Текст книги "Наш театр в эпоху Отечественной войны"

М. И. Пыляев
Наш театр в эпоху Отечественной войны

Отражение патриотизма на сцене. – Последнее театральное представление в Москве. – Генерал Боссе и его французская труппа. – Бегство французов из Москвы. – Возрождение московского театра

В знаменательный год Отечественной войны деятельность русского театра в Петербурге не прерывалась. Напротив, репертуар новых патриотических пьес каждодневно обогащался; появилось даже много балетов, относящихся к военным событиям того времени. Спектакли в этот год давали только на Малом театре (нынешний Александрийский) и в доме Кушелева, где теперь Главный штаб. На первом играли французы и русские, на втором – немцы и молодая русская труппа, составленная из воспитанников театрального училища и немногих вновь определяющихся дебютантов.

В то тяжелое время всеобщий патриотизм сильно отразился на нашей сцене. Каждый стих, каждое слово применимое к тогдашним военным обстоятельствам, вызвало целую бурю рукоплесканий и самые неистовые исступленные крики «браво!», «бис!». Когда, например, в трагедии «Фингал» – актер говорил:

 
«Могила храброго отечеству священна!»,
 

или в «Дмитрии Донском»:

 
«Умрем, коль смерть в бою назначена судьбою!»,
 

или когда боярин возвещал Ксении победу, произнося:

 
«Разбитый хан бежит, Россия свобожденна!»,
 

оглушительные единодушные аплодисменты неслись и раздавались повсюду. Актер стоял, безмолвствуя по получасу, не смея продолжать монолога.

При исполнении драмы С.И. Висковатова «Всеобщее ополчение», один из зрителей, видя, как на сцене все приносят в дар отечеству свое имущество, до того забылся, что бросил на сцену свой бумажник, вскричав: «Вот возьмите и мои последние 75 рублей!»

В этой пьесе маститый семидесятилетний старец И.А. Дмитриевский исполнял главную роль унтер-офицера Усердова, который, не имея уже силы идти в ополчение, приносит свои медали в пользу ополченцев, артист изображал больного дряхлого мужа, убеленного сединою, с открытым челом, в рубище, то одушевленного порывом патриотизма, то плачущего о своем бессилии, то трепещущего за святую свою родину. Около старца веяло какой-то святыней, и минуты его увлечения были высокие минуты. Все плакали от умиления, сам Дмитриевский рыдал и не мог выговорить слова, когда после единодушного вызова хотел благодарить публику. Заслуженного артиста почти без чувств привезли домой. На другой день рано он получил запечатанный ящик, в котором лежал драгоценный перстень с запиской: «Истинному сыну отечества и великому актеру».

Это был подарок великого князя Николая Павловича.

В этот же патриотический спектакль шел балет сочинения Вальберха и Огюста «Любовь к отечеству» с хорами и пением, музыка сочинения Кавоса; певец Самойлов представлял русского генерала и пел арию. В драме и балете вся труппа была на сцене.

В тот день, когда было получено известие о Клястицком и Кобринском сражениях, шла русская опера «Старинные святки», и Сандунова играла Настасью. Когда по обыкновению она запела песню: «Слава Богу на небе, слава», – то вдруг остановилась, подошла к рампе, и с самым пламенным чувством запела:

 
Слава храброму графу Витгенштейну,
Поразившему силы вражески! Слава!
Слава храброму генералу Тормасову,
Поборовшему супостата нашего! Слава!
 

Театр загремел и потрясся от рукоплесканий и криков «ура!». Когда же певицу заставили повторить, то она снова подошла к рампе и медленно запела тихим, дрожащим голосом:

 
Слава храброму генералу Кульневу,
Положившему живот свой за отечество! Слава!
 

На этот раз весь театр залился слезами вместе с певицей. Энтузиазм артистов нередко заходил и далее, актеры и актрисы забывали свои роли и неудержимо предавались патриотическому чувству. Так, знаменитая трагическая актриса К.С. Семенова, узнав нечаянно за кулисами о новом торжестве русского оружия, с радости выбежала на сцену и закричала «Победа! Победа!!» Разумеется, этого ни в пьесе, ни в роли ее не было.

Театр ежедневно давал что-нибудь патриотическое, и зала театра всегда была полна; восторг зрителей при каждом слове, имеющем какую-нибудь аналогию, доходил до исступления. Любимыми в то время пьесами были: «Пожарский», «Дмитрий Донской», «Всеобщее ополчение», «Илья-Богатырь»; в последней пьесе куплеты. «Победа, победа русскому герою», – всегда приводили публику в патриотический восторг. Балет «Любовь к отечеству» и множество дивертисментов, в которых Н.А. Корсаков вставлял свои куплеты, всегда приходились по вкусу зрителям.

При вступлении русских в Париж и по получении о том известия, поставлен был на сцене балет Огюста «Гений благости». Это был аллегорический апофеоз виновнику славы России, Александру Благословенному. При перемене декораций аллегория оканчивалась, и победители являлись в Париже, где побежденные и победители вместе праздновали торжество «Гения благости». Стихи:

 
Честь Александру,
Хвала царю царей!
 

петые актером Бобровым, не певцом, производили громовой эффект. В комедиях «Модная лавка» и «Урок дочкам» насмешки и карикатуры на французов вызывали также полный и неудержимый смех.

Иногда и французские актеры, игравшие в то время в Петербурге, жертвуя своим родным патриотическим чувством, разыгрывали русские патриотические пьесы на французском языке. Так, известный в то время актер Дальмас поставил в свой бенефис Озеровского «Дмитрия Донского», а знаменитая трагическая актриса Жорж исполняла роль княжны Ксении. Но такие спектакли в петербургской публике не находили сочувствия и встречали одно холодное внимание.

Вся высшая аристократия, с открытием войны, перестала посещать французский театр. Рассказывают, что перед объявлением войны случился в нем следующий казус.

В то время существовал обычай возвещать со сцены состав спектакля на следующий день, и актеры, выхода всегда с тремя обычными поклонами, говорили «Monsieurs, demain nous aurons lhionneur de vous dormer…»[1]1
  Господа, завтра мы будем счастливы предложить вам…(фр.)


[Закрыть] – и проч. Когда же началась война, то однажды первый актер Дюрен, выйдя для анонса и начал свою всегдашнюю фразу: «Messieurs!» – увидал, что в зале всего сидит один зритель, и то, кажется, должностное лицо, а потому тотчас же переменил начало речи и сказал: «Monsieur, demain nous aurons ltionneur…» – закрыть спектакли, распустить труппу и т. д. Ненависть к французам в годы войны в народе была чрезвычайно сильна. Много людей пострадало за то только, что не оставило обыкновения говорить на улице по-французски. Просто народ останавливал таких господ, подозревал в шпионстве и передавал в руки полиции. Чуть-чуть за такую привычку говорить по-французски не поплатился жизнью директор петербургских театров князь Тюфякин, заговоривший в Казанском соборе во время обедни со своим знакомым на этом ненавистном в то время языке. Только находчивость и распорядительность ловкого полицейского офицера спасла жизнь князя. Он пробился сквозь толпу и учтиво попросил князя Тюфякина последовать за ним к главнокомандующему, графу Вязьмитинову. Князь повиновался и несколько сот людей последовали за ним в Большую Морскую. Толпа эта беспрестанно возрастала дорогою; все твердили, что поймали важного шпиона, неприязненное и враждебное расположение толпы на дороге все увеличивалось, и без полицейского конвоя, едва ли князь остался бы жив. Граф избавил князя от печальных сцен, выпустив его из других ворот и выслал к народу полицмейстера Чихачева с объяснением, что приведенный человек вовсе не шпион, а русский князь. В Петербурге за все время войны спектакли не прерывались. Но в Москве их уже не было. Грозный гром битвы под Бородином уже гремел – и жрицы Талии и Мельпомены испуганно бежали из пределов белокаменной.

Князь Долгорукий в «Капище моего сердца» рассказывает два эпизода из бегства наших актеров из Москвы во время вступления французов. «Когда партизаны неприятельские уже начинали грабить около нашей подмосковной, тогда мы снабдили подводами семейства актеров Мочалова с женою и дочерью и певицу Носову с матерью и доставили им возможность дотащиться до Ярославля, куда из Москвы выехали их начальники. При всем горе и несчастии, в котором всякий из нас тогда находился, были минуты, в которые нельзя было не расхохотаться. Например, когда я увидел, что Носова натягивала дугу у телеги и сама в нее впрягала лошадь. Носову, которую я помню в театре, дающую оперу в свой бенефис, которой, кроме четырех тысяч сбору в один вечер, летали еще из партера на сцену кошельки с особенными подарками признательности, видеть ее же около лагуна с дегтем и клячи было жалко и смешно… не меньше был забавен и Мочалов, когда он вдруг прибежал к матери моей и трагически вопиял против невежества нашего управителя. Дело было в следующем: Мочалов, видя, что мы слишком стеснены, желал нанять квартиру на заводе, от которого мы жили в версте расстояния. Управляющий заводом, узнав, что он актер, запретил ему отдавать квартиру, говоря, что Господь покарает весь завод за то, что он приютил в такое тяжкое время грешника-актера».

Последнее театральное представление в Москве давали 30 августа 1812 года во вновь построенном театре у Арбатских ворот. Шла драма С.Н. Глинки «Наталья, боярская дочь». Главную роль в этой драме играл пожар. Представление это было дурным предзнаменованием. Театр не простоял и двух месяцев, и с первых же дней представления он неохотно посещался публикой и сборами едва окупал ежедневные расходы. Граф Ростопчин, тогдашний губернатор Москвы, по открытии его, сказал: «Чтоб поддержать его, нужно купить две тысячи душ крестьян и приписать их к нему, т. к. на одну публику надеяться нельзя». В том театре шли спектакли на русском и французском языке – последние, впрочем, уже очень неохотно посещались – были даже такие ненавистники французов, которые публично выражали свое неудовольствие к французским актерам. В числе таких был некто Гусятников, человек почтенных лет, из купеческого сословия, но вращавшийся в лучшем московском обществе. Он был большой театрал и поклонник певицы Лизаньки Сандуновой, допевавшей уже свои арии. В то

...

конец ознакомительного фрагмента