Текст книги "Снеголет-30"

Михаил Стрельцов
Снеголет-30

© Стрельцов М. М., 2018

* * *

Слово автора

Тридцать лет падал снег, лили дожди, палило солнце и опадала листва, и вновь случался снеголёт до новогодней вешки и после. И в этом нет ничего удивительного – природа шагает, как ей положено, несмотря на то, что все эти годы судачат о глобальном потеплении. Ничего особенного не изменилось из-за того, что я вздумал писать стихи. Желание это проявилось в классе втором, оттолкнувшись от знакомства с баснями Ивана Крылова. Мне хотелось как-то вот так же, эзопово, подколоть одноклассников, которых недолюбливал. И шагая из школы домой – а это было не близко, в частный сектор – придумывал ужасные конструкции из стилистики прошлых веков. До этого я уже написал пару сказок – уродливые гибриды русских народных и «Ну, погоди!», продолжение про Карлсона и даже одну пьесу для школьного кукольного театра, где наличествовало всего три куклы: Буратино, петрушка и медведь. Персонажей мне явно не хватало, и пьеса не задалась. Я разочаровался в своих литературных потугах и далеко их забросил, время от времени пытаясь писать то продолжение «Трех мушкетёров», то про шпиона с кошачьими глазами.

Пришествие в нашу жизнь видеосалонов вызвало из моей головы пару-тройку приключенческих корявых ужастиков, благо, с другой стороны, подпитывалось появившимися книгами ранее запрещенных авторов. Наслоясь на Булгакова, один такой рассказик в дальнейшем поимел право на существование и в 94-м году был опубликован в Ленинск-Кузнецкой газете «ЛИК», которую на свой страх и риск выпускал поэт Алексей Белмасов. Надо сказать, что в этот период газеты фактически прекратили печатать что-либо литературного, предпочитая анекдоты, скабрезности и дутые сенсации. Оттого очередь к Алексею на публикацию была громоздкой, и занять две полосы из четырёх рассказом – стало невероятным везением. Тогда же впервые пришлось пробовать саморедакторство, чекрыжить и сокращать свой злосчастный рассказ, иначе бы он занял всю газету. Процесс был болезненным, но в итоге полезным.

Лирические свои эмоции тоже пытался превращать в прозу и пьесы, но сказывалось отсутствие опыта и элементарного словарного запаса. Оттого выкручивался сложением стишков. И, разумеется, не предполагал, что пройдут все эти тридцать с лишним лет и, обвешенный всевозможными литературными чинами, с удивлением буду считать более сотни своих публикаций в различных сборниках, журналах, альманахах не только по России, но и с вкраплением зарубежных. Я вообще не предполагал, что до этого доживу. В юности мой нынешний возраст казался недоступным, если держать в уме имена многих поэтов, ушедших молодыми. При том рядом активно уходили поэты-ровесники. Суицид и наркотики были настолько распространены среди нашего племени в 90-е, что держаться от этого подальше помогала только ответственность за семью, коей оброс. Основной причиной была, конечно же, невостребованность. Только что упомянул о невозможности где-либо напечататься в наших сибирских перифериях. Так уж вышло, что поэту и писателю необходимо видеть написанное где-либо напечатанным – в надежде, что его метущуюся душу поймёт какой-либо читатель. Ну или похвалят. Как, скажем, рыбака, за богатый улов. В каждом из нас проживает ребёнок, нуждающийся в ласковом слове.

С другой стороны, в том и предназначение искусства – становиться доступным. Художники и режиссёры пишут и снимают картины, чтобы их видели; композиторы пишут музыку, чтобы её слушали; актёры показывают спектакли, чтобы им аплодировали. И поэты имеют все основания предъявлять своё творчество, выступая перед зрителем либо публикуя. И вот этого как раз их активно лишали. Можно углубится в цензурное советское время и долго рассказывать про Бродского с Пастернаком, про Есенина, творчество которого переписывалось со слов мужиков, вернувшихся из тюрем. Все скандалы, суды, расстрелы и лагеря – помнить стоит, как помнили их мы, взявшиеся за перо с благоговейными трепетом и отвагой перед непредсказуемым будущим. Но то была лишь богатая фантазия – нам выпало не такое зловещее, но не менее тугое время игнорирования литературы; насмехательства над поэтами; необходимости скрывать этот свой ненужный капиталистам талант от работодателей. Из эпохи почетной и уважаемой профессии нам довелось резко шагнуть в безвременье и деградацию вкуса. Именно накануне этого периода я и заявился со своими хлипкими виршами, претендуя на признание. Прежде всего, профессиональным сообществом, потому как у читателя – точно было понятно – ловить стало нечего.

Не буду лукавить, говоря, что не имею понятия – зачем с этим мусором, который я принимал за стихи, возились в городской литературной студии «Родники» поэты Николай Батюк и Виктор Жаданов. Несомненно, что в городе Мыски, расположенным между Новокузнецком и прославившимся шахтерскими забастовками Междуреченском, эти поэты и поныне помнятся как подвижники и неординарные личности. Но за пределами города и Кемеровской области о них, разумеется, мало что известно – удел так называемых «местных поэтов», на самом деле коих по России тысячи. Но не совру, что не каждый из них, отчетливо понимая собственную обреченность на невостребованность, ведя жизнь взрослого человека, в первую очередь вынужденного заботится о семье, будет тратить время на выпёстывание сомнительных «литературных дарований». Как позже мне самостоятельно пришлось в этом убедится – львиная доля этого времени уходит впустую. Чуть позже поясняли порой в областном литобъединении «Притомье», которым руководил Сергей Донбай, что в моём наивном рифмоплётстве некоторых подкупала, прежде всего, искренность, естественность, отсутствие игры в поэта, а иногда хвалили за свежесть и необычность образов. Считаю, что это было огромным и неоправданным с моей стороны авансом. Потому что поэтом я себе считал только в пору наглой юности, а после смирился с мыслью, что имеются целые созвездия прекрасных поэтов, до которых мне никогда не дотянуться. Вернее, надо всерьёз заниматься только этим, посвящая себя полностью, иначе никак. Но по тем же причинам, что и у моих первых учителей, выбор был в пользу собственного выживания и семьи своей тоже. Тем паче я всё время работал прозу, а стихи так и остались неким побочным продуктом, образовывающимся время от времени, а не целенаправленно.

И всё же, продумывая структуру этой книги, решил отказаться от всевозможных сортировок на раннее и дальнейшие всполохи сочинительства в столбик. Подобно тому, как всё это время чередовались времена года, невозможно чётко сказать: вот этой осенью писал только лирику, а в том году сплошные пародии. Восторг и разочарование, радость и горе, смех и боль всегда рядом, рука об руку, и в этом видится какое-то мудрое равновесие жизни. Готовя эту книгу, стараясь сбалансировать тексты тематическими блоками, тем не менее разместил стихи вперемешку. Потому что тот юноша всё же порой выдавал нечто любопытное мне сейчас, а я – современный и вполне себе умудренный – до сих пор могу дать осечку. Потому процентов восемьдесят стихов, написанных тогда либо сейчас, никто не увидит – это стихи-упражнения, не отставившие следа ни в памяти, ни в черновиках. И даже из тех, что остались и были хранимы, в эту книгу вошли единично под моим мысленным грифом «публикуются впервые». И так же равным образом стоят со стихами, которые выдержали с десяток публикаций. Хотя всё это, на мой взгляд, просто выдаю за поэзию, а к ней имеет отношение только тем боком, что выжило вместе со мной, порой помогая шагать по своему пути дальше. Единственное, чем я руководствовался при написании похожего на стихи текста: чтобы он, с одной стороны, не был бы оторван от парадигм, а с другой – не был бы похож на подобное на эту же тему, не становился занудным, заунывным, то есть обретал бы индивидуальность. Вот что-что, а сразу уяснил – любой отдельный стишочек даже у одного автора не должен напоминать содержимое патронташа, каждый потенциально может рассматриваться как самостоятельное произведение искусства.

По этим же соображениям я не проставлял даты написания. Пусть так всё, как погода, нестабильно перетекает одно в другое: любовная лирика в гражданскую, юмор в присущую поэтам тему «размышление о творчестве», пародии в декаданс, эксперименты пусть соседствуют с подражаниями. Могу сказать только, что с удивлением обнаруживаю в ростках стишков 10-х годов этого века корни из стихов, скажем, начала 90-х века прошлого, а то и вовсе в невероятно далеком 1987-м.

И здесь надо перейти к тому самому непростому моменту, ради которого эта книга и создавалась. К дате. С чего вдруг оказалось, что именно тридцать снеголётов пронеслось? А не, скажем, сорок, когда я впервые что-то там записал в тетрадку про волка с зайцем? И не тридцать три, когда впервые вынес стишки на публику? Если кому неизвестно, то в советские годы писательский стаж начинался с даты первой публикации, пусть даже в маленькой газете. Поскольку раньше всё было общеидеологическое и газеты считались официальным источником информации, направляемые седовласой КПСС в обнимку с администрациями всех уровней. В наши дни, когда в любой момент можно разместить стихи в интернете и тут же получить читательский отклик, в дальнейшем так же могут возникнуть разногласия – от какого дня считать свой профессиональный творческий путь? И пока всё на стороне, тем не менее, печатного слова. В сборнике, альманахе, литературном журнале, пусть многие из них давно себя дискредитировали. Но газеты упорно дискредитированы ещё больше. И с этой точки зрения мне, считаю, очень повезло. Газеты были государственными и в них зафиксированное становилось фактом. А при условии, что напечататься в книжных форматах было похоже на сдачу кандидатского минимума по сравнению с обычной сессией, то отметать значение газетных публикаций было бы несправедливым. Это потом, в 90-х уже, можно было запросто опубликоваться в какой-либо районной газете, если есть знакомые в редакции. А на самой зорьке моего, если можно выразится – становления, отбор для публикаций должен был согласовываться с руководителем литературного объединения, что за астую сопровождалось целым семинаром по поводу твоего творчества. И не факт, что принесённые в редакцию стихи обязательно опубликовали бы и сразу. На усмотрение главного редактора либо ответственного секретаря проходил чисто технический отсев – сколько есть места на газетной полосе, и когда оно появится. Так что зачастую ожидание публикации растягивалось на два-три месяца.

После описанных здесь процедур, так и появилось первое напечатанное стихотворение под названием «Любовь» (предлагалось к печати три стишка). Произошло это в единственной газете города Мыски «Путь к Победе» 17 июня 1989 года. В дальнейшем газета, хотя и переименовалась на «Вариант», охотно публиковала мои стихи и в 90-м, и потом вплоть до 1995-го, потом я просто чуточку зажрался и перестал им что-либо предлагать. Везунчик! Не успел переехать студентничать в Кемерово, как начались сплошные чудеса! Сразу после моего восемнадцатилетия, пришедшегося на эпохальный 1991-й, грянула первая областная публикация в широкоформатной, недавно образованной и недолго просуществовавшей газете «Время» (№ 7, 18–24 февраля). А на следующий день выскочил в тематической рубрике в новой, но весьма и долго популярной газете «Левый берег» (№ 7, 18 февраля). А теперь попробуйте угадать, что произошло на следующий день? Родная моя газета в г. Мыски уже не по одному-два стишка разразилась, а целой индивидуальной подборкой на полосе (№ 21, 19 февраля). А особый фокус в том, что ни одна из газет и не подозревала, что у меня день рождения; я же, весь в проблемах, на такую последовательность внимания не обратил. Я вообще этих газет не выписывал, не покупал, не собирал. Это всё сделала мама. Не знаю, откуда у меня неуместное для творческого люда равнодушие к собственным публикациям? Предположу только, что раз публикации всегда и везде воспринимаю как само собой разумеющиеся, то либо у меня завышенная самооценка, либо зашкаливающий фатализм. Но так или иначе первые семь публикаций пришлись ещё на советское время, как раз накануне его заката.

А первая журнальная публикация состоялась в «Огнях Кузбасса» в 1997-м году. До этого дважды умудрился залезть стишками в общие сборники кузбасских поэтов. Нельзя не упомянуть газету «Кузнецкий край» (при советской власти – «Комсомолец Кузбасса») – единственную, где напечатать стихи считалось особой честью. В то время, когда все остальные газеты уже либо исчезли, либо коммерциализировались, замечательный редактор Евгений Богданов брал ещё время от времени что-либо в печать от литераторов. И меня приветил за 90-е трижды, что весьма недурственный был результат на фоне всеобщего «негде печататься».

Может показаться странным, что столько внимания уделяю здесь тем старым газетным публикациям. Но всё же справляем вроде как своеобразный юбилей автора. А на юбилеях принято по-стариковски вспоминать прошлое. Да и кажется важным напомнить, как начинало моё поколение, чему радовалось и какими тропками добрело в текущее. Ныне я помогаю дебютировать молодым талантам сразу книжками, иногда и в твёрдых переплётах. А не на скрепочке, как выходили мои книжки стихов «Ладонь» (1998), «Окаянная осень» (2003) и «Несостояние» (2005). Сейчас, когда в целом вышло 12 книг, а 13-ой первая электронная, возможно и не стоило бы ворошить прошлое и предъявлять в свет стихотворную книжку? Но внезапно, более десяти лет спустя после того, как решительно прикончил в себе поэта, стихи оказались востребованы: состоялись публикации в Москве и в Торонто. Несколько стишков вроде как взяли переводить на фарси, но о дальнейшей их судьбе пока ничего не известно. Давно так же на мои стихи не писали песен. Последняя, «Афродита» на стихотворение «Берег», была написана в 2003 году, и надо же – в 2018-м композитор из Питера обратился к осеннему тексту от 1992 года. Да ещё ж юбилей! А первая публикация, напомню, была – стихотворение.

Хотя эта публикация тогда была не самой первой. В упомянутой газете «Путь к Победе» в 1988 году вышли сразу три моих статейки: о неудачной деятельности ЖКХ, переименовании улицы в честь воина-афганца и экскурс в культурный голод нашей молодёжи. Чуть позже, опять-таки в 1989-м, газета напечатала ещё пару заметок и дала мне направление на факультет журналистики Томского университета, куда я поступать не поехал. И хотя ныне литературно-исследовательских, критических статей, предисловий, рецензий у меня, пожалуй, столько же, сколько стихов, всё же это ближе к журналистике, а не к художественному творчеству. Но тоже труд, какой-никакой. Оттого на самом деле началом пути я считаю общий период, с осени 1988-го по лето 1989-го.

Именно в этом временном диапазоне 30 лет спустя задумывалось пройти все этапы создания этой книги. Осенью 2018-го начал, а уж до лета 2019-го обязательно должна попасть к тебе, дорогой мой читатель! Потому как без тебя, получилось бы, все эти годы я занимался чем-то ненужным и напрасным. Поверь, я очень старался тебя не подвести. И сам буду верить, что рассказанные здесь истории придутся по душе!

* * *

Не дело задумал, не дело –

Прозы своей предательство.

Всего за одну неделю

Собрал и отнёс в издательство.

Стихи мои легковесные –

Шиза моя еженощная,

Затраты на вас неуместные,

Потому и книжонка тощая.

Но не жалею нисколечко!

Как не мурлыкать от радости?

Читатель, лежи на коечке!

Читай, перелистывай.

Здравствуйте!

Холода

Не вымерли драконы – измельчали!

Ссутулившись, с горбами за плечами

Они входили в смёрзшийся троллейбус,

Вжимались в шубы,

грелись,

грелись,

грелись

И раскрывали вогнутые рты,

Пуская пар.

Иероглифом надсадным

Давали знак собратьям по осадкам,

Пуская пар;

Иероглифом убогим

Давали знак собратьям по погоде:

– Я здесь! Я одинок! Печален!

Не вымерли драконы – измельчали…

* * *

У старого автовокзала,

Что дремлет в ночной тишине,

Дождёмся ни много, ни мало,

А снежного танца из вне.

Из мглы непроглядной навстречу

Спускается к нам снеголёт

И путает шапки и плечи

У тех, кто автобуса ждёт.

От спящего автовокзала,

По снегу сапожками – скрип,

Опаздывая, прибежала,

Просеявшись сквозь снеголип.

В автобусе в темень помчались.

И я любовался тайком:

В ресницах снежинки венчались,

В причёску вплелись ободком.

* * *

Мороз не шутит. Как же быть?

Мы с тобой в лесу заснеженном.

Костёр разжечь и зарубить

Ему для пищи куст орешника!

Ну кто ж в огонь бросает лёд

Умерших веток сухостоя?

Тепла ни капли, дым идёт.

Любви в костёр добавить стоит?

Как в зеркале больших озёр

В твоих глазах огонь гарцует,

Он разгорелся, наш костёр!

От искорки, от поцелуя…

* * *

Если что не забудется,

Если что и останется –

Как голубенький снег

Занавесками тянется,

Как луна наполняется

Любопытной желтинкой.

Этот танец для снега,

И для Мишки с Маринкой.

Полуночная пара

В суете снегопада:

Есть здесь тайна какая?

Вдалеке от разлада

Мы подолгу гуляли

И смеялись негромко,

Чтобы смысл обретали

И луна и поземка…

* * *

Ты ложилась в мягкую постель,

Разметав тоскующие руки.

А в окно заглядывала ель,

Обронив рождественские звуки.

Пусть замрёт покладистая дверь

На интимной ноте, тихой, низкой.

Мы с тобой устали от потерь,

Не спугнуть бы счастье, коли близко.

Колыбельная

1

Без юмора и без иронии

Мне следует вам рассказать,

Что в мире нет лучшей гармонии,

Чем знать, зачем нужно поспать.

Пусть нету от снов интереса,

Пусть даже в кошмарах метаться!

Ведь главное в этом процессе,

Что есть для кого просыпаться.

2

Как в песне – кончится зима,

Ведь всё кончается внезапно:

Получка, «Горе от ума»,

Бутылка, Древний Рим и Спарта.

Нагрянет с солнышком весна,

И от грядущего не деться,

Так лучше не бежать от сна,

А взять и выспаться как в детстве.

И потому – подушка ждёт,

Пусть сновиденья тянут в выси:

Что кончится и что грядёт

От нас ни капли не зависит.

На стыке веков

Мы вгрызаемся в зиму что крейсером:

По-сибирски, с размахом, в дугу.

С опозданием выйдя на сессию,

Я в берлогу крупу волоку.

Когда снег, устилающий крыши

Белым шифером, чуть невесом,

Я ловлю ощущение свыше,

Слышу времени колесо.

Тащит кляча эпохи в потемках

По снежку новогоднюю ель.

– Эй, ямщик! – окликаю вдогонку, –

Подскажи, и куда нам теперь?

* * *

Унылый, обречённый снегопад

Со мной гулял сегодня по дороге.

Мне жаль его! Ему не взмыть назад

В небесно-непроглядные чертоги.

А снег устало падал врачевать

И укрывать собой земные раны.

Из нищеты творил он благодать

И умирал в земле обетованной.

И, пожалев меня, зажёг закат,

Мол, путник, мол, озяб, бредёт куда-то…

Мой сводный и ранимый снежный брат,

Нам по пути в дороге без возврата.

* * *

Что мне поэзия? Стихов стихает снег,

Добрезжится до брежневских домишек,

Разбудит напридуманный успех,

Когда рассвет ещё на ладан дышит.

Нападают сугробным горбуном,

Как рафинадом, рвущиеся рифмы.

Что мне поэзия, которая потом

Растает, как под пеной тонут рифы!

* * *

Поэты пишут, не смолкают.

Для каждого наверняка

Найдётся новая строка,

Которую все прочитают

Через века, через века.

На этой вере неуёмно

Бушуют страсти нараспев:

«Пленяя уши старых дев»,

Стихи читает благосклонно

Поэт, щекой порозовев.

Снесут на кладбище поэта

Когда-нибудь, когда-нибудь.

Нам – бедолагу помянуть;

И книжка выйдет даже где-то.

И мир изменится. Чуть-чуть.

С новым гадом!

Прощайте огнедышащий дракон!

Вы так взирали грозно и сердито,

Внедряя тот или иной закон,

Не склеивший разбитое корыто.

Но как палили изо всех окон

Разгневанной дымящуюся пастью!

И показали, как хамелеон

Меняется в цвета насущной власти.

Мы ж втихаря – к принцессе на балкон:

Совсем без Вас искали в мире счастье.

Прощайте огнедышащий дракон,

Укушенный змеёю в одночасье!

Мы в эту ночь начнём опять с нуля,

Бокалами добавив перезвона,

С одним желаньем, чтобы та змея

Не превратилась в нового дракона!

* * *

Звёзды не спят, дребезжат и качаются,

Если шагать и смотреть в никуда,

Как колокольчики, будто прощаются,

Капают слёзы из серебра.

Домики ангелов тоже невечные,

Как ни старается Маленький Принц.

Если прислушаться к ним, незамеченным:

Звенят переливами, падая вниз.

Слёзы бессилия, слёзы отчаянья…

Глядя на нас, прослезиться пора.

Ангелы плачут. Напоминанием

Гаснут серебреные колокола…

* * *

М. А. Шолохову

То ли ветер лишился покоя…

Где-то вскрикнул, проснувшись, петух.

Приглушенно окликнули трое –

Огонёк папиросы потух.

А дома ещё спали под снегом,

И дымок над трубой не дрожал.

Лучик солнца встававшего бегал,

Осветив беспощадность ножа…

Первый всплеск тихо охнул в колодце,

Сбросив цепь, ворот зябко заныл.

Разговор у колодца ведётся –

Чей-то пёс, мол, тревожно скулил.

А невинное сердце остыло.

Тайну прячет затоптанный снег.

Только радио и сообщило,

Что в деревне убит человек.

Белая гвардия

М. А. Булгакову

И зачем вы, кони, скачете,

На иконах лики плачете?

И зачем ребятушкам весело?

Завтра им, солдатикам, в месиво.

Завтра их штыками да пулями

Не пригнули бы, не проткнули бы!

Все они смеются, лаются,

В озорной поход собираются.

Поклонюсь кресту: «Иисусе,

Вразуми глупцов ты безусых…»

Отчего ребятушкам весело?

Завтра всем солдатикам в месиво.

Завтра нас штыками да пулями

Не пригнули бы, не проткнули бы!

* * *

За окошком зимушка

Весело метёт.

Что не спишь, Фаинушка?

Что тебя гнетёт?

Ноги грея в валенках,

Открыла б Мопассан,

А не то, что Савинков

Про коня писал.

И наганы чистить –

Это не для дев.

Там ж кругом чекисты

Хлеще, чем Азеф!

Звал же провокатор

В Вену и в Париж?

Ты не узурпатору –

Своей дури мстишь!

Разве виновато

Классовое чувство

Пролетариата,

Что быть в девках грустно?

Ты ж подслеповатая…

Ну причём здесь Ленин?

Ведь сошлют проклятые

В тундру, где олени…

За окошком зимушка

Воет в унисоне.

Не ходи Фаинушка

* * *

смотрю на себя в зеркало

где-то мама где-то папа

ничего не пойму

а сталин-то внутри

откуда взялся

* * *

А снег умирал под шагами –

Тысяча жизней за миг.

Снежинки топтали ногами –

Тысячи жизней земных

Задумайся, слышишь, Великий –

Под ноги взгляни с высоты,

Услышь, как срываются крики –

Снежинки вмерзают в следы.

Растоптаны души и лики,

Кровавые пятна в снегу.

Но я не хочу быть великим –

И дальше идти не могу.

Анка

Растоптав навсегда

Ростроповича виолончель,

Завывает январь,

перевязанный лентой пихтовой.

Мне милее забава: на Волге уселся на мель

Полукатамаран, возглавляемый

смелой Орловой.

Воздвижение храма

достойно восторженных од,

Если не замечать куполов однобокого злата.

И как весело, бойко,

ритмично стучит пулемёт –

По-стахановски Анка работает

не за зарплату.

Это постреализм, это пьяный январь СНГ,

Полоумный стажер перепутал,

спеша, киноленты.

Сотрясение храма и ангел,

висящий в петле,

В повторенье своём отчего-то

уже неприметны.

Всё хороним кухарок рядком

у кремлевской стены.

Надо меньше ломать или

строить побольше и выше.

Анке хватит патронов

в загашнике вплоть до весны

И она только ждёт, когда

подойдём мы

поближе…

* * *

Нет никого, способного

выслушать и понять:

У всех обстоятельства – кто к леди,

а кто к жене.

Уверен, что даже попросят меня отпевать,

Хотя в завещании чиркнешь,

что не хотел бы, нет.

Скажут они: покойный был сам суета;

Он странный вообще-то бывал –

звонил по ночам,

Всё просил памятник со звездою

и без креста,

Но мы-то со временем в шаг.

Пусть будет ничья.

Так не открыли Есенину,

когда он ломал кулачки

Об англетерские двери.

Думали: придурь! пьяный!

Так Солженицына вписывали в стукачки,

Так дознаватели

не слушали Мандельштама.

Нет никого. Хоть матом вокруг заорись.

Впрочем, а что они могу ответить –

с глазами сыча.

Звезда или крест –

конём оно всю любись!

Свеча на столе. И мело.

И погасла. Ничья.

* * *

Ничего в этой жизни не жду.

Ни любви, ни печалей, ни встреч.

Я, как все, в своё время уйду,

Заберу свою силу и речь.

Очумевший от сует мирских,

Позабыв горький запах еловый,

Я рифмую слова «хлеб» и «стих»,

Для меня они – первооснова.

* * *

Скука, смертельная скука,

Мы вновь повстречались с тобой,

Из детских моих переулков

Вернулась с вином и виной.

Я помню твои посещенья,

Они на бумагу легли.

Приходишь ты вместо прощенья,

Приходишь ты вместо любви.

Зачем же ты, скука, досталась

В наследство для мутной души?

Посмотрит она сквозь усталость

И скажет с улыбкой: «Пиши…»

* * *

Когда холодает резко –

Осень цитирует Блока.

Колышется занавеска

Над форточкой однобоко.

Мы, как всегда, не успели,

Гадаем – а что же с нами?

А где-то воют метели

Запертые в подвале

Меж банок, мешков, картошки,

Готовясь выйти наружу.

А мы подбираем крошки

Былых ощущений и тужим

О том, что могло быть дескать

А вышла только морока…

Колышется занавеска

Как будто цитирует Блока.

* * *

Мы мешаем друг другу

в разумной системе дивана,

Мы не слышим друг друга,

укутавшись в вакуум дела,

Может стоит напиться,

затем чтоб меня отругала?

Потому что давно,

так давно своих песен не пела.

Иногда поражает потеря

способности плакать,

Когда яблоня пахнет

разнузданно и неумело.

Мы мешаем друг другу,

как кошке мешает собака.

Потому, Боже мой,

как давно своих песен не пела!

Если не замечать ожидание Нового года,

На который несется

вечернего чая торпеда,

Так и будем мешать

скучный телеэфир с непогодой.

Потому что давно для меня

своих песен не пела…

* * *

Выхожу за водкой,

стукнув дверью;

вспугнул девочку,

дозволяющую себя целовать

между вторым и первым хрущебы

у почтовых ящиков.

Прохожу мимо, вспоминая,

как было трудно

целовать девочку,

боявшуюся каждого стука,

у почтовых ящиков

между первым и вторым хрущебы.

Девять дней как её не стало,

потому выхожу за водкой.

* * *

Стихи послушны снегопаду,

И на подъём рука легка.

Я мог бы сочинить балладу

Про небеса и облака,

Но я зациклился на лете,

Твоими письмами дышу….

И что изменится на свете,

Когда балладу напишу?

* * *

Сделал себе блинчики

С икрой и сгущёнкой.

Отдельно – с икрой,

Макать в сладкое – тоже отдельно.

«А что если совместить?» –

Подумал с прищуром.

Пусть будет невкусно,

Зато никто не скажет,

Что закостенел, погряз в догматах.

Пусть знают: склонен к оригинальности:

Может белым и может верлибром.

Но мать вашу за ногу –

Сгущёнка с икрой?

Я стоял у плиты,

Жарил на оливковом масле.

А вы знаете сколько оно стоит?

Уже не говоря о том,

Сколько стоит икра.

Да и сгущёнка ныне кусается.

Чтобы понять, что книга плохая

Не обязательно её прочитать.

Помыть руки перед едой

Можно и без знаний о проблемах

Размножения бактерий.

«В конце концов

Должно быть что-то стабильное

В этом мире грантового мышления», –

Опять подумал с прищуром.

И съел. С икрой отдельно,

Сладкое отдельно.

И написал стихотворенье.

* * *

И где-то на исходе всех отваг,

Попыток и несбывшихся надежд

Пойму, что я индейский бумеранг,

Закинутый в пространственную брешь,

Вернувшийся и брошенный опять

В бессонницы запутанный ажур.

Неблагодарно слепо доверять

Оружию. Я это докажу…

* * *

Всё так. Созвездие Коня,

Седок из лука бьёт прицельно.

Из декабря тащусь бесцельно

В какой-то год такого дня,

Мозаика хлопот вокруг

Где разом сложится послушно

В мгновение, что простодушно

Остановлю, сменю на лук.

И всех простив, секрет храня,

Я просто так, за между прочим

Помчусь под покрывалом ночи,

Взнуздав созвездие Коня.

* * *

Живу, пожалуй, слишком наспех,

Как будто срок не так велик,

И жизнь проходит курам на смех,

Но не жалею, я привык.

Когда с земным не очень ладишь,

Стать космонавтом не важней.

Зато я в космос сердцем настежь,

И настежь двери для друзей,

Что вдрабадан на всех поминках,

Потом пьют сами по три дня.

А у кого глаза в слезинках,

Им просто скучно без меня…

* * *

Стекает медленно река

С поверхности планеты.

Накрапывает дождь слегка

С рассвета до рассвета.

И стонет чахлая сосна

Подмытая под корень.

Совсем простужена весна,

И я серьёзно болен.

Заляпан тучей горизонт,

А я обезоружен

Бреду, не спрятавшись под зонт,

И отражаюсь в луже.

В автобус вымытый сажусь,

Подсаживаюсь к окнам.

Кому теперь такой сгожусь,

Простуженный и мокрый?

* * *

Какие девушки катаются в трамваях!

В таком трамвае даже ехать лестно!

И пусть колесами немножечко хромает,

Ему в музее отведем мы место.

Какие девушки гуляют по Весенней,

По набережной и по всем проспектам!

В музей давайте город переселим,

И будет говорить туристам лектор:

– Такие девушки недавно тут рысили!

Они уехали, не стоит обольщаться.

Давайте замузеем всю России

И будем ахать, охать, восхищаться!

Какие девушки? Все проще – временами

Сердечко в склепах о минувшем ноет…

С макета под названием «Земляне»

Сотрет пылинки пыльный гуманоид,

Телепортирует инопланетным харям,

Меня заметив. Скажет, захохочет

– Такие девушки гуляют по трамваям!

А он, дурак, знакомится не хочет…

* * *

Я знаю, сколько мне осталось

До счастья или до конца,

Когда опустится усталость

На отрешенные сердца,

Вначале, может, не любил

И не искал твоих объятий,

Но кто-то капельки чернил

В твои глаза украдкой спрятал…

* * *

Ищет собака запах хозяина,

Тянет доверчиво морду к авоськам,

Жмется к ножищам чужим неприкаянно.

Поджарая, с рыжим окрасом неброским.

Увидит себя в витрине «Кристалла»,

Мыслью печальной глаза заслезятся:

Как же я так его потеряла?

Заблудится, вредно ему волноваться…

* * *

Опьянение любовью?

Распаялся крест нательный.

Сон тревожный в изголовье,

Как предчувствие похмелья,

Как свершение разлуки:

Словно дьявол ставит сети,

Сердце сжал, опутал руки

И клеймом своим пометил…

Человек ты или что-то,

Выходящее из бездны,

Как преддверие потопа,

Как смещение созвездий?

Разговор уже не важен:

Между нами пустота.

На груди пятно от сажи –

Нету места для креста…

* * *

Мои забытые мечты,

Взлелеянные снами,

Вселились в майские цветы,

В оранжевое пламя.

И обруч ярко-золотой

Сливался с рыжей чёлкой.

Я был ужасно молодой,

И ты – совсем девчонкой.

Мы, забавляясь, огоньки

Охапками срывали,

Плели огромные венки

И головы венчали.

Ладонь купалась в мураве,

В соцветии былинок.

«Трава живая, – шепчешь мне, –

Похожих нет травинок.

Как нет похожих меж собой

Людей». Тряхнула чёлкой.

Я был ужасно молодой,

И ты – совсем девчонкой…

Молодёжь

Дмитрию Копылову

Спроси у меня: «Умеешь летать?»,

Оглядываюсь на поколенье:

С земли вырастает могучая стать,

Щетинится опереньем.

С обрыва ли оземь, на солнце гореть –

Готовлюсь к полёту безвестно.

В конечном итоге суметь умереть

За право летать – это честно.

И мы поднимаемся клиньями под

Ворчанье безкрылых и старых.

«Куда полетели?» – вопрос, да не тот.

Важнее, что все мы – Икары.

И каждому дан полновесный хомут –

Попробуй судьбу запряги-ка!

Икары друг другу всегда подпоют,

И гомон от их переклика…

* * *

Курица или яйцо?

Материя или дух?

От ответа воротят лицо.

И я не отвечу вслух.

Поэты – они наседки:

Сезон и пора в ощип,