Текст книги "Чужак"

«Опять он не пришёл. Сколько же можно ждать?»

Рождение

Контрастность неба была удивительной – далёкий розовый фонарь, который так редко показывается из-за облаков, лучами очертил границу сизо-синих туч. Машина скорой помощи – ГАЗ-55 – передвигалась по разбитой набережной Невы, подобно ящерице, то резко ускоряясь, то притормаживая, объезжая очередное препятствие. Тот же фонарь подсвечивал верхние этажи обезличенных в полумраке зданий. Горизонт уже приобрёл серый оттенок, и всё сливалось – крышка капота, поверхность Невы и неба – в едином бесцветии. Только по капоту изредка быстро пробегали желтоватые блюдца, как будто невидимый официант бросал их через весь стол, дерзко и быстро сервируя его.

«Да, так и есть, фонари накрыли центр города светом, придав ему хоть какую-то видимость жизни», – проскочила мысль. Она прорвалась сквозь хмурые, как это небо, раздумья и осветила лицо Павла, сидящего в машине на месте врача. Прошло три месяца, как ему доверили работу медбрата.

Уже целая неделя, как на некоторых улицах появилось освещение – город из тёмного призрака превращался во вполне жизнеспособного, пусть и с трудом дышащего товарища. Рабочие проложили кабель по дну Ладоги, и на прошлой неделе энергосети дали электричество с Волховской электростанции. Это было чудо! Как немного нужно для того, чтобы ощущать себя человеком.

«Конечно, чудо! Город затравлен, но я ещё жив, и низкий поклон ему за это», – думал Павел, невысокий, жилистый, со смоляными волосами, молодой южанин. Иногда он шутил:

– Во мне взрывоопасная смесь всех шестнадцати союзных республик. Да, я русский.

На нём был идеально белоснежный медицинский халат, из-под которого выглядывал чистый, хотя и застиранный воротник голубой рубашки.

Паша уже год жил в осаждённом Ленинграде и такой заботы жителей друг о друге не встречал нигде. Обессиленные, словно призраки, они нарушали правила потустороннего мира и передвигали материальные предметы: носили друг другу воду и дрова, чистили улицы от завалов, увозили трупы, которые в последнее время появлялись значительно реже. Прошлой зимой тела лежали повсюду: на тротуарах, на дорогах, в подъездах. Тогда процветало людоедство. Но последние полгода что-то изменилось. Дух начал пересиливать материю, и люди вспомнили о своей человеческой природе.

Выбоин на дороге стало меньше, и водитель Ильяс – лысый татарин c голубыми глазами – прибавил газу. Здесь успели засыпать рытвины, образовавшиеся после бомбёжки, – всё-таки набережная реки Фонтанки считается центральной улицей. На повороте к улице Дзержинского машину опасно занесло, но Ильяс уверенным движением руля отработал занос, и она ровно продолжила свой путь.

– Ильяс, надо сходить в гараж, там Васькина машина встала. И похоже, что искусственное дыхание делать ей уже бесполезно, она не очухается. Давай попросим у Васи резину, впереди зима, а в нашу, смотрясь, можно бриться.

Вдруг Ильяс притормозил резче, чем обычно. Павел, ничего не разглядев, недоумённо спросил:

– Ильяс, ты что?

– Кленовые листья легли в ряд. Поперёк улицы. Будто уточка оставила следы. Они аж светятся в темноте. Вспомнил, как проводил лето у моей бабки в деревне. Извини.

«Ильяс прав, жизнь должна идти своим чередом, смерть – своим. К смерти мы торопимся круглосуточно, иногда и на жизнь надо обратить внимание. Здесь каждый день умирают, да не просто умирают, а у тебя на руках. На фронте бой перемежается с затишьем, смерть – с жизнью. А здесь смерть не разбирает даже времени суток, не говоря про дни недели. Первое время не мог спать, пока не появился здоровый цинизм».

Год назад, в октябре сорок первого, Павла с переломом ключицы отправили в ленинградский госпиталь. Его, комбайнёра из-под Сталинграда, за три месяца до этого срочно отправили на курсы водителей танков – сказался невысокий рост. Проводить Пашу на поезд было некому. Уже на курсах он получил письмо от отца из поселения в пермском крае, куда того выселили в тридцать шестом. Оно дымилось от эмоций:

«…Несмотря на то, что история нас разделила и многие русские люди оказались, как это было нередко в нашей истории, по разные стороны баррикад, мы должны сплотиться, ведь сейчас угрожают самому существованию славян. Мы должны взять лопаты и выгрести расползающуюся гниль».

Отец до революции был директором местной гимназии. Служа там, заработал на небольшое именьице и уже в двадцатых годах, после жуткого голода, когда семья потеряла мать, был вынужден научиться работать на земле и стал, как теперь говорится, кулаком.

– Теперь могу и по роже стукнуть. Только толку не много. Куда я со своим кулаком против ружья, – шутил он.

И, как многие, не принял коллективизации.

– Работать по-разному, а делить поровну. Альтруизм может быть до определённого предела, – возмущался он.

Сын был не согласен и ушёл по другую сторону «баррикад».

– Человек – существо коллективное, даже волки живут стаями, – говорил он.

– Конечно, если бы результаты труда оставались в колхозе, а то ведь хозяйство-то коллективное, а решения партийные, – отвечал отец.

– Это временно, – уходил от ответа Павел, чувствуя слабость своей позиции.

Уже в сентябре Павел оказался на линии фронта под Ленинградом. Ему досталась новая «тридцатьчетвёрка», только что сошедшая с конвейера нижнетагильского завода. Экипаж самоходом добрался от железнодорожной станции до назначенной точки, но уже в пути начались проблемы. Сперва отказала радиостанция, и они чуть не заблудились – помогли местные пастухи. Танк около пятнадцати километров шёл по стопам сивого коня, который в смотровом окне сливался с уже порыжевшей листвой. Затем на подъезде к месту дислокации разбило коробку передач, и они целые сутки провели в поле, пока не подвезли новый фрикцион.

– Сборщики, ядрёна мать. Из-за таких красавцев план в колхозе по ночам выполняли, – ворчал Павел.

Он часто задумывался о том времени, когда придётся вступить в бой:

«Ладно, когда комбайн встаёт посреди поля, а если встанет танк? Он же как консервная банка, ждущая свой нож. Вся надежда на пушку и командира, который только вчера прибыл из училища».

Павел был трусоват по своей природе и поэтому шёл в потоке, делал как все. Стал комсомольцем, как все. Даже передовиком он стал, чтобы сильно не выделяться. Правда, первый раз он сел в кабину комбайна не совсем трезвым, но это помогло побороть страх перед машиной.

И проблема не заставила себя долго ждать – первый бой прошёл незаметно: когда они шли колонной, то нечаянно перешли линию фронта и нарвались на взвод мотоциклистов, это даже показалось ему весело, а вот во втором бою повезло меньше – заклинило рычаг правой гусеницы. Павел растерялся, не зная, что делать. Танк начал крутиться на месте, словно собака, пытающаяся ухватить себя за хвост. Машина превратилась в удобную мишень, и, пока Павел тянулся за кувалдой, оказавшейся в отделении командира, грянул выстрел из противотанковой пушки. Он даже не успел испугаться – дальше, в состоянии контузии, он что-либо слабо помнил. Может быть, он сломал ключицу во время взрыва, может быть, тогда, когда его выволакивали из танка.

В ноябре пришло время выписываться, и в один из вечеров в палату вбежала медсестра. Она была прекрасна той благородной красотой, которая даже сквозь медицинский халат выдавала в ней принадлежность к дворянскому роду. Даже сумятицы на её лице никто не заметил, она остановилась и будто прочитала стихи:

– Есть здесь кто-нибудь, умеющий водить машину? Убит водитель скорой помощи.

Вся палата, включая тех, кто ни разу в жизни не касался руля, подалась вперёд в страстном желании сказать: «Я», но крикнул только Павел:

– Я могу!

Он даже не видел, кто вошёл, поскольку сидел спиной ко входу, но нежелание идти на фронт подстегнуло его.

– Левая рука пока не очень, но можно попробовать! – добавил он, повернувшись, к медсестре.

Хотя Павел и работал комбайнёром, но несколько раз ему приходилось рулить на служебной «эмке» – водитель председателя иногда уходил в неожиданный загул.

Уйдя вместе с медсестрой, которую, как он узнал позже, звали Нюрой, и подменив погибшего водителя, он так и остался работать на станции скорой помощи. Главврач похлопотал за него, хотя было совсем непонятно, где спокойнее – здесь или на фронте? Там есть время боя и есть время отдыха, причём, как правило, время активных военных действий значительно короче, чем время затишья – время передислокации. Война войной, а обед по расписанию. В скорой помощи же, как в муравейнике, даже ночью продолжалась жизнь – Павлу приходилось работать двадцать пять часов в сутки, и конца-краю работе не было видно. Даже если не было бомбёжек и количество вызовов уменьшалось, то приходилось ездить за водой, а зимой Павел часто отправлялся Дорогой жизни по Ладожскому озеру за медикаментами. Сколько там ушло под лёд автомобилей во время встреч с немецкими «мессершмиттами», известно одному Богу. Иногда Нюра сопровождала его, и тогда ему было совсем нестрашно. Со временем Павел стал за всех – и водитель, и медбрат, и ангел-хранитель, и даже повар…

– Пашка, расскажи историю про собаку нашего хирурга и медсестру Галину. Николай – мировой, да, мужик? А Галина мне шибко нравится. Ты видел, какая у неё белая кожа? Я слышал, ты там каким-то боком к этой истории? – вопрошал Ильяс, выкручивая всем своим телом руль ГАЗ-55.

На улицах уже никого не было, и он мог позволить себе заложить пошире. Это было вынужденно, ведь сейчас он весил не более шестидесяти, а до войны занимался борьбой и выступал в полутяжёлом весе. Как-то Ильяс принёс награды в больницу…

– Ильяс, тяжёлая очень история, он же охотник, и собака у него была охотничья – лайка Бен, – перебил Павел и тут же продолжил: – Ты же знаешь, у медсестёр паёк небольшой, а у Галины двое детей. Она сейчас в роддоме работает. Мы позавчера оттуда забрали женщину, там тяжёлый случай был. А у неё самой руки трясутся, слёзы льются. Она рассказывала, что старший, мальчишка, не помню, как звать, вчера утром упал без сознания. И теперь Галя не знает, кто её дома ждёт вечером. Может, одна дочь. Девчонки как-то пожилистей нашего брата. Вот Николай и отдал ей, совершенно чужому человеку, свою собаку. Убить самому духу не хватило. Попросил меня, знает, что я из деревни. Видел бы ты его в этот момент. И так не кочепыжный, а тут превратился в сморщенный грибочек, будто часть своей жизни отдал. Я привёз Бена к Галине домой, во дворе пристрелил. Мне ещё полгода назад выдали табельное оружие для защиты от мародёров. Ну и разделывать пса пришлось самому, Галя с голодухи и так еле стоит, а тут ещё такое. Да я, честно, сам сперва струхнул. Ты когда-нибудь видел глаза лайки? Они поумнее многих человечьих будут. По немцам стрелять проще, – отрезал Павел.

– Ух ты, – с содроганьем выдохнул Ильяс. – Кстати, мы подъезжаем. Во дворе, наверное, темень, но когда звонили, обещали встретить, – сказал он, очухавшись от рассказанного и поворачивая во двор.

Фары были забрызганы грязью и светили плохо – видимость становилась лучше только в пятне радиусом два метра, перед капотом. Вот в этом радиусе неожиданно и появился гриб. Это мог быть деревянный грибок с детской площадки, но он зашевелился и отскочил в сторону. Ильяс притормозил, Павел приоткрыл дверцу и спросил:

– Это Садовая, 79?

Грибочком оказалась старушка, худющая-прехудющая, но в широкополой шляпе с невысокой тульей. Она была стёрта, и цвета было не разобрать. В придачу к шляпе на шее был повязан серебристый платок. Она как будто выпорхнула с открытки начала века.

– Я тут вас уже полчаса дожидаюсь, примёрзла немного. Это я вам звонила, – добродушно сказала старушка.

– Руль до упора вправо, и вставайте вон туда к скамейке, – удивила она Ильяса и Павла неожиданной командой. – Пойдёмте скорее! Боюсь, как бы не было поздно, – продолжила ещё жёстче, отрезав им возможность дальнейших расспросов.

Прихватив носилки, они выскочили из машины и гуськом двинулись в соседний подъезд.

– Это я вызвала вас. Насчёт машины не удивляйтесь. Мой муж, секретарь горкома, царствие ему небесное, в своё время научил меня, и я не хуже него управлялась с нею. – Через секунду на ходу она продолжила: – Роженица у нас в доме!

– Ильяс, ты понял, скорее всего, едем в роддом? Это на Петра Лаврова, 2. Недалеко. С тобой мы там ещё не были.

…Ильяс, в отличие от Павла, работал водителем скорой помощи всего лишь вторую неделю. Пришёл тем же путём, что и Паша, – через госпиталь. Подорвался, вот только на собственной гранате. Достал частично чеку, чтобы быстро извлечь во время боя, а она сама извлеклась в неподходящий момент. Он успел отскочить и лечь на землю, но колено раздробило. Теперь оно почти не гнулось.

Ильяс любил хохмить: посадит голубя на плечо, возьмёт костыль и изображает из себя Джона Сильвера. Они и по натуре были похожи: он был жёстким человеком, но с большим сердцем. Голуби это чувствовали. С ними у него был свой язык. Те, пока сидят на плече, заглядывают Ильясу в рот, как будто пытаются прочитать что-то по губам. А это он зёрен в рот набрал. Вот только голубей стало мало, самые прыткие остались. Мальчишки уже давно их перестреляли, у них своя война.

Павел же к тому времени давно перешёл из водителей в медбратья. Квалификаций за год приобрёл больше, чем многие довоенные медики с образованием и со стажем. Медсёстры называли его ласково – профессор. И не только за то, что он мог показать все созвездия на ночном небе, но и за то, что он мог поставить на место вывихнутое плечо, и за то, что мог отремонтировать всё, что угодно. Под его руками неисправные вещи начинали сами двигаться, светить, кипеть. Казалось, что он приводил их в чувство касанием рук.

– В доме нашем жителей осталось немного, все на виду. Антонина, соседка с четвёртого этажа, надо мной живёт, рожать собралась, на седьмом месяце. Мы за ней присматривали. Но за пайком она всегда сама ходила. Пока отец был жив, генерал каких-то там войск, у неё всё было просто здорово. Но он погиб по весне, и спустя какое-то время их лишили спецпайка. А сегодня она пропала. Ну я и подошла к двери – послушать. Слышу, там ребёнок хнычет, у неё ещё мальчик четырёх лет. Я постучала. Он только громче стал хныкать. Я пошла звонить вам. У нас тут мужчин нет, двери выломать некому. Меня Елизаветой Сергеевной зовут, – старушка перешла на шёпот, она задыхалась от необычно быстрого подъёма по лестнице.

Подымалась троица медленно, и это позволило Павлу во время неровного рассказа осмотреться в слабоосвещённой, но удивительно чистой обстановке. Это был старый дом с высокими ступенями и цветами на подоконниках. Здесь ещё жил не до конца вытравленный дух купечества, он обитал здесь с позапрошлого века – на Садовой в то время шла бойкая торговля. Когда они прошли второй этаж, где висела единственная лампочка в подъезде, то впереди образовались три тени, которые с каждой ступенью увеличивались и поглощали резные перила, цветы на подоконнике, бра, бесполезно висящие по сторонам. Тени не полностью закрыли давно не беленный, потрескавшийся потолок.

«Так революция проглотила Россию в семнадцатом. Петроград – один из нескольких островков, потрескавшийся, но сохранившийся», – смотря на тени, подумал Павел.

Вдруг на площадке он увидел пару кирзовых смятых сапог, таких же, как в детстве, стоящих на печке, сохнущих, отцовских.

«Вот и отца проглотила. Где-то он в штрафбате. Может, тоже назло всему сохранится».

Старушка задыхалась после каждого пролёта, но остановиться отказывалась. Ильяс шёл ненамного быстрее. Когда баба Лиза закончила, Павел уточнил у неё номер квартиры и, оставив носилки Ильясу, рванул вперёд, стараясь не сбить дыхание. Силы ещё понадобятся, чтобы нести носилки вниз.

«Ладно, хоть женщины на сносях сейчас как котята – лёгкие и ласковые».

Поднявшись на четвёртый этаж и подсветив спичкой крепкую дверь, он обнаружил английский замок. Недолго думая, достал револьвер из кармана и выстрелил. Пуля срикошетила куда-то в стену, и пришлось выстрелить ещё раз.

«Хорошо, что я один», – промелькнуло в голове.

Теперь сил хватило, чтобы выбить дверь плечом. Дикая боль пронзила тело Павла, она вспыхнула в ключице и ударила через весь позвоночник, но он пересилил её и вошёл в квартиру. Кромешная темнота проглотила его, словно гигантский гиппопотам. И дверь, скрипнувшая в безмолвии, прозвучала так, будто это сомкнулись зубы его огромной пасти.

«Неужели опоздали? Кленовые, чёрт, листья», – пронзила мысль.

Павел чиркнул спичкой и нащупал выключатель. Свет зажёгся не сразу, будто боялся высветить что-то запретное. Впереди был длинный пустой коридор. Павел двинулся дальше, заглядывая в открытые двери. В первой комнате никого, во второй – тоже. Краем глаза он заметил, что это были спальни, где когда-то стояли деревянные кровати и кресла. Сейчас там на полу лежали широкие матрасы и остатки от кроватей. Здесь Мамаем прошлась общая беда – холод. Всё съедает ненасытная буржуйка. Он также заметил дорогие атласные покрывала, брошенные поверх матрасов.

«Живут же», – вылезла плохая, завистливая мысль. И только войдя в гостиную, Павел почувствовал, что он не один. Паша нащупал выключатель и зажёг свет. В этот раз он вспыхнул мгновенно, осветив лежащую без сознания в центре комнаты молодую женщину и маленького мальчишку: он лежал у матери на груди, свернувшись клубком, словно котёнок. Её живот не выдавал беременности, видимо, воды уже отошли, да и плод наверняка был не богатырских размеров. Почти все женщины, которых Павел отвозил в роддом, рожали раньше положенного срока. Как же торопилась жизнь сменить тепло и сытость на холод и голод…

Женщина – небольшая, но ширококостная брюнетка лет двадцати пяти в шёлковом серебристом халате – лежала на спине, неестественно подвернув под себя руку. Халат задрался выше бёдер.

«До войны, наверное, была пухленькая», – подумалось ему, когда он глянул на её губы.

Первым движением Павел поправил халат, вторым – быстро приложил руки к горлу пацана и к горлу женщины и пощупал пульс. Ему бросилось в глаза, что в руке мальчика были крошки хлеба, они же были и на губах женщины.

«Неужели мальчик пытался накормить её…» – Павел почувствовал себя одиноко.

– Фу ты, – выдохнул он.

Пульс был еле слышен. «Но у кого он сейчас другой?» За последние полгода пальцы Павла стали более чувствительными, стали пальцами пианиста, чувствующими не только клавиши, но и саму музыку человеческой ауры.

В коридоре послышались шаги, и в кромешной тишине они прозвучали, словно шаги командора из маленькой трагедии Пушкина «Каменный гость». Ильяс ступал по старинному паркету.

– Сюда! – крикнул Павел, и эхо отдалось в коридоре.

Бабушка появилась первой, высунувшись из-за косяка двери. Она щурилась, будто подсматривала в замочную скважину, а рассмотрев обстановку, начала причитать:

– Тоня! И ты! Ну никого ж не осталось. Крыс, и тех съели!

– Живы они, – перебил Павел.

Мальчик открыл глаза, приподнял голову и со страхом, а потом с любопытством начал рассматривать окружающих людей.

– Не бойся, мы врачи, а врачи добрые. Помнишь доктора Айболита? – сказал Павел и потрепал мальчика по голове. – Тебя как кличут? – добавил он.

– Я Петя, – неожиданно уверенно и жёстко ответил ребёнок.

– Ладно, собираемся. Женщину на носилки. Мальчика куда? У кого можно его оставить? – обратился Павел к старушке.

– У меня. Только карточки нужно найти. Мужа не стало, и спецпайка лишили.

– Я посмотрю, – отозвался Ильяс.

Павел пытался привести молодую женщину в чувство нашатырём. Она дёрнулась, издала грудной возглас, застонала и снова впала в забытьё. То ли голод, то ли усталость, а скорее всего, и то и другое сделали своё дело. Страдание подмыло дух с двух сторон. Павел решил не мучить дальше Антонину. Пришёл Ильяс, он нашёл на кухне талоны, деньги и записку, где кривым размашистым почерком просила присмотреть за сыном.

– Вот дурёха, чего же ко мне сразу не шла? В нашем доме во всех есть что-то командирское. Здесь живут либо руководители, либо их дети, – ответила сама себе баба Лиза.

– Быстро! – скомандовал Павел.

Они подхватили носилки, и Ильяс сказал плачущему мальчику:

– Мы твоей мамке поможем, а ты держись бабы Лизы. Поживёшь пока у неё.

Баба Лиза нежно обняла мальчонку и потихоньку вышла с ним из кухни. Мужчины несли носилки по лестнице, стараясь держать их ровно. Силы подводили, и это не всегда получалось – женщина постанывала в забытьи. Наконец вышли на улицу. Их обняла кромешная тьма. Павел не видел Ильяса, зато шёлковый халат, поблёскивая в темноте, создавал иллюзию его полёта.

«Надеюсь, туда, где нет боли», – разыгралась фантазия Павла.

– Придётся искать машину на ощупь, – сказал он, продолжая думать: «Интересно, а в раю тоже есть солнце или там светят фонари?»

Ему представилось, что он рядовой сотрудник рая. Что его задача – собирать чистые души и отправлять на новое место жительства. Уже перед машиной Ильяс споткнулся, и они чуть не выронили носилки. Это возвратило Павла в Ленинград тысяча девятьсот сорок второго года, на улицу Садовая. Он успел пролететь всю вселенную туда и обратно, хотя мысль длилась не больше нескольких секунд.

– Гоним! – скомандовал Павел, когда они закрепили носилки.

Они сели в машину, и он продолжил:

– Ты знаешь, где Петра Лаврова, 2?

– Примерно, – буркнул в ответ Ильяс и слился с рулём. Минуту спустя его осенило: – Ты, Паш, представь, а ведь в городе есть роддом. И мамашки продолжают рожать. А если отсчитать семь-восемь месяцев назад, то получим дату зачатия плода Антонины, который, даст Бог, появится сегодня на свет. А ведь это был февраль – самый тяжёлый и болезненный месяц прошлой зимы.

– Кстати, ты знаешь, что китайцы отсчитывают свой возраст от даты зачатия? – откликнулся Павел.

– Ты-то откуда знаешь? – спросил Ильяс, тем самым показав, что, даже чувствуя себя одним из агрегатов автомобиля, слышит Пашу.

– Были по обмену опытом.

Китайцы у нас или наши у китайцев побывали, Ильяс не услышал. Паша глубоко ушёл в себя. То, что рождалось детишек значительно меньше, это было понятно. Но то, что они всё-таки рождались, это изумляло. Конечно, и город помогал, как мог – новоявленных мам старались кормить, как в мирное время. Павлу нравилось бывать в роддоме – там пахло молоком и сливочным маслом. Инстинкт самосохранения заставлял город отдавать самое лакомое своему будущему. Но сейчас перед Пашей вереницей пробегали лица тех девчонок, которые превозмогли холод, голод, грязь, этих убийц-невидимок и рискнули родить. Тех девчонок, которых он доставил по адресу улица Петра Лаврова, 2, знакомство с которыми он считал за честь. Были и случаи, которые он гнал от себя.

В один из январских вечеров прозвучало два сигнала. Павел тогда ещё был водителем. Сначала звонок телефона – сообщили, что на Васильевском, в квартале около университета, рожает женщина, и одновременно прозвучала сирена, предупреждающая о приближении немецких бомбардировщиков. Павла окликнула Нюра, сказав, что срочный вызов, и они поспешили к машине. С того первого дня, когда он вызвался стать водителем, Павел чувствовал покалывания во всём теле, когда они ездили вместе, и даже война отодвигалась на второй план. Внутри был покой. В такие моменты хотелось ехать и ехать, неважно куда. Глаза Нюры лучились благородной верой даже в самые тяжёлые моменты.

– Это не навсегда, – повторяла она, когда они проезжали мимо очередной трагедии.

И сейчас, несмотря на сирену, Павел подбежал с пассажирской стороны и несколько театрально открыл дверь, запустив внутрь медсестру. Та, благодарно взглянув на него, быстро села в машину. Нюра, конечно же, знала, что все мужчины в больнице без ума от неё. Но и мужчины знали, что у неё есть жених, и он на фронте, и большинство из них держало уважительную дистанцию. Паша боялся женщин не меньше, чем войны, хотя всегда старался нравиться им – его одежда всегда была чистой и наутюженной. И в первом, и во втором вопросе сказывалось жёсткое материнское воспитание в детстве – отец пропадал на работе, а вечерами, уставший, предпочитал отмалчиваться. Паша отмалчивался тоже, но однажды он пересилил себя и написал Нюре записку, словно в детстве, с приглашением в кино. Она осталась без ответа.

На Васильевский добрались ещё до начала бомбёжки, а когда Павел и муж роженицы положили её на сиденье автомобиля, послышался гул. Наверное, подобное ощущение испытывает медведь, когда слышит гудение пчёл. Женщина периодически кричала, но даже сквозь крик она не отпускала руки мужа – они не видели и не слышали ничего вокруг, и Павлу пришлось приложить усилие, чтобы разъединить их.

– Скоро поедешь забирать двоих, – сказал он мужчине, закрывая дверь.

Когда автомобиль мчался в обратном направлении, Павел увидел этих страшных пчёл – самолёты в строгом порядке подлетали к центру города.

– Зима же. Чего разлетались, – зло пошутил он.

Отдельные хлопки зенитных орудий вспыхивали на фоне неба, но не могли сломать строй. При подлёте к Васильевскому острову «мессершмитты» разделились на несколько роёв, и каждый начал выискивать место, куда бы «ужалить» побольнее. Послышались знакомые тяжёлые удары смертельного набата. Одновременно женщина начала так сильно кричать то ли от боли, то ли от страха, что ни единой мысли укрыться не возникало. Павел как мог молился, чтобы не пострадали мосты, ведущие с острова на материк. Но, пока он раздумывал, прямо перед ним разорвалась фугасная бомба, повалило несколько деревьев, кусками брусчатки разбило лобовое стекло. Павел не удержал руль, потерял ориентацию и, вместо того, чтобы отвернуть от воронки, налетел на каменный бордюр, брошенный взрывом прямо под автомобиль. Левое колесо с громким хлопком лопнуло. Машина выскочила на газон и, к счастью, не перевернулась.

Крик сзади был душераздирающим. Нюра молчала. Павел со страхом повернулся и обнаружил осколок, торчащий из горла медсестры и перерезавший трахею, сделав невозможным вырваться последнему крику. Павел посмотрел назад – роженица упала с лежака и извивалась от боли, будто лежала на раскалённой сковороде. Страх парализовал его полностью – Нюра мертва, её стеклянные глаза смотрели на что-то, что было гораздо дальше этой улицы, на полу автомобиля уже рожала женщина и вокруг рвутся снаряды. Ему было по-настоящему жутко. Опыта ещё не доставало, и он не знал, чем помочь роженице. Паша испугался её поднять. Лучшего, чем подложить ей под голову куртку, сказать «уже скоро» и кинуться менять колесо, он придумать не мог.

– Нюра, Нюра, этого не может быть, – шептал он, вращая гайки.

Она так и сидела в двух метрах от него с осколком в горле. Когда Павел докручивал колесо, беременная женщина издала очередной вопль и притихла. Потом врачи установили, что она умерла, потому что младенец запутался в пуповине…

И с тех пор страх перед бомбёжкой, словно искусственный позвонок, всегда был с ним. Видимо, с этого позвонка и начинала бежать парализующая волна, когда Павел слышал мерзкий гул. Вспоминая «тридцатьчетвёрку», пусть и не работающую, как часы, но закрытую бронёй со всех сторон, он думал о том, насколько беззащитен его «газон» – он словно жук, находящийся под занесённой над ним ступнёй. И он вёз в этом «газоне» будущее этого, уже родного, но Господом забытого города. Рождение плотно переплелось со смертью, свет – с тьмой.

«Всё серое, белого нет», – думал Павел, и ему очень хотелось нажать на газ, когда он вёз очередную беременную женщину, лишь бы не попасть под бомбёжку. Но дороги были такие, что роды могли начаться в машине. И неизвестно, что страшнее – чувство беспомощности перед рожающей женщиной или гул самолётов. Это разрывало его изнутри. В определённый момент он хотел сменить работу на что-нибудь попроще, но главврач объяснил ему, что единственное место, куда он может отправиться, – это фронт.

– А-а! – Резкий крик сзади вывел Павла из забытья. – Петя, сынок, ты где? – стонала в беспамятстве Антонина.

– Минуту осталось. Потерпи! – крикнул назад, в темноту, Ильяс и зло продолжил: – Паш, вот ты образованный, скажи мне, что делит восток и запад? Ведь мы же одинаковые, рождаемся одинаково, через боль и слёзы, живём тоже одинаково, кто-то праведно, кто-то по-скотски, и умираем не шибко разно, опять через боль. И притом спешим приумножить её. Немцы тоже со своим пониманием, для них же война, что пыль в палате протереть. Чисто должно быть, стерильно. Можешь, Паш, себе представить, чтобы всю жизнь в больнице прожить?

Машина проскочила мимо Аничкова моста. Через пять минут они подъехали к роддому и, словно мураши, подхватив носилки, засеменили в роддом. Женщина металась в полуобморочном состоянии. В здании было очень неспокойно, как в разворошённом муравейнике, – от дневной бомбёжки разрушился соседний дом, и куски штукатурки, отлетевшие от него, выбили часть окон роддома. Уже все здания вокруг пострадали от прямых попаданий, роддом, как заговорённый, пока отделывался лёгкими ушибами. Шла ускоренная миграция из разбитых палат в уцелевшую часть здания. Где-то раздобыли ткань и затягивали проёмы. Павел с Ильясом занесли носилки в приёмное отделение, передали женщину в руки врачей и пошли выпить чаю. Ильяс, недопив даже одну кружку, собрался домой – его смена закончилась – и неожиданно выдал:

– Спасибо Чингисхану за то, что соединил наши народы. Вот только в Европу зря не пошёл, решил, что там одни варвары живут. До сих пор за это расплачиваемся… Спокойной ночи! – бросил он на прощание.

Павел, ошарашенный от таких мыслей, отпустил его не возражая, сказав только, что сам перегонит машину на станцию скорой помощи. Чуть позже он задремал с кружкой кипятка…

Нюра опять возникла перед ним – стеклянные глаза, стеклянный осколок. Она, конечно, очень нравилась ему. Они были знакомы несколько месяцев. И когда представлял её, в первую очередь он видел её глаза. Обтянутые от недоедания кожей скулы сделали их ещё больше – когда она смотрела на него, ему казалось, что вся вселенная сосредоточена в её глазах и готова выскочить наружу мириадами звёзд. Он так и не заговорил с ней о своих чувствах…

«И где же все эти звёзды? Куда они делись? Звёзды просто так исчезать не могут», – уже полгода стенало внутри.

Но вдруг второй образ заслонил эту жуткую картину. Павел перенёсся в квартиру Галины, в тот злополучный вечер, когда в ней ещё не развеялся запах собачьего мяса. Он так и не сумел тогда прикоснуться к нему, Галина тоже только обсосала косточки, которые остались от детского пиршества. Зато дети были подвижны и счастливы. Их улыбки озаряли неприхотливость коммунальной квартиры. Галина тоже светилась, перемещая благодарный взгляд с детей на Пашу. Павел во сне почувствовал, как разливается тепло внутри…