сонное и недовольное мычание. – Чё жестоко так? Адвокат что ли бухой был? Сбил-то кого?

– Да нет, адвокат нормальный, – ответил Грудинин только на первый вопрос.

Смотрящий некоторое время молча и пристально, с бегающей в глазах искрой, смотрел на Грудинина.

– На воле-то кем жил?

– Работал в фирме, – после небольшой паузы произнёс Грудинин.

– Ладно, короче, расклад такой. Драться нельзя, шакальё за это гасит, всю хату под молотки подставишь. Крысятничать тоже нельзя, если что – ломишься из хаты. Ну и на общак из дачек уделяй. Дачки будут?

– Будут.

– Ну всё, давай тогда. Эй, Чешка! – крикнул он зычным голосом, дёрнувшись плечами и животом.

Молодой человек, который привёл Грудинина, вошёл в свет лампы и, отбрасывая длинную плотную тень, встал возле Грудинина, опершись на одну ногу и вольно поставив другую, всё также неопределённо улыбаясь.

– Покажи тут человеку где что, место дай, где дальняк обозначь, а?

– Ну пошли! – ничего не сказав смотрящему, обратился молодой человек к Грудинину.

И, поправив на голове кепку, так что она с одного края головы переместилась на другой в такое же положение, развернулся и пошёл подпрыгивающим шагом, заложив руки в карманы и не оборачиваясь.

Возле одной из коек они остановились.

– Ну что, вот тут шконка твоя будет. Рядом вот тумба твоя, – сказал он, присаживаясь на кровать и открывая заскрипевшую дверцу маленькой облупленной тумбы. – Тут сложишь, как разживёшься, мыльно-рыльные, нычку, ну что будет у тебя. Хавку клади, не бойся, крыс тут нет. Черти будут приседать, ты по усмотрению. Гасить их у нас нельзя, так что если спрашивать, то через смотрящего.

Грудинин, не понимая половины из того, что он говорил, не решался расспрашивать, растерянно глядя на него. Он молча постоял, медлительным движением ставя руки на пояс и, как будто делая упражнение, отклонившись верхней частью туловища назад.

– Да и дальняк, ну толчок то бишь, вон он, в углу. Собрался туда, посмотри, не хавает ли кто в хате, спроси братву. Телек тоже бычить можно. Ещё тебя дежурным ставить будут, уборщиком по бараку. Не хочешь или западло, крикни кого из шнырей, за полпачки сигарет за тебя справятся. – Он встал и стоял несколько мгновений вполоборота, как будто выжидая чего-то глядя на Грудинина. – А курево есть у тебя?

– Нет пока, – сказал Грудинин.

– Ну ладно. Короче, всё тебе рассказал.

Грудинин сложил вещи в тумбу, лёг на кровать и, закрыв глаза, сразу заснул.

XIV

В российских тюрьмах и колониях существует два вида общественного устройства, разнящегося от учреждения к учреждению. В одних местах заключения преобладают полицейские порядки, там обыкновенно строже режим, прочнее установленная администрацией дисциплина. Такие зоны между заключёнными называются «красными». В других же, напротив, сильнее власть криминальных авторитетов, меньше казённого формализма, порядки мягче и жизнь в целом свободнее. Эти зоны – «чёрные». Почти любой заключённый, даже занимающий низшую ступень в криминальном табеле о рангах или по какой-нибудь причине не ладящий с другими зэками, предпочтёт попасть в чёрную зону. Здесь реже случаются изматывающие обыски и досмотры, меньше давление полицейского начальства, и что самое важное, легче наладить связь с родными. Грудинин попал именно в «чёрную» зону. Тут жили по воровским понятиям – своеобразной конституции заключённых. Они очень просты – запрещается воровать у своих, оскорблять без причины других заключённых, сотрудничать с администрацией или доносить, не отдавать карточные и иные долги. Кроме того, понятия определяют иерархию заключённых. На высшей ступени иерархической лестницы находятся «блатные» (сами они называют себя бродягами, босяками или братвой) – профессиональные преступники, обычно не в первый раз оказавшиеся за решёткой. Они следят за исполнением в зоне воровских законов – решают конфликты, распоряжаются общаком, организовывают бунты против администрации, и так далее. Блатные имеют особые права. Они, как правило, не работают, получают лучшие места в бараках и камерах, и могут использовать «общак» для своих целей. Следующая за ней и самая многочисленная каста – «мужики». Состоит она в основном из так называемых пассажиров – людей, попавших на зону в первый раз, обычно за непреднамеренные или незначительные преступления. «Мужики» власти в зоне не имеют, да и, как правило, не претендуют на неё. Они ни перед кем не прислуживаются, и с администрацией колонии не сотрудничают. Другая каста – «козлы» – заключённые, активно сотрудничающие с администрацией колонии. «Козлом» можно стать, просто приняв на себя какую-нибудь должность в штате колонии – даже став библиотекарем в местной библиотеке. Обыкновенно «козлов» ненавидят, как предателей, перешедших в стан врага. Впрочем, ненависть эта не однородна, случаются среди «козлов» и заключённые, заслуживающие даже нечто вроде уважения за справедливость, например, при назначении работ или нарядов. На четвертой ступени находятся шныри или черти как называют их – это опустившиеся заключённые, имеющие неопрятный вид, выполнявшие самые унизительные поручения. Они убираются в бараках и за небольшие вознаграждения – обычно сигареты или чай – выполняют самые разные поручения других заключённых – от стирки до побегушек. Последний, самый низкий разряд иерархии – «обиженные» или «петухи» – заключённые, которых за серьёзные провинности «опустили», то есть подвергли самому страшному наказанию – изнасилованию. У них нет никаких прав, живут они отдельно ото всех, иногда даже в отдельных камерах или бараках, едят, как правило, из пробитых мисок, которые портят специально, чтобы они не могли попасть к другим заключённым. Их личные вещи также хранятся отдельно от вещей других заключённых. «Порядочный» заключённый не может иметь с «обиженным» никаких дел – даже прикоснуться к нему или его вещам рукой считается делом унизительным – на жаргоне зоны это называется «зашквориться».

Всё это Грудинин узнал не сразу. Вообще, условия жизни в колонии в первые дни очень удивляли его. По репортажам СМИ, информации в интернете, рассказам бывших арестантов, которые он читал и видел перед своим заключением, он составил о колонии в основном негативное мнение, как о месте крайне опасном. Он был готов защищать свою жизнь, но к своему удивлению, нигде не видел ужасов, о которых читал. Не было не то что бы открытого насилия, напротив, на первый взгляд все были как-то подчёркнуто вежливы и деликатны друг с другом, даже ругани. Вообще, общий, официальный тон не только в той колонии, где был Грудинин, а вообще в местах заключения состоит как бы в признании общей беды и исходящей из этого необходимости взаимопомощи. «Арестантский удел един» – говорят арестанты. Одни заключённые подходили к Грудинину и вежливо расспрашивали его о том – откуда он и на какой срок пришёл, другие интересовались, не нужна ли ему какая-нибудь помощь и предлагали сигареты или чай. Грудинин отвечал вежливо, и в тоне, в котором к нему обращались, но смотрел недоверчиво, внимательно приглядываясь и прислушиваясь ко всему. «Не может же быть, чтобы тут действительно был такой санаторий», – размышлял он про себя.

И чем больше он изучал барачную жизнь, тем больше утверждался в своих сомнениях. Если она не была адом, то не была и раем. Воровские понятия, превозносимые тут, особенно молодыми заключёнными, имели весьма ограниченную силу, на самом же деле власть была у того, кто был сильнее, имел связи, или обладал подвешенным языком и умел объяснить, обосновать свою позицию. Благородство, приписываемое элите зоны – блатным, также по большей части оказалось фикцией. Часто говорили о прежнем смотрящем барака – Филимонове по прозвищу Филька, который вместе со своими семейниками разворовывал так называемый общак – общую кассу заключённых, предназначенную для помощи нуждающимся зэкам. Когда общее негодование по отношению к нему стало слишком очевидно, его убрали с должности. Но прошло время и к новому смотрящему – Ефиму – были те же претензии. Грудинин слышал, как зэки шептались и о прямых случаях воровства блатными у простых зэков. Вообще, каждый, кто мог, промышлял обманом. Были тут карточные шулеры, обдиравшие в основном новичков (старые, тёртые зэки в карты играли редко), так что сев с ними за игру на небольшие ставки, например, на спички, можно было проиграть огромные суммы, больше миллиона рублей. Даже если новичок отказывался делать ставки, то и тогда рисковал попасть в просак. «Не хочешь играть на деньги, давай на ничто», – предлагает шулер. И, выиграв, объявляет: «А для меня „ничто“ – тысяча долларов». Не отдать любой долг нельзя – это считается тягчайшим преступлением, и часто случается, что проигравший попадает в настоящее рабство к победителю. Другие арестанты занимались попрошайничеством – человек пять зэков, видимо, только тем и жили, что ходили по бараку и, давя на жалость, напоминая о зэковской солидарности, выпрашивали подачки. Особенно популярен был «развод за базар» – любое неосторожно оброненное слово немедленно подхватывалось и за него могли предъявить, то есть потребовать объяснений со сказавшего его. В лексиконе заключённых существует ряд табу, не всегда известных новичкам. Так запрещается говорить – «я обиделся», сказавшему так немедленно зададут вопрос – не «обиженный» ли он? И надо будет долго доказывать, что это не так. Нельзя говорить также «спрашивать», это означает – потребовать объяснения, вместо этого употребляют слово «интересоваться». На этом последнем попался один молодой зэк, знакомый Грудинину с карантинной камеры. Это был молодой парень – невысокий, белобрысый и улыбчивый.

– Я тебя спросить хотел, где можно мыло взять? – подойдя к одному из старых арестантов во время обеда, сказал он. Почуяв добычу, тот ухмыльнулся, весело блеснув глазами. И, усадив молодого человека рядом с собой на койку, мучал его около часа, заставляя объясняться и оправдываться.

– Ну ты сказал спросить. За что ты с меня хочешь спросить?

– Нет, я имел ввиду, что просто хотел узнать… – растерянно отвечал тот.

– Нет, ты сказал спросить. Братва, слышали же все, что он спрашивает с меня? – полчаса слышал Грудинин из своего угла настойчивый голос зэка и всё более робеющий, дрожащий голосок его жертвы.

Когда молодой человек, раскрасневшийся, с расширенными глазами и дрожащей нижней губой уходил, отпущенный как будто из особой милости, он был должен своему собеседнику два блока сигарет. Были и заключённые, занимавшиеся мошенничеством при помощи мобильного телефона. Несмотря на то, что сотовая связь запрещена в колонии к использованию, у многих заключённых телефоны были. Один из таких людей был соседом Грудинина по койке. «Здравствуйте, я из компании „Билайн“, мы сейчас отключим вас на несколько минут, – постоянно слышал возле себя Грудинин. – Вы пользуетесь картой продления – моментальное подключение и оплата? Продиктуйте номер карты и на ваш телефон будет зачислен бонус в размере 700 рублей».

Единственным правилом, которое более или менее строго соблюдалось заключёнными, было запрещение драк. Но и это происходило отнюдь не из гуманизма – если избитого замечала охрана, в бараке производилось расследование, начинались вызовы на допросы и учащались обыски.

XV

Вопрос о том, как устроить жизнь в колонии волновал Грудинина недолго. Он не имел тех иллюзий о воровских чести и благородстве, которые есть у молодого заключённого, не признавал естественного права блатных на произвол и насилие как делает опытный, тёртый зэк, а со свойственной ему практичностью делового человека, формировал собственное мнение, основываясь только на личном опыте и наблюдениях. Вывод, который он сделал через неделю жизни в колонии, состоял в том, что и тут, как и на свободе действуют те же самые, знакомые ему законы социального дарвинизма, и тут идёт борьба за существование – и идёт даже в обострённой в сравнении с гражданской жизнью, гипертрофированной форме. Этот вывод не огорчил, а даже обрадовал его. Размышления о том, почему он оказался за решёткой, заводившие его в тупик, странные, прежде незнакомые переживания, испытанные во время следствия и суда – всё это выбило его из колеи. Он как будто перестал понимать жизнь и чувствовал себя как рыба, выброшенная на сушу. Сейчас же он словно бы вернулся в хорошо ему знакомую и понятную, удобную как старая, приношенная к телу одежда, среду. И как он с комфортом устраивался в ней ранее, так намеревался устроиться и теперь. По отношению к другим заключённым он не испытывал ничего, кроме настороженности и презрения. Ему смешны были их необразованность и глупость (одного он видел, который не умел читать), раздражали нелепые обычаи, детская привычка ловить друг друга на слове, их воровской лексикон, и как-то презрительно умиляли те наивные способы, которыми они обманывали друг друга. Мысль о том, чтобы добиться уважения этих людей, была смешна ему. И поэтому ему безразлично было какую роль он будет играть в их среде. Если бы это было выгодно и безопасно для него, он с радостью согласился бы «стучать» – доносить на своих соседей по бараку, сотрудничал бы с администрацией или даже перешёл бы во всеми презираемую касту обиженных. Но, поразмыслив, лучше узнав жизнь колонии, он увидел, что самое надёжное и безопасное занятие для него, коль скоро он не может присоединиться к элите зоны – блатным – стать «мужиком» и начать работать. Работа во-первых помогала коротать время, а во-вторых – увеличивала шансы на УДО – условно-досрочное освобождение. На исходе второй недели, заполнив все бумаги, он был назначен на должность и вышел в цех на работу.

Промышленная зона той исправительной колонии, в которой находился Грудинин, промка, как говорят зэки, – была отдельной территорией, огороженной высоким металлическим забором с пущенной сверху кольцами колючей проволокой и отдельной охраняемой проходной. Там помещались два цеха – столярный и швейный. Швейный цех – маленькое двухэтажное здание из белого кирпича, такого же, из какого были построены остальные строения колонии, работал изредка, когда были заказы. Постоянно работал другой – столярный цех – высокое здание с двумя деревянными пристройками. В одной пристройке – маленькой избушке, недавно сложенной из свежего неотёсанного соснового бревна, была администрация и охрана. В другой же – двухэтажной, большой и старой, на каменном фундаменте из сильно раскрошившегося и кое-где кусками осыпавшегося красного кирпича, располагались склад и, в отдельной, изолированной комнате – покрасочный цех.

Миновав на проходной охранника, провожавшего заключённых, которые, склонив головы и держа за спиной руки, в ногу шагали мимо него, жгучим злым взглядом, Грудинин оказался в огромном цеху с деревянными полами и синими, глянцевито-блестящими от падающего света многочисленных ламп стенами. Вдоль стен в два ряда располагались станки, возле каждого из которых стоял ящик с деревом и инструментами. Трое работников беседовали в дальнем углу. Один – молодой парень в развёрнутой козырьком к затылку кепке, запрокинув назад голову и делая энергичные и точные движения руками перед грудью, рассказывал что-то двум другим арестантам – морщинистому старику – маленькому, худому и грязному, похожему на старого воробья, ощипанного в драке, и прыщавому, невысокому пареньку с картофельного цвета круглым плотным лицом и толстыми губами. Тот стоял в той же позе что и рассказчик и, вероятно, видя в нём объект для подражания, с обожанием смотрел на него, а, отвечая ему, невольно повторял его движения руками. Из дальнего конца зала слышался какой-то часто повторяющийся глухой грохот и быстрые, сдавленные голоса ругающихся людей, видимо, вместе поднимающих что-то тяжёлое. Больше в цеху не было никого. Из окрашенной жёлтой краской двери в дальнем конце зала, в кепке с заломленным козырьком и расстёгнутом на три пуговицы рабочем кителе, так что видна была его распаренная и широкая, густо поросшая жёстким чёрным волосом грудь, вышел, расхлёстанным шагом, далеко выбрасывая носки ботинок, энергичный широкоплечий человек с красивым лицом, со сложенной вдвое и перетянутой резинкой толстой тетрадью под мышкой и карандашом за ухом. Это был дежурный по цеху.

– Что, вы на сегодня в первую смену? – спросил он, прищуренным взглядом оглядывая заключённых, которые в вольных позах, кто потягивался, кто переступал с ноги на ногу, стояли перед ним. Их было около ста пятидесяти человек.

– На рейке не закончили вчера, Демидыч, – обиженным басом сказал огромного роста, с выпученными бараньими глазами и широкой мускулистой грудью, натягивающей ткань робы, арестант.

– На второй что ли? – ответил начальник отряда, ловко сдёргивая резинку с тетради. Открыл её, и, вытянув губы трубочкой, повёл карандашом сверху вниз по странице.

– Ну а какая ещё?

– Сдавали же вчера? Вот тут Могилевский поставил дату.

– Поставил, а через час Кох пришёл и увёл четырёх человек на деревяшку. Ну и что, я один там что ли копошиться буду?

– Да он всегда так ставит, – глядя в сторону, расслабленным голосом сказал ещё один заключённый, худой как щепка, с гибкой фигурой молодой парень, указательным пальцем поправляя кверху козырёк кепки и зевая. – Он закрылся и ушёл, а нам на другой день корячиться.

– Да-а-а… – деланно-сочувственным тоном протянул бригадир, что-то записывая в журнале. Но заметно было, что критика Могилевского ему приятна, видимо, потому, что ему нравилось на его фоне выглядеть лучшим начальником в глазах арестантов. – Только к концу смены что?

– Да сделаем всё, что уж там…

– Ладно, Серёгин, давай со своими.

Несколько человек, выйдя из строя, пошли следом за высоким заключённым с бараньими глазами. После них ушли ещё несколько бригад. Одни были назначены на разгрузку дров, другие – в цех окраски. Наконец, в строю осталось не более десяти арестантов.

– Так, ну а теперь что. Новые есть? – сказал бригадир, глядя в свой блокнот. – А, вот, вижу. Куркин есть?

– Вчера перевели в третий отряд, – заспанным голосом сказал кто-то сзади.

– Так… Ещё кто?

– Я, – отозвался Грудинин, переступая с ноги на ногу.

– Как фамилия?

– Грудинин.

– Грудинин? Так, Грудин-и-и-н, – ведя карандашом по списку произнёс бригадир, растягивая звуки, и также сложив губы трубочкой. – Прибытие: двадцать второ-о-ое. Профессиональные навыки – не-е-ет. Ну что, станок знаешь?

– Нет.

– Ладно, тогда что… Тогда упако-о-о-вщиком тебя определим, – сказал он, делая карандашом пометку в журнале. – Вон, видишь, в том конце рабочего? Ну вон, у первого станка, без кепки, седой. Иди к нему.

Грудинин по узкому проходу, мимо включающихся один за другим облезлых станков прошёл к указанному ему бригадиром человеку – кривоногому и лысому старику в очках.

– Что, новый? – сказал тот на представление Грудинина, подняв двумя руками очки на свой морщинистый, на висках усыпанный старческой гречкой лоб. – Задача твоя вот в чём. Возле каждого станка, вон посмотри, видишь, ящики стоят? Короче, твоя половина – вот эти вот три станка. Забираешь ящики, уносишь вон в тот конец. Всё ясно?

– Да.

– Потом складываешь вон в те… – Глухой трескливый вой внезапно заработавшего за его спиной станка прервал его. – Да погоди ты, Санёк! – сорванным голосом, истерично всплеснув руками, крикнул он, оборачиваясь назад. – Видишь же, разговариваю! Да, потом складываешь в два ряда, чтобы двадцать изделий на коробку было, сверху кладёшь бумагу и закрываешь. Всё ясно?

– Ясно.

– Ну, давай тогда, приступай.