Текст книги "Ощущение времени"

Додик был страшно смущён.

– Спасибо… честно говоря, не ожидал…

– Почему? – встрепенулся Лысый…

– Думал, вы обиделись…

– На что? Что отказался – это ты ещё молодой, жизни не знаешь, это пройдёт… знаешь, молодость быстро проходит… не помню, кто это первый надумал… Заходи… – он протянул руку.

– Я приду, как закончу… и приду… обязательно, – пообещал Додик.

В тот же вечер, когда они оторвались друг от друга, он сказал Вере:

– Выходи за меня замуж… пожалуйста…

Она приподнялась на одном локте, уставилась на него и улыбнулась.

– Я должна подумать, Додик! А то как-то даже не смешно, сразу – бац! И – замуж!.. Просто до-мажор какой-то! Надо подумать… нет, серьёзно, Додик… не обижайся! Давай потом, а то сейчас так хорошо, что не получается думать… ну, Додик, Додик же… Вот видишь – ты лежишь уже рядом, как бревно, а если я выйду за тебя, вообще перестанешь меня ласкать – это мне не нравится, понимаешь? Надо подумать… только потом, а сейчас я хочу совсем другого, слышишь?

– Другого? Это какого другого? – обратил всё в шутку Додик. – И как его зовут?

– Его зовут тоже Давид, а ласково Додик, и он самый, самый, самый на всём белом свете, и с ним лучше, лучше, лучше… лучше быть не может… Только я не люблю, когда он грустный, и тогда в его глазах печаль всего человечества, а это не моя тональность… чёрт с ним, с мажором, но не дальше соль-минора… g-moll… иди сюда, Додик… ты уже шестьдесят четыре такта не целовал меня, шестьдесят четыре, слышишь… ты даже не представляешь, сколько это секунд…

«Милка всё время придумывала мне испытания. Я должен был доказать, что люблю её по-настоящему. Я уже ходил ночью на кладбище – без обмана. Наутро мы с Милкой отправились туда вместе. Нашли недалеко от входа могилу Гехтмана (а мне ночью казалось, она на другом конце), над которой высился целый разрушенный дом, и приложили на место унесённый кусок кирпича – он точно подошёл. Это было доказательство… но Милка даже не обрадовалась, а просто сказала: «Знаешь, Додик, я даже ни капельки не сомневалась, что ты меня не обманываешь!». Приятно, конечно, такое слышать… но, вообще-то, обидно. Хоть бы обрадовалась немножко – ну, просто для меня!.. Потом я выучил за одну ночь поэму Михаила Юрьевича Лермонтова «Мцыри». Это мне вовсе не трудно было, только очень душно под одеялом, и батарейка в фонарике кончалась, а другой у меня не оказалось. Я эту, не новую, выменял у Жоры за целых пять зарядов для пугача. И ещё мне так было жалко – просто всю поэму эту насквозь, с первой строчки, непонятно даже почему… но она так написана, что я просто задыхался – плакать хотелось… так что её учить и не надо было – все слова сами застряли в голове, потому что лучше по-другому и не скажешь. Я потом не мог заснуть и до утра думал: откуда Михаил Юрьевич Лермонтов знал, что надо именно эти слова написать? Удивительно просто. А Милка опять ничуть не удивилась, когда я ей всю без запинки рассказал. Она и не расстроилась даже за Мцыри – я думал, она расплачется. Она вообще любит плакать. А она только сказала: «Ты сегодня какой-то совсем дохлый, Додик!». Попробовала бы сама не спать всю ночь! Но я ничего не возражал, только пожал плечами – и всё!.. Чего только не было: и по снегу я вокруг всего забора бегал босиком, но, правда, в пальто. И на берёзу долез до развилки, где беличье дупло… Я уже на краю крыши сарая стоял, но Милка сказала, что, если прыгну – всё: дружбе конец. Я не стал прыгать, потому что она объяснила, что ей калека-муж не нужен, а она всё равно когда-нибудь за меня замуж выйдет…

И вот теперь она мне так ласково сказала: «Додик, ты совсем не умеешь целоваться…», что я просто весь размяк и ответить ничего не мог. Хотел спросить, где она научилась, но, слава Богу, горло пересохло, и только захрипел не пойми что, а она начала меня учить, и так сладко было, так я уплывал куда-то – не знаю, куда, потому что глаза сами закрывались, и я ничего не видел, а когда возвращался, только чувствовал Милкино дыхание на своём лице и ладошку горячую на шее… Всё так получилось не нарочно, испытание это. Мы с ней всё же отправились погулять в Овражки, хотя все знали, что там шпана, и даже уголовники живут после амнистии. Они оттуда по всей округе бегали грабить. Говорили, что там банда, что милиция туда не суётся. Но мы пошли… и нарвались, конечно, на самой опушке леса, уже совсем за деревней… Если бы наши родители узнали, что мы туда пошли гулять! Даже страшно подумать, что было бы! Но мы пошли… а деревенские вышли так, не торопясь, нам навстречу и встали. Мы поняли, что дело плохо. Тоже встали. Я шепчу Милке: «Назад не беги! Там деревня! Давай вбок к железке!». Она на меня посмотрела и незаметно глазами сделала, что поняла… а потом через секунду как рванёт!.. И тут меня кто-то надоумил будто, что, если я следом побегу, они нас догонят запросто! Тогда берегись! И я дунул что было сил в другую сторону, через поле… они даже растерялись… на две секунды, может, но Милка уже была далеко, выскочила на ровное место, усыпанное галькой вдоль железнодорожного полотна, а там люди ходили к станции… Может быть, кто как раз и проходил бы – в общем, защита!

Тогда они рванули за мной! Надо же было им зло сорвать!.. Но меня они догоняли долго, что-что, а бегаю я действительно будь здоров! Не зря на БГТО тренировался и первое место в школе занял по средним классам!.. Но сзади кто-то мне наступил на пятку, и я прямо лицом в траву. Нос расквасил и только почувствовал, как мне мыском под дых дали… а потом сразу стало темно и ничего не больно, и не помню, что было… Очнулся, потому что очень жарко стало голове – солнце сверху пекло – и страшно больно затылок… А лежал, как упал, лицом в траву, а когда повернул его на одну щёку, увидел рядом Милку, вернее её коленки, она рядом на корточках сидела и причитала: «Ну, Додик, ну, миленький, ну, пожалуйста…» – и ещё всякие слова, которые потом меня всю жизнь мучали и мучают. Никто никогда больше мне так ласково не говорил – как… как будто даже она не говорила, а перекладывала из себя в меня, как она меня любит… ну…

Голова у меня очень кружилась, и тошнило. Пока мы дотащились до пустыря – сто лет прошло. Я думал, не дойду. А там Милка меня стала в порядок приводить – кровь под носом платком каким-то вытирала мокрым, голову смачивала – целую банку воды из родника притащила. Лицо мне тоже умыла и просила не крутить резко головой – откуда она всё знала?!. А когда поняла, что я живой и ничего, стала меня целовать. Сначала в щёку поцеловала, а потом, как совсем взрослая, прямо в губы – крепко, крепко… и сказала, что я спас её, потому что если бы эти газлонем (разбойники) её схватили, то всю жизнь бы ей испортили – так я и не понял тогда, почему… Ну, а потом она на меня стала сердиться, что я не умею целоваться, – она всегда сердилась, если я чего-то не умел, – и начала как следует меня учить… больше никогда я так здорово во всю мою жизнь не учился…».

Он позвонил и отправился к Лысому в тот же день.

– Ты думаешь, я не знаю, что вы… – он замялся. – Ну, с Веркой… Я-то не против, парень ты хороший, но сорвёшь ты ей конкурс… а впрочем, я не судья… Ты что? Закончил свою повесть? – перевёл он разговор.

– Я её, кажется, никогда не закончу… – возразил Додик.

– Что так?

– И за Веру вы не беспокойтесь… – он будто не расслышал вопрос Лысого. – Я, конечно, понимаю, что надо придти к родителям… но, простите… Ваша дочь – это ваша дочь…. Она сама всё решает… не я…

Они долго молчали…

– Что тогда? – сухо спросил Николай Иванович.

– Я готов вам помочь…

– Ага! – торжествующе произнёс Лысый. – Молодец!

– Только у меня одно условие…

– Да ты об этом не беспокойся, – прервал Лысый, – мы всегда найдём общий язык… не чужие люди…

– Я не об этом, – возразил Додик, – вы мне должны тогда помочь тоже.

– Я же тебе обещал, – жёстко сказал Николай Иванович, – и это будет справедливо… Столько мусора в Союз напринимали…

– Я не об этом, – возразил Додик.

– А что ещё? – Лысый искренне изумился.

– Сейчас объясню… У моего друга умирает жена…

– Господи, – вздохнул Лысый…

– Понимаете… у неё рак… и всё такое… но говорят, что можно помочь ещё… Короче, есть ампулы в Англии… они стоят бешеные деньги…

– Он писатель? – перебил напрягшийся Лысый…

– Нет, не в этом дело… дело не в деньгах…

– Так что же? – не понял Лысый…

– Я же говорю: в Англии… их же переправить надо… Если по официальным путям – долго очень… пока все бумаги соберёшь… уже поздно будет…

– И чем помочь?

– У вас же наверняка в Иностранной комиссии друзья есть… там делегации писательские всякие… Ну, короче говоря, всего-то шесть ампул… они небольшие… а мне никаких гонораров и имени никакого моего нигде не надо, и я сделаю всё, что скажете…

– Ты что-то не то выдумал, парень… – разочарованно произнёс Лысый. – Я думал…

– У меня нет никого, и выхода никакого… Это только так можно провезти… Лучше всего депутата какого-нибудь попросить… у них зал отдельный…

– Да ты понимаешь, в чём дело, это же контрабанда получается…

– Наверное!.. – согласился Додик. – Я в этом не очень понимаю… Наверное…

– Ну, как я могу человека просить рисковать карьерой, партбилетом, сам понимаешь, если застукают…

– Не застукают… Ещё дипломата можно… товарища Нетто… у меня нет таких знакомых… А время… время улетает, и жизнь на этом времени… её не затормозишь, потому что пока мы живы, мы неразделимы с этим временем, а потом – наоборот: оно ежесекундно, ежеминутно разделяет нас так, что невозможно соединить…

– Слушай, Давид… ты даже говоришь иногда так, что за тобой записывать хочется, понимаешь?..

– Не замечал…

В бесконечной тишине тикала капля в раковине и раздавалось сопение Лысого. Наконец он произнёс:

– Попробую. Обещаю, что попробую, а что получится…

– Это зависит от того, как вы будете пробовать, – жёстко сказал Додик.

– Я понимаю, парень, – Лысый не обиделся. – И знаешь… ты вот что… ничего мне взамен не надо… не делец я никакой, понимаешь… Мы хоть с тобой и из разных поколений, и чего я хлебал, вам, всем, не приснится даже, понял?.. Но когда меня Мишка Коган из окружения волок на себе и партбилет мой не закопал, как другие суки делали, а дважды спас меня, выходит, ты понял… дважды!!! Потому что он меня чистым к своим приволок… Вот! – он поднял свой здоровый кулак, сам уставился на него и тихо добавил: – Быть в долгу у мёртвых куда тяжелее, чем у живых… это я проходил, сколько раз… не сосчитаешь…

II

Если найти какой-то коэффициент, то, возможно, события в рассказе смогут укладываться в протяжённость времени. Если же просто их суммировать, то ничего не получается, потому что последующее описание события порой настолько объёмнее самого факта, что, когда пытаешься втиснуть в один день, что произошло, с помощью слов, описаний, раздумий и тому подобного, оказывается, требуется на это неделя, год, жизнь… вечность…

Изучение и описание преступления укладывается в десятки, сотни! томов… Ласка женщины остаётся на всю жизнь и никогда не замещается ничем, будоражит день и ночь и длится потом десятки лет… Она не менее сильна, чем в тот самый момент, а может быть, ещё ярче и глубже, увеличенная сроком и наслоёнными на неё тоской и желанием… И в жизни, в общем-то, не так много мгновений, которые её двигают и обозначают… Эти веховые секунды оборачиваются целыми отрезками с такой закрученной внутри них пружиной, что неостановимо двигают нашими годами…

После этого сна, когда он повидался с мамой, у Додика началась новая жизнь. Он сам это чувствовал. Он как бы наблюдал со стороны с возрастающим интересом: а что с ним будет? Не принимал решения, не сопротивлялся, словно речь шла о чужом человеке, а он зритель…

Больше всего удивляло его появление Милы. Ну, в самом деле, он даже никогда не задумывался, что может быть другая Милка, кроме его Милки из повести детства, тем более в его теперешней жизни… А Милка исчезла… он никак не мог успокоиться до сих пор. Сколько лет уже! Милка, Милка… она была совсем другая… наверное… он уже так допридумывал и доиграл её, что она сама бы себя не узнала… Но всё дело было в том, что не он ей диктовал поступки, а она их совершала, не он за неё думал и говорил, а от неё узнавал, что она подумала, что ей приснилось и почему она поступила так, а не иначе… И теперь уже вряд ли он бы мог утверждать, что было с ним тогда, в далёком детстве… и куда это всё ушло… В далёком! Это так его удивило однажды, что у него уже есть далёкое прошлое!!! А разве нет? Он уже знал, что было двадцать пять лет назад! Четверть века! Когда жили совсем другие люди в другой стране, в других домах… в другой атмосфере… И, когда вдруг это далёкое прошлое так тесно приближалось и начинало тормошить его с невиданной возрастающей силой, он ощущал, как быстротечно время, неудержимо, неуловимо… и как трудно «остановить мгновение»… потому что оно столько вмещает в себя, что нужны годы, для того чтобы сделать его вечным…

« – Додик! Додик, послушай – мы уезжаем! Не спрашивай, куда. Ты же сам понимаешь: туда! – она понизила голос до шёпота, хотя сидели они на чердаке на старом матрасе. – Мне, конечно, ничего не сказали, чтобы я не разболтала, но отец говорил маме: «Дарфмен форн! Нито вос цу вейтн!». Надо ехать! Нечего ждать… понимаешь? Нечего ждать! Дарфмен форн!..

Я покачнулся от этой новости. А Милка тараторила и не могла успокоиться…

– Он ещё сказал, что, пока ворота открыты, надо бежать… потом поздно будет. Это такой момент… коммунисты же сами учат, что вчера было рано, а завтра уже станет поздно… это же Ленин так говорил – и видишь: сделал революцию. Сделал. Надо бежать… Там, где нет революции, так спокойней живётся, а в революцию казнят и вешают… всё что угодно…. Антуанетте голову отрубили… только, Додик… ты понял меня… – она подняла пальчик вверх. – Ты не думай, что я уеду, и всё… Во-первых, ещё неизвестно, когда, и получится ли… Израиль же тоже не резиновый, если все туда рванут сразу… Додик, не кисни… И я там поживу уже совсем немного, мне исполнится 16, и я тебя вызову… Слушай, а может, твои тоже решат… или… нет?.. боятся? Знаешь, Додик, многие боятся… Я же всё время подслушиваю, что они говорят… приходят же многие, и сидят в комнате, будто в карты играют, а сами – боятся… И говорят, говорят… Колода на столе, а они разговоры заводят до утра и уже забывают про всё на свете…

Я тебя вызову, и мы поженимся. Лучше тебя никого нет на свете… правда… Хочешь, я тебя поцелую? – но я молчал. Милка меня просто убила. – Ну, поцелуй ты меня! – она зажмурилась и вытянула вперёд шею и губы трубочкой. – Все так делают, когда что-нибудь случается… сразу целуются…».

Соседка, от которой Додику не было житья, всегда оказывалась дома, словно угадывала его намерения. Он не знал, где она работала, но стоило ему кого-нибудь пригласить к себе – она тут как тут… как это получалось? Наверняка она стучала и, кроме всего прочего, ревновала его ко всему на свете, хотя не было у неё на то никакого права… То ли жизнь у неё не сложилась, то ли отодвинула к берегу после смерти вождя и посыпавшихся разоблачений… Додик не пытался анализировать и вообще смотрел на неё как на временное неудобство… Когда мама умерла, отец уехал, он остался один в этой комнате. Потом умер их сосед – старый инвалид, и вселилась эта Анна Ивановна, женщина одинокая и правильная… Иногда только крепко выпивала и тогда старалась подловить Додика в коридоре неизвестно зачем – то ли подбить на откровенный разговор, то ли затащить к себе в комнату или ещё дальше – в кровать, но он в таком случае сбегал и ночевал у друзей. Испытывал неодолимый страх и отвращение, какой-то сковывающий неотвратимый страх перед роком – будто она и была этот рок… сам не знает почему…

Во всяком случае, с женщиной дома он появиться не мог. Разве что после загса!..

Он лежал на диване и размышлял, как это странно, что в продолжении его писания вдруг появляется Мила, которая как бы продолжает его Милку, а в середине пустота, и нечем её заполнить… потому что была Наташа… до неё Зина… теперь Вера, но они никакого отношения к Милке не имели, и если она вдруг объявится и пришлёт ему вызов, то он полетит к ней и ни о чём спрашивать не будет!

А как же Вера? Он что, так больше никого не полюбит, как Милку? Но в детстве же была другая Милка! Он совсем запутался…

« – Почему ты так редко заходишь к нам? – Пурец навис надо мной и сопел в ожидании ответа…

– Я не редко…

– Асе! Гиб а кук, – позвал Пурец и продолжил совершенно серьёзно: – Милка мне сказала, что ты её лучший друг…

Я смутился и опустил голову… «Чёрт меня занёс сюда!».

– А мы уже хотим знать – кто нам лучший друг?!

– Вы ещё успеете, – еле выдавил я…

– Ду херст, Асе? Ду херст? (ты слышишь?) – он громко рассмеялся. – Э, а вейлер ят! Нет… ты знаешь, есть такие дела в жизни, когда можно опоздать – и всё…

Я не понял, о чём он… и уже повернулся уходить, когда он снова спросил:

– Это твой отец Хаим Самарский? – я кивнул головой. – И мама тоже учитель?..

«Откуда он всё знает?». Я отрицательно покачал головой…

– Она преподаватель…

– А кто ещё с вами живёт? У тебя есть сестра?..

– Нет… – я уже разозлился. «Чего он допрашивает меня, как пленного!». – Брат погиб на фронте! – cказал я почти гордо…

– Эх, – вздохнул Пурец, – и с кем же ты целый день…

– С Милкой! – выпалил я, и мне так горячо стало!

Пурец смеялся долго и всхлипывал только: «Асе, ду херст?!». Он хотел погладить меня по голове, но я отогнулся весь. Его рука проскользнула мимо моего лица, мелькнули большие золотые часы и обдало запахом какого-то крепкого одеколона… Мне стало так обидно, что смелость вдруг наполнила во мне каждую клеточку и начала выдавливать спрятанное в самой глубине.

– Да! – почти заорал я. – И она сказала, что пришлёт мне вызов, и мы поженимся!..

– Что-о-о? – Пурец схватил меня за плечо. – Какой вызов? А?.. Асе, кум агер!.. Забудь про всю её болтовню и сам молчи, понял?! – и он с силой оттолкнул меня…

«Почему он так испугался?» – я не мог успокоиться, ожидая Милку на пустыре за школой. Она прикатила на свой «Мифе» и, ещё не остановившись, выпалила в меня:

– Дурак!.. Додик, ты настоящий дурак!.. и ещё болтун!.. – я молча сгорал от стыда. – Знаешь, как мне влетело! Кто тебя просил рассказывать все наши тайны…

Я очень боялся, что она сейчас скажет: «Не буду больше с тобой дружить!» – или что-нибудь в этом роде, и я тут же умру, прямо на этом месте… Я совершенно ясно вообразил, как падаю и стукаюсь головой о штабель досок у забора… Я был уже полудохлый и плохо слышал сквозь своё воображение Милкин голос… но она вдруг сказала совсем другим тоном:

– Ну, что мне с тобой делать, Додик, ну, скажи сам, балда?..

И мне второй раз в этот день стало так горячо, как будто меня бросили в топку паровоза, как я читал про какого-то революционера… и я начал воображать, как я горю… но получалось так страшно, что я зажмурился и тут же вернулся… Милка стояла напротив. Она догадалась, что мне очень плохо.

– Открой глаза сейчас же! – конечно, я открыл. – И больше так не делай, – я не понял, про что она: не рассказывать наши семейные тайны или не гореть всё время почём зря… – Я тебе пригнала «Мифу», Додик. Мы завтра едем отдыхать на юг… Отец вдруг объявил…

Я почувствовал сразу такую пустоту… такой страх… Я точно знал, что больше её не увижу! Велосипед упёрся педалью мне в щиколотку, и я поскорее опустил глаза, будто посмотреть, потому что слёзы текли сами собой и падали точно на раму… Милка тоже плакала. Наверное, она подумала то же самое, но не говорила… так мы стояли по две стороны велосипеда и сопели…

– Мне надо идти, Додик, – она шагнула назад, – я потихоньку сбежала на секунду… отец очень испугался, когда понял, что ты всё знаешь… ты так напортил всё, Додик… – она не договорила и пошла…

– Милка! – засипел я. – Подожди!

Она подошла и оттопырила нижнюю губу… она всегда так делала, когда переживала…

– Прощай, Додик… – и поцеловала меня прямо как взрослая… и я почувствовал языком, какие у неё солёные слёзы…».

Лысый молчал. Очевидно, не так просто оказалось сделать обещанное. Иванов вернулся раньше срока, но извинился и сказал, что всё понимает, и, пока не придёт назначенное число, его мастерская на ночь наша, но день – его, потому что он так изголодался по работе, что «ни секунды терпежа»! Они крепко выпили по случаю приезда, и в разговоре Серый неожиданно и непонятно почему рассказал про Лёньку Дрейдена и Фиру… Так случилось, как в вагоне поезда… непонятно почему развязываются языки… особенно если немного плывёт от выпитого голова, и мир кажется переполненным.

– Давай наводку! – потребовал Борька.

– Какую наводку? – не понял Серый.

– Кому звонить в твоём Лондоне…

– Додик! – требовательно обратился Серый.

– Да, я на память всё помню… сейчас запишу…

– Я, ребята, там в церковь зашёл. Поставил свечки. Стою. Стены закопчённые. Иконы простенькие… по-нашему, так самодеятельный художник работал… оно видно сразу… Стою. Ни мысли, ни молитвы – пустота одна… потому и пошёл в храм… наполниться, понимаете?.. – он снова налил и все выпили молча… – Но потом чувствую, что от этих икон какая-то эманация… чувствую… выразить не могу… в храме пусто… служба кончилась… бабки дохлые скребут чего-то… и всё… А мне так хорошо становится, что я их расцеловать готов всех – и иконы, и бабок этих сутулых, беззубых… расцеловать, что они смогли каким-то чудом уберечь храм… не закрыли его… на кирпич не разобрали… иконами печи не топили хреновы прихожане… их мать, как в Яропольце… Вышел: лебеда в пояс, крапива в рост, репей на две головы выше – и тишина… обратно не хотел ехать. Деревенский я. И мне там всегда родина… а тут я живу турист туристом… И знаете чего? – он сильно наклонился над столом, захватил большой рукой горлышко бутылки и опёрся на неё, чтобы грудью не рухнуть на тарелки. – Скурвиться боюсь! Вот, бля, до чего страшно! Сам себя проверяю… это ж не объявят тебе, а исподволь… а потом однажды вдруг обнаружишь, какой сукой стал, и проклянёшь всё на …, и на осину верёвку накинешь… потому что… – он не договорил и махнул рукой.

Видно было, что он уже крепко пьян. Но он налил себе ещё… разлил остальное по стопкам и, ничего не говоря, долго и смачно тянул горячую жидкость мокрыми губами… Потом повесил голову и тихо сказал: «Всё, ребята, я пошёл. До завтра. Додик, давай бумажку…», он сунул её в карман куртки, с хрустом сминая, и Додик был уверен, что дальше этого кармана она никуда не денется и не увидит света.

Вера объявила забастовку.

– Давид! – она первый раз назвала его полным именем. – Не обижайся, но я должна исчезнуть из мира… Израилич сказал, что не узнаёт меня… Знаешь, страшнее ничего не придумаешь… он вообще никогда не говорит, что плохо… он всегда говорит, что хорошо, и просит сделать остальное так же… а тут получилось совсем грустно… Мишка, кажется, переиграл руку… и мне он тоже так сказал, значит, дело плохо… В таком ключе на конкурс не попадёшь… А потом, знаешь, чтобы проверить любовь, все героини всех романов на время расставались… Ну, Додик, Додик… ты же любишь меня! Нет?.. Додик… – она сладко задышала в самое ухо. – Спасибо Иванову… сегодняшняя ночь наша… и что я с тобой сделаю!.. Додик!..

Додик удивился, что не воспринял эту перемену по своему обыкновению – трагически. Больше того, он даже почувствовал неожиданное облегчение: исчезло постоянное ощущение жаркого ожидания её прихода, обладания – страсть диктовала ритм жизни… теперь наступил отдых… Он напряжённо пытался вспомнить, когда такое с ним уже было… это знакомое внутреннее освобождение после долгого напряжения… желанного, сладкого, но утомительного и обязывающего. Невольно он вспоминал все свои прошлые увлечения и то, как расставался с ними… Похоже, но не то… Ночью он просыпался, и в темноте совершенно зримо перед его открытыми глазами вставали кадры из прошлого… они монтировались удивительно произвольно, без всякой логики и смысла… звучали голоса. Жаркие воспоминания возбуждали и вдруг обрывались, он пытался восстановить мотивы своих поступков, расставаний – всё было расплывчато и неубедительно. «Наверное, тогда было по-другому. Ушли мелочи, составляющие атмосферу, которой дышишь, а в безвоздушном пространстве вес происходящего иной, лунный, миражный…». Так прошло несколько ночей и пустых дней между ними. Возможно, это было выздоровление после страсти? Отрезвление… поиск равновесия и нового согласования собственных души и тела…

Однажды утром он проснулся рано, как обычно в его периоды неподвластной жизни, даже не плеснув воды на лицо, заправил в машинку лист бумаги и начал сразу, без раздумья писать…

« – Я не хочу ехать с вами, мама!

– Как это возможно, сын, подумай! Если мы с папой уезжаем? Ты же не можешь остаться тут один! И потом, ты так мечтал поехать в Минск, повидаться со своими двоюродными, которых ещё никогда не видел… познакомиться… Что случилось?

– Ничего не случилось… А пусть твоя сестра Голда приедет… ты же сама говорила, что она мечтала побывать в Москве… а я буду с ней здесь… и вы с папой от меня отдохнёте – ты же сама говорила: «Боже, когда я отдохну от тебя хоть немножко!» – произнёс он с точной маминой интонацией, и она засмеялась в ответ…

– Нет, сынок, так не получится. Эта поездка будет мне не в радость. Я буду нервничать всё время и думать, как ты здесь и что ты натворил…

– Я буду тебе писать каждый день, – соврал я.

– Нет. Это ещё хуже! – не согласилась мама.

– Почему? – удивился я. – Почему?

– Потому что тогда думаешь, что, пока шло письмо, что-то непременно случилось… Когда отец писал с фронта, я всегда читала письмо с конца к началу, так получалось, что меньше времени ждать следующего… мишугас, конечно, я понимаю… но было от чего сходить с ума… Ты же уже большой… должен помнить… мы с тобой это пережили вместе… Нет, – закончила она жёстко. – Не может быть и речи…

И тут Додик понял, откуда у него это знакомое ощущение! Милка уехала, и он боялся, что, пока его не будет, она вернётся и уедет навсегда в свой Израиль… Если бы он остался сторожить её, то сходил бы с ума каждый день, как мама, когда ждала писем с фронта. Но не вышло остаться… они тогда с матерью и отцом первый и, как потом оказалось, единственный раз в жизни поехали вместе в дальнюю дорогу… Вот тогда оно и настигло его – это чувство покоя и свободы… Неотвратимость дарует уверенность. Иногда страшную, трагическую, но…».

Он начал работать. Забыл обо всём на свете и успокоился. Страсть, перешедшая в привычку. Удивление происходящим и радость от мелодии процесса. Пальцы сами скачут по пуговкам клавиатуры, и непонятно почему именно эти слова появляются на бумаге, но потом выясняется по прочтении, что именно они самые нужные и точные, а если нет?! Так легко порвать лист и написать сначала… вот если бы в жизни можно было хоть что-нибудь переписать дважды, переиграть, переделать… «Давненько об этом люди думают. Сколько раз читал… но, если доказано, что можно обогнать время, и уже возможен полёт в космос, почему бы этому не случиться?». От этих мыслей захватывало дух, кружилась голова, и Додик сразу же опровергал себя очень просто, по-бытовому… «Ещё долго это будет только для избранных… и ни одна пара не согласится расстаться, потому что один из них избранник… суть настоящей любви, наверное, в пожертвовании… непрерывном, попеременном, необходимом, поэтому особенно в старости люди так держатся друг за друга… Свергающееся одиночество не даёт возможности жертвовать ради любимого человека, и тогда жизнь теряет смысл… разве не так?».

– Готовь деньги по эквиваленту: один доллар – шестьдесят восемь копеек, – голос в трубке был хриплым и недовольным. Борис явно нервничал и не хотел объясняться, да и Додик боялся говорить – телефон был в коридоре. – Через три дня позвоню, заедешь забрать! Всё… – он повесил трубку.

– Ты думаешь, поможет? – спросил Лёнька безнадёжным тоном…

– Сам же говорил, что нельзя упускать ни малейший шанс…

– Конечно. Возьми деньги… Как ему это удалось?

– Не знаю. Думаю, что с неприятностями…

– Хоть бы помогло, а то неудобно получается… заставили человека, а зря…

– Ты рехнулся, Дрейден! Не слышишь, что говоришь…

– Знаешь, Додик, ко всему привыкаешь… мне достали Гроссмана… – он оглянулся на телефон, но вилка валялась на полу, вытянутая из розетки…

– Я понял о чём ты, понял…

– Эта книга оплачена жизнью…

– Верно… А как твоя АСУ11
  Автоматическая система управления.


[Закрыть]? – Додик произнёс это язвительно и вызывающе…

– Ну, что ты сравниваешь?! Моя АСУ, значит, пришла раньше времени… Они считают, что управлять должна партия, а не какие-то сомнительные машины, которые будут думать за руководителей и…

– Говорить правду? Так?

– Примерно… не стоит об этом… ко всему привыкаешь…

– Почему все гении такие равнодушные к своим творениям, почему они их не защищают, не грызут врагам горло…

– Постой, постой… наверное, у них не хватает на это времени, характера… Я не уверен, что ты прав в своём стремлении доказать неизвестно кому и зачем своё кредо с помощью бумажки…

– Я не гений… я дерьмо… это я тебе могу сказать… им нет!..

– Врёшь ты всё… видишь, как далеко мы отклонились…

Фира умерла через три недели. Половина ампул лежала на тумбочке в сафьяновой коробочке для украшений. Они зеленовато светились в отражённых лучах солнца. Иванов тоже пришёл на похороны, хотя никогда её прежде не видел. Он размашисто перекрестился, растёр комок глины в своей привычной ладони и ссыпал крошку в могилу. На поминки стеклись самые близкие – набралось народу порядочно: пол-оркестра, да родственники, да друзья… Лизку отправили к знакомым. Лёнька, совершенно пьяный, никак не мог успокоиться и повторял одно и то же: «Я сейчас читаю о лагере, где над ней ставили опыты, а умерла она сейчас… и как теперь жить? Она умерла от опытов, Гроссман от того, что обо всём этом написал… а у меня Лизка… и как теперь жить?».

Когда все разошлись, Додик и Серый, тоже не очень трезвые, убирали объедки, гремели бутылками, складывая их в авоськи, и, останавливаясь на миг, прислушивались к бормотавшему во сне Лёньке. Он то всхлипывал, то рычал и потом начинал ужасно храпеть… Тогда они заходили в комнату и снимали с его груди руки, сложенные, как у покойника…

Часа через два они тоже свалились, не раздеваясь, на разложенный диван и заснули моментально. Лёнька пробудился среди ночи и наткнулся на них… Он опустился на стул и наконец заплакал тихо и умиротворяюще… боль уходила со слезами, но, очевидно, покидая его, пала на его друзей, и они разом проснулись. Уже брезжило… серый свет делал всё убогим и безнадёжным… Не сговариваясь, они отправились на кухню, стоя и не зажигая света, опять выпили, не чокаясь, не закусывая и ничего не говоря, по полстакана водки, словно поставили точку, снова улеглись на свои места и теперь уснули крепко и спокойно.