Текст книги "Хватит!"

Глава пятая

Сев за указанный мне стол в углу, я включил компьютер. Пока этот дряхлый агрегат родом из девяностых загружался, визжа вентиляторами, я осмотрелся вокруг. Милинкевич, ссутулившись над клавиатурой, энергично клацал по клавишам, время от времени сверяясь с каким-то исчёрканным листом, лежащим перед ним на столе. Худой блондин, подсев к своему элегантно одетому оппоненту, что-то доказывал ему горячим полушёпотом. Тот не отвечал, а только взглядом показывал на меня – дескать, веди себя прилично на людях. Впрочем, по его ироничной улыбке и смеющимся глазам понятно было, что он вовсе не смущён моим присутствием, а лишь пользуется им как поводом, чтобы позлить своего собеседника. Блондин, кажется, чувствовал это, и оттого сердился и краснел ещё больше.

Кто-то из этих людей владеет ключом к тайне, которую мне предстоит разгадать. Как преступник отнёсся к неожиданному появлению в редакции незнакомца? Поверил ли он моей истории, или заподозрил неладное? И если последнее, то как поступит – заляжет на дно или предпримет что-нибудь отчаянное? Странно, но только теперь я всерьёз задумался об опасности, связанной с этим делом…

Заметку о швейной фабрике я написал за полчаса. Информационный повод был не Бог весть какой – городская администрация заказала предприятию пошив трёхсот униформ для сотрудников коммунальных служб. Его счастливый директор не меньше десяти минут рассказывал о том, как чуть ни до слёз обрадовался коллектив работе, как для её выполнения пришлось расчехлить несколько старых станков, давно ржавевших в консервации и даже нанять пятерых временных сотрудников. Слушая его, я вспоминал эту самую фабрику – огромное двухсотметровое здание из красного кирпича. В советское время там работала половина города, и у предприятия были свои автопарки, базы отдыха, училища. Теперь же оно чуть ни с салютом отмечает ничтожный заказ на костюмы для дворников-таджиков. В этой радости по самой её неестественной чрезмерности угадывалось что-то истеричное и нездоровое…

Окончив текст, я отправил его Милинкевичу. Тот, видимо, только из редакторского самолюбия безо всякой необходимости поправил там два или три слова, и передал в корректорскую. Вскоре я получил полосу на вычитку. Мой материал был набран в рубрике под названием «Возрождение», занимавшей целый разворот.

Помимо прочего в ней обнаружились подробный рассказ о реставрации памятника Кутузову перед зданием администрации, сводка дорожных работ, проводимых на одной из улиц, и интервью полицейского начальника, изобилующее статистическими выкладками, призванными свидетельствовать о снижении уровня преступности в городе. Особенно умилила меня восторженная статья о неком бизнесмене, облагородившем территорию возле одного из пригородных водоёмов.

«На протяжении десяти последних лет Столяровский пруд, когда-то являвшийся любимым местом отдыха горожан, был заброшен, – прочитал я. – Его затянуло ряской, дорожки в окружающем парке заросли травой, а скамейки уничтожили вандалы. Предприниматель Михаил Михайлович Фердыщенко не только на собственные средства заасфальтировал подъезд к пруду, но и организовал прокат рыболовного снаряжения и торговлю напитками для отдыхающих. В парке также работают тир и танцплощадка. Вход стоит недорого – пятьдесят рублей для взрослых и двадцать – для детей».

Под материалом красовалась фотография жизнерадостного толстяка с отвисшими бульдожьими щеками и нахальными глазами навыкате. В руках он держал огромную рыбу. «Семикилограммовый карп, пойманный М. М. Фердыщенко в Столяровском пруду», – гласила подпись.

Я усмехнулся. Этот пруд – часть городского Парка воинской славы, а такие объекты в аренду сдавать нельзя. Следовательно, Фердыщенко захватил его незаконно. Собственно, схема эта, отсылающая к классической проделке Остапа Бендера у Пятигорского провала, известна хорошо. В один прекрасный день в какой-нибудь пустующий парк, завозятся торговые палатки и игровые автоматы, а на входе в него появляются шлагбаум и билетная касса. Посетители, ничего, как правило, не понимающие в юридических тонкостях, расстаются с деньгами безропотно, ну а с редким бузотёром, который наберётся наглости потребовать уставные документы и жалобную книгу, побеседуют мордовороты-охранники… Ближе к Москве подобные фокусы давно уже вызывают не восхищение, а всеобщее возмущение, и по их поводу пишутся не хвалебные статьи, а заявления в суды. Тут же, в Терпилове, это всё ещё новость, проходящая по артикулу о возрождении. Да уж, «возрождение»… Ничтожный заказ для бывшего промышленного гиганта, покраска старого памятника и жулик-бизнесмен, прибравший к рукам муниципальный пруд. Этот город явно живёт иллюзиями…

Мне захотелось пить, и я спустился на первый этаж, чтобы купить в торговом автомате банку сока. Возвращаясь, я ещё на лестнице уловил звуки спора, возобновившегося в комнате в моё отсутствие.

– Ну а что делать, куда идти, если у тебя совсем нет никаких вариантов? – кричал высокий возбуждённый голос, по которому я узнал Александра. – Вот если совсем-совсем ничего, и при этом денег – ни копейки?

– Если нет денег, заработать надо, – флегматично отвечал ему Бурматов. – Чего тут неясного?

Я зашёл и сел на своё место. В этот раз разговор при моём появлении не прервался, спорщики только перешли на драматический шёпот, хорошо, впрочем, различимый в тишине кабинета.

– Ну а где заработаешь? – шептал блондин, перегнувшись через свой стол. – Если вот человек живёт в деревне, если у него нет никаких возможностей для того, чтобы продавать свой труд, учиться, если он даже до города доехать не может – и тех копеек нет. Что тогда ему делать?

– Если хочет, найдёт возможность, а остальное – отговорки, – флегматично отвечал Бурматов, разбирая что-то у себя на столе.

– Ну какую, какую возможность? – не сдержавшись, во весь голос горячо вскричал Саша. – Сам-то ты как в этой ситуации поступишь?

Бурматов не отвечал ему, отвлёкшись на что-то в своих бумагах.

– Вот вы рассудите нас, – не дожидаясь ответа, вдруг повернулся молодой человек ко мне. – Мы спорим по следующему поводу: не знаю, известно ли вам, но в социологии есть такое понятие как социальная мобильность – то есть возможность для человека подниматься по социальной лестнице, реализовываться, иначе говоря. Я утверждаю, что сегодня у нас в государстве для огромного числа людей такой возможности нет, перспективы любые отсутствуют, а значит, нет у страны и будущего. Вы согласны с этим?

– Я не знаю сути дела, – несколько растерявшись сказал я, переводя взгляд с разгорячённого и раскрасневшегося молодого человека на Бурматова. Тот смотрел на меня с ироничным сочувствием – вот, мол, и вы попались нашему забияке. – Тут надо опираться на какие-то исследования, данные, которых у меня нет, и я…

– Исследования, данные, – разочарованно протянул Саша, отчаянно махнув рукой. – Вы что, по сторонам не смотрите? Не знаете, как страна наша живёт? Вот наш город: работать негде, учиться тоже нет возможности, все должности заняты кумовьями да друзьями чиновников, собственное дело тоже не начнёшь без взяток. И вот он, – Саша театральным жестом указал на Бурматову, – утверждает при этом, что у нас тут равные возможности для всех.

– Я не это говорил, – презрительно процедил Бурматов. – Я говорил, что эта твоя социальная мобильность вообще даром никому не нужна.

– Да как же так! – вскричал Саша. – А если…

– Дай договорить, – спокойно продолжал Бурматов. – Ты вот кричишь, что кого-то там зажимают и ограничивают. Ну предположим, это так. Но ты у самых этих жертв эксплуатации спросил – устраивает ли их такая жизнь? Может быть, людям как раз и нравятся ограничения, нравится не иметь выбора? С чего ты решил, что это так уж плохо?

– То есть ты предполагаешь, что найдутся те, кто по доброй воле откажется улучшить свои бытовые условия, откажется от образования, культуры, наконец, банально от лучшего питания?

– Не предполагаю, а утверждаю, – сказал Бурматов.

– Да почему ты так думаешь?

– Да потому. Человек ничего так не ценит как возможность вовсе не принимать никаких решений и спокойно плыть по течению. Именно потому коммунизм твой любимый так популярен был, что ничего не надо было никогда решать. Цели раз и навсегда поставлены, нравственный выбор предопределён на века. Будущее прекрасно, человек велик, партия мудра. Учение Маркса всесильно потому, что оно верно. Космонавта запустили, лучшего в мире «Шерлока Холмса», как ты мне однажды проповедовал, сняли. А тебе только и остаётся что селёдку, завёрнутую в «Правду» жрать, да «Столичной» запивать, если, конечно, сможешь её достать.

– Ну что ты врёшь! – негодующе выпалил Саша, нетерпеливо, с дрожащими губами ждавший окончания его речи. – Где я говорил, что коммунизм – мой любимый? Нигде никогда я не говорил этого! Да, есть детали, которые мне нравились, и сейчас я от них не откажусь – общинность, например. Я думаю, потому коммунизм нашему народу так ко двору пришёлся, что именно эта струна в нём звонче других для нашего уха прозвенела, но, но… – он запнулся, и тут же с досадой отмахнулся. – В общем, не в этом суть! А второй раз соврал – что выбора тогда не было. Уж в отсутствии выбора социализм ты не упрекнёшь. Будь кем хочешь – сталеваром, инженером, врачом, никто тебе не запретит, преград не поставит. Ничего не надо – ни взяток, ни связей – куда хочешь поступай, на кого хочешь учись. Сколько у нас великих людей, всему миру известных, за эти годы поднялось! И это – отсутствие выбора? Особенно в сравнении с сегодняшним-то?

– Ну чёрт с ним, – махнул рукой Бурматов, кажется, ничуть не обидевшись на тон своего собеседника. – Это оставим в покое, ну вот другой пример, поближе. Знаешь же такую фирму – «Эппл»?

– Ну знаю, – недоумённо произнёс Саша, во все глаза глядя на Бурматова, очевидно, не понимая, куда тот клонит.

– Так вот посмотри сколько у неё фанатов и последователей. А на чём она так поднялась-то? На ограничении выбора. У других фирм десятки моделей ноутбуков, мобильных телефонов и планшетов, а у неё – всего по две-три на каждую линейку. Выбора нет – пользуйся тем, что дают. И люди осознанно идут на это, во многом себя ограничивая, лишаясь определённых, программ, услуг, и так далее. И, главное, рады этому, рады тому, что не надо мучиться, принимать решения. А как яростно они защищают своё рабство! Зайди на любой технический форум и почитай ветку, посвящённую яблочным продуктам. Не было у «Айфона» возможности отсылать мультимедийные сообщения, не было спутниковой навигации – и фанаты кричали во всё горло, что им это и не нужно, изо всех сил нападая на тех, кто утверждал противоположное. А когда эти функции в новых моделях телефона появлялись, они и их начинали защищать с такой же свирепостью.

– Да что же тут такого? – сказал Саша. – Да, люди слабы, это и без того ясно. Многие не только поддаются потребительским стереотипам, но и идут на поводу лжеучений, религий, всяких сект, и так далее. Вопрос только в том – нормально ли такое состояние для человека?

– А чего ненормального-то? Для человека нормально то состояние, в котором ему комфортно, – кладя ногу на ногу и свободно откидываясь в кресле, ответил Бурматов. – И уверяю тебя, нет для него геморроя больше, чем стремиться к этой твоей лучшей жизни. Ни одна война столько людей не убила, сколько эта светлая мечта. Хотят-то все, а могут – единицы. Что ты на меня так смотришь, не понимаешь? Ну вот желает какой-нибудь быть большим начальником, да волей природа обделила, хочет стать певцом, а голоса-то нет, стремится изобретениями прославиться, да мозгами не вышел. А тут ещё лень-матушка наша русская. И что в итоге? Разочарование, трагедия и пьянство. Это же у нас сплошь и рядом, на каждом шагу. Вот она твоя свобода выбора на практике. Тут пару месяцев назад скандал был, не слышал небось? Высмеивали одного профессора, лингвиста-востоковеда, который заявил, что было бы неплохо организовать у нас касты по образцу древнеиндийских. В какой касте родился, в той и пригодился. Нет ни роста вверх, ни падения вниз. Сразу ясно – чего в жизни можно достичь, а чего – нельзя просто по определению. Нищеброд из Марьино не будет завидовать «Бентли» миллионера – он знает, что его потолок – кредитный «Фокус», миллионер не будет на яхту миллиардера пускать слюни, он тоже своё место понимает. И никаких бессмысленных и ненужных страстей. Мир, покой, всеобщее благоденствие. По-моему хорошая идейка, а? Как ты считаешь?

– А вдруг наоборот, вдруг – силы есть, а двигаться – некуда? – мрачно и зло заговорил Саша. – Вдруг ты как будто клещами сжат со всех сторон и задыхаешься, а выбраться, вздохнуть свободно, не можешь? Я даже не про эмоциональную сторону говорю – это тебе смешно, – да, я знаю, махнул он рукой на попытавшегося возразить Бурматова, – а про практическую – ведь нация ослабеет, если не будет пользоваться всеми ресурсами, не станет выделять из своего числа выдающихся личностей. Ведь сколько мы понапрасну сил растратим, сколько погубим себя зазря, сколько гениев, может быть, не выразятся, не принесут пользы!

– Почему не принесут? Гений всегда найдёт способ подняться над посредственностью, вспомни хоть Ломоносова. Ну а грязь как была на земле, так и останется – да там ей и место.

– Грязь! Это про людей ты – грязь?! Да понимаешь ли ты, что ты все свои аргументы вот этими вот своими словами опрокидываешь? Да мало того – ты и самого себя из общества изгоняешь, ото всех отделяешь! Что же ты за человек такой?

– Ну, такой вот я человек, – саркастически понурился Бурматов.

– Да иди к чёрту! – вспылил Васильев и, встав с места, выбежал из кабинета.

Бурматов усмехнулся, спокойно повернулся к своему компьютеру и продолжил работать.

Я удивлённо проводил Сашу глазами. Вся эта беседа немало озадачила меня, и не только тем, что, расследуя политическое убийство, я тут же, с первых шагов натолкнулся на политический же спор между моими подозреваемыми. Над этим ещё предстояло задуматься, но главная странность показалась мне в другом. Очевидно, молодые люди спорили так не первый месяц. Но что питает этот нескончаемый пожар? Дело тут явно не в самолюбии и не в обычной юношеской потребности в самоутверждении. Кажется, энергичный блондин совершенно искренне желал доказать что-то своему собеседнику, да и тот, вроде бы, не без интереса отвечал ему. Но почему? Неужели же за всё это время они не успели узнать друг друга, и, несмотря на свою молодость, не выяснили, что по разности характеров никогда и ни в чём друг друга не смогут убедить? Давно можно было бы найти тысячу причин, чтобы раз и навсегда прекратить эту бесконечную, и, кажется, им самим до смерти надоевшую свару… Тут был или какой-то невероятный случай когнитивного диссонанса, или между собеседниками присутствовало неизвестное стороннему наблюдателю психологическое противоречие, некий таинственный пунктик, вокруг выяснения которого, и вертится, может быть и неосознанно, всё обсуждение. Не может ли в нём, в этом пунктике, скрываться разгадка моей тайны?..

Глава шестая

В два часа дня журналисты начали собираться на обед. Милинкевич, который, видимо, давно ждал повода заговорить со мной, пригласил вместе со всеми и меня. Питались сотрудники в небольшом кафе «Зебра», расположенном на первом этаже соседнего с редакцией жилого дома. Стремясь придать заведению антураж, соответствующий названию, владелец не поскупился на неоновую вывеску, изображающую полосатую обитательницу саванны на фоне оазиса, занавески песочного цвета и пёстрые скатерти в африканском стиле. У стен, помимо того, кое-где стояли вялые пальмы, а под потолком болталось несколько запылённых бумажных ламп. На стеклянной двери кафе кроме обычных рекламных объявлений о десяти сортах кофе и бизнес-ланче за сто рублей, я заметил и наклейку, обещавшую бесплатный интернет по WiFi. А вот это было как нельзя кстати. С самого приезда в город я не переставая винил себя за то, что не собрал подробных сведений по терпиловским событиям ещё в Москве. Местная сотовая связь работала из рук вон плохо, а в гостинице своего доступа в сеть не оказалось. Редакционный компьютер – тоже не вариант, историю поисковых запросов в локальной сети газеты очень легко отследить. Так что если интернет есть здесь, надо обязательно воспользоваться случаем…

В кафе мы разошлись по разным столикам. Саша с Бурматовым, всё продолжавшие свой бесконечный спор, устроились в углу, мы же с Милинкевичем сели у окна. Подошедшая через минуту официантка – полная бурятка в жёлтом переднике и пилотке в чёрно-белую полосу, веером, как колоду карт, выложила перед нами два пластиковых прейскуранта и винную карту.

– Девушка, мне бизнес-ланч, пожалуйста, – не притрагиваясь к меню, сказал Милинкевич.

– Мы предлагаем два стандартных бизнес-ланча на выбор, – монотонно, словно спросонья, пробубнила официантка, – Номер один – суп харчо, котлета по-киевски, винегрет и компот, и номер два – уха, плов, салат оливье и чай.

– Первый давайте, – сказал Милинкевич, с видом знатока подмигнув мне.

– А вам что? – обратилась официантка ко мне.

– И мне то же самое, – ответил я.

– Не пожалеете, борщ тут – пальчики оближешь, – пообещал Милинкевич, плотоядным взглядом проводив широкую корму уходившей официантки. Затем, словно опомнившись, шумно придвинул стул к столу, как прилежный первоклассник сложил перед собой руки и пытливо заглянул мне в глаза. Я с трудом удержался от улыбки – точно такой же любопытный детский взгляд я видел утром у главного редактора. Да, видимо, моя догадка верна и местная жизнь действительно скупа на события…

– Ну, как вам у нас в первый день? – спросил он масляным голосом, по-птичьи дёрнув шеей.

– Пока всё хорошо, – улыбнулся я.

– Город у нас хороший, только вот как же вы тут после Москвы? Там столичная жизнь, энергия ключом бьёт, а у нас всё-таки, знаете ли, провинция.

– Да мне спокойствие как раз и нужно сейчас.

– Да, я понимаю, больной родственник, – сочувственно покачал головой Милинкевич. – А чем, позвольте поинтересоваться, болен? Я не просто так спрашиваю, если нужен хороший врач…

– Сахарный диабет. Шестьдесят семь лет человеку, начались осложнения. Насчёт врача – спасибо за предложение, но у нас тут есть доктор, отец у него десятый год уже лечится.

– Ну да, ну да… Вы говорите, надолго в Терпилове хотите остаться?

– Да, я надеюсь… – ответил я спокойно.

В это время официантка принесла на широком деревянном подносе наши заказы. На первое был жиденький суп с каплей сметаны, на второе – сухая котлета, обрызганная подливкой,, с глянцево блестящим картофельным пюре в качестве гарнира. Пока женщина расставляла приборы, Милинкевич внимательно следил за её руками, словно ожидал поймать её на какой-нибудь хитрой махинации.

– А у вас в Москве была определённая специализация? – спросил он, дождавшись её ухода.

– Да нет… У нас редакция была небольшая. То, что называется, все занимаются всем.

– А какого рода темы были?

– Уж не заседания Госдумы, – улыбнулся я. – Да что случается в районе – пожары, открытия памятников, благоустройство дворов.

– А, ну тогда вы тут не много потеряете, у нас всё примерно то же самое, – сказал Милинкевич, и начал, стуча ложкой о края тарелки, поспешно размешивать сметану в дымящемся супе.

– А что вообще в городе сейчас интересного происходит? – спросил я.

– Да почти ничего. Луна-парк строят на Садовой. В сентябре, возможно, школу новую на Рижской, у бывшей Тополиной заставы, откроют. Ну и по мелочи – церковь достраивают в рамках федеральной программы, сквер разбили на Дорогомиловской.

– А из происшествий?

– Тоже ничего. Так, мелкий разбой, кражи… Ну вот разве что неделю назад городского судью убили.

Я вздрогнул и внимательно присмотрелся к Милинкевичу. К моему удивлению, на его лице не выразилось ни малейшего беспокойства. Это странно: убийство крупного чиновника – и не интересно журналисту основного городского издания?

– А с судьёй как вышло? – осторожно полюбопытствовал я.

– Да, домой к нему ночью пробрались какие-то жулики, он их застукал, ну они его и зарезали, чтобы не оставлять свидетелей, – скучающим голосом произнёс Милинкевич, не поднимая взгляда от тарелки.

– А вы писали об этом?

– Поместили небольшую заметку в разделе происшествий. Вообще, это не наша тема, да и нет там ничего особо интересного. Обычная бытовуха.

Я удержался от дальнейших расспросов, которые могли бы уже показаться подозрительными, и поспешил перевести разговор на другую тему. Речь зашла о редакции. Я задал несколько обычных вопросов о том, даёт ли работать местное начальство, как относятся к газете в городе, идёт ли реклама, и так далее. Милинкевич, видимо, только и ждал повода выговориться. Его прорвало как водопроводную трубу в зимнюю стужу. Тут было всё: и рассуждения о политике с привкусом осторожного фрондёрства, и классическое провинциальное ломание перед москвичом, неловко выразившееся в полусмешных и полупошлых байках о заезжих звёздах и сановниках, и краткие, но ёмкие замечания о себе самом, из которых следовало, что вопреки собственной скромности, и он успел снискать на своём веку некоторое признание. «Ничего не поделаешь, если сложилась у тебя определённая авторская морда, то и читатели узнавать начинают, и даже там иной раз кое в чём прислушиваются», – жеманно пряча глаза, распространялся он, пухлым пальцем тыча в потолок. О своих коллегах – Васильеве и Бурматове, Милинкевич упомянул с той снисходительностью, с какой души праведников, парящие в эмпиреях, вероятно, рассуждают о нас, простых смертных. Деятельностью их он не интересовался, а общаться предпочитал только по рабочим вопросам. Его разве что раздражали постоянные споры между молодыми людьми, по поводу чего он тут же пожаловался мне на тесноту помещений и на то, что Стопоров тянет с ремонтом какой-то редакционной комнаты, давно обещанной под кабинет ему, Милинкевичу. С первого взгляда Милинкевич показался мне одним из тех легковесных, пустых людей, которые с комфортом устраиваются совершенно в любой среде, будучи способными благодаря своей неглубокости исчерпаться любыми условиями. Жизнью они живут почти всегда исключительно материальной, презирая любые мысленные поиски, а зачастую и посмеиваясь над ними с высоты своего невежества. Любят иногда и сибаритствовать, впрочем, без излишеств – неглубокость сказывается и тут. Вместе с тем приятели из них получаются милые и добродушные, любители свежего анекдота и сальной сплетни. Но странное дело – в Милинкевиче вместе с тем мне почудилась какая-то загадка, на нём словно бы лежала тень, как-то рассеивающая его довольно определённый и банальный образ, добавляющая ему некий флёр таинственности. Часто во время разговора он словно бы задумывался над чем-то, и уходил в себя, отворачиваясь в сторону, а, рассказывая байку о чиновнике, бывшем проездом в Терпилове, вдруг осекался и переводил разговор на другую тему. Он словно скрывал что-то и боялся ненароком проболтаться…

После обеда, тщательно вытерев руки влажной салфеткой, которую он извлёк из особого кожаного футлярчика, чистенького и аккуратного, такого, какие, вероятно, были все его вещи, мой новый коллега отправился в редакцию. Я же, отговорившись необходимостью забежать в аптеку за лекарствами для отца, задержался в кафе. Оставшись один, я заказал официантке ещё одну чашку чая и достал смартфон. К моему облегчению, наклейка на входе не врала: связь, хоть и довольно медленная, в кафе присутствовала. На запрос о Терпилове поисковая система выдала вместе с обычным рекламным мусором три ссылки – на официальный сайт города, на портал какого-то сообщества, ратующего за сохранение городского трамвая, и на местный форум. Первые два клика оказались безрезультатны. Сайт администрации находился в запустении, последней новостью на нём был велеречивый репортаж о визите в город губернатора Громова, датированный маем 2004-го года. Страничка трамвайных энтузиастов вовсе отказалась открываться. Зато городской форум, заголовок которого украшала пересвеченная фотография «колокольни Ивана Великого», оказался на удивление оживлённым. Первые его страницы были заполнены постоянно обновляющимися темами с жалобами горожан на плохую работу служб ЖКХ, призывами активистов выйти на пикет в защиту какого-то парка, и обсуждениями местных сплетен. Введя в поиск фамилию Пахомова, я обнаружил только один топик, посвящённый ему. Под лаконичной новостью о смерти бизнесмена со ссылкой на сайт областного ГУВД было всего пять комментариев. «Подельники, небось, замочили», – заметил разместивший материал пользователь Жора_67.

– Да кому он нужен? Один живёт, его в городе сто лет не видели.– ответил ему некий Павлов.

– А кто такой этот Пахомов вообще? – поинтересовался посетитель с ником Alex Prove. – Впервые слышу о нём.

– Бандит местный, в девяностые отжигал, – отвечал ему автор темы.

– Повезло тебе, что ты не знал его, – прибавил Павлов. – Его знакомых до сих пор по лесам откапывают.

У сообщения было жалких пятнадцать просмотров – горожан смерть Пахомова интересовала не сильно. А вот Обухова действительно хорошо знали в Терпилове – поиск по его фамилии дал больше семи сотен результатов. Но слава эта была не добрая, за покойным тянулась целая цепь громких скандалов. То он своим решением выделял кусок спорной городской земли для складских помещений своего зятя, то закрывал кофейню, находившуюся вблизи ресторана, принадлежавшего его жене, то принимал явно предвзятые, по мнению участников форума решения в пользу строительной фирмы, под надуманным предлогом отказавшейся передавать многоквартирный дом дольщикам. В выражениях форумчане не стеснялись – «сволочь, тварь продажная», – были ещё самыми вежливыми эпитетами в отношении Обухова.

Известие об его гибели встретили настоящим ликованием – тему просмотрели более десяти тысяч раз, в ней было несколько сотен язвительных комментариев. Среди множества скандалов с участием Обухова два привлекли моё особое внимание. Первый произошёл три года назад. На одной из городских улиц в аварию на своём «Порше Кайенне» попала дочь судьи Светлана. Водитель старенькой «Лады», в которую врезалась девушка, тридцатилетний Евгений Куваев, скончался на месте, сама же она отделалась мелкими царапинами. Несмотря на то, что многочисленные свидетели утверждали, что Обухова нарушала правила, и, к тому же, была не трезва, суд всё-таки признал виновником происшествия погибшего. Его семью, помимо прочего, обязали выплатить Обуховой значительную сумму за ремонт её автомобиля. В теме, в которой обсуждалась эта история, нашлось множество фактов – видеоролики из зала суда, рассказы очевидцев аварии, записи камер наблюдения и отсканированные документы следствия, видимо, выложенные в сеть родственниками погибшего. Я открыл один из роликов. Снят он был возле здания суда после окончания слушаний. Обухову – маленькую сухую блондинку с надутыми силиконом губами и крысиным хвостиком, одетую в строгий деловой костюм, снимал некий активист.

– Елена, как так вышло, что вот молодой человек погиб, а вам ничего не было? – говорил он, с камерой идя за ней по пятам.

– Чего тебе-то нужно? – сквозь зубы процедила Обухова, не глядя в объектив.

– Я просто возмущаюсь этой ситуацией. Вас не мучают угрызения совести?

Ботинки себе нормальные купи, чувырло, – сказала девушка, окинув его презрительным взглядом с головы до ног. – Возмущается он. Живёшь как днище, вечно чем-то недовольный. Свиней иди пасти, поппозиционер хренов.

Ролик обрывался на том, как подошедший охранник Обуховой, двухметровый верзила с пудовыми кулаками, выбил у снимавшего камеру из рук. «Технику он растоптал, и, конечно, безо всяких последствий, в полиции заявление не приняли, – грустно резюмировал в теме молодой человек. – Хорошо хоть флешка выжила и удалось данные спасти».

Другая резонансная история случилась около года назад. Возле города, на берегу реки Пыжмы, начал возводиться коттеджный посёлок, по слухам принадлежавший кооперативу местных чиновников. Строители расселили жителей Пантелеевки, небольшой деревеньки, находившейся на месте застройки, но не смогли избавиться от одного её обитателя, восьмидесятилетнего бывшего лесника. Выезжать из собственного дома он, несмотря на все уговоры и посулы, отказывался наотрез. Вопрос решили кардинально. Как-то ночью судебные приставы заявились к старику и без церемоний выкинули его на мороз. Предлог был придуман смехотворный – якобы, избушка пенсионера мешала миграции лосей, которые отродясь не водились в этих краях…

По дороге из кафе в редакцию я задумался. Итак, что же мы имеем? По Пахомову, убийство которого по своим мистическим обстоятельствам особенно интересовало меня, ничего нового найти не удалось. Я всё больше удивлялся – кому нужна была его смерть? Одинокий отшельник, никого не беспокоивший, давно забытый всеми в городе… Может быть, у него всё-таки оставались дела, о которых не знала ни полиция, ни местные жители? Но какие? Убийцы оставили у него на груди надпись «Хватит бандитизма!» Не могло ли случиться так, что, вопреки данным правоохранителей, он отнюдь не отошёл от дел, а втайне продолжал заниматься своим криминальным бизнесом? Я вспомнил статью о предпринимателе Фердыщенко и его проделке со Столяровским прудом. Если такие трюки, отсылающие к беспредельным девяностым, всё ещё возможны тут, то не могли ли сохраниться в городе и иные атавизмы тех лет, подобно тому, как мода, давно забытая в столице, ещё долго гастролирует по провинции?

Что же до Обухова, то с ним дела обстояли куда хуже. Если мотивы убийц Пахомова только предстояло выяснить, то желающих расправиться с судьёй было даже слишком много. С ним могли разобраться партнёры по бизнесу, конкуренты, наконец, ему могла отомстить какая-нибудь случайная жертва его судейства.

Вкратце изучив его биографию, я перестал удивляться тому, что он не особенно опасался за свою жизнь, и почти не предпринимал обычных для людей его ранга мер предосторожности. Кого ему было бояться? Других городских чиновников, очевидно, имевших с ним дела и плотно встроенных в его коррупционные схемы? Московского начальства, интересующегося только политическими рейтингами и всегда неохотно выносящего сор из избы? Предпринимателей, полностью зависевших от него, дрожавших и унижавшихся перед ним? Была ещё, правда, так называемая общественность, но её судья, основываясь на своём многолетнем опыте, привык не брать в расчёт. Он присваивает городскую землю, разоряет неугодных бизнесменов, расселяет целую деревню, чтобы построить дачи себе и своим знакомым, наконец, его дочь на глазах десятков свидетелей убивает человека – и ничего. Дело оканчивается лишь громогласным возмущением нескольких активистов да гневными писульками в интернете. Конечно, он привык считать себя неким сверхчеловеком, осенённым дланью всевышнего, а простых смертных, которых годами невозбранно втаптывал в грязь – безобидным скотом, быдлом, не стоящим внимания. Возможно, в этом он и просчитался, и коллективная ненависть, которую он так долго игнорировал, наконец, настигла его…