Текст книги "Три холма, охраняющие край света"

ГЛАВА 8

Народу в конференц-зале было довольно много, и все обсуждали ночное происшествие, причём слухи были самые дикие. Стальные плиты прожжены кислотой… Все охранники зверски задушены… Нет, охранники заснули… Спустились по лифтовым тросам… Улетели на дельтаплане… Всё отменяется, музей закрыт на ревизию… Шейх Зия выдвинул ультиматум… Нет, это конкуренты в целях дискредитировать… Нет, это чтобы отвлечь внимание от несчастных А-глобо, которых тут положили не менее сотни… Нет, это баски ревнуют к каталонской автономии…

– Кажется, мы попали в крупные неприятности, – сказал Дюк.

– Ну, мы-то знаем, как всё на самом деле, – ответила Лидочка. – Меня только картинка смущает…

– Да нет, я не о том, – отмахнулся Дюк. – Странно, что Паблито вообще нас живыми выпустил. Я только сейчас сообразил. Детский рисунок – демонстрация возможностей грабителя. Все бросятся изымать шедевры назад. Ему огласка ни к чему. А что? Вполне возможно. На этого сеньора Давилу только глянешь, и жить расхочется… Наши трупы потом подбросили бы в общую кучу – вроде задавили ночью в панике… У них же всё схвачено.

– Ну да! – воскликнула Леди. – Ты вечно трагедии на пустом месте разводишь. Во-первых, нас толпа народу видела, и тут, и в отеле. Во-вторых, твоя маменька им бы такое устроила! В-третьих, ты вообще мой ангел-хранитель. Я тебя за это со временем даже поцелую. Вероятно. Большие шансы… Но картинка… Рисунок…

Когда пропадает некая вещь – хоть даже пустяковая, – человеку начинает казаться, что вот она-то и была самая главная, что он без неё жить не может. Серебряная ложечка, швейцарский нож, аптечный рецепт – не имеет значения. Статус пропажи в сознании резко возрастает и грозит перерасти в манию. Сказано же: «Потерявши – плачем»…

Лорд Теренс приободрился. В его положении даже одиночный грядущий поцелуй был целой неистовой оргией, безудержным праздником чувств и песнью торжествующей любви.

– Всё кончено… ласточка, – осмелился сказать он. – Мы сегодня же улетим в Лондон – и ко мне. Вы не представляете, как там здорово!

– Ага, неброская красота шотландского сельского ландшафта, – якобы согласилась Леди. – Вересковые поля, пронзительный звук волынки… Гуленьки. Мы картинкой как раз и займёмся. Вдруг да откроем гения? Катя Беспрозванных… Да мы и откроем! Лох цепенеет… Я ведь тоже, между прочим, русская девочка из маленького города была, а нынче…

И осеклась, поскольку и нынче продолжала оставаться не бог весть кем в мировом рейтинге изящных искусств.

Художница погрустнела, отчего сделалась ещё привлекательней для лорда Теренса. Только парнишка забыл, что грусть его русской «zaznoba» никогда не продолжалась более минуты.

– Сейчас я её найду, пока не начали!

– Кого? – опешил Дюк.

– Так ведь наверняка к этой детской выставке толпа чиновников из нашего минкульта прилипла! Кто-нибудь что-нибудь да знает!

И повлекла титулованного ухажёра за собой, в гущу международной богемы. В этой гуще она чувствовала себя уверенно – обнималась с мышиными жеребчиками, говорила комплименты по поводу туалетов экстравагантным старушкам, болтала на чудовищной смеси языков с коллегами-ровесниками, успевала у них затянуться тайком переходящей самокруточкой, подставляла бюст под камеры репортёров, показывала им же язык, весомым русским словом гвоздила завистниц, летала из угла в угол обширного холла, двигалась хаотично, словно хорошо заряженная элементарная частица в камере Вильсона, так что Дюк еле поспевал за ней.

– О! Ленка! Ты, что ли, тут у наших старшая?

Ленке стояло крепко под полтинник даже на некритический взгляд, что не мешало московской культурдиве гулять облачённой в ярко-жёлтое пончо под цвет измученных мокрой химией волос.

Лорд кое-как разобрал фамилию дамы на бэдже. Фамилия состояла в основном из шипящих, легче было бы на русском прочесть.

– Это Терри, – объясняла Леди. – Он герцог. Это не Ник! Это Дюк! Герцог в натуре! Мы учились вместе. А это наша Елена Кондрать…

– Можно просто Элен, – разрешила дама. – Очень приятно. Лидочка, кто это тебя так?

– А, ерунда! С трансвеститами в ихней лавочке поцапалась из-за туфель. Тридцать шесть им самим-то не налазит, золушкам хреновым, а ей, мне то есть, кричат, не продавайте, она не наш! А они в лавочке всего сорок евриков вместо трёх сотен! Так что ты в «Эль Корте Инглез» не ходи. Какой там Инглез? Чайна без продыху! Ленка, это ты детскую выставку привезла?

– С оказией, – туманно ответила Ленка. – Больше некому было.

– Ага! – напоказ поверила Леди. – Там есть что-нибудь интересное?

– Чтоб я так знала! – возмутилась Ленка. – Девочки в отделе отбирали… Тебе она зачем?

– Да вот Терри книжку пишет. А буклет есть?

– Какой буклет? Кое-как на билеты наскребли.

– Понятно, проехали… Ты вот что, ты сходи в ту лавочку. Вот где они вещи от добрых людей прячут! Это, значит, как идёшь в Бари Готик, так возле рыбного ресторанчика. Там ещё такая бронзовая коряга стоит, классик какой-то или герой… С трансами не церемонься, они только страх понимают! Ну, мы пошли, нас люди из «Космополитен» ждут…

И снова потащила спутника искать воображаемых людей.

– Завотделом она, – ворчала Лидочка по дороге. – Ничего она не знает. Ты, Дюк, как будешь в Москве, этих завотделом не щади: они сволочи. Я ей нарочно про лавочку сказала: уж Ленке там наверняка навешают! Но ведь кто-то же и эту выставку фотографировал, снимал…

– Там, в холле, даже видеокамеры есть, – вспомнил Дюк. – Как раз напротив. Но вот возвращаться туда… Нельзя туда возвращаться. Мы же обещали ничего не рассказывать, не привлекать внимания.

– Обеща-али? Это Зайчику-то? – задохнулась Леди.

– Я. Дал. Ему. Слово, – веско сказал лорд Теренс Фицморис. Всегда податливый, он насмерть держался неких очерченных им границ и принципов, и здесь его было не сдвинуть.

Лидочка тоже это знала и задумалась:

– Как же мы девочку-то раскрутим без скандала? Ну, ладно, была бы девочка, а скандал создадим. Только почему же бабка сказала, что не девочка? Мистику развела… Кон дуэнде… Чёрненький бегает…

– Да мне вся эта история не нравится, – вздохнул сэр Теренс. – Проникновение имело место. Укреплённый вход – раз. Пост охраны – два. Дверь лифта под кодом – три. Код в самом лифте – четыре. Ну, пандус они без проблем могли проскочить, допускаю. Лазеры погасли. Но дальше ещё одна дверь и пост на выходе! Двухдюймовые плиты, и при отключении сигнализации они закрывают проходы! Да ведь тогда и экспонаты становятся недоступны! Вот грабители и вырезали со зла первую попавшуюся… Но они ведь и выйти не могли! И охранники… И старуха… Ни один человек физически не мог украсть рисунок!

– Терри, скажи честно – ты не держишься подальше от торфяных болот, особенно в ночное время, когда силы зла господствуют безраздельно? – спросила Леди. – Или это у вас национальное? Женщина не обязана разбираться во всякой ерунде с лазерами. Женщина обязана использовать любой шанс, чтобы засветиться. И я его использую – не так, так этак… Опа! Смотри-ка – сеньор Давила! Даже рубаху не сменил… Что ему тут делать?

Начальник охраны Музео Мендисабаль стоял у двери в конференц-зал и мучительно перебирал глазами гламурную богему. Он возвышался как скала Гибралтара в море тщедушных разноцветных извращенцев от искусства. Он олицетворял силу, здоровье и здравый смысл. Рубаха сеньора Понсиано рекламировала местную кухню и виноделие. Сам же он был в этой толпе одинок и потерян, словно инфанта Веласкеса в вертепе разбойников Сальватора Розы.

– А ведь он нас ищет, ментяра позорная! – догадалась Леди. – Дюк, давай-ка на выход. Он нарочно встал у двери, чтобы нас перехватить. Гуленьки ему! Нужна нам больно эта конференция!

– Вы делаете успехи, дорогая, – обрадовался Дюк. – Мы сейчас же соберём вещи – и в Эль Прат. Хоть до Лондона, хоть до Москвы.

– Мы полетим в Малютин, – мрачно сказала Леди. Она ни на секунду не сомневалась, что лорд последует за ней куда угодно.

– Что это за город – Малютин?

– Это город, где убили моего папу…

Вот так.

Не «город, где я родилась».

Не «город, в котором я выросла».

Не «город, где я бегала в школу, кружила головы, капризничала, блистала, научилась рисовать, курить и целоваться, дружила со всеми и ни с кем, рыбачила с Дядькой Серёгой, срывала уроки, дралась и плакала, разбила двухместный „БМВ“ Генки Синеокова и витрину магазина „Саламандра“, получила золотую медаль и лишилась её из-за скандала на выпускном вечере…»

…«Город, где убили моего папу».

ГЛАВА 9

– …Ну, Синеоков знал, что у отца проблемы с сердцем. Поэтому всё и подстроил. А никакого аудита не было, и на «Твердь» никто не наезжал. Попробовали бы они! И вагоны никуда не пропадали. И время нарочно подгадал, когда мы с ним на даче были. И дачу разорили тоже синеоковские гоблины. И нагадили ещё нарочно, чтобы на деревенских подумали. У нас дача-то не охранялась, зачем? Никто бы туда не осмелился сунуться, никакой отморозок. Антон Иваныча тронуть – дурных нема. После одной разборки с басмачами… Самые страшные слова в городе были: «Антон Иваныч сердится!» Гром в небе прогремит, и то – Антон Иваныч сердится, говорили… У папы и бодигардов не водилось, считал ниже своего достоинства. Синеоков-то думал, что всё ему автоматом достанется. Чтобы вам всем провалиться с вашим капитализмом! Дядька Серёга папе сто раз говорил: всё равно гугол денег не заработаешь. А папа ему: я всегда привык быть первым – что в классе, что на флоте, что в тюрьме, что в партии, что в бизнесе. И меня в этом же духе воспитывал. Вот и стал первым. Прослушал звонок Синеокова, поглядел на разор – и упал. Так у меня на руках… Если бы реанимобиль приехал, а не простая «Скорая», то, может быть, и откачали. А так… Пронадеялся мой папочка на свои таблеточки шарлатанские. Десять лет в эту кубинскую клинику собирался. Вот, говорил, получишь аттестат, я и поеду. Вставят мне там, говорил, заместо сердца пламенный мотор, и станут меня кликать не Парторгом, а Киборгом… Он ведь у меня правда парторгом был при коммунистах! Скрыл судимость. Нет, статья не позорная была – он в клубе на танцах одному каплею челюсть сломал, а потом в бега… Двадцать лет же было пацану! Ну, заделал ему друг-Синеоков мотор! Матушка тогда в Доминикане прохлаждалась, еле на похороны успела. Отпевали в соборе, она его заставляла кучу бабок жертвовать. Поп кадилом машет, а у меня дурацкая мысль в голове – на бармена с шейкером похож! Чуть не засмеялась! А слёз моих всё равно так никто и не увидел – гуленьки им всем! Дочь Туркова позориться и причитать не будет! Положили папу между главным бандитом и генеральным конструктором по спутникам связи. Глина рыжая, страшная, вообще погост у нас там неуютный… Погост, Терри, это кладбище.

Прошло месяца два. Юристы, хренисты, нотариус, хренариус. Я в этом ничего не понимала, да мне и не говорили. Дядька Серёга вылез из своего подвала, выпил бочку рассолу, сменил тельник на смокинг и подался в столицу. Синеоков каждый день бегает, требует отказа – папа, мол, у него в долгах, как в шелках, ему «Твердь», а нам бабкин сундук с календарями за сто лет. Матушка подсуетилась, за три дня продала квартиру – и тоже в Питер. Я, говорит, ещё ни фига не старая, а ты уже девочка большая. В интернате последний год перекантуешься. Мать у меня красивая – ведь у Антон Иваныча всегда всё самое лучшее! Барыня прислала вам голик-веник да сто рублей денег. И ни в чём себе не отказывай. Ух, как я их всех ненавидела тогда – и Синеокова, и матушку, и Дядьку Серёгу!

Ну, тут начинается душещипательный сериал «Маленькая принцесса». Да это же ваша классика! И теперь на мне, девчоночке, родимый город Малютин отыгрывается за папу по полной программе! Статейка в коммунячьей газетке – «Фоллаут угольной царевны». Гетры серые носила, шоколад «Миньон» жрала? Носи, буржуйская доченька, казённый секонд-хэнд, жри, буржуйская доченька, казённую перловку. Это вроде вашей овсянки, только ещё страшнее. Классовое чутьё вдруг у них у всех обострилось по самые картохи. Вот тебе и ночные клубы, вот тебе и гавайский загар, а вот тебе и шубка от Фенди. Ношу. Жру. Молчу. Физрук интернатовский за пазуху лезет – страсть ровесников не ищет! А годиков мне, лорд нерусский, четырнадцать – я же дважды через класс перескакивала. Нет, девушка, нынче никакого тебе экстерна – выпускной класс! Вообще скажи спасибо, что в школе оставили той же самой! Сколько им папа денег перетаскал – больше, чем попам. И те самые учителя, что мне в рот заглядывали, тоже начинают меня грубо прессовать. И директриса, Мотькина Аэлита Панкратовна, мимо не пройдёт без замечания и взыскания. Мало того, друг-Синеоков и художественную школу прикончил – аренду им повысил. Из-за меня, представляешь? И пошли мои седые алкаши-наставники солнцем палимы – и Шепелевич, и Капеля, и Виктор Леонтьевич Герц – а кто он такой, не тебе объяснять. Из-за меня! И кем я себя должна чувствовать? Ну, от чудных стариков я никаких упрёков не слышала, не те они люди. А ребята косяка давят – вчера им Леди была прелесть, а нынче Леди им геморрой. Из секции тоже попёрли за то, что физруку пальцы сломала. Сэнсэй сказал, что я порчу всему коллективу карму. Я и виноватая вышла, что он не умеет правильно блок ставить! Зато в гипсе за пазуху не полезешь, и вторую руку ему жалко. Ну, а что подруги бывшие вытворяли – ты не поймёшь ни как герцог, ни как мужик… Но слёз моих всё равно никто не увидел, даже казённая подушка. Только шпана и вела себя порядочно.

Тут я вплотную задумываюсь, не заглотить ли мне двадцать стандартов седуксена и не запить ли их уксусной кислотой. Кругом семьсот, как папа говорил. Но ещё он говорил, что самоубийца – это тот, кому надоело служить санитаром в дурдоме, а людей без присмотра оставлять нельзя, иначе они всё здесь разнесут. Ладно, возьму подожгу я напоследок ихний сиротский приют, как положено Злодейке Злодеевне из сериала…

Но не дошло у меня до пакли с керосином, хоть они и имели место. Возвращается Дядька Серёга. Трезвый, как аятолла Ибани! Я ему чуть морду не расцарапала, а он меня из интерната забирает, физруку вторую руку ломает, переселяет меня на дачу, которую я видеть, сам понимаешь, не могу. Дача, оказывается, на него была записана, и теперь он не бомж-краевед, а законный домовладелец. И он каждый божий день возит меня в школу на своём страховидном «Додже». И ждёт, когда я там отмучаюсь. Настоящий «додж три четверти»! Иначе до города не добраться. Где взял колёса – молчит. Видно, нашёл какую-нибудь папину заначку. Они же иногда тут гудели по-холостяцки. Вертикалка у него меркелевская на заднем сиденье, потому что Синеокова с претензиями никто не отменял. И я тут начинаю понимать, что Сергей Иваныч Турков, когда не пьёт, ни в чём своему младшему братику не уступает, а за племянницу порвёт любого на ваш британский «Юнион Джек».

Потихоньку жизнь моя проклятая налаживается. Научилась стряпать, полы шоркать, тельник штопать, по бутылкам стрелять, машину водить. Секонд-хэнд спалила в камине. Хожу в своём, то есть в бабушкином из сундука. Ни минуточки свободной – учебники, хозяйство, кролики, поросята, курс на золотую медаль. Телевизор вынесли в стайку. Стайка, Терри, это сарайка. Какой там ночной клуб «Страстная Заба»! Какой «экстази»! Фэйс-контроль без мэйк-апа мне не пройти, а уж дресс-код… Но всё же не так обидно, самооценка восстанавливается. В свободные минуты беру кисти, работаю на пленэре. Тут Генка Синеоков приехал, ему фазер «Ауди» купил вместо разбитой. Я и разбила, кстати. Говорит, отцы наши нас ещё во младенчестве помолвили, так что сразу после выпускного бала и сочетаемся по особому разрешению мэрии, Синеочиха справку достанет, что я безнадёжно беременна. Ты бы видел эту Синеочиху! Барбру Стрейзанд помнишь? Умножь на десять! Свекровушка милая! Диана моя Потаповна! Дядьки дома не было, а я как раз кабанков кормила, затируху им запарила. Это как ваша овсянка, только вкуснее. Пришлось за компанию и гостенька накормить – некоторые любят погорячее, приговариваю. И провожаю его, всего ошпаренного и в отрубях, с вертикалкой наперевес, потому что в «Ауди» телохранитель сидит и понимает, что@@ ему от хозяина светит. Куда торопишься, суженый, кричу, обоснуй, что ты пацан, пойдём кроликов проведать – хоть посмотришь, как настоящие мужчины себя с дамами ведут!

То ли Дядька всё замял, то ли гоблин уговорил парнишку молчать, не знаю, но в школе продолжаю вести себя тихо, коленки прикрыты, бюстьё не выглядывает, глазки потуплены. Учителя мои незабываемые уже не прессуют, ласковость в голос припускают. Ах, Лидочка, неужели ты сама этот свитер связала? Ах, Лидочка, что от мамы слышно? А мама и вправду пишет – из Льежа, из Канберры, из Крыжополя. Отовсюду пишет, только я ниоткуда не читаю, а камин ими растапливаю. Лишь на одну вложенную фотографию глянула, где она с бойфрендом. Ненамного меня старше бойфренд, надо сказать. Хотя у чёрных не разберёшь. Не простила я её, Дюк. До сих пор. Ну зачем тебе спутница жизни с таким сволочным характером?

Зима, хоть и поздно, а кончилась. Надо к первому балу Наташи Ростовой готовиться. С валютой у меня никак, хозяйство натуральное. У Дядьки просить – засада. И тут меня осеняет инсайд. Каждый уик-энд еду в город на развал, беру с собой свои бессмертные полотна, ещё и керамику наловчилась обжигать в русской печке по собственной уникальной технологии. Ноу хау. Багет для рам делаю сама на берёзовой золе, как алкаши-наставники показывали. Иностранцам нравится. Покупают! Фотографируют меня – в плюшевой бабкиной жакетке, в полушалье. Экзотика. Потому что у нас, Терри, есть шаль, а есть и полушалье. Такова загадочная русская вечно женственная душа. И в будние дни кую бабло, занимаюсь репетиторством. С подружек, которые надо мной изгалялись недавно, деру три шкуры.

Накопила к Дню Победы гугол рублей. То есть это для меня гугол, а на самом деле гугол – ровно сто нулей после единицы. Это у папы с Дядькой было такое присловье, про гугол. А по жизни столько денег не бывает. И говорю – вези меня, дядечка Серёжечка, в Новосибирск на барахолку, чтобы ни у кого не было такого платья, как моё. В каком сама царица ходит. Или дай ключи от машины, а с ментами я сама разберусь. Если снег не пойдёт, обернусь за сутки. Да, Дюк, снег в мае у нас бывает. Не май месяц!

И тут мой дядечка Серёжечка конкретно плачет, как пьяный не рыдал. Лезет в тот самый бабушкин сундук, достаёт из-под календарей бумаги. Оказывается, папочка мой ненаглядный все капиталы держал в Сити-банке, а Синеокову причитается шиш да маленько. Пусть подавится своими бурыми углями, которых и осталось-то на пару ковшей. У меня теперь и алмазы, и золото, и вся таблица Менделеева в акциях. Владелица заводов, газет, пароходов… И Дядька теперь мой опекун, пока не стану я двадцатипятилетней старушкой. Ни в какой Новосибирск мы не поедем, тем более вон какие нехорошие тучи собрались, а полетим мы в Лондон за платьем к выпускному балу. Но не за тем, в котором ваша нынешняя королева всё время ходит! Такого я и кухарке не подарю на Восьмое марта! Ну, как я платье искала, тебе неинтересно. Ты же провинциальный аристократ. Три дня как во сне. То есть как при папе.

А тогда, на даче, я на Дядьку забралась, колочу его по спине: что же ты, чёрт седой, помалкивал, пока я Крошечку-Хаврошечку изображала? Он говорит – хотел, деушка, поглядеть, достойна ли ты своего отца…

Золотую медаль я получила бы и по-честному, но в наших школах, чтоб ты знал, тендер на это дело. Тендер мы с Сергей Иванычем, конечно, выиграли. И, как в песне поётся, двадцать второго июня, ровно в четыре часа вылезла из-за баранки грязного «Доджа» графиня Монте-Кристо и почапала на бал. «Додж», врать не смею, новодел оказался. Немецкий, модель «Калибр». Самый топ, если кто понимает! Туфельки не хуже тех, что я в Барсе выцарапала давеча у трансвеститов, а платье… Лох цепенеет, но ты всё равно не поймёшь, что такое Маленькое Чёрное Платье.

Все однокласснички мои, сучки-пидоры, при родителях. Синеоков Никон Павлович почему-то во фраке из красной лаковой кожи, его Синеочиха сама одевала, он голоса не имел по этой части. Синеочиха в костюме из аналогичного материала, на голове красное колесо, на котором и танки, и тачанки, и каппелевская психическая атака. Такие она себе шляпы придумывала! То джунгли у ней на башке с мартышками, то айсберг с медведями и пингвинами, то ГЭС работает и лампочка горит… Нынче они, видимо, красных дьяволят изображали. Сынка своего прикинули примерно тысяч на двести евриков, жмоты несчастные. Пиджачок «Бальдессарини» с подвёрнутыми рукавами, чтобы честной пипл видел золотой «Патек Филипп» на левой руке и платиновый «Юлисс Нарден» на правой. Помнишь – тогда все крутые так носили? Сорочка «Стивен Ален». И белые леггинсы на кривых тощих ножках. Одна туфля от Гуччи, другая от Сантони… Да ну тебя, Дюк! Не сбивай меня! Это для красоты! Так эффектней! Кожа хорошая, мягкая, а я, когда стала из ряда вылезать, чтобы за медалью на сцену идти, шпилечкой ему ножку придавила. Он завизжал, а все подумали, что визжу я – оттого, что Генка мне полез под юбку, его же и устыдили. Директриса в микрофон рассказывала, какая я хорошая девочка была все эти нескончаемые школьные годы – об отце, правда, не упомянула. Не хотела расстраивать сиротку. Да и вообще в ихнем городе Малютине говорить об Антон Иваныче стало не принято.

Спиртного у нас не полагалось, а за прочим не уследишь. Дети травку палят по-тихому в туалетах да колёсиками закидываются, отцы-начальнички прихлёбывают внаглую из фляжечек. Из Москвы приехало небольшое созвездие – звезда горлового пения Сара Терц-Оол и звезда конотопского кардиостриптиза Данко, он же Олекса Гнидюк. Типа, поют и пляшут. Народ, типа, веселится.

Ко мне бросились было ухажёры из прежней компании, а я прошла в угол, где отстой стеночки подпирал, и пригласила Саню Микрюкова из «г» класса. У нас, Терри, в «а» классе учится элита, а в «г» – наоборот. Этот Саня пришёл чуть ли не в школьной форме. Мать его одна тащила. Тащила – значит воспитывала! Учился он, пожалуй, получше меня, но фиг бы ему медаль увидеть. Он тоже репетиторством подрабатывал. Вот мы с ним весь вечер и протанцевали и процеловались по углам.

Тут застонала моя мини-мобила. Я останавливаю музыку и говорю в микрофон, что хочу вручить родной школе ценный подарок на вечную память. И четверо грузчиков вносят в зал огромное полотно в роскошной раме. Ставят на стулья, закрывая сцену. Помнишь «Девятый вал»? Мой любимый размерчик. И я величавым жестом срываю покров…

Лох оцепенел. Минут пять цепенел, а потом озверел.

До сих пор жалко мне эту картину. Там одних красок… Запечатлела моя шаловливая кисть всех учителей моих и товарищей моих. Только нарисована там вечеринка немецко-фашистских оккупантов в сельском клубе. Посреди стоит директриса Мотькина Аэлита Панкратовна в эсэсовской форме и шарит на аккордеоне «Вельтмайстер». Но, кроме кителя и сапог, на ней ничего нет. А вокруг – и физичка, и химичка, и физрук, и прочие господа педагоги в непристойном виде и в неприличных позах, ухажёры мои да подруги. В стиле Отто Дикса. Никто не забыт, ничто не забыто! Это подпись на табличке готическим шрифтом…

Пока они опомнились, я уже далеко была.

Ну, бессмертное полотно эта публика растерзала в пять минут, раму разломали, клочки с обломками вытащили на школьный двор и устроили артековский костёр – на моё дурацкое счастье. Потому что в суд-то теперь не подашь! Осталась только худая молва, которую ребята из других классов разнесли по всему городу. А молва вышла ещё черней картины. Им же хуже. Директрису потом сняли и перебросили в интернат к дурачкам. Одно хорошо – медаль досталась-таки Саньке Микрюкову.

Мне-то, конечно, и волчий билет уже был не страшен, так как ждали меня на туманном вашем Альбионе – не зря я столько лет на языковых олимпиадах блистала. Только возвращаться в город Малютин стало нельзя. Дядька Серёга сам приезжал навещать. С тех пор живу между Лондоном и Москвой.

Остальное ты знаешь и даже видел. А почему раньше не рассказывала – да всё случая не было. У тебя своих заморочек выше крыши…

– Внимание! Господа пассажиры! Самолёт компании «Иберия» совершил посадку в объединённом кольцевом аэропорте «Домодедово-омни» транспортного узла «Старая Москва». Убедительно просим не делать резких движений и не вставать после дефиксации вплоть до полной остановки самолёта. К выходу мы вас пригласим. Свою одежду и обувь можете получить в здании аэровокзала вместе с багажом после предъявления нательного медальона и выданных вам накидок и тапочек. Убедительная просьба памперсы оставлять прямо на ваших креслах. Желающие могут пройти трёхдневный бесплатный послеполётный курс психологической реабилитации. Эттеншен, плиз! Лэдиз энд джентлменз!..

По проходам пошли воздушные надзиратели, специальными ключиками отстёгивая прикованных к сиденьям пассажиров. Стюардессы энергично и сноровисто растирали страдальцам затёкшие за четыре часа запястья и лодыжки. Резко запахло нашатырём – в полёте, как обычно, не обошлось без обмороков.

– Терри, так у тебя и спина конопатая? – захихикала Леди.

Кто-то отпустил дежурную шутку про нудистское лобби.

Накидки были прозрачные.

 
…А когда взошло светило,
То на деле оказалось,
Что достались Наморгалу,
Хитрозобому Кондолу,
Вся вода, земля и воздух,
А на долю Тилипоны,
Простодырого Дардура,
Вместо мёда и оливок
Лишь одна осталась грязь!