Текст книги "В ночь с пятого на десятое"

Михаил Успенский
В ночь с пятого на десятое

Говорение правды вслух

Честное слово, никого не трогал, просто включил телевизор. А оттуда и слышу:

– Сегодня по многочисленным просьбам зрителей и неоднократным требованиям времени наш традиционный сеанс ритмической гимнастики решительно отменяется. Вместо него предлагаем вашему вниманию новый комплекс упражнений по говорению правды вслух. Занятия ведет заслуженный комментатор по общим вопросам Сигизмунд Пытько.

Появился на экране Сигизмунд Пытько – да вы его знаете. Если у него спросить, почему в городе Костроме общественный транспорт недружно ходит, он тотчас ответит, что по производству обувных изделий мы занимаем первое место в мире. А чтобы не был слишком резким переход от аэробики, надел Сигизмунд Пытько поверх брюк полосатые гетры.

– Добрый вечер, дорогие телезрители, – сказал он. – Сегодня мы разучим вводную часть нашего комплекса, которая называется «Начни с себя». Сядьте напротив зеркала и внимательно посмотрите себе в глаза. Сосредотачиваемся, сосредотачиваемся… Быстро ответим самому себе, довольны ли вы своей внешностью. Дайте своему лицу очень короткую характеристику. Нет, не физиономия, еще короче… Так, уже лучше… Побольше нелицеприятности… Самомнение резким движением мысли отбрасываем в сторону. Не выходит? Делаем еще раз. И два. И три. И четыре… Так, еще лучше, еще объективнее… Теперь расслабимся, помотаем головой…

Я помотал.

– Хорошо, – похвалил Пытько. – А сейчас переходим к деловым качествам. Сколько рабочего времени вы отдаете работе? Только честно! Час? Два? Три? Четыре? Пять? Шесть? Не увлекайтесь, не лгите себе. Три-четыре. Три-четыре. Будьте объективны. А сколько надо, не забыли? Семь-восемь, семь-восемь… Быстрее, еще быстрее. Темп ударный, рывков старайтесь не делать, побольше ритмичности… Семь-восемь, семь-восемь… Так, достаточно, отдохнули, расслабились, потрясли плечами…

Я потряс.

– Следующее упражнение – самооценка по отношению к спиртным напиткам. Непринужденней, друзья! Не стесняйтесь, кого стесняться – все свои. Сколько раз в неделю употребляете? Раз? Два? Три? Четыре? Смелее, смелее! Пять! Шесть! Семь! Понедельник! Вторник! Среда! Четверг! Пятница! Суббота! На воскресенье закончили? Воскресенье! Ну и кто вы после этого? Говорите, говорите! Так, теперь вместе с вашими домашними! Не обижаться! А сейчас быстро соразмерьте частоту употребления с вашим бюджетом! Девять-десять! Девять-десять! Ужас-то какой! Так, пошли к таксисту! Пятнадцать! Фигу! Два чирика! Два чирика! Хватит? Я тоже думаю, достаточно. Расслабьтесь, вытянули руки, подрожали пальцами…

Я подрожал.

Следующее упражнение меня не касалось, а было про женатых людей и личную интимную жизнь. Потом Сигизмунд Пытько посоветовал каждому определить причину своего недовольства жизнью внутри дома и устранить ее. На следующем занятии он обещал расширить границы говорения правды до соседей, попрощался и сгинул, а я призадумался.

Полжизни, считай, прожил, а так ничего и не понял, брожу, как в лесу… Здоровье есть, квартира есть… Семьи нет… Ага, и причина есть, устранения требующая!

Дело в том, что я не переношу, когда по мне ползают. В доме предостаточно места помимо меня. Еще больше не глянется мне, что ползают ночью. Я хочу спать. Спать и высыпаться. И уж совсем я не терплю, чтобы пили мою кровь.

Если их не будет, я смогу наконец жениться. Стыдно сказать, из-за них-то я и холостяжничаю. А то представьте себе: свадьба, шампанское, цветы, первая брачная ночь… И тут они выползают: вы нас не ждали, ну а мы уже пришли! Из-за этого ведь интимная жизнь может черт знает как сложиться.

Ну, допустим, я женился. Допустим. Допустим, не удалось этим тварям помешать нам завести детей. И они этих невинных малюток… Сыпь по всему тельцу… Врачи не могут признать такой простой причины и лечат от неизвестных науке болезней, после чего у ребенка определяется аллергия на все лекарства разом… Слуга покорный!

Дуст – пройденный этап. Привыкли. Кипяток – переносят. Ну ладно. Давно пора. Хватит либеральничать. Кончилась эпоха попустительства и развитого алкоголизма. Я на вас найду управу!

У подножия

Управу я нашел не сразу. Искал по телефонным справочникам, звонил в различные родственные учреждения. Никто не хотел брать на себя ответственность, говорили, что это не их профиль. Потом верные люди за пятитомник Берды Кербабаева назвали мне адрес.

Раньше, говорят легенды, Управа вся как есть умещалась в купеческом особнячке стиля модерн. А сейчас для нее на этом же месте выстроили восемнадцатиэтажную башню прогрессивным методом. Я глядел на башню и думал – тоскливо, поди, работникам Управы, сидят по два-три человека на этаже, в одном кабинете висит пальто, в другом шляпа, третий сам занимает. С тоской вспоминают свой особнячок и шар-бабу, которая стерла его с лица земли. Потом-то я узнал, что все не так.

Дверей было многое множество, а открыта одна: угадай, какая. Угадал, перебравши все, но ходу мне в Управу не дали. Внизу на вахте сидели целых трое: бабушка из военизированной охраны, милиционер и солдатик. Они играли в карты. Бабушка налупила солдатика по носу колодой, а потом спросила, какого хрена я здесь шатаюсь. Я, как мог, объяснил свое дело. Бабушка несколько смягчилась, но отметила, что бичам и богоделам тут не хрен делать. Я показал документы. Бабушка сказала, что паспорт – не документ, а хреновина. Я выразил удивление. Милиционер и солдатик полезли из-за стола. Я поспешно вышел, встал на крыльце, закурил. Задрал голову и поглядел, какую махину собрался одолеть…

…Вдруг от стены отделился дяденька в ярко-оранжевом стеганом пальто. Такие пальтушки надевают на детей и альпинистов, чтобы не потерялись. Дяденька был взрослый, лицо же такое, что сразу видно: ни на какую гору он не полезет, а, наоборот, сам кого хочешь туда загонит. Дяденька курил трубку в виде своей же собственной головы, но запах дыма был вовсе не табачный.

– Колесников Геннадий Илларионович? – спросил дяденька.

– Да, – сказал я. – А откуда вы меня знаете?

– Я всех знаю, – устало сказал дяденька.

– А вы кто будете? – спросил я.

– Я-то? – сказал дяденька. – Я вообще какой-то странный: затеешься, бывало, подляну сотворить, ан все это ко благу и обернется… А вы небось очень хотите туда попасть?

Я кивнул.

– Небось думаете: хорошо бы обежать все инстанции за один день?

– Отгул взял, – сказал я. – Конечно, не худо бы.

– А вам действительно ОЧЕНЬ этого хочется?

– ОЧЕНЬ! – сказал я.

Дяденька с грохотом выколотил трубку об ступеньки. Потом достал коробок хозяйственных спичек, стал обламывать им головки и этими головками снова набивать трубку.

– Хорошо, – наконец сказал он. – Даю вам слово, что вы ни секунды не потратите на ожидание, никаких справок с вас не спросят. Все нужные вам люди будут на месте. Все часы будут для вас приемными.

– Вы, наверное, руководитель Управы? – обрадовался я и подумал: повезло, как в кино.

– Я-то? Нет, – засмеялся он. – Мои масштабы покрупнее, хотя структура в сущности та же, да и задачи… Но время вы некоторым образом сэкономите, и, смею вас уверить, это будет весьма солидное время, весьма…

– Да уж, – сказал я, поглядев на верхние этажи.

– Еще раз – вам ОЧЕНЬ этого хочется?

– ОЧЕНЬ! – вскричал я.

– Тогда говорите всем, что вы от Страмцова.

– И этого будет достаточно?

– Более чем. На бабушку не обращайте внимания. Она такая злая потому, что заведовала детским домом для детей врагов народа. Двое в форме – ее внуки. А вообще тут никакой охраны не положено. Итак, дерзайте. К сожалению, никак не могу быть вашим Вергилием в грядущем странствии – это было бы по меньшей мере смешно и даже бестактно. Да, кстати… В своем заявлении непременно укажите, что дело было В НОЧЬ С ПЯТОГО НА ДЕСЯТОЕ, иначе рассматривать не будут…

– Какое дело?

– Ваше дело. Да и любое дело. Ступайте, голубчик.

Дяденька похлопал меня по плечу горячей рукой и легонько подтолкнул к дверям. Очень хотелось посмотреть, как курят спичечные головки, но он отвернулся и быстро заковылял по ступеням.

На вахте продолжался картеж. Бабушка лупила по носам обоим внукам зараз – полуколодой каждому.

– Воротился, хрен моржовый! – обрадовалась она мне.

– Я от Страмцова, – представился я. Все трое бросили карты и встали навытяжку.

– Сердечный ты мой! – закричала бабушка. – Так ты от Страмцова – и помалкивает! Дорогой ты мой человек! Не забыл, выходит, меня Страмцов! Помнит, поди-тко, как за порядком вместе доглядывали! Передай ему, что его Грунюшка-дубачка тоже его помнит, и ждет, и за конфискованным крепко присматривает!

Я обещал передать и пошел по коридору.

Пол в коридоре был какой-то странный. Приглядевшись, я с удивлением и негодованием увидел, что он составлен из могильных плит, искусно друг к другу подогнанных. «Прохожий, не топчи мой прах – я здесь дома, а ты в гостях», – значилось на одной. Я наклонился, чтобы как следует рассмотреть соседнюю эпитафию, и тут же получил хорошего пинка сзади. Оглянулся во гневе и увидел пожилую техничку, копию вахтерши Грунюшки. В руках у технички было пожарное ведро и багор с намотанной на крюк тряпкой. – Ты чего на них уставился? – спросила техничка. – Или ты мою работу проверять пришел? Тебе положено их топтать – ты и топчи, а глядеть на них нечего. Их уже не воротишь, а ты молоденький, вся жизнь впереди… Да иди, чего встал-то, расшеперился!

И она больно ткнула меня багром. Вы эту пожилую техничку тоже знаете. Она, старенькая, соображает, что стареньким за хамство ничего не будет, вот и старается, чтобы посетители не забывали, где находятся.

– А я от Страмцова, – пригрозил я в ответ.

Техничка попыталась поставить ведро на пол, но пожарное ведро ведь конусом, оно свалилось и залило мне ботинки грязной водой.

– Нашли! – завыла техничка. – И здесь нашли, сволочи! Я ни в чем не виновата, заставили меня бумагу эту подписать… Сам Страмцов и заставил, герр оберст… А деточек я жалела, вам всякий скажет!

Она бухнулась в лужу на колени и поползла прочь по коридору, крестясь и божась.

Так страшно и громко выла кающаяся техничка, что мне захотелось куда-то укрыться. Увидел дверь с табличкой «Общий отдел» и юркнул туда.

В кабинете было страшно пусто – ни дорожки на полу, ни стола, ни стула, ни лозунга, ни портретика – только в углу примостился на корточках человек в волчьей дохе и белых бурках. Лицо его было покрыто резкими морщинами, тонкие губы сучили невидимую нить. Голова человека украшалась прической полубокс. На нечистом полу перед ним были разложены карточки.

– Только быстро, – сказал он. – Сами видите – реорганизация идет, перестраиваемся. И не вдавайтесь в частности – здесь общий отдел, а не хухры-мухры.

Я в общих чертах изложил суть дела.

Человек в бурках поморщился:

– Да нам дела нет до того, как вас зовут, где вы живете и что вас беспокоит. Я же русским языком сказал – без подробностей. Отдельный, мол, гражданин… Вы ведь, надеюсь, не группу представляете?

– Только самого себя, – сказал я.

– Ну и короче.

– Никакой жизни от них нет.

Человек в бурках злобно смешал карточки и поднялся:

– Вы куда пришли в таком состоянии? Здесь вам общий отдел, а не хухры-мухры!

– А где же, в таком случае, хухры-мухры? – спросил я.

– Хухры – вторая дверь налево, а мухры – пятнадцатый этаж, а там спросите, – не растерялся человек в бурках.

– Между прочим, я от Страмцова, – бросил я.

Вместо ответа человек в бурках стал сильно подпрыгивать на месте. Из-под волчьей шубы во множестве полетели такие же карточки, что и на полу. Вдоволь напрыгавшись, человек в бурках пал на пол и принялся стремительно перебирать карточки.

– Ага! – закричал он, выпрямляя и потрясая карточкой. – Вот он и Страмцов! Отыскал след Тарасов! Ведь мы с ним, гражданин хороший, в незабвенном году решением коллегии были брошены на ликвидацию задолженности! Какие были времена, какие люди! Не то что вы! Жигнул вас гад-другой, а вы и на дыбки…

– Понимаете, – сказал я, – я просто не хочу, чтобы пили мою кровь без моего согласия…

– А нашего со Страмцовым согласия кто-нибудь спрашивал, когда посылали на прорыв, на проран, в узкое место? Кто вообще тогда согласия спрашивал? Сколько я на этих вот пальцах (он показал, на каких именно) торфоперегнойных горшков одних пересчитал!

– Знаете, – сказал я, – я бы, например, и сейчас с удовольствием послал бы вас… в узкое место.

– А вот этого не надо! – отказался человек в бурках. – Это не по-хозяйски, так и передайте Страмцову, это, мол, избиение кадров. Пусть он там не думает, у меня тоже на него матерьялу предостаточно… Что там у вас? Ах, эта мелочь… И дело, наверное, было в ночь с пятого на десятое?

– Т-точно так, – поколебался, но сказал я.

– Я думаю, человек вы видный, серьезный, Страмцов кого попало не пошлет. Ступайте-ка лучше прямо в оперативный отдел. Только мой вам добрый совет: сами ничего не предпринимайте. Никакой самодеятельности, никакого самосуда!

– А почему, собственно, нельзя? – спросил я.

Человек в бурках устало опустился на корточки и без прежней поспешности стал собирать картотеку. Наконец он поднял голову и сказал задушевно:

– Как же вы через кровь-то переступите? А?

«Ты один мне поддержка и опора…»

В оперативном отделе мной занялся парень в штатском, но с форменными пуговицами, представился старшим оператором Басмановым. Выяснилось, что заявление мое написано никак не по форме. Как положено писать, Басманов объяснить затруднился и наладил меня к двери, на которой висела табличка:

УПРАВЛЕНИЕ РУССКОМУ ЯЗЫКУ И ЛИТЕРАТУРЫ

(филиал одесского базового центра родной речи)

Здесь было как в доброй библиотеке: стояли книжные полки и висели портреты классиков. За столами скучали три девицы и пожилой человек с табличкой «Дежурный Языковед» на груди. Девицы вели неспешный разговор.

– Умела бы я ткать, – говорила одна, – я бы за этой марлевкой в очередях не толкалась…

– Нет, лучше готовить уметь, – сказала другая. – Вот окончить бы такие специальные курсы, чтобы готовить…

– Ребеночка бы родить, – мечтала третья. – Я бы его откормила, одела всем на зависть…

Дверь за мной тихонько заскрипела. Девицы встрепенулись и уставились на меня, но, словно бы разочаровавшись, отвернулись и вернулись к прежнему разговору.

– Вы чего хотите, молодой человек? – сказал Дежурный Языковед. – Вы пришли с чем? Ах, заявление? Ну так и пишите: «Заявление о том…» и далее излагайте суть, я буду исправлять ошибок по мере надобности…

– Так же не пишут – «Заявление о том…» – сказал я.

– Вы не читаете газеты? Нужно читать газеты. Там неоднократно разработан настоящий оборот речи, как-то: «Глава Белого дома недвусмысленно дал понять о том, что…» и так дальше.

– Ладно, – сказал я. – Положено так положено.

Поднапрягся и написал все как есть.

Дежурный прочитал мою писанину и побелел:

– Разве можно прямо вот так и писать? И кто же теперь пишет так вот прямо? Широко используйте иносказания, эвфемизмы, тропы, синекдохи – всего языкового запаса. Вы читали рассказ Бабеля «Любка Казак»?

– Читал.

– Так Бабель написал его тридцать раз, чтоб вы знали…

Зазвонил телефон. Одна из девиц послушала и сказала:

– Опять этот писатель звонит. Интересуется узнать, как пишут правильнее: еслиВ или еслиФ?

Дежурный прикинул и проконсультировал:

– Согласно Галкиной-Федорук рассматривается как наречие и пишется с буквой В, как «напротив». С другой стороны, согласно Валгиной-Розенталь, происходит от английского слова «IF» того же значения и является англо-русским сращением – «еслиФ»… Лично я бы посоветовал писать его совершенно без согласной на конце…

Я подал ему переписанное заявление, а сам по привычке вытащил с полки толстый том и хотел полистать, но не смог: книга была заклеена бандеролькой с надписью:

ОБЩЕСТВО КНИГОЛЮБОВ ПРЕДУПРЕЖДАЕТ:

ЧТЕНИЕ КНИГ ВРЕДНО ДЛЯ ВАШЕГО ЗРЕНИЯ

– Вы опять занимаетесь употреблением этого отвратительного слова! – рассердился на меня и заявление дежурный. – У нас не принято употреблять этим словом. В доме у повешенного не говорят даже о хоре имени Григория Веревки, хе-хе… Употребляйте лучше термина «кровососущие». А в конце не забудьте обязательно поставить «В просьбе прошу не отказать», иначе не поимеет силу…

– И не откажут? – спросил я с надеждой.

– Когда нет фондов, то и откажут… Эта формулировка символизирует глубочайшее уважение заявителя и одновременно – питание в нем надежды… Ведь для чего мы все здесь трудимся? В принципе любое заявление может пойти ого куда! И если в нем не будет соблюдено грамматики и синтаксиса, там могут подумать, что мы их держим за совсем неграмотных людей…

Он углубился в заявление и стал бурно вычеркивать неполюбившиеся слова и обороты. Вдруг захрипело радио на стене: «В городе Среднехамске и его окрестностях возможны осадки, а возможны и нет…» Я рассматривал портрет Тургенева. Что-то в нем было не так. Я пригляделся и ахнул: портрет был прибит не по-людски. Точнее сказать, приколотили прямо через холстину, загнав Ивану Сергеевичу гвоздь точно в лоб.

Дежурный перехватил мой взгляд и сказал многозначительно:

– За интимную связь с Мариной Виардо!

– С Мариной Влади, – поправила одна из девиц.

Льва Николаевича Толстого по причине толстовства прибили за уши. Горькому за богоискательство вколотили гвоздь в широкополую шляпу. Пушкина повесили тоже наперекосяк – может быть, за то, что арап? А о том, как было поступлено в этом кабинете с портретом Федора Михайловича Достоевского, я и говорить не буду, чтобы не надрывать русского сердца. Дежурный увидел, что лицо у меня изменилось, сунул мне бумагу, ручку и копирку.

Разиков пять еще пришлось переписать, пока не догадался я вспомнить Страмцова, – тогда оказалось, что заявление в самый раз. Напоследок я еще поглядел с содроганием на Федора Михайловича и пошел к Басманову.

Оперативная работа по Брэму

В кабинете был Басманов не один, за столом у него примостилась крашенная в седину девица с размазанной по лицу привлекательностью. От девицы пахло перегорелым вином и ночным вокзалом.

– Ты лучше скажи, Мария Георгиевна, зачем ты незаконно депутатский значок прицепила? – донимал ее Басманов.

– Мужчинам нравится, когда депутат, – отвечала девица.

Я кашлянул. Басманов глянул и вспомнил, от кого я.

– Ступай, Мария Георгиевна, фотографироваться для Доски позора, вестей из вытрезвителя, – велел он девице.

– Мальчики, а слышали анекдот про Рюрика и Марика? – спросила девица и немедленно рассказала этот анекдот. Басманов покраснел, замахал руками, выпер ее и взял заявление. Новая редакция, судя по лицу, его устраивала. Красным карандашом делал пометки, потом сказал:

– Значит, в ночь с пятого на десятое… Да, дела… Точно не скажу, но, по почерку судя, цимексы шуруют.

– Какие цимексы? – напугался я.

– Да уж цимексы, – зловеще сказал Басманов. – Сейчас я подробнее узнаю…

Он вышел в соседнюю комнату, и тотчас же там раздались выстрелы, крики, шум падающих тел. Запахло порохом. Наконец Басманов вернулся, держа левую руку несколько на отлете, мизинец на ней был перевязан. Басманов упал в кресло, минут пять отдыхивался. Потом напился газировки из графина и сказал:

– Кликух у них много, а по совести они – цимекс лектулярия. Мне на них сейчас представление сделали. Вот оно, слушайте: «Отдельно от всего вида стоит имеющий такую плохую славу цимекс корис (полтораста лет назад написано!). Особенности его следующие: он сосет кровь человека, у него нет крыльев, имеются щетинистые четырехчленистые усики и трехчленистый хоботок, лежащий в желобке на шее…» Совпадает?

– Я его не разглядывал, – сказал я. – А так вроде точно.

– Наконец, – сказал Басманов, – «у него нет присосковых лопастей на коготках» – ваше счастье! «Необыкновенно плоское тело, имеющее по меньшей мере четыре миллиметра длины, коричнево-красного цвета и покрыто густыми желтоватыми волосками». Блондин, блин собачий! «Кругленькие лопасти по обеим сторонам маленького щитка нужно считать зачатками надкрыльев…» Ну что ж, нужно – значит, будем считать… «Самка кладет в марте, мае, июне и сентябре каждый раз около 50 белых цилиндрических яичек в 1,12 миллиметра длины. Самое противное в этих насекомых – это их хитрое, потайное нападение на человека и высасывание его крови по ночам…»

– Это я знаю, – сказал я.

– Теперь быстро на экспертизу, – велел Басманов. – Где они вас накусали? Везде? Пусть так и напишут.

Он нажал на кнопку, и в кабинет вкатился столик, ведомый женщиной в белом халате.

– Она вас осмотрит, – сказал Басманов, – а я пошел за дополнительными сведениями.

В соседней комнате зашумели моторы, завизжали тормоза, завыла сирена. Снова загремели выстрелы. Чей-то голос кричал: «Обманул – заполучи!»

Женщина посмотрела на мои руки, покрытые множеством красных точек.

– Давно ширяешься? – спросила она.

– Давно чего? – спросил я.

– Да ладно горбатого-то лепить! – рассердилась женщина. – Трясет ведь всего. Сдай банкира – ширну малость, а нет – сам отходи…

Тут явился Басманов с заклеенной щекой, и недоразумение быстро выяснилось. Женщина выписала мне справку и сказала со вздохом:

– Нашлись смягчающие обстоятельства… «Несмотря на кровожадность, цимексы могут долго голодать. Лейнис посадил самку в закрытую коробку…» Хорошо ему было, Лейнису, – взял и посадил! Кто такой Лейнис – не написано, но, видно, мужик был тертый, не нам чета. И вот, «когда он открыл коробку шесть месяцев спустя, то нашел ее не только живою, но окруженную многочисленным потомством…».

– Ну, мне от этого не легче, – сказал я.

– Вот беда, – сокрушался Басманов. – «Благодаря сильной плодовитости и легкости, с которою их можно занести в другое место, они принадлежат к самым несносным и вредным насекомым, особенно в больших городах, где населенность домов затрудняет основательное истребление их. Поэтому нет недостатка в средствах для уничтожения, но все они малодейственны, так что, по-видимому, лучше всего избегать помещений, где они поселились…»

– Вона, – сказал я. – Родной квартиры, значит, избегать?

– Зловредный род, – сказал Басманов. – У них весь отряд такой – настоящих жесткокрылых. Одни кликухи чего стоят: краевик, щитник, а один так даже грязный хищнец! Голубей, представьте, донимают за отсутствием человека, птицу мира не щадят! Ага, вот: в Англию их занесли в постельном белье гугеноты! Молодцы гугеноты, не зря про них композитор Мейербер оперу написал… из восьми букв… «Ротовой аппарат – колюще-сосущий…» Разом на две статьи тянут… Ну, к делу.

Басманов достал из ящика стола толстенный альбом. Там были фотографии цимексов. Много фотографий, штук тысяча.

– Не найдете ли вы среди них ваших знакомых, Геннадий Илларионович? – поинтересовался Басманов. Альбом я пролистал.

– Не могу, – сказал я. – Дело-то ночью было.

– А вы постарайтесь, – сказал Басманов. – Постарайтесь, потому что ночь была С ПЯТОГО НА ДЕСЯТОЕ!

Я постарался и указал на пяток особей в середине альбома.

– Уже лучше, – похвалил Басманов. – Вот у этого, плотненького, с перемежающейся хромотой, не заметили, случайно, на груди татуировку – ноты гимна «Боже, царя храни»?

– Не заметил, – сказал я. – Темно ведь…

– Как происходит нападение?

– Нападают сверху, – объяснил я. – Ножки кровати я поставил в банки с водой, а они заползут на потолок и вниз…

– Так, – сказал Басманов. – Это очень важно. Подождите минутку, я проведу следственный эксперимент.

Он опять вышел в соседнюю комнату. Поначалу было тихо, потом раздался сильный удар, приглушенный крик, женский плач и духовые звуки сонаты номер два Шопена. Наконец из-за двери вышла давешная медицинская женщина с зареванным лицом и траурной повязкой на руке.

– Изверг, – сказала она. – Такого парня из-за тебя потеряли!

– Как так? – ужаснулся я.

Плача, она растолковала мне, что в ходе следственного эксперимента Басманов решил воспользоваться электронной моделью насекомого, вроде той, что применяют для подслушивания спецслужбы Запада. Но отечественный аналог весил полпуда…

– Как стукнуло его, сердечного, – рассказывала женщина, – он как бы выпрямился и говорит: «Куда это я попал? Чем это я тут занимаюсь? Что мне, делать больше нечего? Да на четных этажах работы полно!» И заявление об уходе на стол. Так что для нас он все равно погиб, мы и панихиду справили гражданскую… Ступай отсюда, тебе в другом месте пусть помогают, а мы тебе не помощники: так вовсе без кадров останешься!

Я хотел спросить, что такое «четные этажи», но не решился, и вовремя: она снова начала голосить как по покойнику.