Текст книги "Память моя…"

Весенний этюд

 
«…Бела облака край зацепил сосны,
А на улице май, и пока сносно,
Отпускаю себя иногда на волю,
Но уже никогда босиком в поле…»
 

(Из песни В.Волкова «А на горке крест…»)

Ночью пели птицы. Пели жалобно, не по-весеннему. Впервые Он почувствовал тоску этой ночи, наполненной ароматами распускающихся трав. Тягучая, зыбкая, как трясина старого застоявшегося болота тоска, медленно качалась где-то на самом краешке уставшей души. Он не в силах был прогнать ее, а пение ночных птиц усиливалось, и, казалось, что кроме них за сотни верст вокруг нет ни одной живой души. В какой – то момент ему безумно захотелось закричать, закричать громко, так чтобы.…

И вдруг Он испугался. Испугался, что птицы могут замолкнуть, и тогда Он останется совсем один.

Леденящая пустота заполняла ночь. Природа неожиданно стала противоречить сама себе. Весна – это безумство души, чувств, огромных надежд, прощения и любви, вдруг превратилась в сгусток клейкой, душной тоски. В воздухе, в этом неуловимом пространстве жизни возникла пропасть, гулкая бездонная пропасть.

Это была весна. Это был май.

Выйдя из этого страшного оцепенения, Он медленно подошел к распахнутому окну. Взгляд устремился вдаль, не видя этой дали. Смотреть было некуда. Вокруг темень, весенняя ночь и пение ночных птиц. Пробуждающаяся, напоенная весенними ароматами природа, на сей раз, сыграла с ним злую несправедливую шутку. Она спряталась от него, оставив лишь этот маленький обгрызанный ломтик тоски.

Осознание наступившего одиночества, наконец, полностью вступило в свои права.

Кони красные

 
«Дом мой на горе, к заре на моей земле,
Даждь ему, Господь, мой Бог, во вся дни,
А тебя прошу, молю, святый Ангеле
Ты его пока в века сохрани…»
 

(Из песни В.Волкова «Дом мой на горе»)

– Ну, вот и все! Глянь, Евдокиюшка, глянь, какой дом ладный получился. На следующий год во второй избе печь сладим – и заживём! Мы в одной избе, и детишки наши рядышком с нами, под одной крышей, а кадысь вырастут, и у них дом уже свой будет. Не то что у нас: пять годов в землянке жили, сколь землицы-то в ней утоптали. Ну, ничего, ничего!

Да не плачь ты, баба-дурёха. Осилили дом-то с Божьей помощью. Смотри, как брёвнышки светятся! Солнышком играют! А мох-то, глянь, прямо по линеечке лежит между брёвнышками, – ох, хороший мох тепло держать будет, ежели зима залютует!

Эх, какая нынче осень! Гриб в лесу и тот теснится друг с дружкой, вроде как места ему мало. А ягода на болоте – прямо как каменья драгоценные, только и собирай. Зверь-то как жирок нагулял, ох, нагулял, так и просится непутевый, под ружье. Жаль стрелять, да кушать надо. Зима впереди долгая, на рябинку посмотришь, так в пору под Новый год в две пары валенок залезешь! Ну, ничего! Ничего! Дровишек нам до весны хватит. Печурку-то вона какую смастырил, в пол-избы! Стоит королевна такая и теплом-жаром дышит. Уж ты в ней хлебушек да кашку сваришь. Ох, Евдокиюшка, лесная моя, заживём, да так еще заживём – нам и ста лет с тобой не хватит. Да только думается мне, что навряд ли Боженька нам отпустит столько. Но уж сколь даст – всё наше будет каждый денёчек, каждая ночка. О, смотри, смотри, журавль полетел на юг, в тепло собрался. Там, говорят, на юге-то, дома без печек стоят и тепло круглый год. А я и не пойму, какой же это дом, ежели в нём печки нет. А бока погреть, от хвори-простуды избавиться? Нет, печка в лесу всему голова. Любо мне смотреть, как дымок ровной струйкой в небеса поднимается. Ох, любо.

Пёс-то наш кабы не околел к зиме. Жаль будет животинку, уж дюже верный пёс. Надо бы щенка где-нибудь надыбать, чтобы поднабрался уму-разуму у нашей собаки. О, гляди, гляди, лапы-то задние совсем не держат. Ей и до ветру-то сходить трудно.

Пристрелить бы надо, чтоб мучений поменьше был о, да рука ведь не поднимется. Это ж в глаза глядеть надо! А там, в глазах собачьих, сколь чистоты непорочной, сколь верности вечной. Нет, не смогу пристрелить! Бог дал, Бог и возьмёт. А подпёска надо взять, пущай среди нас живет да жизни радуется. Вчерась сон видел – ох, просыпаться не хотелось! – как бежит первенец наш, бежит ножками по дорожке, ручонки в стороны и на шею ко мне, и кричит: «Ты, – говорит, – папка, красным конём будь, а я всадником». А я спрашиваю: «А почему красным, разве кони бывают красными?» А он в ответ улыбнулся улыбкою ангела и исчез куда-то в небо. А я головушку-то запрокинул, смотрю вслед, а по небу действительно кони красные плывут, точно кораблики, а облака у них в гривах путаются. Долго смотрел, покуда шея не заболела. Да и проснулся тут же. Ты как думаешь, Евдокиюшка, к чему сон такой?

Хотя я особливо в сны не верю. Иной раз такое приснится. Эх, чего-то я разболтался. Пойду в лес схожу – душа запросилася. Всё неймётся ей, душе-то.

И на шута Бог душу создал… а может, и правильно сделал. Пойду, пойду, пока солнышко не село да росу серебряную на траву не выгнало. Ишь, тишина-то какая! О, Господи! Жить-то как хочется! Пойду, пойду!

А пёс пусть дома лежит. Ты, Евдокиюшка, подстели ему чего-нибудь, чтобы знобко не было. Да миску из конуры забери, поближе поставь. Не дойти ему самому до водицы. Ну да ладно, ладно, пойду.

* * *

– Устал ты, Семён, устал! Вон как плечи сгорбил, со спины совсем в старика превратился, а ведь ещё молодой. И откуда в тебе силища такая? Смотрю тебе в след, а слезу сдержать не могу. Я знаю, ты из лесу придёшь, словно там тебя водой живой напоили, – придёшь, в руках ягода разная. И каждой по две-три горошины. Люблю я тебя, Семен, ох люблю, хоть и чудной ты! Всё норовишь землю перевернуть.

Вон каких два дома построил. Да ещё и под одну крышу увязал. Рожать мне надо, рожать. Теперь-то только лучше должно быть. С голоду-холоду сегодня уж точно не помрём. А детишкам простор нужен.

Интересно, а сколь их будет? Мне вот тоже сон снился: будто плыву я на лодке по реке, а вокруг одни коряги да стволы поваленные, царапаются, ветками сухими меня хватают, лодку перевернуть норовят. А я уж и так веслом оттолкнусь, и эдак, а сил не хватает. И вот вдруг одна здоровая коряга из воды как вынырнет, сучьями зацепилась за лодку, и давай её вертеть в разные стороны – у меня внутри всё и охолонулося. Ну, думаю, не удержаться мне в лодке.

Коряга уж топить лодку стала. А я в воде стою, ноги стынут, руки в кровь ободрала. Течение меня несёт и несёт. Я уж приготовилась к смертушке близкой¸ даже страх исчез, и вдруг вижу, как ты, Сёмушка по пням, по корягам, по стволам склизким ко мне бежишь. А я стою ни жива ни мертва. Боюсь тебя окликнуть. Вдруг споткнёшься да в воду ахнешься. А ты подбежал, даже ног не замочил, словно по-над водой прошёл. Схватил меня на руки – и до берегу. А там уж костер трещит, тепло вокруг. Села я возле огня и заплакала.

Да, заплакала от счастья своего бабьего – что не свелось мне одной по земле ходить! А ты присел рядышком, обнял меня.

Да тут проснулася. А ты наяву действительно меня обнимаешь! Вот я до утра и пролежала, глаз не сомкнув, боясь, что ты руку свою уберёшь. Жизнь наша, Сёмушка, только начинается, впереди только солнышко ясное. А если и набегут какие тучи злые, хмурые, мы с тобой вдвоём, а вдвоем-то ох чего можно наделать! Рожать мне надо, рожать. Что-то ты долго, Сёмушка, из лесу не возвращаешься. Кабы беды какой не приключилося…

* * *

Так уж было угодно распорядиться Судьбе, что два крепких сруба, увязанные единой кровлей, построенные простым русским мужиком Семёном Добровольским, простояли без малого почти восемьдесят лет.

Семён Добровольский в тот день из леса не вернулся. По губерниям в то время рыскали энкаведешники – всё каких-то бандитов ловили.

Вот и перепутали они. Взяли невинного человека. Отвезли в город. Быстрый выездной суд – и погнали по этапу Семёна Добровольского. Двадцать лет лагерей присудили. На пересыльном пункте в городе Торжке сумел Семён передать записку с адресом дома, где ждала его Евдокия. А потом война, штрафной батальон, и на передовую. Впереди враг свинцом поливает, сзади свои на штыках несут. Как между двух жерновов. Километрах в тридцати от города Гжатска был последний в жизни Семёна Добровольского восход солнца. Штрафные батальоны не имели права жить. Этого права не имел и Семён. Он всё прекрасно понимал. Одного ему хотелось: увидеть красных коней на небе, увидеть, как облака купаются в их гривах и как бежит к нему навстречу его первенец и кричит: «Папка, ты будешь красный конь, а я всадник, и мы с тобой полетим по небу!»

Посреди огромного поля одиноко торчала палка с прибитой наспех дощечкой. Первой была нацарапана фамилия Добровольский.

Евдокия прочла записку. Непроизвольно прижала руки к огромному животу, чувствуя, как что-то живое сильно бьётся внутри. Потом память навсегда вычеркнула из жизни приезд городского врача, который неумело принимал роды, да так и не принял. Два ребятёночка бездыханно лежали, завёрнутые в старое лоскутное одеяло. А потом была долгая безрадостная жизнь. Без малого еще почти семьдесят лет. И каждую осень Евдокия сажала на бугорке маленькое деревце. И сейчас там огромная берёзово-кленовая роща. Печку во второй избе так никто и не поставил. Дом постепенно становился все хуже и хуже. Окошками стал врастать в землю, сгорбился от времени, почернел и стоял, как глубокий старик, глядя на поле, где вдалеке шумели берёзы и клёны.

Но дому суждено было возродиться на новом месте, километрах в тридцати от города Гжатска. Разобрали дом бережно, аккуратно, не причиняя ему боли. Погрузили на большую машину и повезли.

И стоит сейчас дом окошками в поле, и видит, как у дороги кони красные землю копытами бьют. И ждут своего маленького всадника.

Полынья

 
«…А реке все равно, что там упало на дно
В полынью между двух берегов…»
 

(Из песни В.Волкова «По тонкому льду…»)

Метрах в десяти от берега, в воде, зловеще отражался свинцовый кусок неба. Вокруг полыньи снег был утоптан, что позволяло подходить к ней почти к самому краю.

Верка осторожно подошла, понюхала воздух и два-три раза мордой клюнула воду. Поднявшийся ветер мелкой рябью прошелся по полынье, зацепил прибрежные деревья, и, подняв легкую, снежную пыль, полетел в сторону излучины реки. На другом берегу беззвучно закачались темно-зеленые ели, прорезанные частым, прозрачным березняком.

Полынья, как большой мутный глаз, одиноко смотрела в серое небо. Холодно и неуютно стало Верке возле воды.

Собака несколько раз лапой поскребла снег, лизну л а ледяную корку и, отряхнувшись, побежала обратно к берегу. Навстречу ей с громкими криками, гремя ведрами, бежали люди. Верка на секунду застыла. Сойдя с тропинки в снег, она решила уступить дорог у бегущим вниз людям. Потом опрометью стала подниматься в гору, проваливаясь по самое брюхо в снег. От жаркого дыхания собаки морда ее покрылась инеем.

Зимний день сменялся серыми вечерними сумерками. Верка издалека, почуяла запах гари. Взобравшись на гору, посмотрела вниз, где возле полыньи копошились люди, набирая в ведра воду. Кто-то из них уже поднимался наверх, вместе с водой расплескивая на всю округу нечеловеческие крики. Огромное красно-оранжевое зарево поднималось в небо. Черный дым, путаясь, своими клочьями впивался в низкие облака. Чудовищный треск пожарища всколыхнул в Верке дикий животный страх. Она увидела нечто ужасное. Желтыми языками огонь облизывал небольшую деревенскую церковь, вокруг которой носились люди.

Где-то среди этой толпы бегал ее хозяин. Собака, дрожа всем телом, наблюдала, как горит церковь.

Ее хозяин был церковным сторожем, и они вдвоем жили в маленьком домике рядом с церковью. Верка притаилась в снегу возле поваленного забора. В ее глазах маленькими искорками отражался пожар. Она видела людей, слышала их голоса, но боялась подойти ближе. Гарь и копоть заполонили всю округу. Прошло еще немного времени, и вместе с языками пламени в небо взлетел колокольный звон. Колокол рухнул на землю, расколовшись на несколько частей. А потом наступила тишина.

На следующий день сторож, обходя сгоревшую церковь, обнаружил возле поваленного забора Верку, которая вылизывала маленьких слепых щенят, пытаясь подсунуть их к себе под брюхо.

– Эх, дура, нашла время рожать!

Собака испуганно посмотрела в глаза хозяину.

– Да ладно, не скули. Через три дня забудешь, как будто ничего и не было.

Сторож положил в шапку щенков и, поскрипывая снегом, направился к реке.

Верка носилась вокруг полыньи, а полынья как большой мутный глаз равнодушно смотрела в серое небо.

Сизари

 
«…Храм – Богородичный цвет,
Манящий напев стиха…
Мне семь или восемь лет
И нет на душе греха…»
 

(Из песни В.Волкова «Кругом белым бело …»)

…И закружилось, и завертелось воронье над землею, и закрыло солнце, и исчезло синее небо, и темно, и жутко стало на земле, и холодно и неуютно было в тот час. И резало воронье острыми крыльями беззащитные души, и клевало ясные очи, и рвало на куски мясо живое. Вокруг лишь пепел один, и в воздухе гарь, и дышать нечем.

* * *

…Ему с детства нравились сизари. Он любил смотреть, как от удара колокола, они взмывают ввысь синюю и кружатся над его деревенской колокольней. А потом, словно подчиняясь, чьей– то волшебной палочке, слетаются во единое место, и слышится, как они воркуют, радуются, иногда даже плачут. Нет, хлеба они не едят. Он из дома приносит им пшено. Полные карманы набьет, и бегом к колокольне. А сизари его уже увидели. Знают, что сейчас угощение будет. И только Он хочет бросить горсть пшена, как на всю округу разносится колокольный звон. И сизари, завороженные, опять кружатся в небе. А Он, задрав голову, смотрит на них и кажется ему, что и Он вместе с ними закружится в птичьем хороводе. Но колокольный звон улетает далеко, далеко, туда, где Он никогда не был, а сизари плавно, круг за кругом опускаются вниз. Их так много, они садятся ему на плечи, на руки, с ладони нежно клюют зерно, и кажется в это мгновение, что вот оно счастье, счастье быть на этой земле, счастье видеть свою родную деревенскую колоколенку и быть уверенным, что так будет всегда, и каждый день кормить с ладони сизарей…

* * *

…А вокруг только пепел. Все выжжено, растоптано, уничтожено. И встала земля на колени.

И хлестали ее орды несметные и секли, словно девку распутную. И больно было ей. И клевало ее воронье, да старалось все прямо в очи ей, Да когтями рвало душу на куски рваные. И некому было заступиться за нее. Не осталось такой силы, чтобы вызволить из беды землю…

* * *

…А еще Он любил забраться на ту самую колоколенку и любоваться, как сизари птенцов своих обихаживают, как перышки заботливо укладывают. А растут птенцы быстро, быстро. Еще вчера были совсем голенькие, а сегодня уже пушком нежным покрылись. А пройдет какое-то время, и они будут летать. И обязательно все полетят. И будут кружиться над колоколенкой…

* * *

…В недвижимом пространстве застыла, расправив черные крылья, стая воронья. Застыла, похожая на большую грозовую тучу. А под ней, на поле брани, валялись груды оружия: наконечники от стрел, сломанные копья, остатки кольчуг, тускло блестевшие сломанные топоры и ножи. И горы, горы человеческих тел застыли в последнем своем движении, и спустилась стая на землю, и чернотою покрыла ея, и была только ночь черная. Как воронье крыло. А потом наступила тишина. Тишина злая, колющая своей непредсказуемостью, колющая, словно ржавым, обломленным клинком…

* * *

…Сизари, как по команде, снова взмыли в небо, хлопая крыльями, как ребятишки в ладошки, и закружилась стая в лазоревом облаке летнего дня. И радостно – захватывающее было это зрелище. И захотелось догнать ему сизарей, и воспарить с ними в даль голубую, и узнать, что там дальше за лесом, за рекою, куда убегает звон колокольный.

И свершилось вдруг чудо. И встал перед ним Ангел, и протянул ему крылья свои: «На, возьми. Взлети, коли тебе так хочется. Поднимись над землею, над домом своим, поднимись и увидишь все своими глазами, и все увиденное тобою всегда будет в тебе, и откроется тебе одному тайна, о которой ты еще не знаешь, и придется тебе нести на крылах своих всю боль земную, всю радость вечную. Дарую тебе два крыла.

Взлетай, но помни, что рядом с тобой всегда будет воронье голодное, воронье злое, воронье предательское. Остерегайся его. А еще дарую тебе дар песни слагать. И как запоешь первую, так всю жизнь петь будешь. А когда срок придет, и песня твоя не споется из хладных уст твоих, оставь крылья, и кто-нибудь, вослед тебе идущий, подберет их и полетит дальше, чем ты летал. Так что взлетай смело над землею, лети над нею, и пой о ней, о Земле своей».

И сбылось все. И взлетел Он, словно всю жизнь летал. Поднялся над колокольней, над стаей сизарей и полетел за леса, за поля, да за реки дальние, полетел, туда, куда убегает звон колокольный. И провожали его сизари и ворковали, по – своему радуясь, что повезло ему узнать, что там за краем Земли, что там за воротами вечерней радуги, что за облаками кудрявыми…

И песни свои он пел разные, и разные люди их слушали, и души их просветлялись…

И воронья на земле стало меньше, а сизарей – больше.

Исповедь
(Два пути)

 
«Только два, два пути предо мной предлежат,
По какому идти, от какого бежать.
Только два алтаря предо мной предстоят,
На который из них жертва моя?…»
 

(Из песни В.Волкова «Два пути»)

Действующие лица: священник, прохожий, голос.

Картина первая

Священник

 
Сын мой, пришел ты в поздний час,
И Храм закрыт уже,
И разговор не сложится у нас.
 

Прохожий

 
Отец, в писании священном говорится,
«Стучите (в дверь) и вам откроют»,
Хочу на деле в этом убедиться,
И между тем – не властно время,
Над душою,
Я к вам на исповедь пришел,
Хоть и ночной порою.
 

Священник

 
Сын мой, ты слишком возбужден,
И исповедь твоя…
Не вылечит тебя.
 

Прохожий

 
Отец, а если завтра буду я сражен,
Недугом смертным,
А если не успеешь ты прийти,
И мне причастие святое принести,
Что будешь делать ты тогда?
 

Священник

 
Сын мой, не говори так никогда,
Всему есть время и свой час.
 

Прохожий

 
Отец, да нету времени у нас!
Хоть на дворе ночной мороз
Соткал узор,
Пришел как прихожанин я,
А не как вор.
Мне нужен твой совет,
А слово тайное как свет,
Ночную разгоняет тьму.
И может быть тогда к утру,
Вздохну спокойно и усну…
 

Священник

 
Сын мой, да дело ли в словах,
Слова бросаются на ветер.
А ветер превращает в прах,
Все то, что есть на этом свете…
 

Прохожий

 
Отец, пойми,
Моя душа стремилась к Богу,
Ты проводник ее!
 

Священник

 
Сын мой, не поднимай в душе тревогу.
 

Прохожий

 
Отец, мне нужен только миг,
Открой свой храм,
Святой иконы лик
Я поцелую сам!
 

Священник

 
Сын мой, дай руку мне,
Ты весь горишь,
Душа твоя в огне.
 

Прохожий

 
Отец ты говоришь,
И сладко слышать речь твою,
Я на колени упаду,
Но исповедь мою ты выслушай,
А то я пропаду
И сгину.
В порочную лавину,
Меня внесет безумная река,
И вот тогда твоя рука
Меня не вытащит со дна!
 

Священник

 
Сын мой,
В словах твоих есть глубина,
Но не понятна мне она.
Ты к храму шел,
А где твой крест?
Видать из дальних мест
Ко мне дорога привела?
 

Прохожий

 
Отец, я потерял свой крест,
Осталась только цепь.
О, если б жизнь моя могла
Начаться вновь,
Я крест бы вырезал в груди!
 

Священник

 
Сын мой довольно слов,
За мной иди…
 

Картина вторая

(появляется Голос)

Голос

 
Мой друг, ты обманул меня,
У нас с тобой был договор…
 

Прохожий

 
Отстань, отстань, прошу тебя,
Я не хочу твой слушать вздор.
 

Голос

 
Ты дерзок стал,
И твои речи…
Смотри, от них коптятся свечи.
Ты так любил красиво жить.
Ты был дитя моей любви,
Тебя я создал,
И в твоей крови
Течет по жилам кровь моя
 

Прохожий

 
Прошу тебя Уйди, уйди!
 

Голос

 
А вспомни, ты был нищ и гол,
Тебя одел я, денег дал,
Ты ел и пил, ты в гору шел,
А скольких женщин ты ласкал,
Вино любил и сквернословил…
И как же так случилось вдруг,
Что я тебе теперь не друг?!
Ты слишком много должен мне,
Платить приходится вдвойне!
А ты лишь только крест отдал,
И даже не отдал, ты мне его продал!
Продал распятого Христа,
И нету на тебе креста,
Осталась только цепь.
Теперь на исповедь идешь,
Прохожий, ну зачем ты врешь,
Нам было хорошо вдвоем.
Я все твои желанья исполнял,
Ни в чем тебя не предавал,
Во всем тебе я потакал.
Ты на волне веселья и разврата
Смог убедить себя, что выше всех,
Но я предупреждал —
Настанет час расплаты
Душа заставит шевелиться грех.
И вряд ли ты поднимешься наверх,
Твои ступени вниз тебя ведут,
И шаток твой карниз,
Изменчив у судьбы маршрут.
Я думаю, сейчас не поздно
Одуматься,
Ведь голос мой,
Пока еще с тобой.
 

Прохожий

 
Прочь от меня уйди, исчезни,
Пусть лучше я оглохну,
Мне надоели твои бредни!
 

Голос

 
Нет, прохожий.
Ласкать твой слух
Я буду вечно
Как корм подножий
Поглощает стая мух,
Как на одном кусте
Десяток алых роз
Сосут кореньями навоз,
Как в вышине
Орел глазами сверлит мышь,
Как стая воронья
На мясо тухлое слетает с крыш,
Как яд змеиный
В одно мгновенье
Сурка сражает наповал,
Как в море сильное волненье
Девятый поднимает вал
И тонут корабли,
Ложатся брюхом в ил,
Так и тебе не вырваться
Из скрученной петли.
Тебе не хватит сил,
Ты слаб и плоть твоя глупа,
Душа слепа, глаза пусты.
Ты не уйдешь от суеты.
И отпустить тебя я не могу,
Ты у меня теперь в большом долгу!
 

Прохожий

 
Нет, я служить тебе не буду.
Я лучше в омут с головой!
И этот голос скверный твой,
Как страшный сон скорей забуду
 

Священник

 
Сын мой,
Нарушив общепринятый закон,
Я исповедь твою готов принять.
Готов ли ты?
 

Голос

 
Друг мой, из храма выйди вон!
Тебе здесь делать нечего….
 

Священник

 
Сын мой,
Ты слышишь колокольный звон?!
Примета добрая для нас,
Молитва вознесется к Богу
И он услышит!
Душа забудет про тревогу,
Глаза живую радость обретут,
Сомнения исчезнут,
Мысли просветлятся…
 

Голос

 
Друг мой, не надо мне сопротивляться.
Давай уйдем, уже светает!
Нас ждет веселье и вино.
Никто об этом не узнает
Ведь мы друзья с тобой давно,
И стану я хранителем твоим.
И тайны никогда не станут явью!
 

Священник

 
Сын мой, внимай словам моим!
 

Прохожий:

 
Отец! Язык мой онемел,
Душа разорвана на части…
 

 
«…Я грешный человек
Но объясните мне
Как можно жить не чувствуя вины?!»
 

(Из песни В.Волкова «Я грешный человек»)