Текст книги "Взрослые сказки о Гун-Фу. Часть I: Ци-Гун"

На самом деле я тоже люблю вещи, но их качество, их внутреннюю суть. За ту одежду, которая на мне, деревенский старьевщик не даст и мелкой монеты, потому что знает, что никому не сможет ее перепродать. А вот тот лук, с которым я охочусь на тигров, стоит не меньше, чем самый большой дом в деревне. А мой нож – и того дороже. Это тебе полезно знать, потому что я буду тебя учить внутреннему стилю и ты должен будешь научиться чувствовать внутреннюю суть вещей.

И с этими словами он отправился спать. Глядя, как он укладывается и мгновенно засыпает, я подумал: и как же он собирается меня учить ночью, если сам дрыхнет без задних ног. Ну и пусть дрыхнет, лишь бы не храпел, а то в хижине одна комната, а спать снаружи не хотелось – джунгли все-таки. Но опасался я напрасно – дышал старик совершенно бесшумно, так что вполне можно было не тащить свой матрас наружу.

Улегся спать и я. Среди ночи мне захотелось, как бы это культурнее сказать, отлить. Об этом большом событии, казалось бы, можно и не упоминать, если бы именно этот момент и не стал началом моего обучения у Вана. Настоящего обучения. Когда я вышел из хижины, чтобы справить нужду, я вдруг получил сзади такой пинок, что спросонья свалился с ног. И тут же услышал голос Вана:

– А ты не верил, что я тебя буду учить и по ночам.

Через несколько дней все стало понятно. Ван спал очень мало – больше занимался Кхи-Гонг по ночам. Так что когда я выходил ночью по нужде, у меня был шанс (и очень большой) схлопотать «куда ни попадя». Вначале я был возмущен – это какое же хамство надо иметь, чтобы не дать единственному ученику спокойно пописать среди ночи. Однако вскоре это превратилось в игру, которая стала мне даже нравиться. Теперь я никогда не вставал с кровати «просто так», как нормальные люди. Я чуть приоткрывал глаза и искоса смотрел, лежит ли Ван на своей лежанке (кстати, это совершенно не означало, что он спит). Если Ван был на месте, я старался выйти из хижины как можно тише. Если же его на лежанке не было, я вскакивал с кровати, пинком открывал дверь и выскакивал на улицу, где принимал боевую стойку и оглядывался по сторонам. Штаны я рисковал спускать, только когда убеждался, что учителя рядом нет.

И так теперь было всегда: никакое время не было безопасным: ни сон, ни еда, ни даже поход в туалет. Как ни странно, мне было интересно, это была уже игра ума. Когда я стал осторожным (а был я, спасибо отцу с дедом, очень юрким), старому Вану стало неудобно доставать меня (конечно, он мог сделать что угодно с десятком таких, как я, но бегать за сопляком ему было бы просто несолидно), он стал носить в карманах мелкие камешки и бросать их в меня. Мелкие они, конечно, мелкие, но били очень больно, тем более что Ван бросал их не просто так, а по точкам. Моей задачей вначале было увидеть (или почувствовать, если Ван бросал мне в спину) начало броска и просто увернуться. Если бы бросали чем-то мягким, я бы назвал эту игру занимательной, а так я ходил все время в синяках.

– Чтобы избавиться от них, тебе побыстрее следует научиться уворачиваться, – сказал мне Ван, – все в твоих руках.

Надо сказать, что «игру в камешки» Ван за обучение не считал. Для него это было не более чем развлечение, забава. А обучение шло своим чередом: теория, отработка одиночной техники, формальные комплексы, парные упражнения, свободная схватка.

Позанимавшись с ним месяц, я понял, почему он не хотел брать учеников и почему, если брал, то всего лишь одного. Не хотел брать потому, что было очень много хлопот, а брал только одного потому, что при таком подходе всю парную технику я отрабатывал только с ним. Других партнеров (классом пониже) у меня не было и, таким образом, он сразу вытягивал меня на свой уровень.

Дома дед мне понемногу уже начинал показывать работу с оружием. Мне это было интересно, особенно нож, который и был единственной вещью, которую я привез с собой (так получилось просто потому, что я с ним никогда не расставался).

Нож у меня Ван отобрал сразу.

– Сначала мастер «руки – ноги», только потом оружие. – И добавил нечто совершенно непонятное: – И еще камешки ловить сначала научись.

Между тем игра «в камешки» начинала мне нравиться все больше и больше. Я научился неплохо уворачиваться и Ван уже далеко не каждый раз попадал в меня. Заметив, что синяков на мне стало заметно меньше, он сначала сделал вид, что огорчился, а затем усложнил правила игры, запретив мне уворачиваться. Вместо этого я должен был ловить камешки, а поймав, бросать их в Вана. Если камешек все-таки попадал в меня, я должен был, не думая, назвать точку, в которую он попал, показания к ее использованию, а также точки, которые следует использовать для лечения, если противнику удалось воздействовать на эту точку.

Таким образом, «игра в камешки» мгновенно превратилась в экзамен по акупунктуре. Если мой ответ не удовлетворял Вана, он никогда не сердился и не бил меня. Просто в эту ночь я не спал, а учил теорию акупунктуры. Если и на следующий день я ошибался, он не лишал меня сна (говорил, что не спать две ночи подряд без привычки вредно), а оставлял без еды (обязанность готовить для учителя и мыть после еды его ложку и миску по-прежнему лежала на мне).

– Ум – это основа внутренней системы! – говорил Ван. – Если у тебя плохо работает голова и ты не способен запомнить всего каких-то несколько сотен точек, то ты всегда будешь делать лишнюю тупую работу (например, мыть за мной посуду), а сам останешься без еды и сна. И вообще – это иллюстрация связи внешнего и внутреннего: хорошо внутри (работает ум) – хорошо и снаружи (достаточно еды, сна и тому подобных вещей).

Эту мудрость я понял быстро – условия обучения способствовали: никто никого ничего не заставляет делать: просто если хочешь есть – хорошо учись, думай и запоминай. Так что огромный старинный фолиант с описанием системы энергетических каналов и точек я выучил достаточно быстро.

Оставшись однажды наконец доволен моими знаниями, Ван послал телегу за моим дедом. Когда дед приехал (надо сказать, что на приглашение Вана он откликнулся незамедлительно), Ван, после традиционной чашки чая, попросил деда оказать ему любезность – проэкзаменовать меня на предмет теории традиционного иглоукалывания, причем просил сделать это без всякого снисхождения. Дважды просить не пришлось. Деду было самому интересно, каковы мои успехи. Когда я, не сбившись ни разу, ответил на все его вопросы, он встал и очень низко поклонился учителю Вану.

– А как у моего оболтуса с воинской подготовкой? – после паузы спросил дед.

Ван, вежливо улыбаясь деду и не оборачиваясь ко мне, мгновенным, незаметным движением метнул в меня камешек. Я поймал его и без паузы бросил в деда. Дед, разумеется, поймал его, но мне показалось, что, когда он посмотрел на меня, в его глазах (кроме явного удивления) было нечто, напоминающее уважение. А может, мне это просто хотелось увидеть.

На этом экзамен закончился, Ван с дедом выпили еще по чашке чаю и дед, довольный донельзя, укатил на телеге домой.

А мое обучение продолжилось. Как и обещал Ван – днем и ночью. Вскоре я понял, для чего на самом деле была «игра с камешками». Вдруг совершенно «на ровном месте» Ван вместо камешка метнул в меня мой собственный нож, который отобрал раньше. Ловить я его не стал – испугался, заметив металлический блеск лезвия, но, к своему удивлению и большой радости, отклониться успел. Рефлекс, видимо, был в меня вбит вполне надежно.

Но Ван остался не слишком доволен.

– В общем, не так плохо, попасть я в тебя не попал, хотя бросал неожиданно и быстро. Но ты должен был не уклоняться, а поймать нож. Примерно так, как ты ловил камень.

– Нож – не камень, как его можно поймать, не порезавшись?! Особенно такой острый, как мой!

Тут Ван велел мне поднять нож и бросить в него. Я неуверенно посмотрел на него. Но он утвердительно кивнул, подтверждая приказ. Делать нечего, я повиновался. Метать нож меня начинал учить отец (правда, как сам он говорил – недоучил), так что я бросил нож, стараясь попасть в плечо, а не в грудь или живот, на случай, если Ван не поймает. Но он поймал, буквально «вынул» его из воздуха. Нож оказался зажат у него между средним и безымянным пальцами, аккуратно прилегая к ним боковыми сторонами лезвия.

– Вот так, – сказал он. – Научишься ловить – верну.

С этих пор камешки сменились метательными ножами. Оказалось, что у Вана огромный запас их. Назвать это ножом было трудно – скорее, грубо обработанная и плохо заточенная пластина из какой-то отвратительной стали. Ван говорил, что такие ножи из хорошей стали никто не делает. Хорошая сталь часто бывает хрупкой и легко ломается. А эта дрянь может тысячу раз согнуться и остаться целой. Хорошо ее заточить невозможно – такой металл заточку «не держит», но для наших нужд – вполне, даже порезаться можно. Еще он вручил мне банку с мазью, которой мне надлежало мазать порезы.

Как всегда, он оказался прав. До тех пор, пока я не научился правильно ловить нож, пальцы у меня были почти всегда в крови. Ножи, хоть и тупые, резали и царапали кожу весьма чувствительно. Но как-то незаметно царапин становилось все меньше. И однажды, глядя на свои ладони, я увидел только тонкие, затянувшиеся шрамы и ни одной капли свежей крови. Как раз когда я с удивлением глядел на это непривычное зрелище, Ван, верный своей привычке все делать неожиданно, в очередной раз бросил в меня нож. В этот раз нож был мой собственный, бритвенно острый. Я его узнал по блеску, метательные ножи Вана были намного тусклее и не блестели в полете. Мгновение – и сверкающая молния оказалась зажатой у меня между пальцами.

– Теперь можешь оставить его себе, – буднично сказал Ван.

Учился я у него пять лет. Если считать, что я занимался (воинским искусством, Кхи-Гонг, изучением медицины и лечением) часов по двадцать в сутки, то один день моих занятий был равен примерно трем неделям стандартных тренировок по западному образцу: три раза в неделю по два часа в день.

Теперь я понимаю, как ему было тяжело круглосуточно возиться со мной пять лет без праздничных дней и выходных.

Разумеется, праздники у нас были, но отработать дневную норму требовалось и в праздник. Может, я и ошибаюсь, но сейчас мне кажется, что за эти пять лет не было дня, когда мы с ним не тренировались.

Когда мне исполнилось 18 лет, Ван решил, что пора давать мне мастерский пояс. А это процесс весьма важный не только для ученика (как это представляется многим), но и для мастера, потому что ученик – это в некотором роде «изделие», подтверждающее (или опровергающее) квалификацию учителя. Суть этого «зашита» в специальной «учительской» пословице, которая звучит примерно так: «Если мой ученик, еще не имеющий мастерского пояса, победил его ученика с мастерским поясом, – мне очень приятно. Если наоборот – мне очень стыдно». Кроме того, существовало негласное правило не присваивать звание мастера людям младше 20 лет.

Но для Вана эти правила были не писаны. Он говорил так: «Мой ученик – когда захочу, тогда и дам черный пояс. А я захочу, когда он научится». Церемония была такой же простой, как принятие в ученики.

Однажды перед ужином, когда я вернулся с речки, где купался после тренировки, Ван не велел мне сразу садиться «набивать брюхо». Вместо этого он сходил в хижину и вынес оттуда роскошный, шитый золотом черный пояс. Откуда он мог его взять в этой глуши, я до сих пор ума не приложу (наверное, вытащил из одного из своих бездонных сундуков). Он, не торопясь, повязал мне его, сделал два шага назад, критически оглядел меня и сказал, широко улыбаясь:

– Красавец, настоящий красавец. А теперь бегом за тарелками и ложками, пора подавать учителю ужин.

Вскоре я покинул его, так как в то время страна воевала и весь Вьетнам был армией. Само собой, те, кому исполнилось 18 лет, подлежали обязательному призыву. Можно было, конечно, и «закосить» (тот же Ван обучил меня, как притворяться инвалидом так, чтобы ни один нормальный врач не заподозрил подвоха), но в те времена был в моде патриотизм и «не ходить в армию» считалось просто неприличным.

Так что и я отправился на призывной пункт. В то время слова «пойти в армию» означали «пойти воевать». Группа, в которую я попал, воевала в джунглях. Меня там сразу невзлюбили за то, что я совершенно не стремился выполнять приказы. Дело было в том, что я не любил (да, честно говоря, и не мог) действовать в группе и рвался воевать один. Но время было суровое и за невыполнение приказа вполне могли и расстрелять, причем без всякого суда – прямо на месте.

На мое счастье, командир группы был человек умный, опытный и неторопливый. Поэтому прежде чем приказать меня расстрелять, он решил со мной поговорить. Вообще-то я не люблю рассказывать о том, что я мастер, – лишние проблемы. Но тут пришлось. Командир, несмотря на свою неторопливость, думал недолго. И решил так: он со мной дерется. Если я смогу его победить, то он больше не приказывает, как мне воевать, и отпускает в свободный поиск. Условия поединка были простые: деремся голыми руками, пока кто-то не сдастся или не сможет продолжать поединок из-за потери сознания, увечья или смерти. Обязательным условием было присутствие всех остальных солдат группы. Все было понятно: если командир убьет меня, то это вполне заменит расстрел и послужит назиданием всем остальным. Правда, я не знал, что будет, если я убью командира. Но, честно говоря, меня это не очень волновало, потому что убивать его я не собирался. Во-первых, он мне нравился – честный мужик, который не прятался за чужой спиной, а во-вторых, мне это было невыгодно.

Так вышло, что в этот день группа была не на задании, поэтому через пять минут все по приказу выстроились на опушке, рядом с которой располагался наш небольшой лагерь. Командир в двух словах изложил суть дела. Я спокойно стоял и слушал, как если бы меня это не касалось. Слух у меня очень острый и я слышал не только то, что говорил командир, но и то, о чем зашушукались солдаты. Не удивило меня, что они обрадовались. Ясное дело – какие у солдата развлечения. А тут показательное наказание человека, которого все они терпеть не могут. Тут же они начали делать ставки. Не на исход поединка – нет. Никто из них в победе командира не сомневался (мне тоже, кстати, по фигуре, повадкам, движениям и, главное, по взгляду показалось, что он очень серьезный боец), так что ставили на то, сколько минут молодой наглец (то есть я) сумеет продержаться против их командира. Неожиданно я с удивлением услышал следующий диалог:

– Один к одному на этого новичка, Миня.

– Ты что, с ума сошел, все же ставят против, этот сопляк и пяти минут не продержится против нашего. Куда ему!

– Ты ничего не понимаешь, ты ему в глаза посмотри.

– Ну и что ты увидел в его глазах? Такие же раскосые, как у тебя, деревенщина.

– Ты и правда ничего не понимаешь – он очень хреново смотрит.

Понимаю, что не слишком красиво повторять такие слова (мой учитель за это бил сразу, не глядя, куда попало), но в солдатской речи это звучало еще хуже. Однако говоривший явно раньше видел этот взгляд, который мой дед называл «Тигр смотрит на курицу», и понимал, что он может означать.

Судьи в таких поединках не полагалось (и так понятно: кто остался жив, тот и победил), так что мы только коротко кивнули друг другу в знак готовности и представление началось. Задача у меня был непростая: сделать так, чтобы командир ни в коем случае не потерял лицо при подчиненных, но в то же время смог оценить мое мастерство. Как я и думал, он был действительно «настоящий», но все равно никак не чета моему деду, отцу и тем более учителю Вану. При желании я смог бы его убить при первом контакте. Всего два удара: первый, чтобы «выключить свет» и притормозить, замедлить движение, второй – уже наверняка смертельный.

Но задача у меня была иная и повел я себя по-иному. Я вообще (что мне не свойственно ни по характеру, ни по чрезвычайной агрессивности стиля) не нападал. Я спокойно стоял на месте, ожидая атак командира. Само собой, ждать себя он не заставил. Его стиль, видимо, был не менее агрессивен, чем мой, так что в атаке он чувствовал себя, как рыба в воде. Но каждый раз, когда он подходил близко, я аккуратно (чтобы не переусердствовать) воздействовал на точки, регулирующие дыхание. Так что после каждого контакта со мной дышать ему становилось все труднее. Со стороны все выглядело очень красиво: командир колотил меня, не переставая, а все солдаты, поставившие на него деньги, радостно кричали, приветствуя его «успехи». Никто из них, кажется, даже не заметил, что дыхание его становилось все более затрудненным, а достать меня он так ни разу и не смог. Все шло, как я задумал: на вид показательное избиение младенца отцом-командиром, а на самом деле тот слабел (без «дыхалки» как можно двигаться, да еще и так активно), причем достаточно быстро.

Когда по взгляду командира я понял, что он «готов», я согнулся, как будто получив в живот. Разумеется, на самом деле удар меня не достал, но выглядело все очень достоверно. Таким фокусам меня учил Ван. Это называлось «Ян и Инь» или «победа в поражении». Упав на землю и старательно скорчившись, я снизу внимательно наблюдал за действиями командира. Тот не менее внимательно посмотрел на меня сверху вниз и неожиданно подмигнул. Это был знак: «я все понял и оценил».

Отдышавшись (сразу заговорить он не смог), он строго оглядел всех и произнес: «Минь – мастер, я подтверждаю. С этого дня работает один».

Сделанные ставки перешли из рук в руки и только один солдат, ставивший на меня, остался недоволен.

Назавтра я ушел в джунгли один. С собой у меня был АКМ, нож и запас риса на три дня. Вообще я мог прожить в джунглях и без всякого риса, но не хотелось тратить время на добывание пищи. Мог я спокойно и проголодать несколько дней, но ту работу, которую я собирался сделать, лучше было делать сытым.

Вернулся я, как и предполагал, через три дня и принес доказательства того, что мною были убиты пять американских солдат. Не спрашивайте, какие это были доказательства, я все равно не отвечу. Скажу только, что они были неоспоримыми.

Когда я пришел к командиру, тот задал мне только один вопрос: «Как?». Я молча показал ему на нож.

– Всех пятерых только ножом? – переспросил он.

– Так было тише, да и патроны сэкономил, – показал я ему два полных автоматных рожка.

И служба пошла – я стал свободным охотником и понял наконец, для чего человеку воинское искусство. Вовсе не для того, чтобы убивать, как думали все, с кем я имел дело. Нет, для того чтобы выживать.

Теперь никто меня не спрашивал, когда, на сколько и куда я ухожу. Бывало (если интуиция подсказывала, что «на охоту» сейчас мне идти не надо), я неделями валялся в землянке, спал до обеда и выходил только поесть, оставляя грязную миску, зная, что кто-то ее вымоет. И чисто вымоет.

А иногда я уходил на неделю и снова приносил доказательства эффективности своей «прогулки». Правда, выживать во время таких «прогулок» становилось все труднее. Американцы стали несравненно бдительней, но я никогда не торопился и всегда дожидался подходящего момента.

Такая жизнь меня устраивала: я воюю за родину и в то же время не подчиняюсь ничьим приказам. Наверное, этим не мог похвастать ни один генерал.

Такая вольная, пусть и небезопасная жизнь меня вполне устраивала. Совершенно неожиданно для меня оказалось, что именно к этому я и приспособлен. Никогда раньше бы не подумал, но мне все это начинало нравиться. Иногда, правда, я думал о том, что сказала бы моя дорогая мама, узнав, чем занимается «ее любимый сыночек Минь», но я тут же отгонял эти мысли, благо учитель Ван потрудился на славу, приучая меня контролировать свой ум.

*

К концу моя вольница подошла совершенно неожиданно. Оказалось, что наш отец-командир, который мне так нравился, такая же сука, как и все остальные. Справедливости ради скажу, что ничего плохого сделать мне он не хотел – просто доложил обо мне в особый отдел, как докладывал о каждом солдате. И вот однажды за мной пришли двое. Когда они зашли в землянку, где я валялся уже три дня, я и не подумал вставать (подумаешь, каких-то два совершенно чужих младших офицера – тоже мне начальство), но что-то внутри меня напряглось, я почувствовал, что это «не простые парни»

«Парни» повели себя очень вежливо. Они представились как офицеры особого отдела и попросили меня проследовать вместе с ними. Про этот отдел разное говорили, так что нужно было решаться сразу. Либо я прямо сейчас «прохожу сквозь них» и исчезаю в джунглях, где они меня никогда не найдут, либо я иду вместе с ними, неизвестно куда и неизвестно зачем. Знать я ничего не мог и, как всегда, положился на интуицию.

«Если не понимаешь головой, думай животом», – наставлял меня Ван. Когда я впервые услышал эти слова, то долго смеялся. Я-то знал, что «животом нужно есть», а думать… «Не поймешь этого, никогда не станешь настоящим мастером, – прервал мой смех Ван. – Останешься не пойми кем: техника, как у мастера, а на самом деле пустышка».

Понял я это далеко не сразу. Прошло несколько лет, пока в Дань-Тянь, внизу живота, не накопилось достаточно Ци. Конечно, мыслей в животе у меня не появилось, все-таки живот не голова. Но оказалось, что живот содержал в себе не только еду, как я думал. В животе «жила» еще интуиция.

И теперь эта самая «животная» интуиция мне подсказывала, что можно идти спокойно: хуже точно не будет.

Так что я встал и начал собираться. Офицеры терпеливо ждали. Долго ждать им не пришлось, на то, чтобы сложить рюкзак, мне вполне хватило трех минут (видимо, про таких, как я, и говорят: «Если имущество поджечь, то дыма не будет»).

По дороге много не говорили, мол, все объяснят на месте. «На месте» выяснилось, что мой прежний командир дал мне правильную характеристику (мне ее зачитали дословно и я был согласен с каждым словом): «Храбр до дерзости, к командным действиям не склонен, действуя в одиночку, очень эффективен. Следует обратить внимание на то, что авторитет командования часто не признает, склонен к невыполнению приказов. Мастер традиционного рукопашного боя и может быть крайне опасен даже без оружия».

– Будете расстреливать или для начала в дисциплинарный батальон? – спросил я младшего офицера, который то ли со мной беседовал, то ли аккуратно и без нажима меня допрашивал.

Ответить на мой вопрос он не успел. Вместо него ответил человек в штатском, неожиданно и без стука вошедший в комнату. Кто это был такой, я не понял, но работавший со мной офицер вскочил со стула и вытянулся в струнку. А «штатский», который, судя по всему, каким-то образом слышал весь наш предыдущий диалог (наверняка подслушивал, сволочь), заговорил прямо от порога. Говорил он исключительно вежливо, я бы сказал, ласково. Ну прямо отец родной. Причем не такой строгий, как у меня, а такой сказочный папа-добрячок.

– Ни то ни другое. Наоборот, ты нам полностью подходишь. Все, что не нравилось твоему командиру и вызывало у него опасения, полностью подходит нам. Сначала пойдешь инструктором в спецназ. Будешь обучать их рукопашному бою и владению холодным оружием.

Это мне сразу понравилось, так как вьетнамский спецназ тех времен (сейчас он не такой и таким не может быть, потому что не воюет постоянно, как воевали мы) был, я думаю, всем спецназам спецназ.

– Разумеется, будешь не только учить, но и сам участвовать в операциях. У нас принято, чтобы инструктор в бою показывал, что он умеет сам. Но тебе, судя по докладам твоего командира, не привыкать. Через полгода – год работы инструктором спецназа (если тебя за это время не убьют) пойдешь на офицерские курсы. Получишь новые погоны и отправим тебя в Сайгон, будешь там шпионом. У нас говорят так: «Ты можешь быть трусом и служить в пехоте, во флоте и даже авиации. Но ты не можешь быть трусом и быть шпионом». И вообще занятие для таких, как ты: никто тебе не начальник, работаешь один, в подчинении у тебя только связной, с которым ты встречаешься, когда сам найдешь нужным. Денег всегда будет много, больше, чем нужно. Можешь пить, веселиться и таскаться по девкам. В общем, делай что хочешь, лишь бы был результат. Но это будет потом, а пока – ты инструктор спецназа. Старший!

Так начался новый этап моей карьеры. Вопреки прогнозам, за все время работы инструктором я только обучал солдат, «на дело» же меня не посылали ни разу. В чем причина, догадаться было нетрудно. С первых дней ко мне на занятия стали приходить старшие офицеры. Все они были несомненными мастерами армейского рукопашного боя. Само собой, некоторым из них захотелось испытать нового инструктора. Обычно эти «испытания» проходили в пустом зале, так чтобы никто из участников не потерял лица. Так что я мог не стесняться. Да я и не стеснялся. Старший он там офицер или младший, не имело никакого значения. Это рукопашный бой, тут все равны. Так что перепало всем желающим. После этого у них возникло желание поучиться у меня и, видимо, кто-то из них сделал так, чтобы меня не посылали на задания. Но занятия с офицерами работой назвать было нельзя. Они все время были заняты, приходили нерегулярно, в основном не позаниматься, а поговорить. Я бы сказал, что для них это было развлечением.

Так что работал я все равно в основном с солдатами и свою инструкторскую работу делал честно. Иначе говоря, учил так, как учили меня, разумеется, с поправкой на короткое время подготовки и невозможность индивидуальной работы с каждым солдатом.

Методы, которые мне казались естественными при таких сжатых сроках обучения, приводили новобранцев в ужас. Особенно им не нравилось мое (вообще-то оно не совсем мое, ему, думаю, столько же лет, сколько боевым искусствам) правило: «На занятиях каждый ученик должен получить. Как минимум один раз, но сильно, по-настоящему, лично от меня». Это правило я нарушил всего один раз. Не помню, почему так случилось, но помню, как после тренировки зашел в солдатскую раздевалку и удивился, увидев их счастливые лица. Что-то было не так, обычно они выглядели (и должны были выглядеть) совершенно иначе. Откуда такой «непорядок», до меня дошло через мгновение. Что-то меня отвлекло и никто (!) из них не получил от меня щедрую (я вообще человек широкой души, а тут уж тем более никогда не жадничал) порцию побоев. Так что при виде меня мои подопечные приходили в состояние (я не преувеличиваю) животной паники.

Помню, однажды после занятия мне захотелось выпить. Можно было, конечно, выпить и одному (излишней общительностью я никогда не отличался), но я решил пригласить одного из солдат составить мне компанию. Он же, видимо, подумал, что я вызываю его к себе, чтобы наказать за что-то, и, едва войдя в мою комнату, упал на колени и стал кричать: «Пожалуйста, не бейте меня, учитель». Я успокоил его, сказав, что просто пригласил его выпить со мной, но тут же добавил, чтобы он не расслаблялся: «Если сегодня ты плохо будешь выпивать со мной, завтра тебе будет очень плохо на занятии». Он все понял и так старался, что напился «до полусмерти». На следующем занятии я его (всем на зависть) вообще не трогал. Так что после этого выстроилась очередь желающих выпить со мной. Еще бы, выпивка «на халяву» и «индульгенция» на следующее занятие.

После полугода группа сдавала экзамен. Было два вида проверки, настолько жестоких, что до такого даже я бы не додумался.

Первая проверка, индивидуальная, предназначалась для тех, кто должен был работать в городах и поодиночке. Двум человекам давали по ножу и запирали их в одной комнате. Дверь (которая, понятное дело, была заперта снаружи) отпирали, только когда шум в комнате стихал.

Вторая проверка была коллективная (для тех, кто должен был воевать и выживать в джунглях). Две группы человек по шесть (без еды и воды, вооруженных только ножами) заходили в дикий лес и двигались навстречу друг другу. Где-то (где точно, не знал никто) кто-то кого-то должен был подкараулить. Те, кто выходил из джунглей, считались сдавшими экзамен. О тех, кто не выходил, никто не вспоминал.

Все мои ученики сдавали по первой программе. Каждого из них оставляли в запертой комнате с учеником другого инструктора. И после экзамена они вдруг по-настоящему полюбили меня. Причина была простой: все без исключения вернулись живыми и даже не слишком «порезанными». Таких результатов не было ни у одного другого инструктора.

Неожиданно оказалось, что я тоже сдавал экзамен: оценивалось качество подготовки моих учеников и, соответственно, мое личное мастерство и умение обучать.

Как мне сказали, экзамен я выдержал блестяще и офицерское звание мне присвоят сразу, без всяких курсов. Конечно, в такой «подарок» и в «щедрость» начальства я не поверил. Просто им нужно было забросить умелого диверсанта (меня то есть) в Сайгон и времени на тягомотину с офицерскими курсами у них не было.

В Сайгон я отправился уже офицером (какая человеку разница, кем он умрет – офицером или рядовым?). Попал я туда просто – сначала на машине, а потом пешком. Пришел в город еще один замурзанный вьетнамец, вот и все. От всех прочих вьетнамцев я никак не отличался, так что никто меня особенно не проверял.

Ни денег, ни жилья у меня не было. Было только основное – документы. А все остальное меня не волновало, я знал, что к вечеру у меня будет все, что мне нужно. В очередной раз я подумал, чтобы я делал, если бы меня не научили выживать всюду. Эти суки из особого отдела забросили меня в город, не дав ничего, и хорош бы я был, если бы не школа учителя Вана. А может, если бы они не знали, что я выживу где угодно, то и не послали бы меня? Хотя все равно послали бы. Выжил так выжил, не выжил – так не выжил.

Но я-то собирался точно выжить!

Первым делом мне нужно было достать деньги. Способ был простой и жуткий. Я выбирал какого-нибудь американского солдата (лучше офицера) и шел за ним, выжидая момента, когда вокруг никого не будет. Такое случалось довольно часто, нужно было только уметь подобрать время и место. Когда рядом никого не оказывалось, я подходил к «объекту» и, притворяясь сильно пьяным, начинал просить закурить. Типичный прием уличной шпаны. Отличие только в том, что у меня был «не угрожающий» вид. Маленький, явно безоружный вьетнамец в полцентнера весом (да еще такой пьяный, что едва на ногах держится) против могучего американского морпеха. Просто смешно.

Конечно, гринго всячески пытался от меня избавиться, но я не уходил, продолжая канючить «не уйду, пока не дашь закурить». Сам же все время оглядывался, чтобы удостовериться, что никого рядом нет. Только убедившись, что никто не видит этой сцены, я бил. Я уже говорил, что мне для того, чтобы наверняка убить человека, требуется два удара. Но тут почти всегда хватало одного. Противник стоит на месте, не защищается, я ему надоел и не кажусь опасным. А я уже совсем близко.