Текст книги "Лихие гости"

10

Снег валил и валил – до самого вечера. За несколько часов Белоярск перекрасился в белое, скрыл свои грязные изъяны и при легком морозце, при круглой, яркой луне, величаво поднявшейся в небе, заискрился и засверкал, опрятный и непорочный, как честная девица на выданье. Захар Евграфович остановился возле аккуратного домика под железной крышей, перед которым высились три стройные ели, опушенные снегом, перевел дыхание после быстрой ходьбы и невольно залюбовался. Тишина и благость царили вокруг. Хотелось стоять и стоять, запрокинув голову, ни о чем не думать и даже не шевелиться. Но выскочила из ограды аккуратного домика лохматая собачонка на коротких ногах, похожая на колобок, и залилась тонким, визгливым лаем, таким пронзительным, что резало уши. Захар Евграфович сердито шикнул на собачонку, которая нарушила ему благостную минуту, и открыл легкую дощатую калитку.

Шел он, без приглашения, к белоярскому исправнику Окорокову. Сегодня, когда вернулись с Агаповым от Дубовых, узнал от сестры, что Луизу исправник допрашивал совсем недолго, что рассказала она ему, почти слово в слово, свою печальную историю, которую они уже знали, и на этом весь допрос закончился. Сам Окороков хотел еще поговорить с Захаром Евграфовичем, но, когда Екимыч доложил ему, что хозяин отбыл по срочной надобности, он лишь кивнул головой и понимающе сказал:

– Конечно, конечно… Большое хозяйство – большие хлопоты. Я на днях как-нибудь сам загляну.

Захар Евграфович визита исправника решил не дожидаться. Была у него и своя тайная надежда: может быть, исправник сообщит что-то новое…

Медный колокольчик над дверями звонко сообщил о приходе гостя и оборвал нежную мелодию, которую вели две скрипки. Вот уж никогда бы не подумал, что Окороков, с его-то ручищами, еще и на скрипке играет. Но исправник играл, и совсем недурно. Он и вышел торопливым шагом в прихожую со скрипкой в одной руке и со смычком – в другой. Следом выпорхнула Нина Дмитриевна, всплеснула пухлыми ручками и затараторила, не дав сказать ни одного слова ни мужу, ни гостю:

– Ой, как мило! Захар Евграфович! Ну, вы просто душка! Я как раз сегодня пирожки испекла. Сейчас будем чай пить!

– Я прошу извинить, что так внезапно, без приглашения; мне, право, неловко…

Но Нина Дмитриевна даже не дослушала, подбежала, быстро начала расстегивать проворными ручками пуговицы ватной куртки и при этом, не умолкая, говорила:

– Знать ничего не желаю, извинений глупых не принимаю, будем пить чай и пробовать наливку. Я в сентябре еще купила на базаре облепиху – чудная, совершенно чудная ягода. К стыду своему, никогда о ней не слышала, мы же в первый раз в Сибирь приехали. Проходите, проходите, Захар Евграфович, я мигом. Дорогой, а ты что стоишь? Приглашай гостя…

Благодушно улыбаясь, Окороков положил скрипку со смычком на столик и повел гостя в зал. Усадил в удобное кресло, сам расположился напротив. Одет он был по-домашнему – в просторные штаны и белую накрахмаленную рубаху с широким отложным воротником, в разъеме которого виден был на крепкой груди маленький серебряный крестик на простой суровой нитке. Лежал крестик на широком продольном шраме, который тянулся, похоже, через всю грудь.

– Я извиниться хотел, что уехал…

– Да не стоит, Захар Евграфович. Формальности соблюдены, законы не нарушены, теперь будем писать бумаги. Я благодарен, что вы зашли, у меня к вам вопрос имеется. Скажите, сколько лет вы покровительствуете сиропитательному приюту?

– Да пару лет, не больше. А почему это вас так интересует?

– Опять же формальность. Надо будет указать причину, по которой состоялся вызов французов. Вы, к слову сказать, каким образом их нашли?

– Я их не искал. Дело в том, что приютом занимается моя сестра, Ксения Евграфовна, она там и главная распорядительница, и мамка, и хозяйка, а я только выделяю средства. Вот она и пожелала, чтобы девочки изучали французский язык и чтобы непременно в совершенстве. А раз в совершенстве – значит, нужны настоящие французы. Я в эти дела даже не вмешиваюсь. А когда был в Москве, мне порекомендовали человека, господин Прилепин, если мне память не изменяет, Павел Петрович, он частным образом занимается подбором иностранных учителей. Он их и рекомендовал. Вот, собственно, и вся история. Адрес господина Прилепина я вам могу сообщить, если нужно.

– Хорошо, хорошо, Захар Евграфович. Больше у меня к вам вопросов не имеется. Давайте наливку пробовать и пироги есть.

Нина Дмитриевна между тем накрыла стол и принялась угощать наливкой и пирогами. Мило щебетала обо всем на свете и не давала мужчинам возможности даже перекинуться парой фраз.

Закончился неожиданный для Захара Евграфовича ужин столь же неожиданным музицированием четы Окороковых, которые сыграли для гостя печальную, берущую за душу мелодию. Слышал ее Захар Евграфович впервые, кто автор – не знал, а спросить – постеснялся. Мелодия, казалось, вынимала душу из бренного тела, выносила ее из бревенчатых стен и уводила в неведомое, где не имелось житейских забот, неотложных дел и где можно было жить одним лишь чувством, печалясь светлой печалью и ни о чем не жалея. Редко, очень редко испытывал такие минуты Захар Евграфович, всегда закрученный в крутую воронку обыденности и вынужденный просчитывать каждый свой шаг, чтобы не оступиться. Он загрустил, утратил свою обычную настороженность и рассеянно слушал Окорокова, который вышел его провожать. Окороков же, за которым колобком катилась лохматая собачонка, рассуждал:

– На новом месте, Захар Евграфович, всегда непросто входить в правильное течение службы, время требуется, чтобы оглядеться и ознакомиться. Хлопот у меня – море необъятное. Как в одном служебном циркуляре витиевато сказано, я не только должен преследовать воров, разбойников, военных дезертиров и вообще беглых, но еще и утихомиривать ослушных, проверять состояние дорог, строительства и даже выгребных ям. А также вразумлять сельских обывателей насчет их обязанностей и польз и поощрять их к трудолюбию, указывая на выгоды распространения и усовершенствования земледелия, рукоделий и торговой промышленности, особливо же сохранения добрых нравов и порядка. Ну, если с добрыми нравами и порядком все ясно, то рукоделие, особливо же торговая промышленность, для меня пока штука не совсем понятная. Во всей округе кроме приисков, пожалуй, ничего и нет. Вот я и хочу вас попросить: не будете возражать, если иной раз за советом к вам обращусь?

Захар Евграфович, совершенно внезапно, при последних словах Окорокова насторожился. Его грустное, бездумное настроение словно выдуло порывом ветра – следа не осталось. Поглядывал сбоку на исправника, слушал, стараясь не пропустить ни одного слова. Окороков между тем продолжал:

– Нравы здесь, в Сибири, особенные, а при моем чине без знания особенностей местного населения обязанности свои исправлять весьма затруднительно. Опять же – рукоделие и торговая промышленность…

– А как с преследованием воров и разбойников?

– В этом направлении значительно легче. Эта публика, Захар Евграфович, везде одинакова, хоть в первопрестольной, хоть в Белоярском уезде. Да и опыт имеется. А вам не доводилось, Захар Евграфович, о таком человеке слышать – некто Цезарь Белозеров? Не доводилось?

Захар Евграфович даже с шага сбился от неожиданности. Но тут же выправился и ответил спокойно:

– Нет, не слышал. А чем этот Цезарь знаменит в вашем сенате?

– В том-то и дело, что в нашем сенате о нем почти неизвестно. Имейте в виду на будущее, Захар Евграфович, вдруг где промелькнет. Имя у него звучное, хотя, вполне возможно, и фальшивое… Впрочем, заговорил я вас, простите. Давайте прощаться.

Они попрощались; лохматая собачонка, молчавшая до этого времени, визгливо облаяла Захара Евграфовича, а он, уходя быстрым шагом, никак не мог избавиться от ощущения, что Окороков, прищурившись, смотрит ему в спину, словно прицеливается.

11

Доводилось ли ему слышать о Цезаре Белозерове?

Доводилось…

Ворочаясь этой ночью без сна, он не вспоминал прошлое, а заново переживал горькое время и от бессильной злобы, сам того не замечая, рвал на лоскуты простыню и крутился винтом на своей широкой постели. Сверху, из полутьмы, на него печально смотрели диковинные птицы с пышными разноцветными хвостами.

Намучившись и понимая, что уснуть ему сейчас все равно не удастся, Захар Евграфович поднялся, подошел к окну, которое выходило во двор, и увидел, что на улице снова идет снег – крупными, лохматыми хлопьями. Двор лежал белым и ровным, словно накрытый одним огромным полотном.

Белый цвет…

Тогда пышно распускалась черемуха, усыпала землю белыми лепестками…

И запах от нее, цветущей, стоял на тихой улочке губернского города такой густой и дурманящий, что его не смогла перешибить даже пыль, поднимавшаяся завесой следом за коляской, в которой приехал Захар Евграфович, выбравшись наконец-то из Белоярска, где забот и хлопот у него был полон рот. Кучер вытащил из коляски дорожные чемоданы; Захар Евграфович принялся отряхивать свой сюртук, но тут выскочила из калитки Ксения, налетела, будто легкий вихрь, повисла на шее, обцеловала и потянула за руку во двор дома, где снимала квартиру. На ходу радостно вскрикивала:

– Захарушка, я так скучала по тебе, что даже плакала! Жду тебя, жду, а ты не едешь и не едешь! На днях письмо отписала, сердилась в нем, что меня забыл. Но ты это письмо не читай, ладно? Порви и выбрось! Ладно? Дай я тебя поцелую! А сюртук я тебе сама вычищу, как новый будет! Вот увидишь!

Стремительная, порывистая в движениях, окатывая его любовным взглядом сияющих карих глаз, Ксения была в эту минуту, после долгой разлуки, такой родной, такой близкой, что у Захара Евграфовича даже запершило в горле.

Он очень любил свою старшую сестру. После смерти родителей, оставшись вдвоем, они еще бережней стали относиться друг к другу. Ксения бросила учебу в учительском институте и примчалась после кончины Таисьи Ефимовны в Оконешниково, чтобы помогать брату. Хозяйничала по дому, вместе с Агаповым писала бумаги и всякий раз, когда Захар Евграфович заводил речь, что ей пора возвращаться к учебе, клятвенно его заверяла:

– Вот как только ты скажешь, Захарушка, что у тебя все в полном порядке, я в тот же день и поеду.

– У меня и сейчас все в порядке. И не дите я малое, чтобы меня опекать.

– Малое, малое, Захарушка, за тобой догляд требуется. Переберешься в свой Белоярск, обживешься там, тогда и поеду.

Так и получилось. Доучиваться Ксения поехала уже после того как Захар Евграфович обосновался в Белоярске. Время пролетело быстро. Неделю назад Ксения окончила институт и, едва они зашли в дом, не преминула погордиться, выложив перед братом аттестат на большом листе с гербом, а рядом – такую же большую похвальную грамоту:

– Читай, Захарушка, читай, какая у тебя сестра умная. Закон Божий – «отлично», педагогика – «отлично», русский и церковно-славянский языки – «отлично», арифметика – «отлично», геометрия – «отлично», история – «отлично», география – «отлично», естественная история и физика – «отлично», черчение и рисование – «отлично», чистописание – «отлично», пение и гимнастика – тоже «отлично»! А еще я частным образом беру уроки французского! И успехи у меня за короткий срок вполне приличные. Так мой учитель говорит.

– Ксюха, послушай! – захохотал Захар Евграфович. – послушай меня! И какой же дурак изъявит теперь желание на тебе, такой умной, жениться!

– А вот здесь, в этом именно месте, как говорит мой учитель французского, вы делаете большую ошибку, милостивый государь, свет мой ненаглядный Захар Евграфович. Имеется такой молодой человек, и совсем не дурак!

– Ого! – только и нашелся, что сказать, Захар Евграфович.

Ксения прижалась к нему, положила голову на грудь и шепотом, словно боялась, что ее услышит кто-то еще кроме брата призналась:

– Он мне предложение сделал, руки и сердца. А я ответа не дала, пока ты не приедешь. Сегодня среда, мы по средам у меня собираемся, познакомишься, и как скажешь, так я и сделаю.

– Погоди, Ксюха, погоди, – развел руками Захар Евграфович, – дай мне хоть умыться, а то столько новостей сразу – я все не запомню. Давай по порядку. Ты его любишь?

– Очень, – по-прежнему шепотом призналась Ксения.

– Тогда я согласен, я против твоего счастья не пойду, Ксюша. Кто он такой, откуда?

– Вот придет сегодня, и все узнаешь. А теперь умываться и обедать. Я сейчас хозяйку попрошу, чтобы помогла. Мы мигом! Посиди минутку…

Она отпрянула от него, крутнулась на одном месте, так что взвихрился подол юбки, и выскочила из комнаты на кухню, рассыпая по дороге звонкий, задорный смех.

Захар Евграфович присел на стул, огляделся. Просторная комната была опрятной и чистой. На окнах – веселые занавески, на кровати, горкой – подушки в вышитых наволочках, покрывало, из-под него – кружевной подзор; все выглажено, расправлено – ни единой складочки. Точно так же заправляла кровати Таисья Ефимовна – старательно, не нарушая порядка, самой же ей установленного – что и за чем следует стелить. На столике возле окна аккуратными стопками сложены были тетради и книги, стояли чернильницы, лежали ручки и карандаши, а в большой вазе благоухал пышный букет черемухи. Захар Евграфович, сам не зная, по какой причине, широко улыбнулся и принялся распаковывать свои дорожные чемоданы.

Вечером, как и обещала Ксения, явились гости. Две ее очаровательные и милые подруги – Наденька Пивоварова и Лидочка Волокитина, а с ними – два молодых человека, которые представились так: Василий Перегудов и Цезарь Белозеров. В просторной комнате стало тесно, шумно и весело. Пили чай, разгадывали шарады; Василий Перегудов играл на мандолине, Захар Евграфович с удовольствием танцевал то с Наденькой, то с Лидочкой, а сам осторожно поглядывал на сестру и видел, что она светится от счастья. Кто ее избранник – стало ясно сразу, как только пришли молодые люди: искрящиеся карие глаза Ксении не отрывались от Цезаря Белозерова, и в ответ она получала столь же восторженные и нежные взгляды. Захар Евграфович радовался за сестру, хотя было ему немного грустно. А Цезарь Белозеров сразу ему понравился: высокого роста, статный, немногословный и в то же время добродушно улыбчивый, он сразу производил впечатление человека серьезного, основательного, и даже франтоватые усики, закрученные на концах колечками, этого впечатления не портили.

Девушки, которые все еще не могли нарадоваться окончанию курса и наступившей свободе, беззаботно расшалились, затеяли игру в фанты и так ловко подстроили, что Цезарь сразу же оказался проигравшим. Сначала его хотели заставить плясать, но отказался Василий Перегудов, сославшись, что не умеет играть плясовые мелодии, затем последовало предложение, чтобы он сочинил каждой девушке по четверостишию, но Цезарь признался, что стихов писать не умеет и даже если будет ему грозить страшная кара, он все равно ни единой строчки не выдумает.

– Тогда пойте, – решили Лидочка с Наденькой, – иначе мы вас заставим в соседнем садике воровать черемуху, а у них собака на привязи – зла-а-я!

– Костюм жалко, – смущенно улыбнулся Цезарь, – я лучше спою. Правда, песня у меня невеселая…

– Какую знаете, ту и пойте, – согласились Лидочка с Наденькой.

И Цезарь запел. Голос у него был сильный, мощный и сразу заполнил всю комнату без остатка:

 
Жила была честная вдова,
У вдовы было десять сынов,
Десятая – дочь Марьюшка.
Два сына дома живут,
А семь сыновей в разбой пошли.
 

С первыми же протяжными словами песни лицо его враз изменилось: заострилось и посуровело; руки, лежащие на коленях, сжались в кулаки, а глаза, широко раскрытые, словно подернулись дымкой – казалось, что он никого перед собой не видит.

 
Дочку Марьюшку замуж выдали,
Замуж выдали за морянина[15]15
  Морянин – хозяин мореходного судна.


[Закрыть],
За морянина за хозяина.
Она год живет и другой живет,
Родила она дитя милое.
Захотелося дочке Марьюшке,
Захотелося в гости к матушке:
«Ты пусти, пусти, морянин, меня,
Ты пусти меня в гости к матушке!»
Как пошла она в гости к матушке,
Как и шла она путь-дорогою,
Что попались ей семь разбойников.
Дочку Марьюшку во полон взяли,
Дитя малое в землю ударили;
Привели ее к огоничку,
Что постлали они по войлочку.
Спят-храпят все разбойники,
А один не спит, все выспрашиват:
«Ты скажи, скажи, полоняночка,
Ты какого роду-племени?»
Говорит ему дочка Марьюшка,
Из какого она роду-племени.
 

Он пел так, будто снимал со своей души горе, им самим до сих пор не изжитое, и было это горе столь велико, что его с избытком хватало на всех. Даже расшалившиеся Лидочка с Наденькой притихли, а Ксения, не отрываясь глазами от Цезаря, ладошкой придавливала вздрагивающие губы, готовая вот-вот расплакаться.

 
Разбудил он тут разбойников:
«Вы вставайте-ка, братцы родные,
Мы кого-то во полон взяли!
Во полон взяли сестру родную,
В земь ударили мы племянничка».
Тут вскочили все разбойники,
И заплакали они жалостно,
И пошли все за племянничком;
Они взяли его со сырой земли,
Понесли его ко морянину,
Они пали во резвы ноги:
«Ты прости, прости, морянин, нас!»
Понесли дитя во божью церковь,
Опустили его во сыру землю.
 

Кончилась песня. Цезарь тряхнул головой, словно сбросил с себя невидимую тяжесть, и виновато улыбнулся, будто просил прощения: извините великодушно, я не хотел вас расстраивать.

Веселье после этой песни само собой притихло, гости скоро засобирались домой. Захар Евграфович вместе с Ксенией вышли их провожать. Над тихой улицей, накрытой синими весенними сумерками, властвовал густой, дурманящий аромат, а сами черемуховые кусты, как белые стога, казалось, плыли сквозь сумерки. Было прохладно, как и всегда бывает в дни цветения черемухи, и дышалось при этой прохладе по-особенному вольно и глубоко.

Захар Евграфович залюбовался, отстал, и тут к нему, вернувшись, быстрым шагом подошел Цезарь:

– Позвольте, я завтра приду к вам, нужно разговор составить. Вы свободны с утра?

– Свободен, приходите. Буду рад.

Когда проводили гостей и вернулись, Ксения первым делом кинулась к брату с вопросом:

– Тебе понравился Цезарь? Только отвечай честно, Захарушка! Понравился?

Захар Евграфович обнял ее и с чистым сердцем успокоил:

– Понравился.

Ксения облегченно вздохнула и бросилась его целовать.

Утром пришел Цезарь. Отказался от завтрака, за стол не присел, остался стоять на пороге комнаты. И с этого места, от порога, волнуясь, объявил:

– Мы с Ксенией любим друг друга, и я прошу ее руки. Какое будет ваше решение, Захар Евграфович?

– А какое может быть решение? Вы сами решили. А я… Совет да любовь! А на пороге стоять – не дело. Проходи, присаживайся к столу, поговорим…

Поговорили душевно и обстоятельно. Цезарь рассказал, что родом он из купеческой семьи, что родители его проживают в городе Ирбите, где у них имеется своя небольшая торговля и салотопенное производство, а сам он находится в губернском городе уже несколько месяцев по отцовскому поручению – в местных мастерских по договору делают для Окоемовых новые котлы и печи, вот он и присматривает, чтобы заказ был исполнен точно по его чертежам. Цезарь, оказывается, закончил в Москве инженерную школу и теперь переоборудует все отцовское производство на новый лад. И если дело пойдет удачно, то по тем же чертежам они с родителем думают поставить пару салотопен и здесь, в губернском городе, для чего он, с расчетом на будущее, завел немало полезных знакомств… Обо всем этом Цезарь рассказывал основательно, вдумчиво, подбирая слова, как опытный столяр подбирает доски, чтобы были они без сучка и без задоринки, и этим еще сильнее нравился Захару Евграфовичу.

Договорились, что он сегодня же известит родителей телеграммой и попросит, чтобы они приехали в губернский город. На том и расстались.

Через неделю прибыл отец Цезаря, один, потому как матушка приболела; снял номер в самой роскошной гостинице «Европа», накрыл богатый стол и принял Луканиных с особо подчеркнутой важностью, словно хотел сказать: и нас, Белозеровых, не в крапиве нашли, мы тоже люди достаточные. Захар Евграфович, видя такое старание, только посмеивался про себя: очень уж забавен был папаша в своей показной горделивости. Цезарь, все понимая, нервничал, краснел, ронял на пол то ножи, то вилки. Но Захар Евграфович, давно поднаторевший во всяческих деловых переговорах и многому научившийся, сразу же повернул разговор в нужную сторону, чтобы ублажить старшего Белозерова:

– Вы человек почтенный; жизнь, как я понимаю, с разных концов потрогали. И жаль, конечно, что здесь наших родителей покойных нет, вы бы с ними решали, а мы, молодые, исполняли бы… Но что поделаешь – судьба такая. Поэтому вы нам за родителя будете, и главное слово за вами останется.

Старший Белозеров от такого зачина растаял, как последний лед на весеннем солнышке, и вся его важность осыпалась, будто ее и не было вовсе. Оказалось, что он милый и добрый человек, безмерно любящий своего единственного сына и желающий ему только добра. Его толстые губы расплывались в широкой улыбке, и он, приняв пару рюмочек, молодецки расправил плечи, отчего легкая горбатость стала почти незаметной.

Закончилась помолвка общим решением: венчанье устроить не откладывая, а саму свадьбу сыграть осенью в Белоярске, когда там будет достроен дом. На последнем обстоятельстве мягко настоял Захар Евграфович, потому что ему срочно требовалось отъезжать в Нижний Новгород. Там он покупал еще один пароход, и его надо было отправлять в долгий путь до Белоярска, а чужой глаз в таком большом деле – не помощник, свой собственный нужен. Старший Белозеров выслушал и согласился:

– Дело простоя не терпит. Шутка ли – пароход! А свадьба никуда не убежит.

На том и сошлись. Захар Евграфович купил молодым большой дом в губернском городе, выделил Ксении ее долю из отцовского наследства и сразу же после венчания отбыл в Нижний Новгород – дальше откладывать свой отъезд он не мог.