Текст книги "Крик родившихся завтра"

– Может, не стоит? У тебя тут всё такое… режимное, а у меня и допуска нет.

– Разберемся. Пошли.

Дальше лифт – решетчатая платформа, которая нисколько не скрывала внутренности шахты, в которую они погружались. Снизу поддувало на удивление теплым воздухом, но Наталью знобило – беспокойство и даже страх предстоящей встречи с неведомым. Она ведь оставалась страшной трусихой. То, что другим казалось ерундой, не стоящей внимания, ее ввергало чуть ли не в панику. Как она сдавала первый экзамен. Как производила первое вскрытие. Как… Будь в ней поменьше упрямства, она при каждом таком приступе убегала бы, забивалась в угол, закусив край подушки. И однажды такое случилось. После произошедшего тогда она действительно забилась в угол, закусив от боли и отчаяния край подушки, которую, оказывается, не выпускала из рук. Единственный раз, когда она в полной мере испытала, что страх может с ней сотворить. И когда страх был на сто, нет – двести процентов прав, вопия: не делай этого! Не делай этого ни в коем случае!

Ей захотелось схватить отца за руку, но он теперь ей не помощник. Ни в чем не помощник.

– Это нормально, – сказал отец.

«Что нормально?!» – чуть не закричала Наталья, не сегодняшняя, а на семь лет и девять месяцев моложе, сидящая в углу и неслышно воющая в подушку.

– Страх. То, что ты испытываешь страх, – нормально. Побочный эффект. Недокументированная способность, как говорят наши умники. Некоторые мочатся прямо в галифе, а кто-то и того хуже. Поэтому всем новичкам советуют давать успокоительное или пару стаканов водки выпивать, но я думаю, ты справишься, – он говорил, так и не повернувшись к ней, то ли из деликатности, чтобы не видеть возможные последствия страха, то ли из черствости той природы, которую в разной степени приобретают все, кто работают с людьми, – врачи, учителя, военные.

Самое дрянное, что страх был не абстрактным, а завернут в яркую картинку воспоминания весьма отвратительного пошиба, то, что она готова заглушить хоть водкой, хоть таблетками. Почему именно оно и почему именно теперь и здесь?! Как наяву она видит падающие в чашку капли – одна, две, три… Вполне достаточно, чтобы погрузить в сон, но не затормозить другие физиологические реакции. Та еще была задачка при разработке рецептуры. Волшебное снадобье, необходимое ей для эксперимента. А точнее – забора пробы. Назовем это так. И когда подопытный засыпает в кресле перед включенным телевизором, она дрожащими руками смахивает на пол «Красную звезду», стаскивает до колен спортивки, берется за резинку трусов, ощущая себя почти библейской героиней, той самой дочерью Лота…

Лифт, который не спускался, а полз улиткой по стене шахты, наконец остановился, и она шагнула вслед за отцом в узкую щель между потолком и полом, готовую сомкнуться, если бы не многочисленные колонны-подпорки. Хотелось вжать голову в плечи, чтобы не задеть сухую поверхность теменем, и именно в ее сухости имелось странное противоречие – от таких щелей ждешь промозглость, беспрерывную капель и плесень – отвратительную плесень черного цвета.

Ничего такого здесь нет. Даже колонны оказались не колоннами, а связками проводов, которые выходили из потолка, выбрасывали несколько горизонтальных побегов и вновь скрывались – теперь уже в полу. И еще – многолюдье. Столько народу одновременно Наталья не видела с момента прилета. Неимоверное количество рабочих станций, больше соответствующее какому-нибудь областному узлу ОГАС, за которыми сидели военные, все как один в белых халатах. А дальше разливался яркий свет, словно в этой щели включили солнце.

Появление генерала ничего не изменило в окружающей суете.

– Начинаем отсчет, – пошелестело в динамиках, – начинаем отсчет.

– Пойдем, – Николай Иванович дернул за рукав замершую от увиденного Наталью, – вон там наблюдательный пункт.

В наблюдательном пункте, оборудованном внутри выгородки из листов фанеры, стояли телевизоры, а перед ними – ряд кресел, как в кинотеатре, на одном из которых сидел человек в неизменном белом халате и грыз карандаш.

– Что у вас тут?

Но человек даже не повернул головы к Николаю Ивановичу, а только ткнул карандашом в ближайший экран:

– Курица.

– Когда проба?

– Сейчас подадут отсчет, – человек так и сказал – «подадут».

Динамики заговорили: «Всем приготовиться, всем приготовиться. Группа отправки, группа приема – полная готовность. Десять, девять, восемь…»

Почему-то Наталье показалось, что сейчас взорвется бомба. Атомная. Или даже водородная. Какая-нибудь «кузькина мать» или ее ближайшая родственница – «кузькина тетка», например. Но на экране показывали действительно курицу – самую обычную курицу, которая ходила по клетке и что-то склевывала с пола.

– …Ноль. Подача разряда! – Человек в кресле нагнулся, чтобы лучше видеть, наверное, но ничего не произошло – курица продолжала клевать.

– Докладывает группа отправки – объект без изменений, визуальная фиксация перемещения не отметила.

– Докладывает группа приема – объект не появился.

– Сам вижу, – сказал человек перед экранами, взял с пола микрофон и продолжил на всю лабораторию:

– Всем группам просмотреть автофиксацию, может, мы чего-то не заметили. Медики, как Кюри?

– Нужно увеличивать разряд, Филипп Рудольфович, хотя бы процентов на десять. Иначе реакции не будет.

– Хорошо, два деления, не больше. И «парацельса» закапайте.

– Опять не получается, – даже не спросил, а констатировал Николай Иванович.

Человек обернулся и вскочил с кресла. Наталья подумала, что он сейчас вытянется, возьмет под несуществующий козырек и гаркнет: «Так точно, товарищ генерал! Не получается!» И тот, кого называли Филиппом Рудольфовичем, действительно гаркнул:

– Какого черта посторонние в геофронте?!

Надо полагать, имелась в виду Наталья.

– Не шуми, – спокойно сказал Николай Иванович, – это моя дочь – Наталья Николаевна, о которой мы с тобой разговаривали.

– Здрасьте, – сказала Наталья, вполне понимая чувства Филиппа Рудольфовича, которому в самый разгар непонятного ей, но, судя по всему, очень важного эксперимента вдруг привели экскурсию. – Простите за вторжение, я сама не очень…

– Ах, оставьте! – Филипп Рудольфович схватил ее руку и потряс. – Тут наши проблемы. Тренд ухудшения. Признаки СУР подтверждаются, – он теперь обращался к Николаю Ивановичу. – Прошли болевой порог, дальше наращивать смысла не имеет – мы всё сожжем.

– Ты только комиссии это не скажи.

– Молчу, как таракан.

Наталья ничего не поняла и принялась разглядывать экраны. На одном курочка продолжала клевать, чья-то рука просунулась в клетку и осторожно пальцем провела по ее перышкам. На другом виднелся какой-то загончик – кусок бетонного пола, огороженный невысоким заборчиком. На бетоне нарисована координатная сетка, сложные линии и пятна, больше похожие на магические символы. Еще один экран показывал нечто белое, и пока оно не шевельнулось, казалось, что передачи никакой нет. На самом деле это был занавес, точнее – ширма, какой в больницах огораживают койки тяжелобольных.

– Еще одна проба, потом – перерыв на борщ, – сказал Филипп Рудольфович, – тогда и познакомитесь.

Он вновь уселся и рявкнул в микрофон:

– Пятая проба, всем приготовиться. Пять миллиграмм «парацельса», два деления разряда, минутная готовность.

Наталья села, отец продолжал стоять. На экраны он не смотрел. Он смотрел на нее, и когда их глаза встретились, он виновато улыбнулся.

– Смотрите на курочку, – страшным шепотом сказал Филипп Рудольфович, – смотрите внимательно.

Наталья стала смотреть, и когда отсчет закончился, изображение мигнуло и сменилось. Точнее, ей так показалось. Будто на долю секунды телевизионная рябь пробежала по курочке и унесла с собой. Клетка опустела.

– Группа отправки подтверждает уход, группа отправки подтверждает уход, – зашелестело в динамиках.

– Группа приема появление объекта не подтверждает. Отсчет в пределах нормы.

– Она могла отклониться, – проворчал в микрофон Филипп Рудольфович. – Физики, что у вас?

– Спектр дрянной, Фил, – отозвались, надо полагать, физики, – жди ту же бодягу. На твоем месте я бы поставил на уши ликвидаторов. Или трупоносов.

– Не кудахтай раньше времени.

– Сам не гавкай, – физики, судя по обмену репликами и тону, не испытывали к начальству надлежащего пиетета.

Наталья ощущала себя так, будто попала на заключительную часть спектакля из жизни физиков. Ничего не понятно, но чувствовалось – здесь творятся великие дела, хотя в роли подопытного и выступала самая прозаическая курица, точнее – курочка, как ее уважительно величал Филипп Рудольфович.

– Выходим из графика… Нет, не выходим… Группа прибытия фиксирует появление объекта!

Филипп Рудольфович опять соскочил с кресла и чуть ли не носом прижался к экрану с изображением загончика.

Наталье во второй раз за последние полчаса стало невыносимо плохо. Ее прошиб холодный пот. Озноб нарастающими волнами прокатывался от пяток до кончиков безымянных пальцев, и она поняла, что если сейчас не встанет и не пойдет, то провалится в беспамятство.

Завыла сирена, замигал свет, забегали люди, что-то неистово орал в микрофон Филипп Рудольфович, а потом, бросив его на пол, побежал куда-то. Вслед за ним побежал и отец, что-то неразличимое каркнув ей напоследок. Она всё же встала и пошла сквозь водоворот людей куда-то туда, где виднелась ширма, только теперь не в виде экранного изображения, которое подавалось огромной телекамерой, а самая настоящая, несвежая, с желтоватыми пятнами. Пока она невыносимо долго шла к этой ширме, за рукав схватила какая-то женщина, но Наталья стряхнула ее руку, отодвинула ширму и увидела то, что и ожидала, почему-то, увидеть – больничную койку, провода, приборы, капельницы и тянущуюся к ней ладошку, обмотанную такими же несвежими бинтами, из-под которых наружу торчали несколько пальцев, и ей ничего не оставалось, как взять эти пальцы – еще более ледяные, чем ее собственные, и услышать свистящий, астматический шепот:

– Мама…

5

Кюри спала. По крайней мере, так утверждал самописец, рисуя на ленте узнаваемые кривые быстрой фазы сна. Наталья старалась реже смотреть на девочку, занимая себя профилактической рутиной, которую могла сделать и Ангелика, но та спала на диванчике после тяжелой ночи.

Дежурил сокращенный расчет – трое операторов и начальник смены. Эксперименты приостановили до особого распоряжения. Даже Фил, измаявшись от вынужденного простоя, в кои-то веки вернулся в городок.

Подошло время сменить бинты, продезинфицировать электроды, но тогда пришлось бы разбудить Кюри, а Наталье этого не хотелось. Еще точнее – ей вообще не хотелось перебинтовывать девочку, дабы лишний раз не увидеть то, что видеть не следовало. Странная брезгливость для медика, посвятившего себя экспериментальной медицине, мозгу и видевшего такое, после чего нормального человека вывернет от отвращения. Но здесь другое. Излишний эмоциональный контакт, как это величает Фил. Знал бы он, насколько его насмешка близка к правде!

Наталья осторожно заправила выпростанную культю под одеяло и взялась за приборку на столике, где среди окровавленных клочков ваты, драных бинтов, ножниц, расширителей и скальпелей притулились самые обычные детские книжки. Последнее поступление в походную библиотечку – принесенная Ангеликой совсем новенькая книжка «Пеппи Длинныйчулок» какой-то Астрид Линдгрен. Книжка Кюри нравилась, хотя вряд ли она в ней что-то понимала, поскольку спрашивала: а что такое дом? Как выглядит лошадь? Можно попробовать эти самые блины?

После таких вопросов Наталье очень хотелось заткнуть уши и бежать отсюда не оглядываясь. Бежать далеко-далеко, на другой край страны, чтобы никогда больше не видеть ни Кюри, ни геофронт, ни всё, что с ними связано. Даже отца. А что? Ей не привыкать – убегать.

– Как она? – Поверх ширмы заглядывал Фил.

– Спит. Зачем вернулся?

– Не могу в пустой квартире. У меня, оказывается, даже постельного белья нет. Или у них так и полагается?

– У кого?

– Самураев. На голом полу спать.

– Будто здесь ты не на голом полу спишь.

Фил укоризненно покачал головой. Внутрь он не заходил.

– Давай чай попьем, – сжалилась Наталья. Не над Филом. Над собой.

Ей выделили закуток в самом дальнем углу – еще одна узкая щель, в которую еле втиснулись стол, рабочая станция и пара табуреток. Свитки энцефалограмм, рентгенограммы мозга, распечатки показаний датчиков, лабораторные тетради, анатомические атласы высились памирами чуть ли не до потолка.

– А почему это подземелье – «геофронт»? – спросила Наталья.

– Слово хорошее, – пожал плечами Фил. – Фронт. Передовой фронт науки. А если серьезно, то японцы так называют всю подземную инфраструктуру – трубы, кабели, бомбоубежища. Вот и переняли для краткости.

Он пальцем покопался в распечатках:

– Что-нибудь удалось разгадать?

– Всё есть в отчетах, – Наталья включила категорически запрещенный здесь электрочайник. Заварка оказалась еще хорошей, даже без плесени. – Сплошь разгадки вопросов мироздания.

– О, я тоже этот фильм смотрел, – оживился Фил.

– Какой?

– Нет-нет, не переживай, – он снова сгорбился, теперь уже над лабораторными журналами. Всё же в его манере изъясняться имелось нечто неуловимо странное.

Потом они пили чай из алюминиевых кружек, ручки которых приходилось оборачивать полосками бумаги, чтобы не обжечь пальцы.

– Ты не понимаешь, как она это делает, а я до сих пор не пойму – что она делает, – сказала Наталья.

– Всё есть в отчетах, – съязвил Фил. – Но, если честно, я тоже не знаю. Физически всё выглядит, э-э-э, эффектно – в одном месте убыло, в другом месте прибыло, Ломоносов – Лавуазье. Почти мгновенно. Нет, не почти, с вариациями. В общем, нуль-транспортировка, о которой так любят писать фантасты.

– Деритринитация, – сказала Наталья, но Фил Стругацких, похоже, не читал.

– Поначалу и мы так думали, Спецкомитет тему соответствующую выбил – «Перспективные транспортные системы» для детей патронажа…

– Что? Что за дети патронажа?

Фил помолчал, посмотрел прямо в глаза Наталье, но не дождался, пока она отведет взгляд, сморгнул.

– Однако мы скоро поняли, что не всё так очевидно. Предмет, который исчезал, и предмет, который появлялся, различались не только пространственно-временными координатами, но и свойствами. Их свойства изменялись. У одушевленных и неодушевленных. Ты и сама видела ту курочку.

– Да уж, – Наталья передернулась. Кунсткамера.

– Наши теоретики считают, что это побочное явление от прохождения через это самое нуль-пространство, через игольное ушко, сквозь которое она и протаскивает предметы. Но я считаю, что они путают причину со следствием. Само изменение параметров предмета – первопричина, а его смещение в пространстве – следствие. Кюри так изменяет предмет, что он просто должен оказаться в другом месте.

– Должен?

– Подумай, в мире ведь так и происходит. Чтобы тебе перенестись из Ленинграда сюда, для начала пришлось изменить какой-то внутренний параметр – принять решение, а всё остальное сделал Аэрофлот. Поэтому в патронажной книге значится не телекинез какой-нибудь, прости господи, а скалярное смещение. Скалярное смещение, – словно пробуя на язык округлость слов, выговорил Фил.

Опять этот патронаж. Но спрашивать бесполезно, если не хочешь спровоцировать его на второй раунд гляделок.

– По-моему, ты врешь, – сказала Наталья, и Фил чуть не подавился чаем. Он долго прокашливался, зачем-то вытянув левую руку чуть ли не ей под нос, что-то сипя сквозь приступы.

– Часы, – наконец сказал он, утираясь милостиво протянутым тампоном. – Часы…

Часы оказались «Командирскими» – несбыточная мечта гражданских лиц мужского пола.

– Один из первых удачных экспериментов, коэффициент эс-эс порядка ста, но главное не это, а изменение их внутренних параметров.

– Выглядят как часы, – сказала Наталья.

– Их теперь не надо заводить. Вообще. И они не показывают время.

Стрелки на циферблате соответствовали показаниям часов Натальи. И даже секундная стрелка двигалась.

– Они не показывают время в обыденном понимании, а синхронизируются с наблюдателем, – сказал Фил. – Как ты думаешь, что происходит с часами, когда ты на них не смотришь?

– Идут? Тикают?

– А вот эти, – Фил щелкнул по стеклу ногтем, – не идут и даже не тикают, но стоит на них посмотреть, они всегда показывают правильное время.

– Но секундная стрелка движется. Я же смотрю…

– Потому что момент синхронизации тебя и часов размазан по времени.

Наталья приложила к ним ухо. Тишина.

– Забавно. И непонятно.

– Ну, почему? Реальное доказательство концепции Мак-Таггарта с разделением времени на А и Б-серии. Часы фиксируют Б-серию, которая синхронизируется с А-серией нашего индивидуального времени. Слегка скандально, конечно, признать за идеалистической философией некоторую правоту, но против квантовой физики не попрешь. Теперь твоя очередь сокровенного, – сказал Фил и ткнул рулоны. – Это результат какой-то врожденной патологии или опять всё в норме и никаких отклонений от нормы? Про отчеты даже не поминай, у меня нет времени их читать, свои бы успевать писать.

– Природа суть экономна, – Наталья обхватила кружку, пытаясь согреть леденеющие ладони. – Она никогда не берет ничего ниоткуда.

– Ага, Ломоносов – Лавуазье.

– Поэтому проявление такой уникальности, скорее всего, – побочный эффект какой-то характеристики, присущей каждому из нас. Если человек начинает видеть в темноте, то это не потому, что у него вырос третий глаз, а потому, что колбочки и трубочки расширили диапазон восприятия. Но если я права, то проблема не в этом.

Становилось чертовски холодно. Кипяток не согревал. К счастью, Фил ничего не заметил.

– И где проблема? – нетерпеливо переспросил он.

– Такая гипертрофия должна значительно изменить и саму начальную характеристику. Глаз, который начинает видеть в темноте, меняется и сам. А я этих изменений не нахожу. Вернее, вы не находите.

– Не понимаю. О чем ты? У нас всё документировано…

– У девочки должна быть еще одна способность – недокументированная. То присущее всем нам свойство, которое своим изменением и вызвало способность к этому скалярному смещению.

6

Наталья опоздала на начало сеанса. Взрослых билетов – с синей полоской – на детский сеанс не оказалось, она поколебалась, оторвала себе сразу два детских и положила в кассу, а проще говоря – обычную банку, игравшую роль таковой, пятииеновую бумажку, отсчитала сдачу и прошла в зал, где уже погас свет. На экране вовсю жарило летнее солнце и плескалось южное море, а пацанка по имени Дубравка переживала свое последнее лето детства, превращаясь из плоского и голоногого подростка в девушку.

Наталья села на ближайший ряд с краю. Неожиданно фильм захватил ее, на несколько десятков минут вырвал из ледяной ямы, где не спасали даже дозы. Лишь сухость во рту напоминала об инъекции, но привычного ощущения, будто ты воздушный шарик, парящий в небе, так и не появлялось.

Бравого офицера она заметила лишь когда фильм закончился, и нетерпеливая детвора вырвалась на свободу пасмурного воскресного дня. Тот сидел чуть впереди и ждал, когда схлынет шумный поток. Наталья вышла вслед за ним.

– Огонька не найдется?

– Только не спрашивайте, почему меня зовут бравым офицером, – он был по гражданке.

– У меня коллега, которого все называют Робинзоном, – они пошли вдоль гарнизонного офицерского клуба. Хотелось согреться. Дым слегка помогал. – Идешь по институту и слышишь: где Робинзон? Куда Робинзон? Робинзон совсем озверел. Ощущаешь себя на необитаемом острове. Или Пятницей.

– Его, наверное, так звали, – сказал бравый офицер.

– Как догадались?

– Мой случай.

Наталья даже остановилась.

– Вы шутите? Вас зовут Бравый? – почему-то это ей показалось не столько смешным, сколько важным. Очень важным.

– Зовут меня Олег Алексеевич. А фамилия действительно Бравый.

Наталья всё же прыснула. Не удержалась и засмеялась. Надолго. До слез.

– Вы… вы… вы обязательно… станете генералом, – она промокала глаза платком.

– Вряд ли, – он взял ее под руку. – Жду приказа на увольнение.

Теперь они шли по главной улице городка, по которой прогуливались пары и гоняла малышня.

– Жена, наверное, очень довольна?

– Вряд ли семейный человек пошел бы в воскресенье на детский сеанс.

– Значит, семья ждет в Союзе?

Он промолчал.

– А, заядлый холостяк? Я не в укор, – сказала Наталья, – я сама еще та феминистка.

– Кто-кто?

– Не обращайте внимания, нахваталась в Сорбонне. Модная болезнь, она недавно нам подарена была. Что-то мало народа для выходного. Неужели все в этих ваших знаменитых онсенах?

– Они не наши. И почему именно в онсенах? Кто-то просто в город поехал. Кстати, не желаете?

– В онсен? – Наталья опять неожиданно для себя хихикнула. Лежать голышом в горячем источнике ей показалось забавным.

– В город. Из концлагеря вы, наверное, никуда не выбирались.

Что-то порвалось, озноб вернулся. Хоть следующую дозу вкалывай. Она отпустила Бравого и присела на лавочку. Дрожащей рукой достала из сумочки пачку.

– Почему концлагерь?

– Вам нехорошо? – Бравый башней возвышался над ней, трубный глас доносился из поднебесья. – Вам нехорошо? – то ли эхо, то ли навязчивость.

– Почему концлагерь? – Чертова сигарета никак не желала прикуриваться от зажигалки, огонек которой метался из стороны в сторону, пока Бравый не сжал ее запястье, остановив тремор.

– Вы и правда желаете об этом говорить? – Удивительная церемонность для бравого офицера.

– Вы начали разговор.

– Я его давно для себя закончил. Но то, чем вы занимаетесь, всё равно бесчеловечно.

– Откуда…

– Я служил с генералом Бехтеревым. Обеспечивал развертку и поддержку ОГАС. Сидел за рабочей станцией в нескольких метрах от ширмы. Они всё еще используют ширму?

– Это особый случай, – сказала Наталья. – И стечение особых обстоятельств. Наука обязана его изучить.

– Обязана? Во имя чего?

– Во имя человечества. Торжества разума. Счастья всех людей. Какой ответ вам больше по душе?

– А как же слезинка ребенка?

– Достоевский был идеалистом. Я – материалист. Вы ведь воевали? И убийство врага не считали убийством? И там гибли дети. А врачи? Чтобы спасти жизнь, порой приходится причинять страшную боль. В том числе и детям.

– Не ожидал услышать это от женщины.

– Я ученый. Особая чувствительность женщины, к вашему сведению, мужской шовинизм. Женщины безжалостнее мужчин.

– По-вашему, она лишь научный образец? И мы не можем ждать милостей от природы, взять их – наша задача?

– Послушайте, Бравый, я понимаю ваше положение – без семьи, отставка, может быть, и мой отец – не самый душевный и понимающий человек в мире, но, право, это не повод оскорблять меня.

Темная тень Бравого всё росла и росла, поглотив солнце, тепло, жизнь, оставив ее на дне какого-то колодца, куда звуки доносились еле-еле, искажаясь до неузнаваемости могучим эхо. Девочка и эхо. Очень маленькая девочка и очень громкое эхо. Ей стало невыносимо одиноко. И еще она вспомнила про научный образец с биркой, точнее – с номером, выбитым на культе. Зачем?

– Вам плохо? Вам плохо? – как заведенный повторял Бравый.

Пальцы нащупали в сумочке несессер. И плевать, что кругом люди.

7

Собака была самой обыкновенной. Даже не собака, щенок местной породы – мохнатый и неуклюжий. Он то сидел в клетке, свесив язык, то принимался по ней бегать, наматывая круги, то ложился на живот, то скулил, в общем, вел себя как обычный пес. Не понимая, что ему уготовано. Фил подходил к клетке, стоял подолгу, смотрел, даже пытался просунуть сквозь частую решетку пальцы, что категорически не приветствовалось командой отправки. Когда мимо пробегал хоть кто-то, Фил ловил его за пуговицу халата и начинал что-то объяснять, скупо жестикулируя. Пойманный виновато кивал, соглашаясь со всем или на всё, а Фил крутил пуговицу до тех пор, пока она не отрывалась.

Закончив процедуры с Кюри, Наталья стояла около ширмы и наблюдала за происходящим, пытаясь догадаться о содержании проводимых Филом бесед. По всему видно, он был как на иголках. В его карманах наверняка скопилась уймища пуговиц – не только от лабораторных халатов, но и от кителей, пиджаков. Причина нервозности – в дополнительных стульях, что расставили вблизи площадки отправки. Точнее, в тех, кто на них будет восседать во время очередной пробы.

Кюри не любила, когда рядом курят, поэтому Наталья пошла к Филу. За свой халат, застегивающийся сзади, ей можно не бояться. На этот раз в цепких пальцах руководителя находился Брысь собственной персоной.

– Меня гнетут смутные сомнения, – вещал Фил. – Не похожи ли мы на тех динозавров, которые приютили землеройку, не понимая, что та не только сожрет их потомство, но и сотрет ящеров с лица Земли?

Величественный и огромный Брысь благоразумно молчал.

– Мы вообще очень мало знаем об эволюции, согласись, Брысь? – Брысь величественно качал головой. – Еще меньше мы знаем о том, как действует механизм смены доминирующих видов. Метеорит? Пятна на Солнце? Нет, Брысь, не все то Солнце, на чем пятна. А если оно так и происходит – буднично, незаметно? Сегодня этих землероек раз и обчелся, а завтра они кишат, как носороги в городе?

– Выпей чаю, – посоветовал величественный Брысь, отнял у Фила оторванную пуговицу и удалился.

– У меня предложение, – сказала Наталья.

– Разогнать всех к чертовой матери и взорвать капище? – Фил протянул клешни к ее халату, но остановился в смущении. – Комиссия для этого и приехала. Так что не беспокойся.

– Предлагаю сделать сегодняшнюю пробу без разряда, даже щадящего.

– И ты, Брут?! Ты видела кривую симуляции? Она прет в небеса по экспоненте, – Фил отпустил собственную пуговицу, захлопал по карманам, словно собираясь предъявить ей график. – Открой последний отчет – раздел ка-эр двести семьдесят пять, код доступа…

– Видела. Еще немного, и мы сделаем ей лоботомию.

Фил пожевал губами, провел пальцем по клетке, отчего щенок вскочил и тявкнул.

– Кюри на пределе, Фил. Девочка держится, но…

Фил огляделся, потом схватил Наталью за руку и потащил за собой. В его щели не имелось даже стульев, поэтому они стояли друг напротив друга, прижавшись к голым бетонным стенам.

– Во-первых, она не девочка, – шепотом сказал Фил. – Она – землеройка, а мы с тобой – динозавры.

– Подожди…

– Т-с-с-с, во-вторых, у нее черт знает какая стадия СУРа, и здесь мы уже на финише, за которым нас макнут в бочку с дегтем и обваляют в перьях. Поэтому сегодняшнее представление для ревизоров – это даже не Гоголь, это крик души.

– Что такое «сура»? Или «сур»? Фил, не надо на меня так смотреть… Пойми…

– Не хочу даже понимать. Займись делом.

– Не груби.

Когда Наталья вернулась за ширму, Ангелика почти всё сделала – установила капельницы, подсоединила провода к торчащим из-под бинтов электродам, оставалась только инъекция «парацельса» и всё. Дальше как обычно – резиновый мундштук в рот, ремни на конечности, разряд и… и… Щенок исчезает, щенок появляется. Или то, что от щенка осталось. Скалярное смещение в действии.

Кривые на ленте еле дрожали над нулевым уровнем. Активность зоны в области гипоталамуса угасала. Наталья повернулась к Кюри и погладила по руке. Девочка шевельнула губами.

Какая же она белокожая, внезапно подивилась Наталья. Совсем не похожа на японку. А много ли ты видела этих японок за время, что ты здесь? Пару? Или тройку? Память ни к черту. Так почему же она такая белоснежка? Почти как Ангелика, которой только в фильмах про фашистов сниматься. Белокурая бестия.

– Наталья, – позвала легкая на помине Ангелика. – Всё готово.

– Подгузник смени. Хотя нет, я сама. Сама.

Если встать на цыпочки, то можно разглядеть комиссию. Знакомые официальные лица из самолета. Неужели до сих пор здесь ошивались? Вряд ли. Опять прилетели. Отец в закутке с Филом. Странно, что комиссия решила наблюдать зону отправки воочию, так сказать, без всякого монтажа. А то, может, здесь объявился доморощенный Кио, который выдает собственные фокусы за сверхчеловеческие возможности. Кстати, при всей их въедливости, визит официальных лиц к Кюри не состоялся. И не планировался.

– Не вставляй мундштук, – сказала Наталья, отрываясь от созерцания комиссии. – Сегодня обойдемся без электрошока.

Ангелика посмотрела на Наталью.

– Планом эксперимента предусмотрено…

– Я переговорила с Филиппом. Он дал добро.

– Это не в его компетенции, – упрямо завела Ангелика. – Генерал Бехтерев…

Бестия. Белокурая.

– Я переговорила с отцом, – ударение на последнем слове. Использование семейственности в корыстных целях.

– И… и что? – Ангелика развела руками. – Как тогда будет осуществлен эксперимент?

Наталья отсоединила провода от электродов. Ежик, а не девочка.

– Мы пойдем другим путем.

Щенка ловили все. Он исчез со стола отправки и появился за ширмой собственной персоной, рассевшись толстым задом на стерилизованных инструментах. Его окутывала снежная буря – крупные снежинки метались в ограниченном пространстве, носимые невидимым ветром, и если пересекали невидимую границу пузыря, то превращались в капельки воды. Деритринитированная собака, как мысленно обозвала ее Наталья, неудобств не ощущала – сидела спокойно и лишь изредка чесала задней ногой ухо.

– У-тю-тю, – только и сказала от неожиданности Ангелика, а Наталья прекрасно себе представила, что творится в зоне приемки. И еще официальные лица.

Звука голоса оказалось достаточно, чтобы собака вскочила и рванула со столика вместе с инструментами. Звон стекла, грохот инструментов, собачий визг словно дали сигнал массовому помешательству.

Щенок метался по всему геофронту, и поначалу его ловила сокращенная смена, потом подключились техники, а затем и все остальные.

Невероятно, но неуклюжий пес ускользал из всех наскоро устроенных ловушек и самых цепких рук. Казалась, вот-вот, и мохнатый Д-пес запутается в брошенном на него халате, пробежит по выстроенному из стульев коридору в загон, или на его лапе сомкнутся пальцы наиболее ловкого оператора. И, что самое странное, щенок путался в халате, бежал по коридору из стульев в загон, и даже ловкий оператор торжествующе сжимал собачью шерсть, но через мгновение пес успешно преодолевал все препятствия и вновь вырывался на простор геофронта. Если бы глупая скотина умела пользоваться лифтом, тогда поминай как звали.

Наталья с трудом удерживалась, чтобы не подпасть под всеобщий разгул страстей. Она стояла в проеме между ширмами, закрывая щенку путь возможного возвращения, иначе вошедшая в раж толпа снесла бы и аппаратуру, и Кюри, и их с Ангеликой. Наталья оглядывалась через плечо и видела, что Ангелика говорит с Кюри, размахивая руками, видимо, живописуя подопечной подробности погони, которую сама не видела, но слышала. Не видела, но расскажу.

Еще одним островком спокойствия оставалась комиссия. Официальные лица сидели рядком на стульях и наблюдали в подробностях, как сотрудники Спецкомитета разбазаривают народные деньги. Статуи, а не люди. Рядом с ними стоял багровеющий Николай Иванович, тяжело, исподлобья поводя глазами, похожими на черные дула. Между шумной толпой и комиссией челночил Фил, то включаясь в ловлю, то объясняя что-то невозмутимым людям, отрывая от халата последние пуговицы.