Текст книги "Белая рабыня"

Энтони нервно пошевелился, пытаясь освободить скрученные за спиной руки. Но скоро понял, что связывали его профессионалы своего дела.

Биллингхэм между тем продолжал:

– Кроме того, известно не только мне, а повсеместно, кем был в свое время капитан Фаренгейт. Согласитесь, юноша, мне было бы просто неловко просить меньше ста тысяч со своего коллеги, хотя бы и бывшего.

– Грязная свинья!

Биллингхэм почесал небритую щеку.

– Вы знаете, связанному человеку не следует слишком уж развязывать свой язык…

– Ты еще будешь болтаться на виселице, я уже вижу веревку на твоей шее.

– Дик!

– Да, капитан.

– Что ты стоишь, каналья. Ты что, не слышишь, как оскорбляют твоего капитана?!

– Это же мешок с деньгами.

– Даже от мешка с деньгами я не собираюсь выслушивать ничего подобного!

Наконец сообразивший, в чем дело, головорез решительно шагнул вперед.

– Выбить ему зубы, сэр?

Биллингхэм грустно вздохнул.

– Достаточно будет завязать рот.

Рано утром следующего дня «Медуза», двадцатичетырехпушечный капер под командованием капитана Биллингхэма, вышел из глубокой извилистой лагуны, где он прятался от вчерашнего шторма. Небо было высокое и чистое, обычная в это время духота смягчилась. С трудом скрывая приятное возбуждение, капитан прогуливался по шкафуту, отдавая время от времени необходимые указания.

Энтони по-прежнему сидел связанный в той же самой каюте, где его накануне допрашивали. Мимо обшарпанного иллюминатора скользила зеленоватая вода Карибского моря. Изредка, когда корма приподнималась на волне, в иллюминаторе возникала линия горизонта. Лакей капитана принес на подносе завтрак. Он поставил его на пол, чтобы развязать пленнику руки и рот. Энтони пнул поднос босой ногой, чем вызвал приступ ярости у пирата. Юноше пришлось бы худо, не спустись следом сам капитан.

– Фрондируете? Напрасно. И потом, согласитесь, отказ от завтрака – это мелко.

Потирая руки, Биллингхэм сел за стол.

– А я вот с удовольствием поем. Дик, дружище, принеси мне то же, что ты приготовил для сына губернатора Ямайки.

Через несколько минут, с наслаждением уписывая жареную поросятину с печеной маниокой, общительный дезертир во всех подробностях излагал пленнику план, при помощи которого он собирался, не подвергая себя ни малейшей опасности, обменять драгоценного губернаторского сынка на ящик с сотней тысяч песо. При всей ненависти к этому грязному негодяю, кипевшей у молодого лейтенанта в груди, он не мог не признать, что план составлен отлично, в нем не было заметно ни одного слабого места. Отцу придется выкладывать деньги. Это было особенно неприятно признавать оттого, что Энтони лучше, чем кто бы то ни было, знал, что таких денег у полковника Фаренгейта нет. Дело в том, что нынешний губернатор Ямайки был не совсем обычный губернатор. И не только потому, что происходил из числа тех, с кем прежние губернаторы боролись насмерть. Его необычность была в другом – он так и не освоил простого искусства быть взяточником. И на золотом дне, которым, объективно говоря, являлась его должность, он ничего не собрал лично для себя.

Конечно, такому негодяю, как Биллингхэм, было бесполезно объяснять, что бывший пират Джон Фаренгейт живет со своим семейством исключительно на королевское жалованье, а на воспитание дочери и сына потратил остатки сбережений, сделанных в свои прежние романтические годы, когда он занимал такое положение, где ему и не думали предлагать взяток.

Если бы только мог, Энтони попросил бы отца отвергнуть условия Биллингхэма. Этим бы отец избавил себя от унизительных поисков денег и оставил хитрую сволочь ни с чем. Впрочем, наверное, сэр Фаренгейт не стал бы слушать советов сына в этом деле.

Трудно сказать, что доставляло большее удовольствие господину шантажисту, поедание поросятины или смакование деталей отлично составленного плана. Во всяком случае, он огорчился, когда его оторвали от того и от другого. В каюту спустился его помощник, мрачный лысый толстяк, и что-то пошептал капитану на ухо. Поморщившись, Биллингхэм встал.

– Нашу беседу придется прервать, будем надеяться, что ненадолго, – сообщил он лейтенанту.

Когда они поднялись на шкафут, помощник ткнул пальцем влево от курса «Медузы».

– Испанец. Один.

– Ты обратил внимание, куда он движется?

– Обратил.

– Послушай, Фредди, и ослу понятно, что он идет не с золотом, а в лучшем случае за золотом.

– Правильно, – согласился толстяк, – иначе бы его как следует охраняли. Но на испанском корабле всегда есть чем поживиться.

Капитан был в раздумье. Вид его выражал неудовольствие.

– Пушек у нас больше, а людей по крайней мере не меньше. Ребята горят желанием. Мы слишком давно сушим весла, – настаивал помощник.

– Ты пойми, выкуп у нас почти в руках. Большие деньги.

– Это дело может растянуться на несколько недель, а тут все под руками и риск небольшой.

Помощнику трудно было возражать. «Медуза» выглядела значительно внушительнее испанца. Подойти к ним так, чтобы их пушки не помешали провести абордаж, – в этом ведь и заключается профессия корсарского капитана. А в рукопашном бою один джентльмен удачи стоит троих испанцев.

– Джонни! – крикнул Биллингхэм рулевому. – Положи руль к ветру. А ты, Дик, спустись и развяжи нашего юного друга, пусть понаблюдает, как мы это делаем.

Все в расчетах капитана, советах его помощника, предвкушениях его команды было верно. Они не учли только одного – что в дело может вмешаться случай. Когда корабли сблизились и деморализованные испанские батареи уже не были способны к залповому огню, а корсары уже залегли вдоль фальшборта, держа наготове абордажные крючья, и ничто, казалось, не могло уже помешать тому, что должно было совершиться – яростной корсарской атаке и дикой последующей резне, – в этот момент совершенно случайное, панической рукой выпущенное ядро угодило в носовой пороховой отсек «Медузы».

После того как рассеялся дым оглушительного взрыва, стало очевидно, что абордажная команда и мушкетеры Биллингхэма превращены в кровавую кашу. Изувеченный остов пиратского корабля, двигаясь по инерции, медленно прислонился к красному борту галеона. Испанцы, воодушевленные случившимся, сделали все, чтобы не упустить предоставившийся им шанс. Они ринулись в атаку. Организовать сопротивление было некому. Биллингхэм валялся у грот-мачты на спине, придавленный обломком реи. Его помощник был вообще выброшен взрывом за борт. Энтони стоял, прислонившись спиной к мачте, завороженно наблюдая за тем, как, размахивая обнаженными шпагами и дымящимися мушкетами, на палубу пиратского корабля градом сыплются люди в желтых кирасах и касках. С ним происходило что-то вроде легкого обморока. Как во сне, перед ним разворачивались картины разрозненного пиратского сопротивления, крики и стоны раненых звучали как бы издалека.

Полностью он очнулся только в тот момент, когда к нему подошел высокий молодой испанский офицер, приставил к его груди острие шпаги и на хорошем английском сказал:

– Вы пленены, мистер.

Энтони поднял связанные руки и ответил:

– Второй раз за два дня.

– Позвольте представиться – дон Мануэль де Амонтильядо и Вильякампа. Чему вы улыбаетесь?

– Не сердитесь, дон Мануэль. – Энтони энергично разминал натертые волосяной веревкой запястья. – Эта ситуация напомнила мне некоторые обстоятельства вчерашнего дня.

– Я не вполне понимаю вас, сэр.

– Моя улыбка носит скорее философский характер. Капитан потопленного вами капера тоже представился мне самым учтивым образом, но лишь после того, как накрепко меня связал. Вы же для того чтобы сделать то же самое, сочли нужным освободить мне руки. При этом он был англичанином, вы же имеете честь быть подданным испанского короля.

Дон Мануэль кивнул в знак того, что оценил учтивость собеседника.

– И тем не менее с кем имею честь?

– Энтони Фаренгейт.

– Не родственник ли вы губернатору Ямайки?

– Я его сын.

– Даже до Европы доходят слухи о вашем отце.

Энтони слегка поклонился.

– Именно благодаря своему звучному имени я и оказался в том положении, в котором вы меня застали. Капитан Биллингхэм, надеюсь больше никогда с ним не увидеться, оценил крепость родственных чувств в семье Фаренгейтов в сто тысяч песо.

Повисла пауза, и чем дольше она длилась, тем меньше она нравилась Энтони.

Слуга внес горячий шоколад в серебряном кувшинчике.

– Может быть, вы предпочли бы стаканчик малаги? Впрочем, насколько я знаю, у меня здесь, на «Тенерифе», есть даже бочонок эля.

– Нет, спасибо, дон Мануэль.

Испанец улыбнулся.

– Вы, вероятно, думаете, что проговорились, упомянув об этих ста тысячах и навели меня на мысль закончить дело, начатое этим пиратом?

Энтони покраснел.

– Полно, сэр, успокойтесь, не все испанцы – алчные собаки, как принято у вас считать, и не для того я покинул Мадрид и Эскориал, чтобы перенимать ухватки местной мореплавающей швали.

Энтони покраснел еще гуще.

– Прошу простить, если я дал повод думать, что я подозреваю вас в подобных низостях.

– Я, разумеется, немедленно доставил бы вас к ближайшему английскому берегу, но я наслышан о тех сложностях, которые все еще существуют в отношениях между англичанами и испанцами на здешних широтах, несмотря на давным-давно заключенный мир. К испанскому берегу, откуда вы могли бы дать знать своим родным, чтобы они прислали за вами судно, я тоже вас доставить не имею возможности. Мой корабль после сегодняшнего победоносного приключения едва держится на плаву. Придется мне искать стоянку на одном из ближайших островков. Бог весть, сколько времени займет ремонт в столь импровизированных условиях! Так что готовьтесь, вам придется разделить со мной все тяготы.

– Поверьте, вы несколько преувеличиваете вражду, якобы существующую между подданными Испании и Британии. Думаю, в данной ситуации я могу пригласить вас на Ямайку; в Карлайлской гавани вы найдете все, что нужно для настоящего ремонта. Кроме того, мне кажется, что в данной ситуации вы смело можете принять мое предложение.

Дон Мануэль молчал, взвешивая слова спасенного им англичанина. «Тенерифе» действительно был в угрожающем состоянии, хорошо, если удастся найти подходящий островок. Но кто может сказать, какие опасности ждут раненый корабль во время этих поисков. А до Порт-Ройяла не более суток ходу.

– Ну что ж, я принимаю ваше предложение и не сомневаюсь, что у меня не будет случая пожалеть об этом.

Энтони не понравилась последняя фраза испанца, но он предпочел не выяснять сейчас отношений, все же этот испанец как-никак был его спасителем.

Глава 4
Испанский гость

Охрана внешнего форта Карлайлской бухты могла и не знать о том чувстве благодарности, которое испытывал лейтенант Фаренгейт к капитану испанского галеона, поэтому ему пришлось на шлюпке подойти к берегу и объяснить коменданту форта майору Оксману положение дел. Весьма удивленный полученным сообщением, майор пообещал, что отвернется в момент прохода «Тенерифе», ибо, если перед его носом мелькнет этот проклятый красно-золотой флаг, он может не сдержаться. Кроме того, он немедленно пошлет человека с известием к губернатору, который, может быть, лучше своего сына разберется в том, как надо встретить подобного гостя.

Понимая, что с человеком по фамилии Оксман лучше не затягивать разговор о красных тряпках, лейтенант согласился.

Когда «Тенерифе», уже сильно накренившийся на левый борт, пришвартовался неподалеку от настороженных кораблей ямайской эскадры, его встречали все заинтересованные лица.

Дон Мануэль своим первым появлением произвел благоприятное впечатление на собравшуюся публику. Сказалась столичная выправка. Один из первых щеголей Аламеды появился в камзоле из плотного голубого шелка. Твердо ступая по трапу, придерживая длинную шпагу в золоченых ножнах, он вслед за Энтони спустился на набережную. Когда лейтенант представил его своему отцу, он снял с головы шляпу с великолепным красным плюмажем и отвесил церемонный поклон.

Энтони коротко рассказал о причинах этого столь необычного визита.

– «Тенерифе» нуждается в ремонте, на борту много раненых, – закончил он.

– Разумеется, вашему кораблю найдется место в наших доках, а вашим раненым – место в наших госпиталях. Распорядитесь, Баддок.

Капитан порта майор Баддок неохотно кивнул. У него, так же как и у майора Оксмана, было особое мнение насчет этого визита, но он предпочел его держать при себе, зная характер губернатора.

– Сэр, – обратился хозяин Ямайки к неожиданному испанскому гостю, – мы будем рады видеть вас у себя в доме.

Дон Мануэль вновь почтительно поклонился.

– Я столько слышал о вас, милорд. Это приглашение для меня – большая честь.

В экипаже отец и сын некоторое время молчали.

– Хорошо, что не ты был капитаном «Саутгемптона».

– Отец, ураган налетел так внезапно, мы едва успели задраить порты и убрать паруса. Сам дьявол не смог бы спасти корабль в такую бурю.

– Как ты думаешь, кто-нибудь еще остался в живых?

Лейтенант помолчал.

– Боюсь, что нет, и даже мое собственное спасение – чистейшая случайность. Я был в беспамятстве, когда меня вынесло на отмель.

Они опять помолчали.

– Извини, отец, но, может быть, не стоит нам в такой ситуации устраивать какие-то приемы?

– Все-таки не ты был капитаном «Саутгемптона»!

– У тебя опять испортились отношения с лордом адмиралтейства?

– Какими бы ни были мои отношения с этими хлыщами с Уайтхолла, я не могу отправить от порога человека, спасшего жизнь моему сыну, и, судя по всему, благородного человека.

– Да, – оживился Энтони, – я ведь сам рассказал ему о планах Биллингхэма на мой счет, ничто не мешало ему воспользоваться этим.

– Амонтильядо, насколько я помню, состоят в родстве с арагонским правящим домом. Он счел ниже своего достоинства опускаться до вымогательства. Впрочем, можно предположить, что им руководил более глубокий расчет.

– Можно, но не хочется.

– Ты прав, сынок. Я предпочитаю ошибиться в человеке, чем заранее не доверять ему. Но как государственный чиновник я вынужден подозревать худшее, чтобы его предотвратить.

– Я понимаю.

– На время присутствия здесь этого гостя нам придется усилить прибрежное патрулирование.

– Баддок охотно этим займется.

– Вот именно.

Когда экипаж уже въехал в ворота и остановился у ступеней губернаторского дворца, Энтони спросил: а где, собственно, Элен, она не заболела?

– Она спит. Я не стал ее будить в такую рань. Она последнее время плохо спит по ночам.

– Да, я не подумал, действительно, еще очень рано.

– Когда, ты говоришь, произошел этот шторм?

– Три дня назад. Ближе к вечеру.

Сэр Фаренгейт поджал губы и покачал головой. Итак, его опасения подтверждались. Именно в это время с Элен случилась неожиданная истерика.

Полковник Фаренгейт не любил балов и шумных массовых праздников, но понимал, что совсем от них отказаться в губернаторском быту нельзя. Устраивать их более-менее регулярно было частью обязанностей по его должности. Он собирал местную знать в день тезоименитства его величества и после окончания сезона дождей. Эта статья цивильного листа никогда не вызывала нареканий в Министерстве финансов. Когда подросла Лавиния Биверсток и пожелала перехватить пальму первенства в этом отношении, губернатор вздохнул с облегчением: если ваши фантастические богатства позволяют вам шесть-семь раз в год кормить и поить до отвала всю родовитую публику острова, ради бога!

В честь благополучного освобождения Энтони Фаренгейта из пиратских лап в губернаторский дворец были приглашены человек тридцать. Или самые близкие, или самые знатные. Роскошествовать не стали, ибо помимо удивительного спасения имела место гибель «Саутгемптона».

Гости собрались в большой овальной гостиной. Разодетый в красный шелк Бенджамен докладывал о прибывавших.

– Мистер и миссис Фортескью с дочерьми!

Фортескью были вторыми по богатству на Ямайке, правда, их состояние при этом многократно уступало состоянию Биверстоков, что заставляло их и ненавидеть Лавинию, и пресмыкаться перед нею. Надежды мистера Фортескью, что эта «сумасшедшая девчонка» после смерти отца все пустит по ветру или будет обманута каким-нибудь ловким проходимцем, все не оправдывались. По слухам, «сумасшедшей девчонке» даже удалось приумножить отцовское наследство.

– Мистер и миссис Стернс с сыновьями!

Заветной мечтой четы Стернс, тоже весьма состоятельных людей, было женить своих сыновей на дочерях четы Фортескью. Но эта мечта не совпадала ни с планами дочерей, ни с планами их родителей. Фортескью были побогаче, а кроме того, имели дворянские корни в Старом Свете. Стернсы были знатью исключительно местной.

– Мистер Хантер!

Старый, еще пиратских времен, друг губернатора, одновременно капитан флагманского корабля Ямайской эскадры. Он так же, как и сам губернатор, балов и приемов не любил, но по своему положению бывать на них был обязан. Сэр Фаренгейт лично всякий раз просил его об этом из желания увидеть в разодетой толпе хотя бы одно приятное ему лицо. Между тем физиономия капитана Хантера была украшена двумя страшными шрамами – от испанской алебарды и французской пули. Никто другой из старых друзей губернатора не мог быть приглашен в овальную гостиную дворца без того, чтобы не шокировать здешнюю публику, убежденную, что она является настоящим высшим светом. Да, впрочем, ни боцман, ни штурман и не рвались познакомиться с Фортескью или Стернсами.

– Мисс Лавиния Биверсток!

Все невольно обернулись. Дамы для того, чтобы посмотреть, как она оделась на этот раз – мисс Биверсток всегда являлась в новом наряде. Мужчины для того, чтобы полюбоваться еще одной красивой женщиной. До этого все взоры были, конечно, обращены на дочь хозяина, Элен Фаренгейт.

Недавно прибывший из Лондона с инспекционной миссией лорд Ленгли, сорокалетний толстячок с отечным лицом, с которым вежливо беседовал в этот момент губернатор, даже приятно растерялся: на кого же теперь смотреть? Кто же, черт возьми, из них двоих красивее?! Это сомнение высокого гостя могли разделить все мужчины, находящиеся в гостиной. Более того – все мужчины Порт-Ройяла.

Нежная дружба между двумя этими красавицами давно уже всем досужим мыслителям представлялась странной, если не противоестественной. Рано или поздно должен был появиться мужчина, из-за которого Элен и Лавиния столкнутся. Но кто это будет и когда, наконец, это произойдет?!

– Дон Мануэль де Амонтильядо и Вильякампа.

Кастильский кабальеро был замечательно хорош. Он выглядел еще интереснее, чем в момент знакомства с губернатором на пристани. Природная смуглость и мужественность облика в сочетании с благородной утонченностью манер, родовитейшим именем и подразумевавшимся за всем этим громадным богатством рождали впечатляющий эффект. В родовитости с ним мог соперничать только лорд Ленгли, а мужской статью – лишь Энтони Фаренгейт. Но экзотичность и новизна впечатления, которые ему сопутствовали, несомненно, на этот вечер отдавали пальму первенства испанскому гостю.

Неужели сегодня не дрогнет сердце хотя бы одной ямайской звезды?

Его высокопревосходительству губернатору пришлось уделить несколько минут дону Мануэлю. Они обменялись мнениями о погоде в здешних морях, что в разговоре моряков не выглядит формальностью. В данном случае этот разговор был наполнен дополнительным смыслом, ибо именно каприз погоды сделал, в конце концов, возможным визит испанского корабля в английскую гавань.

Лорд Ленгли на чрезмерное гостеприимство сэра Фаренгейта смотрел неодобрительно. Учитывая родовитость испанца и его ранг, разговор с ним высокопоставленного британского чиновника, каким являлся губернатор, вполне мог быть расценен как политическая неосторожность. Сам лорд Ленгли не пожелал быть представленным дону Мануэлю; стоя в сторонке, он любовался беседой двух красавиц и думал, что он напишет в своем отчете о беседе сэра Фаренгейта с его неожиданным гостем.

Дон Мануэль, видимо, почувствовав какую-то напряженность в поведении хозяина, предпочел побыстрее закончить «официальную часть». Он попросил представить его дамам – он знал, что в любом обществе возле них он будет на своем месте. При этом испанец слегка лукавил; он мечтал быть представленным не дамам вообще, а лишь вон той, белокурой и голубоглазой, но опасался, уместно ли так сразу обнаруживать свои намерения. В своих достоинствах он был уверен, он был лишь неосведомлен о правилах ямайского этикета. Не будет ли придворная изысканность сочтена здесь чем-то весьма смахивающим на обыкновенную наглость? Как человек умный, дон Мануэль учитывал и такую возможность.

Сестры Фортескью, разумеется, покраснели при приближении смуглого франта. Разговорить их ему не удалось, несмотря на его безупречный английский, о чем он, отходя, не слишком сожалел. С миссис Стернс он поговорил о цветах. Цветы и цветники были ее страстью, и дон Мануэль сделал вид, что после их разговора они сделались и его страстью тоже. Супруга верховного судьи, худая старая карга, закашлялась в ответ на почтительнейшее приветствие, но даже ей досталась пусть и мимолетная, но вполне милая улыбка.

Лавиния наблюдала за перемещениями испанского гостя из глубины овальной гостиной и очень скоро поняла, кто является скрытой целью этого сложного маневра. И как только она поняла, в чем тут дело, она стала страстной союзницей дона Мануэля. То, что испанца сопровождает Энтони Фаренгейт, показалось забавным, хотя внешне выглядело просто естественным.

– Познакомьтесь, сэр, это моя сестра Элен.

Как уже неоднократно сообщалось выше, дон Мануэль был мастером великосветского обхождения, он только что, прогуливаясь по этой гостиной, выиграл походя несколько куртуазных дуэлей, не применяя и малой части известных ему приемов, и теперь собирался остаток вечера провести, приятно флиртуя с этой очаровательной англичанкой. Судя по его наблюдениям, за нею никто из присутствующих даже не пытался ухаживать. Странные люди!

– Спасибо вам, дон Мануэль, если бы не вы, Бог весть что стало бы с моим братом!

Она сказала всем известную вещь, но сказала так просто и искренне, что испанцу стало очень приятно.

– Судьба слишком великодушна ко мне, в обмен на то, что я сделал, а сделал бы это, не задумываясь, любой уважающий себя дворянин, я получил столь восхитительную награду.

– Что вы имеете в виду?

– Конечно, знакомство с вами.

Элен вежливо улыбнулась, и от этой улыбки кастильскому кабальеро стало немного неуютно. Элен показала, что понимает – ей делают комплимент, выразила улыбкою благодарность за это, но только и всего.

«Сейчас, сейчас, – успокаивал себя дон Мануэль, – она начнет со мной кокетничать, и все встанет на свои места. Куда это она смотрит?»

Элен смотрела в другой конец овальной гостиной, где Лавиния беседовала с Энтони. Лейтенанту совсем не хотелось покидать общество сестры, но юная плантаторша попросила его объяснить смысл аллегорических изображений на гобелене в углу залы. Энтони указанный гобелен рассматривал невнимательно, он нисколько его не интересовал ни сейчас, ни вообще, и лишь чувство хозяина, обязанного служить гостю и особенно гостье, заставляло его поддерживать беседу.

– Признаться, мисс… – Дон Мануэль продолжал бороться за внимание Элен. – Я, как всякий столичный житель, пропитан ядом снисходительного отношения к провинции и провинциалам и, отправляясь в Новый Свет, был убежден, что попаду в гости к дикарям. Благодаря этой встрече я начинаю понимать, насколько был неправ. И, что самое интересное, я рад, что неправ.

– Что вы сказали? Ах да, провинция. Мне трудно говорить на эту тему, я не видела столиц.

– Это столицы не видели вас. Вы украсили бы любую из них. Честное слово!

Элен снова вежливо улыбнулась, по-прежнему глядя не на собеседника.

«Она сильно соскучилась по брату или эта черноволосая красотка так ее занимает?» – думал испанец.

– Ты слишком прямолинейный человек, Энтони, если не сказать – приземленный, – говорила между тем Лавиния.

– Если ты думаешь, что задела меня этим определением, то ошибаешься. Я именно таков, как ты говоришь.

– Никакие аллегории, никакие символы и сны тебя не занимают, правда?

– Я весь в отца в этом смысле.

Лавиния медленно поглаживала веером свой подбородок. Глаза ее потемнели от сдерживаемого гнева.

– Древние римляне по полету птиц, по трещинам на бараньей лопатке решали, быть битве или не быть. И если жрецы говорили «нет», то лихие рубаки вроде тебя обязаны были подчиниться.

– Ты опять меня хочешь уколоть, Лавиния, но, наконец, это обидно. Я слишком хорошо к тебе отношусь, чтобы быть объектом для демонстрации твоей учености.

– Энтони!

– Да.

– Посмотри мне в глаза.

Он посмотрел. Глаза и вправду были замечательные. Даже не совсем черные, если всмотреться. Они были темные, холодные и глубокие. И в этой глубине скрывалась какая-то сила. Непонятная и поэтому отпугивающая.

– Ну вот, посмотрел. Видишь, я делаю все, что ты захочешь. Согласись…

– Тебе не кажется, Энтони, что в самом ближайшем будущем нас ожидают очень большие перемены?

– Кого нас? Тебя и меня?

– Всех нас.

Энтони откланялся. Лавиния присела на кушетку в углу овальной гостиной, как раз под тем гобеленом, который она просила ей растолковать. Возле нее сразу пристроились несколько молодых людей. Она почти не обращала на них внимания, их пустая болтовня и топорные комплименты не мешали ей наблюдать и размышлять. Больше всего ее интересовало, как идут дела у дона Мануэля. Его настойчивость вызывала у нее сочувствие. Если бы она могла, то попыталась бы ему помочь. А, кстати, что мешает попробовать? Глаза Лавинии сузились, это было признаком усиленного размышления, и подходящий план очень скоро составился у нее в голове. Причем произошло это как раз в тот момент, когда к интересующей Лавинию парочке подошел Энтони. Все правильно, надо дать возможность испанцу поволочиться за Элен, когда рядом не будет ее братца, для этой цели замечательно подойдет ее собственный дом. Каким образом отделаться на время от лейтенанта Фаренгейта? Лавиния продолжала лихорадочно размышлять. Глаза ее сверкали, и окружающим поклонникам казалось, что это их слова до такой степени ее волнуют. Обычно они все вились вокруг юной богачки по инерции, всерьез не рассчитывая на успех: Лавиния всегда лишь терпела их, не давая ни одному из них даже микроскопического повода для надежды. Сейчас же, подогреваемые видимостью успеха – как сверкают глаза! как вздымается грудь! – они утроили усилия. Очень уж роскошным рисовался результат этих усилий: красота Лавинии, оправленная в биверстоковские миллионы. Впрочем, для большинства из них на первом месте стояли миллионы, о чем догадывалась Лавиния и почему она их всех и презирала.

Мисс Биверсток резко оборвала их псевдосоловьиные трели, не подумав извиниться, и отправилась к выходу из гостиной. Нет, даже не так – она решила поболтать с дворецким, с этим громадным мулатом. Будь она хоть немного победнее или чуть менее красива, многие из ее воздыхателей сочли бы нужным обидеться. А так они просто удивились.

Очень удивился и Бенджамен, до этого убежденный, что мисс Биверсток смотрит на него в лучшем случае как на мебель, и уж, конечно, не представляет, как его зовут.

– Бенджамен, дорогой, – сказала она, подойдя к нему.

Старый слуга был не только удивлен в этот момент, но и польщен. Вообще-то в большинстве домов Порт-Ройяла практиковалось патриархальное, простое отношение к слугам, но ожидать этого от такой дамы, как мисс Лавиния, было трудно.

– Мне нужно кое-что узнать о твоем хозяине.

– О его высокопревосходительстве?

– Нет, нет, о сэре Энтони.

– Что именно, мисс?

– Он ведь служит и, стало быть, иногда выходит на патрульном корабле вокруг Ямайки?

– Точно так, мисс.

– Ты, наверное, знаешь, когда у него очередной выход?

– Безусловно.

– Я собираюсь устроить праздник у себя дома, и мне не хотелось бы, чтобы сэр Энтони его пропустил. А у него, ты, наверно, понимаешь, мне спрашивать о таких вещах неловко.

– Я понимаю, мисс, он выходит послезавтра на рассвете.

– Спасибо, Бенджамен. – Лавиния легко коснулась ладонью его атласного лацкана. – Ты мне очень помог. И вот еще что, лучше не рассказывать никому, о чем мы с тобой говорили. Это может быть неверно истолковано, в Порт-Ройяле много злых языков.

– Я понимаю, мисс.

– Поэтому ты сделаешь сейчас вид, будто я подходила к тебе всего лишь с просьбой принести мою мантилью, ладно?

– Слушаюсь, мисс.

Бенджамен тут же отправился выполнять приказание. Как только он вышел из поля гипнотического обаяния этой юной леди, у него в душе зашевелились непонятные сомнения. Он не мог понять, почему, хотя мисс Лавиния не заставила его сделать ничего дурного, он чувствует, что поступил не слишком хорошо. Он решил так, чтобы избавиться от всех этих сомнений: если почувствует, что данное им слово молчать вредит сэру Энтони, он его нарушит. В этом преимущество положения слуг – они могут по собственному желанию освобождать себя от гнета барских условностей.

Несмотря на все приложенные усилия, дону Мануэлю не удалось оказаться за столом рядом с Элен. Такая сложность этикета вынудила его оказаться рядом с черноволосой красавицей. Обменявшись с нею несколькими репликами, он понял, что она им интересуется. И ему стало привычно тоскливо. Она была хороша собой, ничего не скажешь, но красота ее на его кастильский, южный взгляд была слишком банальна. Лавиния напоминала ему красавиц его родины. Внешность Элен, чисто английская, как он считал, впечатлила его намного больше. Так получилось, что Элен оказалась за столом напротив него и он имел, таким образом, возможность и дальше убеждаться в правоте своего первого впечатления.

Рядом с нею сидел ее брат. Они весело беседовали. Эта беседа доставляла им такое неподдельное наслаждение, что дон Мануэль почувствовал себя уязвленным. Что, собственно говоря, может быть такого увлекательного в беседе с братом, черт побери! При этом сидящая рядом миллионерша требовала внимания. Будучи дворянином до мозга костей, он не мог ей отказать в этом, хотя едва не скрипел зубами, отвечая на ее вопросы.

Лавиния откровенно развлекалась, засыпая его самыми глупыми вопросами, какие только можно было вообразить. Временами они были так нелепы, что, отвечая на них всерьез, можно было обидеть собеседницу. Но дон Мануэль был всецело поглощен своим раздраженным интересом к паре юных Фаренгейтов и не чувствовал, что стал объектом легкого розыгрыша. К концу застолья он был в бешенстве и одновременно изможден своей сложной ролью.

– Вы не согласитесь прогуляться со мною по парку, когда мы встанем из-за стола? – хлопая роскошными ресницами, спросила Лавиния.

Призвав на помощь всю свою сдержанность, дон Мануэль кивнул в знак согласия.

В тропиках темнеет рано. Колоссальная луна низко-низко повисла над олеандровыми кронами. Посыпанные мокрым песком дорожки парка нежно серебрились. Широкая лунная аллея пересекала Карлайлскую бухту; изнывали от собственного усердия цикады; со стороны апельсиновых рощ плыли свежие, ласкающие обоняние ароматы.