Текст книги "Грудинин"

XVI

Работа, сначала представлявшаяся Грудинину очень лёгкой, оказалась почти непосильной для него, не привыкшего к физическому труду. Перенося огромные, неохватные ящики, он уже через двадцать минут так устал, что взмок от пота, который сочился по спине постоянными длинными струями, стекал из-под кепки по лбу и жёг глаза. Ходя взад-вперёд по длинному узкому цеху, он наталкивался то на стоящие в проходе ящики, то на выступающие части работающих станков, и к вечеру насажал по телу синяков. Один синяк, на бедре, чуть ниже поясной линии, к следующему утру опух, приобретя странный цвет – сине-жёлтый, с красными прожилками, и постоянно болел стонущей болью. Другой был на животе, и болел только когда Грудинин делал резкое движение руками или поднимал их выше плеч, но болел так сильно и резко, что темнело в глазах и он на мгновение замирал на месте, теряя ориентацию в пространстве, беспомощно моргая глазами и переступая с ноги на ногу. Перчатки, выданные ему, оказались на несколько размеров больше и соскальзывали с красных, ватных, облитых потом рук, когда он сортировал сложенные заготовки. Работать в них было невозможно – только он управлялся с одной коробкой, как от станков подавали знаки, что готовы две другие. Но, сбросив перчатки, он немедленно насажал десятки заноз под кожу ладоней. Он даже не сразу почувствовал эту боль – вся обстановка цеха – грохот молотков, жужжание десятков свёрл, вгрызающихся в сухое дерево, вой бензиновой пилы, бывшей в трёх шагах от места работы Грудинина и наполнявшей воздух чёрной копотью, – всё это заглушало, заслоняло остальные ощущения. И только выйдя после смены на свежий морозный воздух, и шагая с отрядом по невыносимо скрежещущей в вечерней тишине мокрой гальке, он почувствовал скопившуюся за смену раздражённую боль во всём теле, и вынужден был собрать все силы, чтобы не оступиться и не задержать идущий строй. То же было и на другой день. Главной же бедой, его мучением, стал голод. Кормили в колонии ужасно – то была какая-то крупа с водой, то полугнилая капуста с рыбьими чешуёй и костями. Восстанавливать силы при таком питании было невозможно. В первые дни Грудинин брезгливо смотрел на заключённых, евших эту отвратительную пищу, и даже в первое время оставлял свою порцию, пайку, как говорят в колонии, другим зэком. Но через два дня на работе он дочиста съедал все, что давали в столовой. Сосущее ощущение голода, постоянно раздражаемое запахами, присутствующими в бараке, преследовало его, и до того, что по ночам он не мог заснуть из-за него. Как-то он увидел, что один заключённый бросил недоеденный пакет печенья, заметив там сухого таракана, и всерьёз думал о том, чтобы дождаться, пока в бараке все заснут, и в темноте пробраться к этому пакету. С большим трудом он сдержал себя от этого. Пищи достать было негде – кроме жены, ещё во время процесса ушедшей от него, родных у Грудинина не было, и на передачи он рассчитывать не мог. Он собирался уже бросить всё и перевестись в нерабочий отряд, но дня через три случилось событие, изменившее это решение. У одного из опытных рабочих – Шатсевича забрали ученика и увезли для допросов в Москву, по вновь открывшемуся делу, и бригадир, вызвав Грудинина, назначил его к Шатсевичу в стажёры.

Шатсевич был человеком лет пятидесяти, страшно худым, с дряблым злым лицом. Грудинин не понравился ему сразу, как всем обиженным на жизнь людям не нравятся люди здоровые, свежие и цветущие, и он с первых же моментов дал ему это почувствовать. Его учение сводилось к тому, что, усевшись возле станка, за которым работал Грудинин, и уперев мускулистые, натруженные, с выделяющимися под натянутой тонкой кожей вспухшими венами руки в колени, он угрюмо глядел в сторону, и сквозь зубы цедил указания. Своим надменно-значительным видом он как бы говорил: обучение твоё – не моя забота, и мне безразлично – научишься ли ты чему-нибудь или нет. В конце второго дня, не столько слушая Шатсевича, сколько глядя на других рабочих, Грудинин смог, наконец, научиться делать первый, самый простой тип заготовки – ножку для стола. Это оказалось несложно. Надо было только, настроив станок, снять с обработанного куска дерева в нужных местах стружку, и затем, переставив переключатель в другое положение, сделать в двух обозначенных местах углубления, при этом держа заготовку так, чтобы она не «ходила» и не растрескивалась вследствие вибрации. Этому последнему было сложнее всего научиться, но, испортив несколько образцов, он, наконец, нашёл сначала одно, а затем и другое, более надёжное положение рук, удерживая в котором заготовку, он не причинял ей вреда. Второе изделие, порученное ему, фигурная ручка кресла, оказалось труднее в изготовлении. Надо было не только верно удерживать деревянный брусок, но и аккуратно вести его под пилой, так чтобы ничего не сорвалось и не срезалось лишнего. Но и это удалось быстро. Уже через неделю он впервые выполнил план, и, несмотря на то, что Шатсевич был им недоволен и рекомендовал бригадиру перевести обратно в упаковщики, был назначен на отдельный станок. Шатсевич остался его руководителем до того момента, пока он ни сдаст экзамен на разряд. Но на деле он приходил навещать его не чаще раза в неделю, так что Грудинин получил полную свободу. Новая работа нравилась ему. Прежней изнуряющей усталости в ней не было, а помимо того, она, в отличии от нудной работы упаковщика, была не машинальна и предполагала совершенствование, постепенно увлёкшее его.

Общая беда всех цеховых работников была в качестве материалов и оборудования. Станки в колонии стояли по большей части старые, выпущенные в сороковых-пятидесятых годах прошлого века. Они часто ломались и нуждались в бережном и внимательном обслуживании. Многое зависело от мастера, прикреплённого к станку – чем опытнее он был, и чем лучше знал своё оборудование, то есть умел обслуживать и ремонтировать его, тем лучше у него шло дело. Сложнее всего было молодым людям, которые вынуждены были за каждой мелочью обращаться к мастерам, ждать по нескольку часов техников и ежедневно получать нагоняи за невыполненную норму. Тоже было и с сырьём. Чуть ли ни треть дерева, привозимого на склад, можно было прямым ходом отправлять на свалку – в работу оно не годилось. И тут опять страдали в первую очередь новые работники, не умевшие по неопытности подбирать материал. Грудинин несколько дней подряд не мог выполнить план из-за того, что взятое из кучи на складе полено, на вид вполне годное в работу, или оказывалось на деле трухой и прямо крошилось в пальцах, или было так сыро, что его нельзя было обработать без риска затупить резец или пораниться. После двух дней беготни по цеху в поисках хорошего материала, выпрашивания его у бригадира и даже копания в мусоре, он, наконец, решил задержаться после работы, зайти на дровяной склад, выбрать сырьё самостоятельно. Склад, находился во дворе промышленной зоны. Это была площадка метров двадцати в ширину и десяти в длину, защищённая от дождя плотным брезентовым тентом, установленным на сваях. В дальнем конце склада, на усыпанной опилками земле были сложены в несколько рядов распиленные доски, а по остальному пространству его то тут, то там островками возвышались дровяные поленницы, перетянутые верёвками.

Каждый входивший сюда сразу наталкивался на один из двух ржавых станков, давно сломанных и растащенных на запчасти, так что от них остались одни ржавые остовы. В целях непонятной бережливости их не выкинули, а с огромным трудом переместив из цеха, оставили дальше ржаветь во дворе. Это были монструозные конструкции, вышиной с человеческий рост и весом в несколько тонн каждая, и рассказывали, что при транспортировке их из цеха насмерть задавило рабочего.

Склад был центром социальной жизни промышленной зоны. Сюда заключённые ходили во время перерыва на обед, здесь они обсуждали новости, ругались, мирились, играли в запрещённые азартные игры, и, несмотря на строгое предписание администрации в отношении курения, постоянно курили. Причём, словно бы в насмешку над запретами, грубо сколоченную скамейку, возле которой собирались на перекур, от взглядов охранников, выглядывавших из цеха, курильщиков скрывал противопожарный плакат с нарисованной на нём перечёркнутой сигаретой. Здесь же порой разыгрывались трагедии – почти не проходило года, чтобы какой-нибудь бедолага-арестант не попытался свести счёты с жизнью, повесившись на привязанной к свае верёвке, или не вскрывал себе вены зайдя за поленницу или забравшись под брезент. После таких случаев начальник колонии или Хозяин как говорят заключённые, намыливал голову старшему промышленной зоны, а тот выставлял на складе часового. В это время рабочие ходили курить и обсуждать новости в тесную сушилку для дерева или на пропахший маслом склад инструментов. Впрочем, часовой редко выдерживал на своём посту больше месяца, и, намаявшись под солнцем, ветром и дождём, а зимой и под снегом, наконец, бросал его, и постепенно всё возвращалось на круги своя.

Вечером, дождавшись, пока рабочие, сложив инструменты в ящики и выключив станки, начали расходиться по баракам, Грудинин прошёл на склад. Он думал выбрать хорошее дерево из старого, но ему повезло, утром был завоз, и недалеко от входа лежали несколько вязанок берёзовых дров. Подхватив одну из них, он собрался уже вернуться обратно в цех, как вдруг услышал в другом конце двора, за пожарным стендом, странные звуки – кто-то копошился там, быстро и нервно дыша. Грудинин испугался, что его обнаружит кто-нибудь из охранников – брать дрова без спроса не разрешалось. Положив дрова на землю, он уже сделал шаг к двери, со страхом ожидая окрика за спиной. Но его никто не окликнул. Тогда его разобрало любопытство. Уже взявшись за ручку двери, он остановился, развернулся и, тихо ступая, направился к стенду. К своему удивлению, за ним он обнаружил одного из рабочих – старика Лужева, который стоял на коленях над разложенной на платке горкой небольших деревянных изделий, неразборчиво белевших в полумраке. Одни из них он рассовывал по карманам, другие – отправлял за пазуху.

– Что надо? – сказал он испуганным трескуче-сухим голосом, заметив стоящего над собой Грудинина.

– Дежурный бродит, – ответил тот как можно спокойнее. – Ты побыстрее тут, застукают.

Лужев, нахмурив брови, несколько секунд нерешительно смотрел на Грудинина.

– Встань на шухере, я быстро. Мундштук тебе дам, – сказал он, наконец.

– А чего ты тут делаешь? – спросил Грудинин.

– Да шарабёжку ныкаю, чтобы через проходную пронести.

Грудинин кивнул ему и, встав возле двери, стал следить за огромным тёмным цехом, на другом конце которого, переругиваясь, скрипели швабрами уборщики. Проходя мимо, Лужев подал ему на своей горячей сухой ладони мундштук. Оставшись один, Грудинин внимательно рассмотрел его. Мундштук был сделан без затей и украшений, это был только кое-как обрезанный со всех сторон и ошкуренный кусочек дерева. Выточить его, по всей видимости, не представляло никакого труда. Это навело Грудинина на размышления.

С этого момента он внимательнее стал наблюдать за работой в цеху. Вскоре он заметил, что многие арестанты или закончив пораньше с основными обязанностями, или задержавшись после смены, занимались побочной работой. Называлась она шарабёжкой или шарабьём, а промышлявших ей звали шарабёжниками. Их было немного – около двадцати человек на всю зону. Главной их продукцией были мундштуки, которые пользовались у заключённых особой популярностью. Но также в ходу были чётки, небольшие шкатулки квадратной формы, в которых хранили всё подряд – от сигарет до продуктов и денег, и нарды. В основной своей массе работа шарабёжников была груба и неизящна, делалась по одному шаблону. Видно было, что эти изделия имеют чисто утилитарное назначение и не предназначены для длительного использования. Но трое рабочих, известные на всю колонию Светлов, Камышенко и Горяев – выпускали товар сортом повыше. На мундштуках у них был особый узор, шкатулки они покрывали лаком и делали их с плетёными крышками, на нардах вырезали целые картины, с большим искусством изображая Красную Площадь, медведя, держащего в лапах секиру, голубя над зарешеченным окном и другие рисунки, популярные на зоне.

Такие изделия назывались по имени мастеров, сработавших их. Говорили: светловские нарды, камышенский мундштук, горяевские чётки. Они и стоили дороже, и намного выше ценились между зэками. Если арестант сразу выкидывал обычный забившийся мундштук, тотчас доставая другой, то светловский или горяевский он предпочитал тщательно прочистить и сберечь. Даже выходя на свободу, такие вещи зэки как правило забирали с собой.

XVII

На другой день Грудинин, заранее для этого всё подготовив, раньше обычного сдал норму, и до конца дня занимался только тем мундштуком, который ему дал Лужев, стараясь сделать такой же. Эта задача была проста только на первый взгляд, на деле же Грудинин, знакомый только с основными приёмами работы, столкнулся с десятком трудностей. Один за другим сучки и небольшие палки, которые он заготовил для работы, ломались под резцом, расщеплялись под сверлом, или же результат труда оказывался так уродлив, что было бы смешно предлагать такой товар на продажу. Грудинин почти отчаялся, но вдруг вспомнил, что один из мастеров, занимавшихся шарабьём, его сосед по станку Никитенко, вырезал мундштуки не из отдельных сучков, а разрезал на заготовки целую доску. Так сделал и Грудинин. Действительно, обрабатывать таким образом дерево оказалось намного легче – теперь не надо было для каждой заготовки искать свои приёмы, подлаживаясь под её форму. Поставив одни и те же настройки станка, он быстро вырезал несколько изделий. Три или четыре мундштука всё же вышли криво, но он выбрал те, что получились лучше, завернул их в бумагу, и заложив за оборот носка, беспрепятственно вынес через проходную в барак.

Теперь надо было как-то сбыть товар. Но как? Предложить курящим заключённым, которых он знал? Попросить кого-нибудь из близких смотрящего помочь с реализацией? Он целый вечер в цеху обдумывал этот вопрос, но он решился сам собой. Едва он, придя в барак, разложил товар на своей кровати поверх одеяла, как заключённый с верхних нар, Кузнецов, с которым Грудинин до этого момента не общался, свесившись до половины туловища и близорукими моргающими глазами присматриваясь к разложенным предметам, спросил его на ухо испуганным голосом:

– Мундштуки что ли?

– Да.

– Сам сработал? Продаёшь или себе?

– Продаю.

– Почём?

– Да, обычно… – сказал Грудинин, не зная цен и стараясь, чтобы не выдать этого, казаться безразличным, глядя мимо свесившегося над ним и быстро краснеющего лица.

– Обычно пять пачек «Примы». У меня четыре есть, но «Дукат», мягче. Пойдёт?

– Ну давай.

Этим же вечером разошлись и другие мундштуки, а помимо этого, пришедший из соседнего отряда к своему знакомому черноволосый, с острыми кавказскими чертами лица зэк, купивший два мундштука, спросил Грудинина, может ли тот сделать ему шкатулку и чётки. Грудинин отказался, но на другой день всё же попробовал изготовить шкатулку, взяв за образец ту, что он видел у соседа по нарам. Это не получилось, зато чётки вышли с первого раза. Следующим вечером его уже ждали в бараке, и он получил ещё несколько заказов на товар.

Дела постепенно пошли в гору, и через месяц у Грудинина было организовано небольшое производство, с которого он имел стабильный доход. Он не удовлетворился тем, что научился делать мундштуки и чётки не хуже других рабочих, занимавшихся шарабьём. По опыту зная, что не развиваться в предпринимательстве означает идти назад, он сразу поставил себе целью стать одним из лучших мастеров. Для того, чтобы научиться делать художественную резьбу, или особым образом покрывать изделия лаком нужны были годы опыта и талант, которого, он чувствовал, у него не было. Но и тут он нашёл выход. В одном из помещений склада он отыскал старый, не работавший аппарат для выжигания по дереву, починил его, заказав знакомому слесарю новую спираль взамен сломанной, и вместо резьбы стал выжигать на дереве рисунки. Чётки он покрывал особым синим лаком, который также нашёл во время одной из уборок. Вырезал он и то, что раньше тут не выпускал никто – пиалы и деревянные ложки. Далеко было до того, чтобы работа Грудинина приравнивалась к изделиям лучших цеховых мастеров. Но, не став первым сортом, он не был уже и третьим – его поделки отличали с первого взгляда, и от заказов не было отбоя.

Вышла, правда, небольшая заминка, когда однажды на проходной его особенно тщательно обыскали и отобрали сделанные за день предметы. Но через одного своего нового знакомого – старика Егорова, покупавшего у него нарды, он познакомился с охранником, который за несколько пачек сигарет позволял беспрепятственно выносить сделанное с промышленной зоны.

XVIII

За мундштук Грудинину давали пять пачек сигарет, за чётки – пятнадцать, шкатулка стоила двадцать или тридцать в зависимости от размера, а нарды – пятьдесят. Сам он в колонии курить бросил, и менял сигареты – главную валюту зоны – на еду. У кого брал палку колбасы, с кем обменивался на пачку пряников или несколько упаковок чаю. Проблема с голодом решилась, но этого ему уже мало было. Предпринимательский азарт, всегда управлявший его жизнью, снова проснулся в нём – утвердившись в мастерстве, он хотел зарабатывать реальные деньги.

Деньги в колонии имеют совсем иное значение, нежели на воле. Свободного человека они сковывают, делают своим рабом. Их надо обслуживать, за ними нужно следить, их, наконец, необходимо преумножать. Деньги делают своего обладателя потенциальным объектом нападения со стороны многочисленных желающих завладеть ими. И только окружив себя стенами, решётками, колючей проволокой, охраной – то есть добровольно отделившись от общества таким же образом, каким оно само принудительно изолирует от себя преступников, он может быть относительно спокоен.

В заключении же деньги, напротив, освобождают. Ни один миллиардер, распоряжаясь своим богатством, никогда не ощутит такого удовлетворения, которое чувствует последний, самый жалкий заключённый, имеющий возможность купить к ужину лишний калач, или достать новую смену одежды или одеяло. Для арестанта это не просто мелочи, чуть раздвигающие рамки серого тюремного быта – это возможность на мгновение снова почувствовать себя свободным человеком, хоть и в мелочах, но самому распорядиться собой. Пусть это иллюзии, но кроме них у арестанта ничего нет, и ценит он их дорого.

Между тем деньги на зоне редки – мало кто из арестантов имеет даже две тысячи рублей в месяц. Обладающий же пятнадцатью-двадцатью тысячами и умеющий ими распорядиться может жить как король. Он пользуется различными поблажками от сотрудников администрации и авторитетов, имеет прислужников, наперебой бросающихся выполнять все его просьбы – от стирки и починки одежды до приготовления чая, получает свежее бельё и лучшую койку.

Нечего было и думать о том, чтобы реализовывать товар за наличные среди заключённых. Во-первых, ввиду редкости денег, они имеют там гораздо большую, нежели на воле цену. Так, если Грудинин обыкновенно отдавал мундштук за три-четыре пачки сигарет, то в денежном отношении он едва выручил бы за него и треть их стоимости. Во-вторых же понятия зоны особым образом регламентируют денежный оборот. Покупать продукты в местном ларьке, или давать взятку охраннику за возможность несколько дней не выходить на работу или позвонить родным, ещё можно. Продавать же и покупать что-то у своих за наличный расчёт – нельзя. По кодексу чести зоны, все зэки – братья, и меркантильные отношения между ними запрещены, считаются недостойными порядочного арестанта. Исключение составляют разве что карточные и другие азартные игры, в которых можно делать денежные ставки. И хотя Грудинин, меняя свои изделия на продукты и сигареты, по сути занимался той же самой торговлей, формально этого правила он не нарушал – обмен вещами между заключёнными и разрешён, и весьма распространён.

Выход, однако, вскоре был найден. Грудинин уже слышал, что некоторые охранники выносят с зоны поделки, в основном работы трех знаменитых мастеров, и отдают или в местный сельский универмаг, расположенный в ближней к колонии деревне Колосово, или даже увозят в город и распродают по магазинам промтоваров. Через несколько дней осторожных расспросов, подслушиваний разговоров в бараке и столовой, он узнал имена нескольких человек, через которых можно было договариваться с охраной. Взяв с собой несколько лучших изделий, среди которых было несколько мисок с ложками, чётки и два красивых, обожжённых особым узором и покрытых тёмным лаком мундштука, он отправился к этим людям. Первый – Меринигин, по кличке Меренга вовсе отказался говорить с Грудининым, плохо зная его и, видимо, подозревая в нём провокатора. Другой, Шалыбин, активист, то есть заключённый, сотрудничающий с администрацией, из седьмого отряда, работавший библиотекарем зоны, согласился помогать, но назвал слишком уж невыгодные условия.

Оставался ещё один человек – Снитенко, заключённый из соседнего, нерабочего отряда. Но к нему Грудинин не сразу решился идти. О нём даже среди арестантов, то есть людей, имеющих кое-что на совести, ходила дурная слава. Это был один из тех пауков, что везде и всюду с комфортом устраиваются на человеческом несчастье. Он имел обширный бизнес – торговал наркотиками, что на зоне, где чуть ни треть заключённых – наркоманы – было, вероятно, занятием выгодным, продавал на сторону шарабьё, доставал спиртное. Главный же его бизнес был – ссужение денег в долг. Он назначал огромные проценты и строгие сроки, долги же никогда и никому не прощал и крайне редко давал своим кредиторам отсрочки. Задерживать же выплаты было нельзя. У Снитенко, хоть он номинально и не был авторитетом, была команда из трёх заключённых, его семейников, которые по его приказу выполняли карательные задачи. Особенной известностью пользовался один из них – арестант Арахов по кличке Арахис, сидевший за убийство. О нём Грудинин ещё в первые дни пребывания на зоне наслушался немало жутких историй. Говорили, что он обладает огромной силой, и как-то на спор оторвал от пола чугунный станок весом почти в тонну, что избивает людей ради какого-то извращённого удовольствия, и что уже здесь, на зоне, он в драке убил кого-то одним ударом своего страшного кулака. Идти к Снитенко решались в последнюю очередь, когда все другие возможности были исчерпаны.

Приняв в расчёт все эти соображения, Грудинин сходил ещё раз попытать счастья к Меринигину. Но тот, несмотря на все убеждения, назвал те же условия. Делать было нечего. Рассудив, что так или иначе Снитенко повредить ему не может, и в случае чего он просто откажется от работы с ним, Грудинин вечером после работы направился к нему. Он застал его в бараке, в компании двух заключённых. Один из них был уже знакомый читателю Арахов – низкорослый силач с играющими мускулами плеч под робой, злым лицом, влажными, блестящими животным блеском глазами и выдающейся вперёд, непропорционально развитой нижней челюстью. Грудинину уже случалось наблюдать за ним, когда тот приходил требовать долг с одного из его соседей по нарам. Теперь, взглянув на Арахова, Грудинин невольно вспомнил перекошенное ужасом лицо этого должника, седого пятидесятилетнего мужчины, его расширенные, слезящиеся глаза, женские плавные движения сжатых рук перед узкой грудью, и рефлекторно вздрогнул от холода, пробежавшего по спине. Другой помощник Снитенко был длинный парень неопределённого возраста, с маленькой, аккуратно стриженой головой и развитыми мускулистыми руками, как будто отдельно, от другого тела, привинченными к его узким плечам. В тот момент, когда Грудинин вошёл в барак, он подносил Снитенко стакан чаю в металлическом подстаканнике, весь напрягшись как струна и, видимо, стараясь не дышать, чтобы не пролить долитый до краёв напиток.

– Вот и чаё-о-о-ок, паха-а-а-ан, – сдавленным голосом выговаривал он, медленно подавая чашку и улыбаясь напряжённой кривой улыбкой.

Сам Снитенко – лежащий на кровати среднего роста, полноватый, весь холёный тридцатилетний человек с круглым мягким лицом, энергичным и лёгким вопреки своей полноте движением скинул на пол ноги в светлых носках, и, снизу вверх глядя на улыбающегося помощника, принял у него из рук чай.

– Так и дыши, – сказал он ему, тут же отпивая. – Заждался уже.

И, видимо только теперь заметив подошедшего Грудинина, вопросительно глянул в его сторону быстро собравшимся, в один момент напрягшимся взглядом.

– Что тебе?

– Я по поводу работы, шарабени, – сказал Грудинин, глянув прежде на Арахова, который, надменно смотрел на него исподлобья, вместе с тем медленным движением складывая руки на груди.

– А-а-а-а, работы. Ну давай, чего, садись вот. Как звать-то тебя?

– Алексеем.

– Отряд какой?

– Второй.

– Давно пришёл?

– Три месяца уже где-то.

– Ну что, как устроился?

– Да так, нормально.

– Шарабёжку уже замутил? Молодец. Делаешь-то что?

– Ну что, чётки делаю, шкатулки, мундштуки.

– Молодец, – повторил Снитенко. – Работаешь быстро?

– За смену штук двадцать мундштуков выгоню. Нарды сделаю. Без проблем.

– А сколько срок-то у тебя?

– Пять лет.

– Пятёрка… Ну что же… – поворачиваясь на кровати, сказал Снитенко. – Ладно. Приноси в барак работу, а там посмотрим. К среде справишься?

– Справлюсь.