Текст книги "Грудинин"

XIX

Начав работать, чтобы в срок сделать нужное количество товара для Снитенко, Грудинин считал, что легко управится с этой задачей, и работал в своём обычном темпе. Однако, уже к вечеру первого дня он понял, что ошибался. Во-первых, он сделал почти на треть меньше запланированного, во-вторых же половина изделий получились, как теперь он видел строгим пристрастным глазом, недостаточно качественными для продажи. Он даже хотел бросить всё этим вечером и отказаться от заказа, особенно увидев какие кривые и непохожие друг на друга у него получились ложки. Но, ещё раз внимательно осмотрев работу, уже не только строгим, но и практическим взглядом, он увидел, что, в сущности, не всё так плохо. Ложки, которые он вырезал вразнобой, между делом, действительно никуда не годились, то же было и с шкатулками. А вот мундштуки, которые он делал один за другим, неотрывно, вышли неплохо. Хорошо получились и чётки, и обе коробки под нарды. Проблема была, как он видел теперь, не в отсутствии мастерства, а в бессистемности работы. Он решил организовать свой труд, сделать его ровнее и стабильнее. В первую очередь был определён порядок работы. Сначала изготовлялись сложные изделия, для которых была нужна твёрдая, свежая рука. Такими вещами были ложки, подставки под столовые наборы и особенно – шкатулки и нарды. Закончив заниматься этим, он приступал к тому, что получалось гораздо легче – мундштукам и чёткам. Вскоре он не только стал работать лучше, но и, главное, осознал ранее туманно представляющийся ему предел собственных возможностей, понял, где и как ему надо совершенствоваться. Жизнь вскоре наладилась и пошла равномерно, по накатанным рельсам. Днём он работал в цеху, в одно и то же время – к трём часам выполняя норму. Затем, принеся из тайного места накрытое тряпкой ведро с банкой специального лака и сделанными со вчерашнего дня заготовками, приступал к собственной работе. К вечеру, к последнему сроку выхода из промышленной зоны, у него готовы были две шкатулки, десять мундштуков, несколько пар чёток и, если работа шла быстро, два или три набора деревянных ложек с миской. Затем он покрывал готовые изделия лаком, складывал в одному ему известном месте в цеху, и шёл выбирать дерево, которое ближе к вечеру привозили на склад, для завтрашней работы. Набрав несколько досок, нёс их в сушилку или, если дерево было сухое, что случалось очень редко, прямо укладывал возле своего станка. Затем выпивал по чашке чаю с Александром и стариком Егоровым – двумя работниками, с которыми он познакомился в цеху, и которые всегда поздно засиживались в нем, и возвращался в барак. Миновав на проходной одного из двух знакомых ему охранников – Митяева или Карнаухова, шёл в нерабочий отряд к Снитенко, который принимал у него товар.

Месяц работы прошёл в постоянном напряжённом волнении. В первые дни Грудинина мучали сомнения относительно качества изделий. Всё, что он ни делал, казалось ему грубым, неумелым, особенно в сравнении с тем, что он видел у других рабочих. Однако если и были эти недостатки, то Снитенко, видимо, не замечал их, и забирал всё, что он приносил. Но чем ближе был оговорённый срок расплаты за товар, тем больше его мучила другая мысль.

«Что если Снитенко вообще ничего мне не заплатит? – думал он иногда. – Доказательств, что я ему что-то носил, отдавал, нет никаких. Его люди, которые видели меня у него, ничего, конечно, не подтвердят. И, главное, сам я не пойду на конфликт».

Не так страшно было потерять месячный заработок, но существовала другая, куда большая опасность – по одному из неписаных правил колонии на обиду нельзя не отвечать. В здешнем волчьем мире человек, не отстоявший свои права, немедленно становился жертвой других хищников, и, в конце концов, опускался на социальное дно колонии или в редких случахях даже погибал. Что если Снитенко на вопрос об оплате рассмеётся ему в глаза? Возражать, спорить означает поставить себя в тяжёлое положение, которое наверняка обернётся серьёзными неприятностями. Но и проглотить обиду нельзя – как кровь, пролитая в морской воде привлекает акул, так и оскорбление, оставленное без ответа, немедленно сигнализирует всем проходимцам и хищникам колонии об его слабости. И такой поворот событий представлялся Грудинину с каждым днём всё вероятнее. Не утешало его и то, что он знал, что и другие умельцы сотрудничают со Снитенко на постоянной основе. С этими мастерами – Миролюбовым и Сатаровым Грудинин был знаком. И он видел, что они работали во-первых гораздо быстрее, а во-вторых – намного лучше него, выпуская при этом очень сложные, недоступные ему изделия. Снитенко, имея таких работников, конечно, мог не дорожить им, Грудининым.

Оговоренный срок оплаты приходился на среду. Грудинин в этот день придумал способ подавить волнение, в последнее время особенно путавшее его мысли. Почувствовав, что лучший способ привести в порядок умственную деятельность – упорядочить деятельность физическую, он работал особенно аккуратно, с напряжённой тщательностью прорабатывая каждую деталь готовых изделий. И как он целый день аккуратно работал, также аккуратно, теми же чёткими и излишне подробными движениями он сложил готовый товар, предназначенный для Снитенко, в бумажный двухслойный конверт, тщательно, медленными движениями, с усилием натягивая бечёвку, перевязал его на двойной узел и отправился на встречу.

Было уже около восьми часов вечера, и в бараке нерабочего отряда, где жил Снитенко, было, как всегда в это время суток, оживлённо. Ещё входя в тёмную, пропахшую тухлой сыростью и заставленную нетёсаными досками прихожую, Грудинин услышал доносящиеся через растворённую дверь звуки ругающихся голосов, скрип нар и свист закипающего чайника. Пройдя между двух заключённых, игравших на кровати в карты, из которых один, видимо, проигрывавший, с красным отчаянным лицом тасовал напряжёнными побелевшими пальцами засаленную колоду, он зашёл в узкий проход, где возле стены стояла аккуратно заправленная кровать Снитенко. Самого его он не нашёл, и это, несмотря на то, что договорённости о точном времени у них не было, показалось ему плохим знаком. Ещё ни разу не случалось, чтобы в это время он не заставал тут Снитенко. Он уже решил уйти и зайти позже, но не знал как поступить – оставить ли товар здесь, или взять его с собой и занести потом? В этот момент раздетый до пояса Берёзин, помощник Снитенко, видимо, давно заметивший его, встал со своих нар и, на кривых ногах вразвалку подойдя к Грудинину, головой кверху кивнул ему, вместе с тем пристально и с подозрением глядя на него своими бесцветными, отёкшими со сна глазами.

– Что нужно, Лёх? – спросил он, вставая так, чтобы загородить проход к кровати Снитенко.

– Да я к твоему шефу. А он сам где? – волнуясь и стараясь не показывать этого, сказал Грудинин.

– Не знаю. Может и не будет его сегодня. Что надо-то от него?

«Да, видимо, так и есть, кинули меня, – думал Грудинина, всматриваясь в лицо Берёзина, показавшееся ему теперь особенно хмурым и злым. – Нет его, и завтра, и послезавтра не будет».

– Да так, принёс отдать товар, – вслух безразлично сказал он.

– А-а-а… Оставишь или потом зайдёшь?

– Да оставлю лучше.

– Погоди тогда, – сказал Берёзин. Он потянулся, выгнувшись широкой красной спиной назад, до хруста костей, широко раскинув свои огромные волосатые руки. И, зайдя за кровать Снитенко, начал, согнувшись пополам, что-то разбирать в укладке позади неё. —

– Ну, давай сюда, – не разгибаясь протянул он руку Грудинину.

Отдавая пакет, Грудинин вспомнил сильные и напряжённые движения своих пальцев, которыми он завязывал его, и это воспоминание, в свою очередь сказавшее ему о месяце тяжёлой работы, обманутых ожиданиях и всех тех опасностях, которые теперь угрожали ему, не только морально, но и физически, до дрожи в ногах, ослабило его.

– Ну что, точно не будет его? – спросил он ещё раз у Берёзина.

– Точно, точно, – ответил тот, выходя и вставая в прежнюю позу, закрывая собой проход.

– Ладно, передай ему тогда, что я заходил.

Не попрощавшись, Грудинин быстрым шаркающим шагом пошёл к выходу.

«Теперь надо придумать как поступить чтобы это обошлось. Надо равнодушно: мол, я и не ждал, что будут какие-то деньги – так, на пробу вещи приносил – пойдёт – не пойдёт. Или, ещё лучше, остатки какие-то от работы – что плохо получалось, то ему отдавал. И со всеми, и с самим Снитенко, если что, придерживаться этой версии. Не стоял же он за спиной у меня в цеху. И главное – не скандалить, не ходить сюда и побыстрее всё забыть», – размышлял он, проходя между пятью заключёнными, только что с улицы вошедшими в помещение и толкавшимися на входе, затаптывая мокрый, только вымытый пол.

– Эй, эй, как тебя, – сказал вдруг кто-то над самым его ухом, дёргая его за плечо и обдавая его щёку мокрым вонючим дыханием. – Берёза тебя вон кличет.

Грудинин обернулся и увидел, что Берёзин в самом деле с улыбкой кричит ему что-то от кровати, чего он не слышал из-за шума одежды и голосов вошедших людей, и энергично машет рукой, подзывая к себе.

– Лёх, ну что ты ушёл-то? Ору тебе на всю хату. Тут Снитыч же, я забыл, пакет тебе оставил. Заберёшь сейчас?

– А что за пакет?

– Не знаю что. Возьми, сам посмотри.

Взяв у Берёзина пакет из газетной бумаги наискось замотанный суровой нитью, Грудинин быстро вышел из помещения. Возле поста дневального, он остановился.

– Я зайду на секунду в подсобку? – спросил он дневального, широкоплечего молодого парня, который, оперевшись обоими локтями на тумбу и вихляя пяткой отставленной назад ноги, лущил семечки.

Тот кивнул головой, не оборачиваясь, не отрывая взгляда от вошедших в барак и раздевавшихся заключённых. Зайдя в уставленную швабрами и вёдрами комнату, Грудинин быстро разорвал обёртку, развернул пакет, и, подойдя к сплошь засиженному мухами мутному окошку, через которое процеживался жёлтый свет уличного фонаря, стал изучать его содержимое. В пакете, под слоем бумаги, было шесть аккуратно сложенных, новых тысячерублёвых, и несколько пятисотенных купюр. Всего денег было восемь с половиной тысяч, почти на две тысячи больше, чем он рассчитывал получить. Сложив дрожащими руками купюры, не в силах при этом сдерживать радостную улыбку, Грудинин покинул подсобку, хлопнув дверью и, бодрым шагом, на выпрямленных ногах пройдя мимо дневального, проводившего его удивлённым взглядом, вышел на улицу. Радость, последовавшая за разочарованием, всё больше охватывала его, и он быстро шёл к своему бараку через двор по весело хрустящей гальке.

«Везде, везде можно жить, – думал он, делая большие шаги, чтобы через напрягающуюся ткань брюк чувствовать скатанные валиком купюры. – Такой человек как я, хищник, хозяин жизни, везде свой, нигде не пропадёт. И здесь всё налаживается».

Перед входом в свой барак, у тускло горевшего фонаря, он остановился, чтобы прочесть надпись на плакате, висевшем возле входа. Эту надпись, он видел каждое утро, выходя на построение, но никогда раньше не успевал прочесть её полностью. И теперь, как будто смакуя долго откладываемое удовольствие, несколько раз пробежал её глазами. Это было стихотворение о пользе работы с корявой неумелой рифмой, написанное, видимо, кем-то из заключённых. Он усмехнулся и, со ставшим ему привычным на зоне, приятным ироничным чувством превосходства над зэками, игриво ударяя рукой по длинным кривым шпалинам, в ряд выставленным перед входом для какого-то ремонта, вошёл в барак.

XX

Ещё когда он вытирал на входе ноги об избитый расщеплённый порог, издали, отрываясь от разговора, ему махнул рукой маленький глянцево-лысый человек, с гладким круглым животом, круглыми щеками и белёсыми бровями над красными, лишёнными ресниц веками. Это был Царёв, единственный пока в колонии приятель Грудинина, пришедший из соседнего барака к нему в гости на вечерний чай.

Несмотря на то, что к Грудинину часто, особенно в последнее время, подходили люди, приглашая присоединиться к одной из семей – то есть сообществ заключённых, имеющих общий бюджет, питание и договорившихся защищать друг друга, он пока не соглашался на эти предложения. Во-первых, он не хотел попасть в семью, стоящую ниже той социальной ступени, которую он определил для себя, во-вторых же опасался по незнанию оказаться в сообществе так называемых «мешочных братьев», которые под видом семейников и хлебников как клещи облепляли каждого вновь прибывшего в колонию и не останавливались, пока не обирали его до нитки.

Вместе с тем, вокруг Грудинина, как и вокруг каждого состоятельного, имеющего деньги арестанта, начали собираться люди. Сначала – шныри, делавшие за него работу по уборке казармы, когда по графику была его очередь, и прислуживавшие ему, после – коллеги по промышленной зоне, с которыми он пил после работы чай. Затем, через занятие шарабьём он познакомился в цеху с Царёвым. Выяснилось, что Царёв, сидевший за налоговые махинации, также как и Грудинин на воле был предпринимателем и имел свой бизнес. И здесь он, также как Грудинин, устроился зарабатывать на промышленной зоне. Первое время общение с ним приносило Грудинину немало удовольствия – после долгого перерыва он не мог наговориться с образованным человеком, близким ему социально, и, также как он, втайне смеющимся над глупостью, неграмотностью арестантов и обычаями, царящими на зоне. Этот совместный смех приносил им в первое время много взаимного удовольствия. Но удовольствие это постепенно прошло. И вместе с тем выяснилось, что Царёв несмотря на свою образованность ограничен и глуп, а, кроме того, ленив – на «шарабье» он зарабатывал в три раза меньше Грудинина. Общие темы постепенно стали иссякать, и отношение его к Царёву стало лениво-снисходительным. Царёв, впрочем, был полезен тем, что помогал обустраивать быт – помог ему достать кипятильник, приборы, познакомил с Милютиным, сотрудником склада, у которого всегда можно было приобрести что-нибудь из одежды, но в целом Грудинин общался с ним только от отсутствия других, более интересных собеседников. Сам же он приходил к Грудинину сначала время от времени, потом всё чаще, и, наконец, завёл привычку проводить у него каждый вечер чтобы угоститься продуктами, выпить чаю, и с умным лицом самодовольно наговориться на умные темы. Он и сейчас, дожидаясь Грудинина, уже завёл беседу с его соседом – высоким, краснолицым зэком с закатанными рукавами, обнажавшими жёлтые жилистые, покрытые татуировками руками.

– Ну а что поделаешь, – подходя услышал Грудинин сказанные назидательным тоном слова Царёва. – Такая система у них.

– Нет, ну а как они узнают-то, он же итак погиб бы, с двадцатого-то этажа? – часто моргая глазами и вытянув шею спрашивал его собеседник, видимо, безуспешно пытавшийся уяснить то, что говорил Царёв.

– О чём базар? – спросил Грудинин, подходя ближе. – Привет, Санёк, – сказал он, подавая сначала руку высокому заключённому, а затем головой кверху кивая своему приятелю.

– Я об американской судебной системе рассказывал, – начал Царёв, иронично улыбаясь и смеющимися глазами показывая на своего собеседника, как бы приглашая Грудинина вместе посмеяться над ним. – Вспомнил тут задачку, ту, которую тебе рассказывал.

– Что за задачку?

– Ну как, я же вчера тебе говорил, это про американское правосудие. Допустим, самоубийца выпрыгнул из окна двадцатого этажа своего дома. Когда он летел мимо десятого, человек, стоявший там, перезаряжал ружьё и случайно выстрелил в окно. Этот выстрел и убил самоубийцу раньше, чем тот долетел до земли. Посадят ли стрелявшего?

– И что, посадят? – спросил Грудинин, подходя к тумбочке и доставая с полки две чайные чашки и запрятанную в углу, за газетной бумагой, колбасу.

– Я же говорил тебе. Посадят.

– А почему, он же по-любому бы разбился, – недоумённо сказал высокий заключённый.

– Ну такие законы у них в Америке.

– Чё-то странно как-то.

– А ещё у них прецедентное право.

– А это что такое?

– Ну вот у них существует такая система: если судья принял решение, то оно становится законом и обязательно к исполнению. Например, поставил ты ограду на автостоянке перед домом, место своё огородил. На тебя подали в суд, и в ходе судебного заседания, было принято решение о твоей правоте, – с видимым удовольствием, неприятным Грудинину, произносил Царёв официальные слова. – И, значит, отныне ограды ставить можно. Или, например…

– Колбасу лучше порежь, чем трепаться, право прецедентное, – произнёс Грудинин, подкидывая обмотанный бумагой кусок колбасы Царёву. – Я чаю пойду сделаю.

Царёв не обиделся на грубость (в последнее время он вообще меньше и меньше обижался на всё чаще бывавшие резкости Грудинина, незаметно для себя постепенно становясь его прислужником), а, криво улыбнувшись, подхватил обеими руками кулёк, и с той же улыбкой продолжил говорить.

Чай можно было сделать у единственной в бараке розетки, где с негласного разрешения администрации разрешалось пользоваться кипятильниками. Это место было у входа, возле латунного потемневшего умывальника с облезшим зеркалом. Подходя, Грудинин увидел, что возле розетки уже стояла очередь из трёх заключённых. Он кивнул разговаривавшим Смятину и Никодимову, которых он знал по работе в цеху и, преодолевая брезгливость, подал руку Мягкову, жирному зэку с покрытым прыщами багровым лицом, который крепко пожал его ладонь своими длинными и толстыми, с грязными ломаными ногтями пальцами.

– Ну что, Лёх, – спросил Мягков, улыбаясь и показывая чёрные скуренные зубы, – как шкатулка-то моя, послезавтра будет готова?

– На следующий четверг ведь договаривались, – не глядя на него, сухо сказал Грудинин.

– А раньше никак?

– Раньше никак.

– Да, но ты смотри, чтоб матери понравилось, для матери шкатулка.

– Нормально всё будет.

– Я просто хочу ей на днюху подарить, днюха у неё через месяц, – обиженно проговорил Мягков, видимо задетый тоном Грудинина. – Мать ведь, а тут что купишь? Не хавку же дарить. Юбилей будет, шестьдесят лет.

Грудинин хотел ответить, но в этот момент рядом кто-то вскрикнул и послышался глухой удар чего-то тяжёлого о доски пола. Оглянувшись вместе со всеми, он увидел лежащего на полу жёлтого сухого старика, который, обняв одной рукой свою банку, другой медленно доводил в воздухе круговое движение, как будто рефлекторно пытаясь сохранить уже потерянное равновесие.

– Что, дед, ноги не держат? – сказал Смятин, коренастый зэк в повязанном вокруг толстой талии застиранном кителе. Он подошёл к старику и протянул ему свою крепкую, с рельефно выделяющимися у предплечья бицепсами, руку. Старик, беспомощно и сконфужено улыбаясь, взялся за руку и Смятин одним быстрым упругим движением, видимо довольный возможностью показать свою силу, поднял его на ноги. – Не ушибся?

– Спаси вас Бог, помолюсь за вас, – робко сказал старик, снизу вверх глянув на него, вместе с тем оправляя задравшийся выше пояса китель и отряхивая плавными движениями узкой ладони спину и брюки.

– Под ноги смотри лучше, чем молится.

Старик встал со своей банкой в конец очереди, и Грудинин, полуобернувшись, внимательно посмотрел на него. Старик был небольшого роста, с узкими, вогнутыми вовнутрь плечами и длинным обрюзгшим лицом, на котором блестели большие выцветшие голубые глаза. В его лице, положении фигуры было какое-то незнакомое, нетипичное для зоны – доброе и смиренно-унылое, но вместе с тем не заискивающее выражение. Грудинин вспомнил, что фамилия этого старика – Перова и что в бараке он считается полусумасшедшим, юродивым за то, что ни с кем не общаясь, он всё своё время проводит у себя в углу, завешанном иконами, где молится и читает Библию.

– Что, больно ударился? – обратился Грудинин к старику. Тот поднял на него свои огромные и бледные, кроткие глаза.

– Ничего, хорошо всё. Оступился, ударился только немного. Бог спас.

– Ты в Бога веришь?

– Верую, – серьёзно сказал Перов.

– Тут, небось, поверил?

– Нет, нет, ещё задолго…

– А что ты всех на «вы» называешь, – спросил Грудинин, вспомнив ещё одну казавшуюся ему забавной черту Перова – вопреки обычаю колонии, обращаться к собеседникам на «вы».

– А как же иначе? Я дух Божий уважаю.

– Какой ещё дух?

– А как же? Мы по подобию Божию созданы, в каждом из нас частичка Его. Вот ей и кланяюсь.

– Ну и что, помогает тебе вера твоя?

– Помогает, – просто ответил Перов.

В этот момент подошла очередь Грудинина и он, дождавшись пока вскипит вода, подхватил свою банку и пошёл к своему месту, где уже ждал его, хлопоча возле чашек, Царёв.

– Наливай вот сюда, полотенце возьми, – сказал он, подставляя под дымящуюся струю сначала свою, с выщербленным, краем глубокую чашку. – Смотри, не обварись сам.

Грудинин, взяв чай, сел на нары, подвернув под себя ногу.

– Хлеб у нас кончается, и в ларёк не везут, всё у них пряники эти дурацкие чёрствые. Думают, зэки всё возьмут. Ну и деваться некуда, – сказал Царёв, садясь рядом и шумно отхлёбывая из чашки. – А что ты говорил там в очереди с Иисусиком-то нашим?

– Где, с кем?

– Да с Перовым. О чём говорили-то?

– А, с этим. Да так, спросил его о чём-то.

– А ты, кстати, в курсе, за что он сидит?

– За что?

– За убийство, – произнёс Царёв, и, взяв бутерброд с колбасой, откусил от него большой кусок и энергично начал жевать, с значительным блеском в глазах глядя на Грудинина.

– И не скажешь про него.

– Ну а про кого скажешь? Васька-то вот из третьего отряда, который в покрасочном работает, знаешь что он? Девчонку тринадцатилетнюю убил, разрезал и в бочке засолил. И дали десять лет.

– Да у него и рожа соответствующая, а этот-то…

– И этот тоже, рожа-то рожей, а, знаешь, эта песенка-то есть – «двух душ убил», – сказал Царёв. – Впрочем, тут, конечно, дело в правосудии. Ты слышал наш разговор с Лопатиным?

– Слышал, – нехотя сказал Грудинин, знавший привычку Царёва умничать во время еды, прибавляя к удовольствию от поглощения пищи удовольствие самолюбования, и до брезгливости не любивший этого. Он налил ещё чаю и, вытянув ноющие от усталости ноги поверх жёсткого одеяла, пошевелил расслабленными пальцами ног.

– Ну вот, мы говорили о двух системах – нашей и американской. У американцев прецедентное право, а у нас шалтай-болтай какой-то. Вот это ещё у Достоевского было, знаешь, о неравномерности наказаний? Ну там он говорит, что убийства тоже разные бывают, один ребёнка убил из удовольствия, а другой защищал жену. А обоим срок одинаковый. Вот в американской практике эта проблема – ну то, что закон от жизни отстаёт, хоть как-то решается.

– Это не американская практика, прецедентное право ещё в двенадцатом веке в Англии существовало, – заложив руки за голову и закрывая глаза, сказал Грудинин.

– Ну да, да. Вот у нас как сейчас, – не слушая его, продолжал Царёв. – По одной и той же статье сроки разные дают. Даже, бывает, один подельник четыре года получает, а другой – одиннадцать. Вот братья-то сидели, Федины, ограбили магазин. Так за то же самое одному дали четыре года, а другом – восемь лет. Например, вот мой случай, судья и слушать не стала, с размаху так и отоварила шестью годами. А в США бы был нормальный процесс, было бы изучение аналогичных дел, было бы там ещё…

– Да и там то же самое, – равнодушно перебил его Грудинин. – Везде одинаково всё – кто сильнее, тот и прав. Это закон природы.

– Нет, не скажи. Там справедливость есть, хоть человеческое отношение…

– Какая там справедливость… Ну сколько у них дел слушается в год? Миллион? Два? И каждое дело – прецедент. Кто богаче, у кого больше возможностей, тот изучит все лазейки, наймёт больше людей, найдёт нужные прецеденты и выиграет дело. Везде одно и то же.

– Если кто сильнее, тот и прав, то как же тогда… – начал говорить Царёв и осёкся. Грудинин понял, что хотел сказать Царёв, знавший его историю – «если кто сильнее, тот и прав, то как же ты оказался здесь?» И этот вопрос, по-прежнему остававшийся без ответа, и каждый раз вызывавший у него умственное напряжение, – был неприятен ему. Он нахмурился и, излишне сильным ударом кулака оправив за головой подушку, приподнялся на кровати.

– А кого этот-то православный убил? – меняя тему, сказал он, из-под ресниц полузакрытых глаз следя за Перовым, ходящим между коек на противоположной стороне барака.

– Перов что ли?

– Да. Ты сказал… «двух душ убил», – с неохотой повторил он цитату, сказанную Царёвым.

– Да, да, убил. Странная там была история. Вроде бы из-за квартиры убил тётку какую-то, да ещё с ребёнком.

– Странный он какой-то. Что его в психушку-то не упекли?

– Да кто его знает, может, разумный он слишком оказался. Это с виду он юродивый, а так не поймёшь что за человек. Ты посмотри на него, у нас бичи все в чертях ходят, а этот держит себя – всё у него чистенькое, и сам ходит чистый, работает где-то. Каждый раз смотрю на него и думаю: вот такие вот ребята маньяками и становятся. С виду тихий-тихий, а чуть что… Тут ещё странная история была – как-то видел на складе, как он с петухом общается. Что-то давал ему, за руку держался. Ну вроде как зашкворился. Мне, конечно, по боку все эти глупости, – сказал, самодовольно-иронично улыбаясь, Царёв, этой улыбкой выражая общее их с Грудининым презрение к глупым зэковским обычаям. – Но всё же странно как-то.

– И что, тут-то он проповеди читает?

– Да читает иногда, вроде. У него ещё причуда есть – в драки лезет

– В какие драки?

– Ну там разбираются люди между собой, он вмешивается, начинает толкаться, за руки хватать.

– Зачем?

– Да кто его знает. Разные причуды бывают. На блоке у нас был один, так тот как в дверь стучали, на тумбочку забирался и гимн России орал во весь голос. Ну а у этого другое, – скучающим тоном сказал Царёв. – Может, чаю ещё?

– Ладно, давай теперь ты за чаем, – сказал Грудинин.

До поту напившись чаю, они просидели до отбоя. Царёв, по своей привычке без остановки болтавший, даже обиделся, заметив, что в этот вечер Грудинин совсем не слушал его. Он молча лежал на кровати и, заложив руку за голову и прикрыв глаза, вспоминал о событиях дня, о своём волнении и о деньгах, полученных от Снитенко. И о том, что он не спит, можно было догадаться только по радостной улыбке, то и дело мелькавшей на его твёрдо сжатых губах.