Текст книги "Дети Ржавчины"

ДОЗНАНИЕ

Не знаю, сколько бы мы простояли, глядя друг на друга, если б на крыше не появился Виталик Седых – эксперт из дежурной смены. Вид у него был утомленный, галстук расслаблен.

– Еле вас нашел, – сказал он. Заметив, что мы пребываем в неком странном оцепенении, он слегка встревожился. – Вы чего, ребята?

– Ничего, – медленно проговорил Петя. – Просто... разговариваем.

– Понятно, – Седых почти успокоился. – Вы еще не в курсе?

– О чем ты?

– Значит, не в курсе... Внештатник ваш... этот... Гришаня. Руки он на себя наложил.

– Что?!! – мы с Петром так резко развернулись, что Виталик невольно попятился.

– Я только что оттуда, – сообщил он. – Страшное дело. Он разбил себе голову о батарею. В квартире такой кавардак, словно стадо носорогов в жмурки поиграло. Он рехнулся, это точно.

– Как рехнулся? – проговорил я. – Слушай, а это точно, что он... сам?

– Абсолютно, – махнул рукой Седых. – На криминал первым делом проверили – и мы, и потом милиция... Дверь изнутри на два замка закрыта. Все чисто. Он сам это сделал.

Мы с Петей переглянулись и некоторое время молчали. Виталик смотрел на нас удивленно. Видимо, мы как-то не так себя вели.

– Постой, а если дверь, говоришь, была закрыта, то как узнали?

– Не стройте из себя детективов. Все очень просто – у него дом углом стоит, и из соседнего окна видна кухня. Утром соседи увидели, что подоконник весь в крови. Ну и...

Мы снова переглянулись.

– Ладно, пойду, – сказал Виталик. – Да, вот еще! Директор хотел, чтоб вы зашли, как отдохнете.

– Зачем? – испуганно спросил Петр.

– Ну как? Доложить, конечно.

Он повернулся и пошел усталой размеренной походкой человека, честно отработавшего свой хлеб. Я смотрел на него и думал: сейчас он вперед нас доложит о двух психах на крыше, которые вздрагивают, таращатся друг на друга, того и гляди сами спрыгнут.

– Олег, мы должны все рассказать, – обреченно проговорил Петя.

– Боишься, вслед за Гришаней отправимся?

– Я сейчас всего боюсь. И, знаешь, даже тебя.

– Не бойся. Гришаня – натура чувствительная, да и препарата он принял меньше, чем мы. Вот и не выдержал. Давай пока повременим с докладом. Хотя бы до завтра. Мы должны сами попытаться понять что-то, прежде чем в нас начнут копаться другие.

– Понимаю твое состояние. Но мне действительно не по себе.

– Как говорила моя бабушка, если страшно – возьми палку.

– Ну хорошо, – вздохнул Петя. – Считай, договорились. Сегодня у нас все равно выходной, а завтра – прямо с утра встречаемся и идем к шефу. Боюсь, расколет он нас, сразу поймет, что темним. Ну да ладно.

Мы пошли вниз. На лестнице я встретил группу веселых шумных ребят из какого-то смежного сектора. Каждый тащил автомат или карабин, наверно, возвращались со стрельбища. Мне пришла в голову неожиданная мысль. Отдадут ли мне теперь мой пистолет? Вообще, состоим ли еще мы с Петькой в списках Ведомства, доверяют ли нам по-прежнему, или отныне все кончено?

Я зашел в лифт, спустился в Хранилище. В оружейку меня пустили беспрекословно. Я протянул в окошко карточку, и через минуту мой пистолет лежал передо мной. Все прошло, как обычно – без задержек, без уточняющих звонков и недоверчивых взглядов. Я почувствовал холодную испарину. Черт возьми, кажется, я стал неврастеником...

Однако пистолет мне отдали, значит, я еще свой в этих стенах.

Я уже знал, куда сейчас поеду. Уже три года я поддерживаю отношения с одним человеком. Его зовут Роман Петрович, ему около семидесяти. За нашу дружбу меня на работе по головке бы не погладили, это точно. По всем правилам, я обязан был сразу завести на него наблюдательное дело, разослать по секторам поручения и в конце концов оформить и поставить на учет как аномала. Со всеми вытекающими. С надомным контролем, ежемесячными проверками, с тестами и исследованиями.

Но я этого не сделал. Просто не смог себя заставить. Как милицейский опер оставляет один из конфискованных у бандитов пистолетов себе «на черный день», так и я приберег Романа Петровича для себя. Это мой личный внештатник. Про него не знает никто. На него не заведена ни одна бумажка.

Я нашел его случайно. Однажды по какому-то мелкому делу мне пришлось побывать в комнате находок на железнодорожном вокзале. Узнав, кто я есть, сотрудницы сначала забросали меня вопросами о Бермудском треугольнике, а потом сказали: кстати, есть интересная история. Я настроился слушать заурядную байку про какую-нибудь старуху с «дурным глазом», но они поведали про Романа Петровича.

Дело было так. Однажды какой-то большой начальник заявил об утере папки с важными документами. Настолько важными, что он даже организовал объявления на стенах, где обещал награду нашедшему.

Через день появился интеллигентный старик с той самой папкой. Забрал вознаграждение, тепло попрощался со всеми и удалился.

Вскоре история повторилась. У кого-то из пассажиров пропал чемодан, в котором оказались две очень дорогие старые иконы. Вновь было объявлено вознаграждение. Опять появился наш герой и сообщил, по какому адресу находится чемодан, а где искать иконы. Возвращали все это с милицией. Позже выяснилось, чемодан был просто украден привокзальной шпаной. Роман Петрович получил свой гонорар и больше не появлялся.

Я, не питая иллюзий, все-таки проверил историю на подлинность. Установил адрес человека, узнал кое-что, как говорится, по своим каналам. И выяснил, что после этого Роман Петрович уже трижды находил в разных районах города краденые машины. Но делал это только в тех случаях, где фигурировало вознаграждение. Так он зарабатывал себе на жизнь.

Мы познакомились. Он оказался милейшим и обаятельнейшим стариканом с аристократическими манерами. Даже узнав, кто я такой, и догадываясь о грозящих ему переменах в жизни, он не изменил доброго отношения ко мне. Я не захотел сдавать его Ведомству. Мы иногда встречались, много разговаривали. Он был начитанным и умным человеком, я мог получить у него ответ почти на любой вопрос или хотя бы хорошо обсудить свою проблему и сделать верные выводы. А такая нужда у меня была нередко.

Потом он нашел, как лечить какую-то гормональную болезнь у одной из Леркиных подруг, благодаря чему та похудела на тридцать килограммов и вышла наконец замуж.

С той поры я твердо решил – Роман Петрович будет моим и только моим агентом.

...Я приехал к нему на обычном троллейбусе. Время было послеобеденное, мне зверски хотелось есть. Но я был так поглощен собой, что не удосужился зайти даже в столовую. Роман Петрович открыл дверь и, как всегда, тепло улыбнулся. Поздоровался, пригласил в дом.

Я вошел. В нос сразу ударила смесь запахов лекарств, химических препаратов, растворителя, каких-то сухих трав, прокисших настоев и еще бог знает чего. Эти ароматы не выветриваются отсюда никогда. У Романа Петровича очень чистая, уютная, ухоженная квартирка. Но есть в ней одно грязное отвратительное место – кухня. Таков же и сам Роман Петрович. На фоне всех его прекрасных черт выделяется качество, с которым трудно смириться.

Роман Петрович – полинаркоман.

Как он сам считает, вся та дрянь, что он достает, варит, нюхает, глотает и колет – единственный смысл его жизни. Так как лишь наркотики дают ему силу видеть мир Настоящим зрением. «Настоящее зрение» – его собственный термин. Он открыл его у себя только после сорока лет.

Свою кухню Роман Петрович превратил в лабораторию. Там он варит маковую соломку, выращивает кристаллы, пропитывает сигареты, осаждает свои пакостные порошки. Там всегда грязь и вонь, почерневшие алюминиевые тарелки, закопченные кастрюли, покрытые черным налетом черпаки, липкие столы и подоконники.

Если бы у меня был сын и я задался целью заранее отвадить его от наркотиков, я привел бы его сюда. Здесь все становится понятным без слов.

Не знаю, что будет с Романом Петровичем дальше. Уже сейчас ему трудно скрывать дрожь в пальцах, мгновенные, но нередкие помутнения рассудка, рассеянность, сонливость. Я удивляюсь, почему только теперь стал замечать это, ведь, по моим прикидкам, Роман Петрович живет «под кайфом» уже семнадцать лет.

– Роман Петрович, мне нужна ваша помощь, – сказал я, едва переступив порог.

Он посмотрел на меня долгим задумчивым взглядом.

– Что ж, – он пожал плечами. – Я уже заинтригован.

– Почему? Разве раньше я не приходил за помощью?

– Раньше? Это другое дело. Раньше, Олег, вы обращались ко мне как к товарищу. А сейчас, я вижу, вы в смятении и ждете от меня помощи совсем другого рода. Не исключено, даже покровительства. Я прав?

– Еще не знаю.

– Присаживайтесь. Что случилось?

Я опустился на краешек кресла, собрался с мыслями. Они путались, наползали одна на другую и все больше походили на банальности из плохого романа: «помогите себя понять», «как выбраться» и так далее. Я решил оставить эмоции при себе и держаться официально.

– Роман Петрович, вы знаете, где я работаю. Вчера я и двое моих товарищей приняли участие в экспедиции в зону ранее неизученного природного явления, – тихо проговорил я. Мой собеседник спокойно кивнул. – Мы подверглись, судя по всему, какому-то психологическому удару. Один из нас после этого даже покончил с собой. У него, кстати... Он был такой, как вы, Роман Петрович. С нами же стали происходить странные вещи. Моего товарища посещают видения остаточной памяти. Он знает то, что видели и испытали его предки. Я тоже вижу некие картины, но такие, которых не было ни в моей жизни, ни в жизни моих предков. Уверен в этом. Я вспоминаю... или просто вижу какой-то другой мир. И знаете... Мне кажется, я не чужой там.

Я замолчал, речь выходила довольно путаной.

– Что-нибудь еще? – поинтересовался Роман Петрович.

– Не знаю... наверно, это все. Вы можете увидеть то, что недоступно ни одному медицинскому прибору. Завтра нас, оставшихся в живых, начнут изучать и тестировать. Каков бы ни был результат, мне вряд ли скажут правду. Поэтому я хочу понять сам, что же со мной происходит. Я надеюсь, вы мне поможете.

– Это интересно, Олег. Очень хочу вас посмотреть. Ну а если я не смогу ничего увидеть? Просто боюсь вас разочаровать.

– Бояться нужно мне, а не вам. Не удивлюсь, если вы скажете, что я просто рехнулся.

– Не думаю, Олег. Что ж, я готов вас посмотреть. Это будет не очень приятная процедура. Вы сами-то уже настроились?

– Конечно, я за этим и пришел, – по правде, я чувствовал себя перепуганным школьником в кабинете у стоматолога.

– Заодно испытаю новую композицию. Очень, знаете ли, сильная штука. Возможно, как раз она-то нам и поможет.

Я терпеть не мог, когда этот уважаемый мною человек начинал расхваливать свои поганые снадобья. Но не стал ничего говорить, даже не нахмурился. Спорить было глупо.

Старик ушел на кухню, позвенел там склянками, пошуршал бумажными пакетами. Он вернулся, бережно неся в руках потускневший мельхиоровый подносик. На нем были с величайшей аккуратностью разложены стеклянные трубочки, чистые тампоны, баночки, флаконы и еще какие-то неизвестные мне средства и приспособления, с помощью которых Роман Петрович вызывал в себе сверхчеловеческую способность видеть.

– Успокойтесь, Олег, – сказал он, колдуя над подносом. – Успокойтесь и расслабьтесь. Мне так будет легче.

Он отрезал два кусочка пластыря, присыпал их серым порошком из шкатулки, приклеил на переносицу и лоб. Потом свернул в трубочку кружок фильтровальной бумаги, протолкнул в него заранее пропитанный чем-то тампон. Трубочку вставил себе в ноздрю, вторую закрыл пальцем и несколько раз сильно вдохнул, задерживая выдох. Посидел несколько секунд с закрытыми глазами, размеренно дыша, а напоследок открыл крошечный флакон с мутным раствором, окунул в него иглу от шприца и, морщась от боли, уколол себя в шею.

После этого откинулся в кресле, не открывая глаз.

– Подождите еще немного, Олег. Сейчас начнет действовать.

Я ждал. Это было неприятное ожидание. Потом Роман Петрович открыл глаза. Я посмотрел в них – и у меня по спине побежали мурашки. Это были не глаза. Я видел два непостижимых, неземных существа, живущих совершенно отдельно от бестолкового и обременительного человеческого тела. Они не принадлежали материальному миру, они явились из каких-то запредельных сфер, где существуют законы, которые никому из смертных не суждено будет постичь никогда.

Они пронизывали меня насквозь. Я испытывал такое потрясение, которое не смогло бы вызвать у меня самое жуткое и отталкивающее человеческое уродство или увечье. Потому что в человеке все должно быть человеческим. Даже протез выглядел бы более привычно, так как создан человеческим разумом.

Мне стало страшно наедине с этими глазами. Именно наедине, потому что сам Роман Петрович сейчас отсутствовал. Неизвестно, где он был: может, стал маленькой безвольной частицей своих глаз-чудовищ, а возможно, они изгнали его в неизвестные пространства или измерения, где его примитивные человеческие проявления не мешают великому таинству Настоящего зрения.

– Расслабьтесь, Олег, – спокойно произнес старик. – И не бойтесь ничего. Я себя полностью контролирую.

Я с облегчением выдохнул и действительно расслабился. Мне захотелось понаблюдать за лицом Романа Петровича. Оказалось, оно не превратилось в неподвижную базальтовую маску, как виделось мне сначала. Оно было изменчиво и отображало то тревогу, то заинтересованность, то едва заметную насмешку. Я сидел перед стариком, чувствуя себя прозрачным, как медуза. Он видел меня всего и знал обо мне все. Это продолжалось, наверно, с полчаса.

Сеанс кончился неожиданно. Роман Петрович просто тряхнул головой, несколько раз глубоко вдохнул и содрал пластырь с переносицы. Некоторое время он устало сидел, опустив голову. Я изнывал от нетерпения, но молчал.

– Олег, – тихо произнес старик и поднял на меня глаза. Они были красными и слезились. – Я не знаю, что сказать.

– Вы... ничего не увидели? – осторожно спросил я, не торопясь разочаровываться.

– Видел. Я видел бездну, понимаете?

– Нет.

– Каждый человек – чаша, а вы – бездна.

– Я все равно не понимаю. Бездна – это пустота, ее нельзя увидеть. Так что вы видели, Роман Петрович?

Он протяжно вздохнул и снова опустил голову.

– Нет таких слов, чтобы это описать, – медленно проговорил он. – Могу сказать только одно – все это настоящее. Это не бред, не сумасшествие.

– «Это»... – повторил я, пробуя слово на вкус. – Но откуда оно во мне?

Старик покачал головой.

– Ищите сами, Олег. Здесь я не помощник.

– Ясно, – сказал я, вставая.

Роман Петрович вскинул на меня глаза.

– Найдите это обязательно! Докопайтесь до самого истока, оно стоит того. Знаете, я очень хотел бы посмотреть и вашего товарища, чтоб сравнить...

– Это невозможно, – с сожалением сказал я, надевая ботинки. Я торопился уйти. Старик мало что прояснил, но убедил, что происходящие во мне процессы – не бред, не болезнь и не игра воображения. Мне необходимо было сейчас побыть с самим собой. Роман Петрович открыл дверь и не закрывал ее, глядя, как я спускаюсь по лестнице.

– Олег! – крикнул он, и я остановился. – Не мучайте себя размышлениями. Ответ на все вопросы сам найдет вас, только запаситесь терпением, – голос его вдруг стал глухим и слабым. – Олег, я завидую вам. Прощайте.

ПРОРЫВ

Иснова ночь принесла свидание с моей сокровенной тайной. В одиннадцать я лег и довольно спокойно спал часа два или три.

Потом перед глазами замелькали цветные пятна, и меня будто подбросило. Я заворочался, разбудив Лерку, открыл глаза. Все было спокойно. Тикали часы, капал кран на кухне.

Я снова лег – и провалился в воспоминания. Трудно было понять, сплю я или нет, казалось, что в любой момент я могу оторваться от созерцания плывущих перед глазами картин и вернуться в реальность.

Картины были великолепными. Яркие, детальные, отчетливые. Местами они, правда, не совпадали, и логические стыки между ними частенько отсутствовали. Но всякое воспоминание таково.

...Огромное каменное поле уходит к горизонту. Если долго смотреть на него, стараясь не слышать никаких звуков, то начинает казаться, что в мире нет ничего, кроме этой равнины – и тебя в ней. В такие минуты сердце покалывает от мимолетного ощущения покинутости. Но за спиной город с круглыми крышами. Достаточно повернуть голову – и ты среди людей.

Однако мне не нужен город. Я – маленький беззаботный мальчишка. Я смотрю во все глаза туда, где небо смыкается с равниной. Там – глубокая синева без облаков, и на ее фоне – неровная гряда далеких гор. Я смотрю туда, приложив ладонь к глазам, и томлюсь неизвестным ожиданием.

И вот что-то меняется. В однородно-синем небе мелькает россыпь темных точек. Я срываюсь с места и бегу им навстречу, радостно крича и размахивая руками. Точки приближаются, увеличиваются, и я пытаюсь их пересчитать, но ничего не выходит – они все время движутся, меняются местами. Но я и так вижу, что все в порядке, все на месте, а если бы не хватало хоть одной – я бы сразу заметил это без подсчетов.

Это уже не точки. Теперь понятно, что над раскаленной равниной стремительно несутся легкие серебристые истребители с длинными носами-спицами. Они со свистом проносятся над моей головой, разворачиваются и снижаются у окраины города, где стоят несколько длинных приземистых строений. Там сразу становится многолюдно, шумно и весело. Один из истребителей – мой! Он отделяется от остальных и, сделав торжественный круг над моей головой, опускается совсем рядом. Стеклянная кабина раскрывается, подобно раковине, на покрытый трещинами грунт спрыгивает высокий веселый человек в комбинезоне, перетянутом широким поясом, хватает меня на руки...

Дальше – провал. В памяти обрывки неясных разговоров, мелькание коричневых скал внизу, за стеклом кабины... Я вдруг осознаю, что сам веду истребитель. Я сам держу штурвал и осторожно надавливаю на педали. Это совсем просто, отец лишь чуть-чуть помогает мне... Отец? А ведь человек в комбинезоне – и в самом деле мой отец. И как только я понимаю это – новая волна воспоминаний обрушивается на меня, новые картины, новые лица, голоса... Но я не могу сейчас сосредоточиться на этом. Потому что мои глаза, и руки, и голова заняты управлением самолетом. Это несложно, однако требует внимания.

И снова провал. Снова какой-то разговор, мне не удается уловить его суть, хотя некоторые слова кажутся понятными. Cкалы все так же сливаются в серо-коричневую пелену под крыльями истребителя, перемежаясь иногда бурлящими среди камней речками или клочками равнины, засаженной ровными рядами деревьев. Временное помутнение, и вот – новая картина.

Мы над городом. Истребитель ведет отец. Он сосредоточен и очень серьезен, он что-то рассказывает мне, но я по-прежнему не могу понять большую часть слов.

Под нами – круглые крыши, неподвижные кроны деревьев. Повсюду почему-то валяется цветное тряпье. На пыльных улицах блестящие лужи и большие сальные пятна. Сначала кажется, что в городе ни души. Но вот мы опускаемся ниже, и мне становится виден человек, ползущий между домами. Он хватается пальцами за камни мостовой, подтягивает свое тело, а затем замирает, собираясь с новыми силами. Чуть позже я нахожу взглядом и других людей. Некоторые просто лежат, раскинув руки, некоторые неподвижно сидят, привалившись к стенам и деревьям. Трудно понять, жив ли кто-то из них.

И вдруг я понимаю, что тряпки, лежащие рядом с сальными пятнами, – это одежда. А сами пятна – это... люди. То, что от них осталось. Пятна и лужи. Меня мутит. Отец продолжает говорить – тихо, монотонно, непонятно...

Дальше – словно трещина в памяти. Мешанина звуков, движений, эмоций. И вдруг я вижу небо. Линия горизонта то появляется, то исчезает из поля зрения. Наконец становится ясно, что истребитель мчится, выделывая лихие виражи. Что-то случилось. Я вцепился в кресло, отец молчит, заставляя машину лететь вперед по сложной траектории. В какой-то момент мы меняем направление полета, и я успеваю увидеть причину нашей паники.

Огромная черная клякса катится по небу, полыхая пятнами голубого света. Во второй раз мне удается получше разглядеть это, и становится ясно, что оно похоже скорее на паука, чем на кляксу. На исполинского механического паука – на правильном шестиугольном теле шесть одинаковых изломанных лап-отростков.

Через равные промежутки времени наш истребитель вздрагивает, и от него с шипением отделяются большие сверкающие звезды, которые уносятся в стороны и гаснут где-то за пределами поля зрения. Я понимаю, что мы стреляем, но почему вбок, а не в черного паука?

Меня начинает трясти, я хватаю отца за руку. И с ужасом понимаю, что вместо его крепких упругих мышц моя ладонь натыкается на что-то мягкое, похожее на плохо надутый воздушный шарик. В это время с нашим истребителем начинают происходить странные вещи. Он то свистит, то кашляет и опускается все ниже, закручиваясь, как волчок. Я боюсь повернуть голову и посмотреть на отца – вместо него на соседнем кресле растекается ручейками крови и жира страшная неподвижная кукла.

Затем удар, скрежет, запах гари и кислоты. Картина начинает меркнуть. Я успеваю понять, что бегу по острым серым камням, вокруг темнеют скалы, в одной из них ветер и песок проделали большую дыру, превратив ее в поставленный набок бублик, а сверху меня накрывает шестиугольная громада с изогнутыми лапами. Я кричу, закрываюсь руками, и во всем мире нет места, где я мог бы спрятаться от черной гибели...

И вдруг все кончилось. Как будто порвалась кинопленка. Я вскочил, тяжело дыша и тараща глаза в темноту.

Тут же раздался жалобный голос Леры.

– Олежек, что с тобой? Я уже вторую ночь не сплю, милый, ты то стонешь, то кричишь, то плачешь... Что с тобой?

– Что со мной? – повторил я. – Если бы я сам знал. Сколько времени?

– Третий час.

– Я ухожу.

– Боже мой! Олежек...

Мысли были холодными и тяжелыми. Разгадка рядом – я не сомневался. Что-то произошло, открылась какая-то маленькая дверочка во мне, и за ней была разгадка. Главное – поторопиться. Не думать ни о чем – и в путь. Я торжествовал как художник перед незаконченным, но уже состоявшимся полотном.

– Ты надолго уходишь? – робко спросила Лера.

– Не знаю. Наверно, да. Помоги собраться.

Я делал привычные вещи – ставил чайник, доставал из шкафа одежду, рассовывал по карманам предметы повседневной экипировки, подтягивал кобуру, но мысленно был уже в дороге, уже планировал, продумывал маршрут, считал, как выиграть во времени.

– Может, не пойдешь? – тихо сказала Лера, нарезая хлеб. – Ночь ведь.

Я не ответил. Мне было не до этого. Сердце подпрыгивало от нетерпения, я даже толком не позавтракал. Наконец-то я все узнаю, наконец разберусь и успокоюсь...

– Олежек, приходи скорее! – крикнула Лера, когда я уже бежал к лифту...