Текст книги "Посох вечного странника"

Церковь Владимир воздвиг, не поскупился, краше на ту пору по всей Руси не было.

И кумиров киевских князь не обошёл – изукрасил златом да серебром. Вислые усы Перуна струились, что днепровские стремнины.

И заставы стал возводить Владимир на порубежье, и городки.

Но первым делом князь повелел схоронить павших. Полковников, кои полегли на закате, обратив очи Яриле, погребли в братской могиле, а над ними возвели курган, и первый шелом земли принёс туда князь Владимир. Воина Ставра, которого смертельно раненного степняки бросили близ Василевой засеки, схоронили по-христиански, положив в ту печеру, где спасался князь.

После была тризна, ласковое поимённое поминание. А ещё покаяние Владимира перед всем миром, коленопреклоненное, громогласное, со слезами и скорбью великой.

А на седьмой день князь устроил пир в честь своего чудесного спасения. Семь дён гулял стольный Киев. Мёд-пиво лилось рекой, и по усам текло, и в рот попадало. Гуляли все от мала до велика, от воеводы до последнего калики. Гуляли так, что даже кумиры на Подоле заходили ходуном, как отмечал летописец, – Велес в дуду дудел, Мокош долгими пакшами рукоплескала, а Хорс пустился вприсядку. То-то любо было! Вот тут на честном пиру и пошёл гуслярный звон да зачин славутицы-былины. Вот тогда и выкатилось Красно Солнышко, как стали величать былинщики-гусляры киевского князя. А одесную в тех былинах встал Добрыня Никитич, верный дядька и пестун Владимира свет Святославовича.

* * *

Владимир правил Русью, как заповедали отчичи и дедичи. Ходил в походы, усмиряя мечом и огнём степняков, ставил порубежные заслоны, а ещё выглядывал себе союзников, присматриваясь к ближней Европе и обращая свой взор на полудень – в сторону Византии.

На ту пору Византийской империей правили братья Василий и Константин, сыновья Константина Багрянородного. Держава переживала не лучшие времена. По окрайкам Византии шла пря, то здесь, то там пыхали мятежи. Василия, старшего из братьев, который был коренником, один за одним предавали его собственные военачальники. Переманивая на свою сторону порубежных наймитов, самозванцы-императоры захватывали целые провинции. На полудени хозяйничали арабы, на восходе – легионы иверийцев и армян. На закате бесчинствовали болгары. На полуночи, в Крыму, восстал Херсонес. Василий, засевший в Константинополе, становился императором без империи. Верных приближённых у него почти не осталось. Он лихорадочно искал союзников. Наконец перебрав всех, обернул свой взор в полуночную сторону. В своё время киевский князь Святослав помог Византии укротить болгар. Теперь василевс обратился к его сыну. Никто боле, кроме варваров, не мог помочь защитить Македонскую династию от крушения – только русы, мужественные, беззаветно храбрые и стойкие воины. Но дабы это был не короткий военный союз, а связь нерушимая, император Василий предложил князю Владимиру руку своей багрянородной сестры.

Владимиру было лестно это предложение. Руки порфироносной Анны добивался германский король Оттон I, мечтавший оженить своего наследника-тёзку. Французский король Гуго Капет просил византийскую невесту в жёны своему сыну Роберту. А болгарский царь Борис сам хотел обручиться с Анной. Однако небеса распорядились иначе. Предложение на брачный союз получил князь Владимир. Супружество с багрянородной Анной открывало русскому князю круг самых знатных европейских дворов, и он принял это предложение.

Византийские послы, коим было поручено оговорить условия брачного договора, прибыли в Киев в конце червеня, когда уже отцвели сады. Их галеры поднялись по Днепру до порогов. Возглавлял посольство митрополит севастийский Феофилакт. Могучий, что дядьку Добрыня, он сразу пришёлся ко двору киевского князя. И когда переговоры были завершены, и они сам-друг взошли на помост вслед за князем, то показалось киевскому люду, что у Владимира выросли могучие крылья: одесную – воин Добрыня, а ошую – пастырь Феофилакт, коему суждено было стать первым наместником древнерусской церкви.

Много обетов дал Владимир слам, скрепив пиргамин своей господаревой печатью. Дорого Киеву обойдётся багрянородная невеста, вздыхали бояре, загибая пальцы. Но князь не отступил, час за часом исполняя взятые обязательства.

Перво-наперво Владимир крестился. Давно приуготовленный к этому, он принял христианскую веру, крестившись в новой церкви в Василеве, которую только-только построил по обету. А имя крестильное он не выбирал. Оно давно лежало на сердце. И не потому токмо, что по-гречески Василий означало василевс, правитель, царь. В этом месте, где взошла и засияла новая церковь, отдал Богу душу воин Ставр, у которого было такое же крестильное имя.

Это было первым и определяющим условием византийского двора. Как токмо Владимир примет христианскую веру, так василевсы отдадут ему в жёны свою сестру, тотчас отправив её с челядью из Константинополя в Киев. Свидетельство крестильного обряда было послано, слово Владимир сдержал. Однако ответа – порфироносной невесты – Владимир не дождался.

Вторым условием была военная помощь. Тут князь тоже не замедлил. Всю осень и зиму на днепровских крутоярах строились лодьи, насады и расшивы, а по весне Владимир отправил на помощь василевсам шеститысячную дружину отборных витязей. Невеста не появилась.

По весне 988 года, на пятидесятницу, которая пала на 27 червеня, Владимир крестил бояр, гридей и весь киевский люд, а перед тем велел порушить поганьские капища, сбросив с днепровских круч и Перуна, и Хорса, и Мокош… О том и другом гонцы известили Константинополь. Анны не было.

Наконец весной следующего года Владимир выполнил последнее обязательство – взял приступом Херсонес, который переметнулся к врагам василевсов. Это было 7 цветеня – второго весеннего месяца, как отмечает летописец.

В полночь окрестности поверженного города озарились невиданным сиянием. Но не пожары, ещё не остывшие, были тому причиной – сияло небо. Владимир, разгорячённый схваткой, вскинул голову. На небосводе с полуночной стороны плясали сполохи. Видение, возникшее над Повенцом, повторилось. Снова распласталась от окоёма до окоёма багряно-золотистая грамота. И опять над чеканами двух созвездий вспыхнула сияющая жемчужина. Только на сей раз видение не мглилось и мерцало, а лучилось ясно и чётко. Посреди млечного марева угадывались соборы и блистающие купола – знаки христианского венца. Вот что было предначертано свыше и к чему князь приуготовлялся ещё в Повенце. Понял Владимир и то, что там, в полуночной стороне, эта небесная обитель и опустится – именно туда определил её Всевышний, выбрав остров в Студёном море. А ему, Владимиру, даётся знать, что битвы его были не напрасны, а труды и дни князя промыслительны и угодны Богу. Вот что со слезами на глазах шептал Владимир, обратив лицо сияющему зареву, сиречь огненным столпам, как отразил небесное видение летописец-очевидец.

В Константинополь отправилась весть, что Херсонес покорён, и все обязательства перед Византией Владимир выполнил. Где же долгожданная багрянородная невеста? Вдохновлённый и обласканный видением, князь задавал вопрос твёрдо и грозно. Ответом ему было молчание.

Владимир ведал о коварстве Константинопольского двора. Ведь в гибели отца – князя Святослава – были замешаны никакие иные как придворные василевса, направившие на ослабленных битвами русов шакалов-печенегов. Но до конца в коварство всё же не верил и терпеливо ждал. Тут вмешался Господь. Над полуденным окоёмом, над Византийскими землями появилась яркая комета. Три летние недели суровая Отцова бровь озаряла небо. Но даже и этот знак не подстегнул василевсов. Наконец в месяц листобой, 25 числа, Константинополя достиг шёпот Всевышнего. Обернувшись землетрясением, этот шёпот обрушил свод императорской церкви. Только после этого, почувствовав наконец Божий гнев, послали василевсы багрянородную сестру, назначенную киевскому венцу.

Русь, по велению Свыше, сочеталась с Византией, войдя в лоно христианской церкви, а первым русским православным государем стал он – великий князь Киевской Руси равноапостольный Владимир.

Свет небесный
Новелла

В селе Товуй, что прилепилось ласточкиным гнездом к крутояру Онежского озера, жили-были муж и жена. Детей у них не было. Мечтая о чаде, супруги неустанно взывали к Господу. И Всевышний услышал их. Уже в зрелые поры родился у них сынок. Назвали младеню Зосимой, что по-гречески значит стойкий, жизненный.

Богоданное дитя стало для родителей избяным солнышком. Мати и тятя души в чаде не чаяли. А Зосимушка рос ласковый да заботливый. Едва встал на ноги, всё норовил подсобить: воды наносит в ушатец, репище огородное прополет, курушкам пшена натрусит… А когда подрос – нанялся в подпаски. Пас разну деревенску лопоть – овечек, коровушек, лошадок. Да толь ладно у него это выходило, такая удоволенная животинка возверталась с луга, что через год-другой сельчане доверили отроку всё стадо.

Пасёт Зосима коровушек, козочек, ягняшей, играя на жалейке, доглядает за общинной пасекой, что стоит на краю цветущего луга. А помогает ему караулить домашню лопотину ручной медведко, который остался сызмала сиротиной и был вскормлен сердобольным семейством. Ни зверь, ни какой лихой человек и близко не подступятся к общинному стаду – мохнатый подпасок живо окорот даст.

Для животины да пчёл топтыгин был неусыпным стражем, а для Зосимы – верным товарищем, если не сказать – наречённым брателком. В селе их так и звали: Зосима-белый (за льняную головушку отрока) да Зосима-бурый. А родителям и любо это: почитай, два сынка в семье подрастают…

Проходило-пролетало пастушье лето. Наступала осень. Медведку по его лесовому обычаю начинали готовить к спячке. Зосиме, знамо дело, было грустно расставаться с таёжным брателкой, утайкой даже плакал, да делать нечего: природу обманывать нельзя, беду можно накликать. И он сам сытно потчевал топтыгина овсом, отмерял ему щедро медовую десятину: мол, лакомься, мишута, нагуливай брюшину да вались почивать – животина стоит в хлеву, а тебе на зиму берлога на опушке сготовлена.

Славно жилось христовому семейству. Беды-напасти обходили стороной, никакое горе не омрачало жизни Зосимушке, его тяте и матушке. Глядючи на них, и соседи расцветали, учась ладному да справному житью. И всё село Товуй ровно пасхальный пирог засияло, отражаясь в водах Онего-озера.

Не понравились благие перемены в Товуе нечестивому. Заело его, что миром-ладом живут здешние насельники, наслал он беса, повелев для начала извести отрока Зосиму и его родню. Бес так и этак подкатывался к изобке, где жило богоугодное семейство, – ничего не выходило. Ангелы небесные все напасти отводили от молитвенников. И всё же бес исхитрился…

Было это на лугу, где паслось стадо. Зосимушка играл на рожке, оберегая покой коровушек. Медведко лежал в тенёчке, в полглаза карауля окрестности. Ничего не предвещало беды.

И вдруг – жужжание. Медведко вяло отмахнулся – мало ли округ летает ос, пчёл да оводов. Но на сей раз он ошибся, то был не шмель, не пчела – это бес обернулся ядовитым шершнем. Не успел топтыгин глазом моргнуть, как шершень ввинтился в его ухо. Неистовая боль оглушила медведя. Он заревел, встал на дыбы, глаза налились кровью, он вмиг обезумел, превратившись из добродушного, покладистого топтыгина в лютого зверя. Ничего не соображая, медведь стал задирать коров, рушить ульи, а Зосиму, который бросился его усмирять, в ярости зашиб, сбив с его головы овчинную шапку, что покатилась в траву-мураву.

Стряслась эта беда в аккурат на Ильин день – светлый православный праздник. Илья Пророк на тот час как раз выехал на своей колеснице на небесные просторы, дабы полюбоваться Божиим миром да удостовериться, что всё идёт ладом. А тут такое…

Разгневался Громовержец, разразился молнией, враз утихомирив несчастного лесного буяна. А из уха того бес вылетел – мохнатый, ровно шершень. Трещит, шипит, как дымная головешка, норовит улизнуть, схорониться под защиту нечестивого. Да не тут-то было. Метнул Илья стрелу-молонью – от беса только сажа посыпалась.

А что же Зосима? Поверженного отрока Илья Пророк взял на небо, как некогда самого Илью взял на небо Господь. «Будешь кобылиц моих пасти!» – заключил он, а приметив, как закручинился Зосима о матушке да батюшке, посулил замолвить слово перед Господом, коли отрок небесную службу исполнит.

Вот так Зосима стал конюхом самого Ильи-Громовержца. Службу нёс прилежно и усердно, показывая и терпение, и смекалку. Небесные кобылицы, случалось, зарезвятся, заплутают во вселенских лугах – никакой оклик не достанет, не то что погудка пастушеского рожка. Тогда Зосима обращался к пчёлам, своим верным покрученникам. Ведь это они, собравшись роем, подняли сбитую овчинную шапку и, водрузив её на голову поверженного отрока, вместе с ним очутились на небе. Поднимет Зосима краешек мохнатой папахи, скажет заветное слово «Окарай!», вот рой и вылетит из своего улика. Устремятся пчёлы в небесные дали, пулями полетят во все концы занебесья и где хочешь сыщут ретивых кобылиц. А уж тем особого приглашения не понадобится. Едва заслышат настойчивое жужжание, как сами стремглав и сломя голову понесутся к небесной конюшне.

Миновало семь лет. Илья Пророк, довольный службой конюха, как и обещано было, дал ему вольную. «Господь велит отпустить тебя на землю. Ступай себе с Богом да помни милость Его!»

Очутился Зосима снова в родном селе. Матушки и батюшки он не застал – они почили, не вынеся разлуки с любимым чадом. Погоревал-покручинился юноша на могилах родителей и, молясь за упокой их, обратил глаза к небу.

Господь дал ему жизнь, притом дважды. Как Его отблагодарить, чем ответить на такую милость? Тут раздался гром, хлынул светлый дождик, в лучах низкого солнца вспыхнула радуга, а в серёдке её восковой свечечкой засияла христова церковь. Это было знамение. Возвести храм – земную обитель Господа – вот что надлежит выполнить. Но где? В вечереющем небе замерцала Матка – Полярная звезда. Вот где!

С Онега-озера, родимой вотчины, отправился Зосима в полуночную сторону. Ноги привели его на край земли – берег Студёна моря. Там он встретил двух Божьих людей, Германа и Савватия, также призванных на христианское служение. Вытесали они чёлн, переправились с матёры на Соловецкий камень, оставленный Господом на серёдке морской хляби для Своего Замысла, и принялись обустраиваться. Для почина поставили поклонный крест, усердно помолясь, отрыли землянку, наплели мёреж для лова рыбицы… Пришла пора возводить обитель. И тут обнаружилось, что у христовых строителей нет единого замысла.

Савватий поминал Кирилло-Белозёрский монастырь, мол, вот достойный пример. Герману было любо, как на Выге всё обустроено. А Зосима молча поднимал глаза к небу.

Долго маялись христовые, усердно молясь, ища разрешения своим сомнениям. Наконец, сошлись, что остров – не матёра, а стало быть, и обитель здесь должна быть наособицу.

«На море, как на небе», – заключил Зосима и при этом зажмурился, словно воочию увидел занебесный свет. «Но какой?» – спросили его. «А вот какой», – сказал Зосима и поставил на камень-валун свою овчинную шапку. Из-под шапки потекли на белый свет его верные пчёлы. Они закружились в загадочном вихре, и тогда перед пустынниками предстала дивная картина. Тут высились башни, похожие на баранью шапку, их соединяли стены того же замеса, а за стенами сияли белые храмы, которые венчали золотые купола. И до того всё выглядело благолепно, искусно и могутно, что христовы покрученники прослезились.

Ещё совсем недавно они маялись, колебались, спорили, не уступая один другому. Однако теперь с Божьей помощью все сомнения улеглись. Обитель будет и будет такой, какой её представил брат Зосима. Ведь недаром же над его челом сияет медовый нимб.

Смирительная рубаха, или Свет озаряющий
Повесть

В приёмном покое, стены которого были вымазаны грязно-голубой краской, находились фельдшер Ломанов, человек с узким измождённым лицом, и медбрат Гурий, здоровенный детина, который, вопросительно глядя на старшего, что-то комкал в руках. А напротив них сидел на скамейке человек, облачённый в серую долгополую хламиду, напоминавшую наматрасник, из боковых отверстий которого торчали белые руки.

Всё это доктор Выжлецов, совершающий обход, увидел разом. Но внимание остановил на незнакомце. Тот при появлении доктора поднял голову. Не откинулся на спинку скамейки, а именно поднял голову. И доктор догадался, что откинуться ему мешает горб, который топорщится за спиной, как заплечный ранец.

– Прикажете надеть? – медбрат-амбал уже обращался к доктору, развернув смирительную рубаху, рукава которой касались пола. В больничке буйных не было, и медбрат изнывал от безделья, не находя, куда приложить своё неукротимое здоровье.

Доктор искоса посмотрел на него и нахмурил брови:

– А почему его к нам? Кто доставил? Он что?.. – доктор свёл кулаки.

– Никак нет, – поспешно ответил фельдшер, в прошлом армейский ветеринар. – Наряд доставил. – Сказали, что рыдал.

– Как рыдал? – недоуменно переспросил доктор, поправляя очки.

– Горько и отчаянно, – почти как трагик Мочалов, взмахнул руками фельдшер.

Доктор изумлённо посмотрел на фельдшера:

– А что, рыдать нынче запрещено? – спросил он, понижая голос, и тут же взвился: – А может, у него беда. Горе какое…

Он снова перевёл взгляд на незнакомца. Лицо чистое, спокойное, но под глазами тени, а в уголках губ залегла безысходная печаль.

Фельдшер на восклицание доктора пожал плечами, отчего лицо его стало ещё уже.

– А чего он требует? – спросил доктор. – О чём просит? – смягчил тон.

– Чернил и бумаги, – отозвался фельдшер.

– И что? Почему не даёте, коли уже поставили на довольствие? – кивнул доктор на журнал, лежащий на столе, где была свежая запись.

– Так ведь… – косясь на пациента, тихо произнёс фельдшер, – а вдруг… выпьет. – Лицо его перекосилось, словно он сам хватил из чернильного пузырька. – А пером глаза себе выколет…

Доктор уже внимательно пригляделся к фельдшеру.

– С кем поведёшься… – пробурчал он и уже громче добавил: – Дайте, что требует, что просит, – и уже выходя из приёмного покоя, добавил: – Да поместите его в башенку. Там одиноко и больше свету…

Упомянутую башенку повелел надстроить предыдущий врач – бывший флотский лекарь, где он устроил себе кабинет. Но доктор Выжлецов, выпускник Московского университета, не пожелал возвышаться даже таким образом и занял помещение, где всегда располагались врачи – на первом этаже этого одноэтажного кирпичного зданьица. Так, считал он, было правильно и справедливо.

Конь о четырёх ногах, и тот спотыкается. А уж в лесу и подавно. Что сбило его с шага? Шишка ли еловая пала на узкую лесную дорогу, горностай ли перебежал. Но только конь мотнул головой, прянул в сторону, зацепился копытом за выступ елового корня, растерянно всхрапнул и… захромал.

Что было делать? Ты спрыгнул с седла. Передал повод сестре. Велел поезжать. Да вослед добавил, чтобы послали за коновалом. Сестра поехала, ведя в поводу захромавшую лошадь, то и дело оборачиваясь. Последний раз махнула рукой перед поворотом, меж ветвей ещё раз мелькнула её голубая шляпка и скрылась.

Ты постоял на месте, порываясь кинуться наискосок и опередить сестру. Улыбка тронула твои губы: то-то она изумится. Год-другой назад ты так непременно и поступил бы – прыти хватило бы… Но теперь не сделал и шага. Того, что представилось, оказалось вполне достаточно, чтобы удовлетворить минутный мальчишеский порыв. Мальчишество окончилось. Наступала иная пора.

Ты снял картуз. Поглядел в небесный прогал, где синева мешалась с облачностью. Оглядел лесную дорогу, посмотрел по краям, в двух шагах приметил каштаново-коричневую шляпку гриба – в аккурат под цвет твоего картуза и сюртука. Белый, да какой ладный! Срезал его пилкой для ногтей, которую держал в кармане жилета. Опустил находку на дно картуза, благо тот – с высокими околышем и тульей – был вместительным. Приметил ещё одну шляпку. Подле оказалась целая семейка. Срезал только маленькие. Чуть укорил себя, что разлучил чад с родителями. Как гамельнский крысолов, мелькнуло сравнение, да тут же и пропало: грибница сохранилась – будет и приплод. Аукнулось вод-приплод. А это не забылось.

Так, бредя вдоль лесной дороги, отходя и дальше, но не теряя её из виду, ты шёл вперёд, пока не заметил, что лесная брама стала меркнуть. Вышел на дорогу. Меж вершинами елей клубились тучи. Вдруг зашумело, заволновалось. Пали первые капли, а следом хлынул дождь. Не мешкая, ты кинулся под ель, самую матёрую из ближних. В схороне было сухо. Дождь хлестал вовсю, но сюда он не достигал, только слышалось в верхах его тихое рокотанье. И от дороги ли, дальней прогулки, от воздуха ли деревенского и лесного, от музыки ли дождя ты задремал.

Сон был странный. Тебе снилось, что где-то далеко вот в таком же еловом потае дремлет человек. Со стороны будто даётся понять, что это твой далёкий потомок. Спит, не сознавая, что корни ели, будто спрут, опутывают всё его существо. Он силится освободиться и не может. Усилия его передаются тебе, юному предку. Сон мигом слетает. Ты мотаешь головой, стряхивая наваждение, на коленях выбираешься из-под ели. И… зажмуриваешься.

С высоты исходило сияние. Казалось, будто горят две еловые вершины. Треска огня нет, но они сияли загадочно и зовуще. Тебя охватило смятение. Это не страх, что мутит сознание далёкого потомка, чудом увиденного во сне. Тебя не принуждали… Смятение от того, что ты не готов. Не сейчас… Не теперь… Потом… Вскочив с колен, ты опрометью бросился по дороге и сломя голову полетел прочь…

К дому ты подошёл со стороны леса, переходящего в сад. Видеть никого не хотелось. Но ты забыл, что близ амбара мостится псарня. Своры тут никакой не было. Обретался один гончий пёс. Пёс все глаза проглядел в ожидании хозяина. А хозяин что? Он только делал вид, что по-прежнему охотник, большой любитель наведаться по осени в отъезжие поля. Но на деле давно отошёл от увлечений молодости и в псарню наведывался, когда в доме появлялись новые гости. Ты вспомнил о собаке, когда уже поравнялся с загоном. Рогдай, обделённый общением, при появлении любого человека обычно заливался лаем. Но на сей раз не издал ни звука. Мало того, глянув на тебя, он поджал хвост и попятился.

Ты проник в дом с чёрного хода и уже достиг своей светёлки, но тут раздался шёпот сестры. Она поджидала, озабоченная твоим долгим отсутствием, и хотела узнать, не стряслось ли чего. Ты помотал головой. Но она, не поняв, последовала за тобой. Ты, скинув мокрый сюртук, со словами «Не сейчас… Не сейчас… Потом…», кинулся на кровать и укрылся с головой просторным пледом. «Потом…»

Спал ты беспокойно. Всё ворочался. То и дело вставал пить брусничную воду. Забылся уже под утро, когда рассвело.

Очнулся от голоса сестры, она звала к завтраку. Ты отказался, сославшись на головную боль и хандру. Она ушла, но вскоре возвратилась с подносом, на котором стоял кофейник и сдобные булочки. Ты сел на кровати и внимательно посмотрел на сестру. Вы всегда жили с нею дружно, почти не ссорились, она как старшая была поверенной в твоих сердечных делах. Но то, что накануне с тобой стряслось – сестра верное слово нашла «стряслось», – ты рассказать не решился. Только попросил разделить с тобой прогулку, а повод нашёлся сам собой: где-то потерял картуз.

То место оказалось посерёдке еловой брамы. Ещё не наткнувшись на потерю, ты понял: здесь. Лопатки свёло вчерашним ознобом. Ты нерешительно глянул вверх, а потом задрал голову. Там, на вершинах сосен, казалось, ничего не было, но внутренним зрением ты почувствовал слабое сияние.

Картуз, точно туес, полный белых грибов, стоял возле ели, под которой ты укрывался от дождя и увидел странный сон: далёкого потомка, опутанного еловым кореньем… «В детстве меня опутывали по рукам», – сказал ты задумчиво. «Да, – улыбнувшись, подхватила сестра. – Ты грыз ногти и тёр ладонь об ладонь. И мами…» Договорить ты не дал: «…Связывала руки за спиной и забывала их развязать». Сестра растерянно присмирела. Ты помешкал. «А теперь – папа́…»

Подняв картуз, ты равнодушно высыпал грибы под ноги и нахлобучил его на голову. На околыше зеленели сдвоенные иголки. Не то буква Л, не то V, не то знак стрелы, летящей неведомо куда. Сестра, явно почуяв что-то, смотрела на тебя тревожно и выжидающе. Ты отвлёк её от воспалённого блеска своих глаз, подхватив под локоть и устремив в обратную сторону. А от ненужных расспросов – неожиданным решением: тебе надо срочно в Петербург. Сестра была огорошена. Ведь собирались в деревне прожить до октября, а ещё только август. Что скажут папенька и маменька? Как ты объяснишь им эту поспешность? На это ты ответил, что объяснять ничего не собираешься, а как брат, крепко любящий свою драгоценную сестру, поручаешь ей, родной душе, известить, что их сын, человек уже самостоятельный, уехал в Петербург по неотложным делам. Сестра, зная твой характер, отговаривать не посмела. Только спросила, когда. Нынче же, ответил ты. И дальше вы шли, не проронив ни слова.

Собрался ты споро, уложив в небольшой саквояж бумаги и самое необходимое. Сестра взялась проводить тебя. Ты согласился, но упредил: только до лесной дороги. Скоро обед, тебя хватятся.

На перепутье двух дорог вы остановились. Сестра перекрестила тебя, троекратно по-христиански поцеловала. А ещё положила в ладонь небольшой рукодельный кошелёк. Здесь немного, сказала она и виновато добавила, что у неё больше нет. Ты порывисто, не сдерживая слёз, обнял её. Что тут было говорить?!