Текст книги "Крик родившихся завтра"

– Возьми в сумочке.

– Что?

– Шприц. Жгут. Ампулу.

Странно, но Бравый не стал возражать. Выгляжу совсем плохо, догадалась Наталья. Только вот сделать себе инъекцию она не сможет. Никак. Тем более в вену. А Бравый вряд ли попадет куда надо. Тем более в вену.

Но он попал. Не сразу. Очень не сразу. Но что такое боль от ковыряния иглой по сравнению с ее состоянием? Мелочь, не стоящая внимания. Укус комара. Очень злобного комара.

Как уже стало привычным, она почти ничего не почувствовала. Той эйфории забытья, которая превращала мир чудом одной инъекции в нечто неважное, иллюзорное. Вот оно, медикаментозное опровержение материализма. В том числе исторического. Иначе как объяснить, что человек эпохи социализма вдруг скатывается в махровые пороки капитализма? Добровольно. Или прав товарищ Сталин: по мере продвижения по пути социализма классовая борьба будет только нарастать? Причем в отдельно взятом человеке.

Наталья скорчилась на сиденье. Вот так, на боку, казалось полегче. Чуть-чуть. В опущенное окно дул холодный ветер. Почти компресс на горящем лице. Внутри заледенелого тела нечто рвалось. С хрустом. Но об этом лучше вообще не думать.

– Здесь ты меня ждешь.

– Но…

– Иначе никак. Брысь пообещал сюда.

– Брысь? – Бравый закурил. – Вы это серьезно? Нет, подожди, – он выбросил сигарету в окно и повернулся к ней. – Я понял – он тоже колется? Да?

Наталья погладила Бравого по щеке. Кое о чем ему лучше не знать.

– Передатчик. Отнеси его в лес.

Бравый вытащил с заднего сиденья чемоданчик, как две капли воды похожий на «тревожный», открыл, проверяя начинку, захлопнул и вылез из машины.

Когда он через вечность вернулся, она попросила:

– Не думай об этом. Думай о том, что будем делать дальше.

– Сядем на самолет и улетим.

– Так просто? По маршруту Осака – Москва?

– Сядем на транспортный чартер и улетим. Здесь уже моя забота.

– Твоя, только твоя, – сказала Наталья. – Теперь поехали назад. Или я сейчас умру.

13

– Ничего не получится, – сказал Брысь. – Ни-че-го.

Он возился за пультом, нажимая клавиши и подкручивая маховички, будто это как-то могло решить задачу, что находилась в голове у Кюри. Стоящая под рукой «Спидола» сквозь треск помех вещала: «Миролюбивая политика СССР… распоясавшаяся американо-японская военщина… очередное нарушение взятых на себя обязательств… в боестолкновении над проливом…» Наталья выключила приемник.

– Ты своих отправил?

Брысь посмотрел на нее. Руки, словно живущие отдельной жизнью, продолжали суетливо передвигаться по пульту. Наталья перехватила его запястье, прижала ладонь к груди. Никакого соблазнения, всего лишь успокоение. Мягкость и тепло груди заменяют двести миллиграммов транквилизатора. Тем более что этих миллиграммов у нее и нет.

Вряд ли их кто видел в этом закутке физиков с громоздкими магнитными ловушками, малой вычислительной машиной и шкафами с загрузочными лентами. Сокращенную смену сократили еще вдвое – кого-то эвакуировали с семьями на материк, кого-то командировали в район конфликта. Даже вездесущий Фил резко снизил градус своего присутствия, разъезжая с комиссией по точкам. Скорее всего, он поставил крест на Кюри. Только отец никуда не выезжал, а дневал и ночевал в кабинете. Что он там делал, Наталья боялась себе представить.

– Отпусти, – попросил Брысь. Осторожно отнял руку от груди, переложил на свое колено.

– Успокоился?

– Она запорола все тесты, – сказал Брысь. – Даже самые простейшие. Синдром в полном разгаре. А это значит, что она уже…

– Не рассказывай мне про то, что я знаю.

– Она хоть говорит?

Наталья покачала головой.

– Но понимает, – поспешила добавить, чтобы не вогнать Брыся обратно в черную меланхолию. – Не всё… но понимает.

– Бессмысленно, – сказал Брысь. – Собственно, так и должно быть. За эволюционный скачок всегда приходится расплачиваться. Шерстью, хвостом, разумом.

– Брысь, милый, давай без лекций, – попросила Наталья. – Понимаю твое состояние, понимаю, чем тебе это грозит, но времени нет. Придумай хоть что-нибудь.

– Что я придумаю?! – Брысь страшно зашипел, сдерживаясь, чтобы не закричать. – Это физика, милочка! Физика! Расчеты! Формулы! И если формулы говорят, что я должен подать на контакты такое-то напряжение, то физике глубоко наплевать, что у кого-то зажарятся мозги! Хочешь получить расстояние – будь добр обеспечь мозговую активность на сверхкритическом уровне. Баста.

Наталья зажмурилась, досчитала до десяти, потом для верности до тридцати. Не для себя. Для Брыся.

– Всё?

– Угу, – буркнул он.

Звякнул ЗАСовский телефон. Брысь взял трубку, долго слушал, хмурился, кусал губы, неслышно шептал, не решаясь возразить говорящему.

– Я всё понял, товарищ генерал. Конечно. Простите, так точно.

Как величайшую драгоценность он опустил массивную трубку на аппарат, взял себя двумя пальцами за челюсть, подвигал ее, словно разрабатывая онемевшие мышцы.

Наталья ждала.

– Тебя вызывает. Немедленно.

Здесь она еще не бывала – просторный по блиндажным меркам зал, стол под зеленым сукном, стоящие вокруг него стулья, на стене – карта страны, испещренная красными точками. На столе раскатаны рулоны распечаток, высятся горы лабораторных журналов и папок.

Отец сидел сгорбившись, притулившись у края стола. Китель на спинке обвис под тяжестью наград. Перед отцом, между сжатыми кулаками лежал пистолет.

– Товарищ генерал… папа, что с тобой? – Наталья почти подбежала к нему, взяла запястье. Черный пистолет притягивал взгляд.

Пульс учащенный, в пределах нормы. Отцовской нормы.

– Нас закрыли, – сказал Николай Иванович. – «Заря» стартовала, а нас пустили под нож.

– Почему? – Наталью не особенно это интересовало, но надо как-то отвлечь его от черного пистолета.

Он снял одну руку со стола, похлопал по карману брюк, достал пачку, несколько секунд смотрел на багровое пятно, скривился, но вытряхнул сигарету, закурил. Пододвинул пачку ей.

– Почему? – переспросил он. – Не оправдали надежд партии и правительства. То, на что Иосиф Виссарионович дал свое добро, Лаврентий Павлович посчитал разбазариванием народных средств и недостойным традиций Спецкомитета. А может, кто-то где-то встал не с той ноги.

– Но Фил, то есть Филипп Рудольфович, почему их не убедил? Он ведь хорошо умеет убеждать! Прорыв в транспортных системах, путешествие к другим планетам!

– У него другие приоритеты, – сказал Николай Иванович. – Особенно в свете теперешних событий.

– Ты о чем?

– О том, что за него можно не переживать. Был один проект, теперь другой.

– А что будет с Марией?

Отец перевел взгляд на нее.

– С Кюри, – поправилась Наталья, – прости, с Кюри.

– Почему ты ее назвала Марией? – Отец тяжело смотрел из-под нависших бровей.

Если бы Наталье уже не было страшно, она б испугалась. Но привычный липкий страх покрывал всё тело, и даже вопрос отца не мог добавить к нему ни крохи, ни грамма. Возможно, если бы он отложил сигарету, взял пистолет, направил на нее, тогда да. Но вряд ли, вряд ли.

– Я всё знаю, – сказала Наталья. – Я знаю всё.

Отец закряхтел. Отвел глаза.

– Ни черта ты не знаешь, девочка.

– Она моя.

Он молчал, пускал дым на пистолет, стряхивал пепел в переполненное окурками блюдце. Потом заговорил. Словно опускал гири на чашу весов. Огромные, невыносимо тяжелые гири. Только так, как умел он один. Даже не гири. Пули. Из этого самого пистолета.

Ты отказалась от нее. Неважно – что она такое и как появилась на свет. Важен отказ. Сдача. Предательство. Ты выбросила ее на помойку, где она подыхала – без роду, без племени, калека, урод. За те годы, что она пыталась не умереть, ты не соизволила хоть что-то узнать о ее судьбе. Пробирка или палка – не важно. Важен факт предательства. И теперь она является сюда, чтобы заявить, что этот несчастный уродец – ее. И что? Расплакаться от умиления? Обратно пришить ей ручки-ножки и вставить глазки? Или у них в институте это уже научились делать? Тогда учти, мозги ей тоже понадобятся. Нормальные мозги семилетней девочки, а не прожаренный мусор.

Наталье до дрожи хотелось отключиться, отыскать тот тумблер, один щелчок которого – и тишина. Или схватить пистолет и… Или он этого и хотел? Довести до истерики, а потом – несчастный случай. Война всё спишет. Стоило обдумать, но гири его слов давили на грудь. Невыносимая тяжесть, не дающая ни дышать, ни говорить. Разве что чуть-чуть. На три слова:

– Она… твоя… дочь…

Еле слышный шепот. На уровне дыхания.

Но пытка прекратилась. Начались смертные муки.

– Что?

– Недокументированная способность. Ты еще не понял, в чем она? Ребенку нужны родители. Даже такие, как мы – предатели и мучители. Но это не важно, важно – папа и мама. И она это сделала. Я не знаю как. Но она сделала так, чтобы родители оказались рядом. И никуда не могли уйти. Физически. На уровне боли… У меня не было материала. Это бред, но так. Мужиков, желающих поспособствовать in vivo полно, а in vitro – нет. Вопрос стоял так – или никогда. Поэтому пришлось выбирать сейчас. Преступление, я знаю. Но это всего лишь эксперимент. Зашедший чересчур далеко. Мы привязаны к ней. Ты – слабее, я – крепче. Мне до городка добраться – уже мучение. А главное – я не хочу. Это мерзко, но я ее люблю. Чудовищно, чудовищно…

– Я тебя убью.

Наталья встала.

– Нет, слишком просто. Ты мой отец и отец моего ребенка. Ты ничего не сделаешь. Ты будешь сидеть здесь и курить. И ждать. Но потом всё равно ничего не будешь делать.

Он затушил сигарету, взял пистолет, передернул затвор.

14

Наталья хотела попросить Брыся отвернуться, но передумала. Халат, блузка, лифчик ужасно мешали. Кюри невесомо покоилась на коленях и сгибе руки. Казалось, она спит, но рот открывался, как у голодного галчонка, из уголка губ стекала слюна. Тощее тельце подрагивало. Повязки ослабли, распутались и выглядели ужасно неряшливо.

– Помоги, – не выдержала Наталья, и Брысь залез на платформу. Горячие кончики пальцев обжигали кожу. – Халат, тяни за рукава. Сможешь расстегнуть сквозь блузку? Да, там на косточках, нужно надавить…

Зачем она так вырядилась? В дурацкий брючный костюм? Хорошо хоть пиджак на десяти застежках заранее сняла. Будто не верила, что сегодня всё случится.

Кюри заворочалась, захныкала. Наталья перехватила ее ладонью под голову, прижала к себе. Перебинтованная культя ткнулась в обнаженную грудь. Брысь с ужасом смотрел на происходящее. Она даже не сосала, а жевала. Маленькими острыми зубами. Больно. Потом всё же разжала челюсти. Острая боль сменилась на тянущую.

– У тебя же там ничего нет, – то ли сказал, то ли спросил Брысь.

– Не важно, – Наталья нащупала веревку, намотала на кулак. – Когда начинать?

– Ты уверена? – Брысь достал из кармана папиросу и сунул ее в рот, прикусил мундштук, но зажечь не озаботился.

– Мыло и мочало, начинай сказку с начала, – сказала Наталья.

– Меня уволят.

– Зато какая физика.

– Физика что надо. Переброска двух разумных тел на предельное расстояние в ходе эксперимента, собранного на коленке и в нарушение приказа начальства. Я в восторге.

Лампочка зажглась зеленым.

– Черт, что я делаю? – Брысь опять сунул в рот изжеванную папиросу.

– Помогаешь всем нам стать лучше, – сказала Наталья и потянула веревку.

Прости меня, кажется, крикнул Брысь.

Ничего особенного. Никакого промежутка.

Была тьма, стал свет.

Было тепло, стало холодно.

Было тихо, стало шумно.

Был Брысь, нету Брыся.

Дорога. Холмы. Осень. Ветер. И даже машина далеко впереди, неуклюже съехавшая на обочину.

Кюри захныкала, но Наталья кое-как прикрылась, застегнулась. Хорошо, что позаботилась об одеяле – голый ребенок на таком ветру сразу простудится. Нужно быстрее дойти до машины, там одежда для нее и Кюри. Марии Кюри. Пусть будет так.

Странно, неужели Бравый их не заметил? Продолжает сидеть в машине и слушать по радио сводку военных действий? Мальчики любят войнушку. А нам, девочкам, обо всем приходится заботиться самим.

Почему-то она оказалась босиком. Туфли исчезли. Волшебные серебряные туфли исчезли, перенеся девочку Наталью и девочку Марию из мрачного замка людоеда. Самое трудное – первый шаг. Потом легче.

– Держись за меня, – сказала Наталья, и Кюри обхватила ее за шею. Слабо. Непривычно. Вряд ли ее носили вот так на руках. – Мы сейчас дойдем. Тут ерунда. Близко. Шаг за шагом, шаг за шагом.

Закрапал дождик. Для полноты удовольствия.

Пять шагов. Десять шагов. Сто шагов.

– Эй! – получилось плохо. Неубедительно. – Бравый!

Черт тебя побери, Бравый. Я вижу твою спину, а ты не изволишь почувствовать мой взгляд. Взгляд любимой женщины. Или врут писатели-поэты? Нет во взгляде чудодейственной силы? Чадодейственная сила есть – в Кюри, а всё прочее – выдумки. Черт с тобой, дойду. Только вот остановлюсь ненадолго, отдышусь и опять пойду.

– Держись, детка, держись, мама всё сделает, как надо. Мама у тебя – отвратительная мама, но уж это она сделать сможет.

Она еще много чего говорила, поглаживая прижавшуюся Кюри по спине, даже сквозь одеяло ощущая выступающие позвонки: и о том, что они улетят с этого острова, и о том, как будут жить все вместе в далеком чудесном месте под названием Ленинград, и о том, что у нее будет папа, ведь для маленьких девочек очень важно иметь папу, а папа – это не тот, кто… (здесь она слегка запнулась), в общем, это тот, кто о ней по-настоящему заботится, и о том, что они всё-всё забудут, забудут, как страшный фантастический сон, ведь в Советском Союзе не могут существовать такие Спецкомитеты, это неправильно, в Советском Союзе могут отправить на Марс экспедицию, а вот проводить эксперименты над маленькими девочками не могут, а значит, всё это сон, даже не сон, а кошмар, ибо только в кошмаре Бравый может лежать на руле, а из отверстия в виске стекать кровь ему на колени.

Замызганное ветровое стекло, дотлевающая сигарета, радио, сообщающее о чем-то, что уже не воспринималось головой. Вот цена обещаниям, которые она давала Кюри. Опять обман. Предательство. Нет сил ни кричать, ни плакать, ни идти. Только сползти спиной по теплому боку машины.

Покой. Девочка затихла, устроившись поудобнее. А в синей бездне без единого облачка летел самолет, не тот, который должен их увезти в придуманный Ленинград, а другой, вражеский – с белыми звездами. Вслед за ним пролетела еще пара других, с красными звездами, но так же беззвучно, и лишь потом вздрогнула земля.

А из леса выходили туристы. И это было еще нереальнее нереальной реальности, в которой ей маячила долгая счастливая жизнь.

Наталья сразу их узнала, ведь сон и бред экономны на выдумки. Кем еще могли оказаться туристы в этих местах, как не теми самыми – с ее самолета? Сколько с тех пор прошло? Недели? Месяцы? Годы? Какая разница – во сне не считается.

– Старая знакомая! – присвистнул впереди идущий. Тот, что пел тогда про горы, лучше которых могут быть только горы. – Давно не виделись.

Сейчас меня будут убивать, поэтому отвечать не обязательно.

– Что она здесь делает? Дятел…

– Замолчи! Лучше займитесь машиной.

Тот, кого назвали Дятлом, присел перед ней на корточки и потянул за краешек одеяла.

– Это она?

Наталья крепче прижала к себе Кюри.

– Нам придется ее забрать, – сказал он.

Замотала головой. Будто это что-то значило.

– Мне очень жаль, что так получилось, – Дятел поднялся, достал пистолет. – Простите, правда.

Двигатель заработал. Двое протащили мертвое тело до обочины, раскачали и бросили в кусты.

– Долго будешь возиться?

Дятел скривился:

– Делайте свою работу.

Наверное, он выстрелил, потому что мир изменился.

Часть вторая. Книга японских необыкновений

1

У каждой красивой девочки должна быть некрасивая подружка.

Но если ты безобразна, то не значит, что твоя подруга – Белоснежка. Она может оказаться еще хуже. Не внешностью, тараканами в голове.

Мысль не новая, но свежая.

Под стать летнему утру, что за мутным окном «крейсера». Наш класс дебилов и идиотов наполняется, как подставленный под тонкую струйку кувшин. Или как баночка для анализов, которые вдруг приспичило собрать у тех, которым совсем не приспичило. Это, вообще-то, не я. Я – девочка приличная, хоть и сижу на подоконнике. Наблюдаю. Как Огнивенко размазывает по доске вчерашнее задание по физике. Непонятные закорючки отмываться не хотят. Словно поросята. Они и похожи на поросят – белые и непонятные. Что это назвали? Какая-то там «механика». Надо спросить у Хаеца. Хоть у нее после сна память начисто отшибает, но в книжечку она пишет регулярно. А вдруг ее Огнивенко на всю ночь дневальной поставила? Без сна и ужина? Тогда Хаец расскажет всё подробно, минута за минутой, секунда за секундой.

В дверь продолжают входить и врываться «семейные» и «приютские». Разницы никакой. Что бы не шептали. Если у кого-то засвербело такого идиота с распущенными слюнями и соплями в дом пристроить, то уж поверьте – у самих мозги тараканами кишат. Или чего похуже.

Вот, легка на поминках – Ешкина-ежевика, идет, глазки в пол, рукава чуть ли не до пальцев натянуты, новыми укусами красуется. Не факт, что родственнички постарались, но от такого запаха у кого хочешь аппетит разыграется. Мигом голодающая Африка вспоминается, режим апартеида. Так и хочется в столовку бежать. Или Ешкину куснуть – вдруг съедобная.

Вслед за Ежевикой – Настюха Шприц (ей в ухо). Трезвая. Значит, физкультурник с трудовиком еще после вчерашней дозы не отошли. Логика – царица природы, взять которую – наша обязанность.

Слезай, Надежда смотрит на меня и тыкает в стул. Скоро звонок.

И впрямь – чего расселась?

Огнивенко остервенело сражается с мелом, того гляди доска вспыхнет. Рядом с ней Демона Максвелла надо установить, чтоб охлаждал. Нет, не надо. Знаю этого Максвелла, сидели рядом, так Надежда каждый урок подгузники меняла. Прохожу мимо, удерживаясь не щипнуть дежурную, пристраиваюсь рядом с Надеждой. У нас, девочек, так – ходим парой. Не то что мальчики, которых в нашем классе дураков только Поломкин, да Зай Грабастов, если не считать Заику с баяном и Маршака Безграмотного. А их считать никто не хочет. Конченые. Скоро совсем с койки не встанут, под себя ходить начнут и через трубку кормиться. А мы к ним классом на экскурсию. Как к этому… Как его? А, неважно.

Подбредает Овечка и, медленно пережевывая слова, будто и не урок на носу, просит, протягивая тетрадь:

– Надь, помоги задачку решить, решить задачку помоги, задачку решить…

Ладно на три слова разжевалась – «Надь» не в счет, а то бы до вечера канючила, бином ходячий. Хочется отогнать ее подальше, но лучшая подруга всех обиженных, белоснежка с тараканами, тетрадь принимает и укоризненно косится на меня. Опять подслушала. Как желаете. Мое дело – потустороннее. Руку под щеку, вторую на приемник. Продираюсь сквозь шумы и помехи. Без органчика толку мало, особенно утром. Надежда строчит. Надо же. И я ей не нужна.

Что-то пробилось.

Токийская станция необыкновений: «Японцы считают особым деликатесом мясо гигантских кальмаров, которых они ловят с помощью специально прирученных и дрессированных кашалотов. Секрет одомашненных кашалотов они никому не открывают. Охота кашалотов на гигантских кальмаров – самое впечатляющее зрелище в Японии».

Слышно отвратительно. Приходится прижимать «Космос» плотнее. До хруста – то ли в ухе, то ли в корпусе. Хорошо, что Надежда не слышит – Овечку кормит. Надо же, кашалоты. Никогда не верила, что они существуют. Картинки видела, да мало ли кто чего нарисует. Та же Негода-Егоза такое изобразит, что директора вноси.

Кашалоты не отпускали. Надо попытаться их рассмотреть, взять бинокль и попытаться. Будем сидеть на Токийской башне, свесив ноги, вырывать друг у друга бинокль и сквозь марево разглядывать синие спины плывущих от залива кашалотов. И так этого захотелось, что чуть не выдернула Надежду с места – бежать к ларьку, где шоферы глушат пиво. Маршрут давно обдуман – залезаешь в кузов, незаметно. Хорошо, если там матрасы, а не навоз. Песок тоже подойдет. И ждешь. Отоваренный шофер, который и рубль в банку иногда не положит, крутит-вертит баранку по славному Дивногорску, по прямым улочкам, мимо заброшенных домов, пересекает заставу, где его, конечно же, никто не проверяет и не досматривает, а ведь были времена! И пылит по степи, чтобы аккурат у полигона остановиться пописать, а мы тем временем с борта да в обочину. Грузовик отчаливает и…

Додумать, домечтать не дают: Вечный двигатель вваливается в класс, и где-то что-то начинает шипеть и плеваться. Не иначе Маршак органчик принес. Свинтил с приютского телевизора и приволок. Надеется, что он ему поможет. На уроках подсказывать будет. Писк такой, аж в ушах закладывает. И тут не выберешь – то ли Вечный двигатель обратно отправлять, то ли органчик отключать.

– Вон отсюда! – орет Огнивенко непонятно на что, но грязная тряпка летит в Маршака. – В пепел! В пыль!

У нее волосы тлеть начинают, замершая на пороге Вечный двигатель отшатывается, но кто-то ее проталкивает вперед, и в кабинет входят они. Собственными персонами. Звенит звонок, все кидаются к партам, органчик перестает скрипеть. Все здесь. Вся дюжина.

Но нет такой дюжины, которую нельзя сделать чертовой.

Училка, Дедуня и некая личность неприятной наружности. Кто куда, а я пялюсь на личность. К нам. Как поспать дать, точно к нам. Это по коленям видно и белым носочкам.

– Садитесь, дети, – кивает Фиолетта.

Садимся. То есть все садятся, а я как сидела, так и сижу. Колени сравниваю. Мои и напротив. Мои – толстые, бледные, заусенцы какие-то. Напротив – даже ничего. Крыть нечем.

– К нам в класс пришел новый ученик. Ее зовут Иванна. Прошу любить и жаловать.

Дедуня ничего не говорит, оглядывает нас директорским взглядом, лишь слегка задержавшись на Надежде. Чуть-чуть. Но это чуть-чуть мне очень не нравится. И, кстати, какая такая Иванна?! У вас глаз нет? Осматриваюсь: у всех глаза на месте, даже у Зая Грабастова. Новенького рассматривают. Дедуня наклоняется к Фиолетте:

– Как договаривались, Виолетта Степановна.

– Хорошо-хорошо.

Иванна разглядывает кончики туфель. На класс не глядит.

Фиолетта подталкивает в спину:

– Садись на первую парту, к Ивановой.

А я, готовая завопить: «Постойте, постойте! Какая еще Иванна?! С каких это пор у них такие имена?! Может, их еще и в наш туалет пускать?!», затыкаюсь и отваливаюсь. Надежда сжимает мою руку. Понятно, без истерик. Выметаюсь, уступая место этой самой Иванне. Меня тошнит от этого вида. Мне Огнивенко милее. Бедная Надежда. Она с чужими давно не сидела. Усыхает, как клоп. До полупрозрачности. Жует губками, смотрит на Дедуню, но тот велит всем вести себя хорошо и удаляется. Мог бы предупредить. Знал ведь. Хотя Надежде – это только лишняя бессонная ночь. Что да как. И я, всё еще уткнувшись в коленки, представляю выражение ее лица. Мученическое. Движение рук. Нервическое. Как бы вообще слабину не дала. В очередной раз при всех. Вот ведь горе.

Поглядываю на нее искоса. Потом во все глаза. И жалею, что их у меня пара. Ничего такого, что я напредставляла, а очень даже наоборот. Щека розовеет. И кончик носа. Иванна на нее тоже поглядывает. Дружелюбно.

– Иванна, – шепчет и ладошку сует. Надежда ладошку жмет.

– Приступаем, дети, к уроку, – стучит Фиолетта указкой по столу.

– Ты семейная или приютская? – Огнивенко встревает с задней парты.

– Это как?

– Ну, в «крейсере» будешь жить или у тебя родня тут?

Ход мыслей Бастинды понятен – хлебом не корми, дай умучить несмышленыша. Она и на Надежду давно зуб точит, да только ей до нее, как нам до Токио. Иванна ответить не успевает.

– Кто дежурный в классе? – Фиолетта интересуется.

– Я! – хлопает крышкой парты Огнивенко. Могла бы и не вскакивать – сколько себя помню, она постоянно на входе в класс стоит и ногти проверяет. И подгузники.

– Кто сегодня отсутствует? – Фиолетта открывает журнал, заносит над списком ручку. Еще один глупый вопрос – будто сама не видит. Наверное, это такой ритуал, как в племени Мумба-Юмба, где вожак обязательно спрашивает у шамана – не прольется ли сегодня дождичек, хотя на календаре – четверг.

Вопрос ставит шамана, точнее – ведьму, в тупик. Сказать, что все на месте – сказать неправильно, а сказать, что больше, – непонятно. Первый раз вижу Бастинду в виде открывающей рот рыбы, а оттуда – ни звука. Фиолетта что-то пишет в журнале, Огнивенко скрипит мозгами, класс ждет.

– Виолетта Степановна, – ноет ведьма, – а как нужно правильно сказать? Ведь нас сегодня больше. Все на месте, и новенькая пришла…

Слово «новенькая» она произносит так, что у непривычного на лбу должен пот проступить. От страха. Не поздоровится этой самой Иванне, если ей после уроков в приют по коридорам топать.

– Что? – отрывается от писанины Фиолетта. – Хорошо, Света, садись.

Света садится, так и не разрешив для себя загадку. Завтра ведь опять мучиться – рот разевать. Ничего, пришила к рукаву красную повязку, полезай в кузов.

– Откройте учебники на странице…

Все шуршат «Землеведеньем». Даже Иванна. Когда только успела получить? Дедуня ее быстро отоварил. Надежда смотрит, как та достает учебник, открывает свой. Чем угодно клянусь, она разочарована. Шерочка с машерочкой. Вот если бы у Иванны его не оказалось, они бы голубками, головка к головке, над страничками склонились. А тут разочарование. Или это Дедуня подгадал? Он, наверное, так и подумал: не дай новенькому учебник, так он всю его Надежду обслюнявит. Вот и подсуетился. Но, с другой стороны, как выражается Папаня, чего же он Иванну рядом с ней усадил? Будто мест в классе мало.

– Читаем параграф о первой эпохе освоения Дивных гор, – объявляет Фиолетта.

Дураков учить – народное добро зря переводить. Нынешнее поколение советских людей при коммунизме жить будет, а класс пускает слюни, ищет параграф. А у меня с хлюпаньем, очень знакомым хлюпаньем исчезает пенал. Все дела. Очки, ручки, карандаши, линейка, транспортир. Толкаю Надежду. Она послушно поднимает руку. Фиолетта не возражает, и Надежда идет назад к Заю Грабастову, который пенал только на зуб не пробует. Вертит его, сопли в рот стекают, обезьяна обезьяной. Раньше он всё трусами баловался. Девчоночьими. Прыщ озабоченный. Если где в школе визг – у кого-то недосчитались и сразу к нам, Грабастова за шкирятник. А толку? Уж и так его уговаривали, и этак, ничего не помогало. Магниту как ни втолковывай, он всё равно притягивает. Только когда совсем дурнем стал, на стерки да карандаши перешел.

Надежда протягивает руку, но Зай Грабастов и ухом не ведет, сопли вкуснее. Надежда ждет. Зай пенал открывает. Дело безнадежное – она так и будет стоять.

– Грабастов, отдай Ивановой пенал, – приходит на помощь Фиолетта. – Сейчас же.

Сколько она из-за трусов его за уши таскала – рефлекс вырабатывала. Тогда не очень помогло, но теперь у Зая ничего, кроме рефлексов. Подбирает сопли, отдает пенал. Надежда кланяется, к парте пятится, кланяется, да только Заю от ее поклонов ни холодно ни жарко. У него в руках целый набор очков – по размеру видно, что младшеклассников обобрал. Возится с ними, Крылов несчастный.

Иногда мне снится сон, будто я куда-то опаздываю, а никак собраться не могу – то туфли ищу, то ключ от дома, а когда наконец-то на улицу выбегаю, то обязательно не на свой троллейбус сажусь, и он везет меня, везет. Теперь этот сон наяву снится, аж ущипнуться хочется, потому что у новенькой не учебник, а безобразие. Смотрит в книгу и видит фигу, как выражается Фиолетта. Буквы расползлись, смазались.

– У меня учебник бракованный, – говорит. Даже руку не подняла.

– Возьми очки коррекционные, – отвечает Фиолетта.

– Какие очки?

– Ах да, Надежда, дай Иванне свои очки, у тебя ведь с учебником всё в порядке?

Еще чего! Пускай кто другой поделится, тот же Зай! Но кто меня слушает? И вот новое чудо в очках, будто на именинах. Губами шевелит, муру разбирает. Первая эпоха – это когда сюда приехали всякие, понастроили «шарашек», высоким забором обнесли, полигон расчистили. Если за город выйти, то можно найти эти развалины. Там хорошо костры устраивать из старых деревяшек, они из песка там и сям торчат. И найти можно всяко интересного, чему и названий не осталось: органчики – не органчики, но если подождать, они пищать начинают. Раньше у нас многие там шастали, даже мы с Надеждой пару раз бегали. Ляжешь на нары, в огонь смотришь, только ветер до костей пробирает. И дорога. Тоже старая, цветами поросшая. К полигону. Кажется, именно по ней мы первый раз до башни чуть не добрались. Надежда букетики собирала, я букетики топтала. Но той дорогой не находишься. Долго.

Вот так всегда. Смотришь в книгу, а видишь всякие воспоминания. Фиолетта цербером по рядам ходит – кому очки поправит, кому книгу перевернет, чтобы вверх ногами не читали. Третьему затрещину отпустит, чтобы глаза к переносице съехались. Заика даже сказать пытается, к баяну тянется, но сегодня не его очередь. Поначалу непонятно, что происходит. Фиолетта принимается внушать. Пока я не оглянулась, думала, что Демон Максвелла ее чересчур подморозил, но нет – Овечка в своем репертуаре невинной жертвы.

– Это что такое? – Фиолетта указкой в стол тычет, где Овечка с добром раскинулась. – Ты зачем сюда вообще ходишь? В куклы играть?! Встань!

Овечка встает, передник оправляет, косицы треплет, чудо наше кучерявое. Блеет неслышно. Чего с ней? В таких случаях, а это каждый знает, от нее метров на десять отбежать надо, а лучше вообще на другой конец «крейсера» ушлепать. Так и хочется сказать багровеющей Фиолетте: «Бегите, Виолетта Степановна, бегите!», но ее, похоже, крепко прихватило. Она уже и руками размахивает, указкой чуть ли не по голове Овечки стучит, а подобное – распоследнее дело.

И тут начинается. Уши затыкай и зажмуривайся. Класс так и делает. Мозгов у нас маловато, но рефлексы спасают. Только с Надеждой проблема. Точнее, не с ней, а с дурацкой Иванной, которую и винить толком не в чем – откуда она знает, на что Овечка способна? И пока Надежда силится ей показать, что надо делать: руки к ушам, глаза закрыть, ее и саму накрывает. Я даже вижу это – как зыбь прозрачная к ней тянется и за коленки хватается.

– Я тебя в который раз спрашиваю?!! – истошно заходится Фиолетта. – Дрянь ты этакая!!

Вот здесь спорить с ней не буду. Дал же бог талант людей до безумия доводить. Но мне не до них, я на Надежду смотрю – зрачки расширены, рот раззявлен, с места вскакивает и стоит. Неконтролируемая физиологическая реакция. Так Маманя мокрое дело называет. Мне за нее не так стыдно, как жалко. Половина наших идиотов в подгузниках ходит. Но чтобы вот так – лужу на пол, это только Надежда смогла. С помощью Овечки.

В классе внезапная тишина. В самый раз, чтобы стыдное струение услышать. И унюхать, чего скрывать. Отличилась Надежда. Хоть медаль давай. За спасение на водах. А что? Кто знает, чем бы дело обернулось для Фиолетты, не дай мы слабину? Инфаркт мимо кадра, так, кажется, эта штука называется?