Текст книги "Друзья и звезды"

Прежде всего для меня была жизнь художника. И в эту жизнь входили его сложные, мучительные, но и восхитительные взаимоотношения с королем. Короля играл Олег Басилашвили. Отравляли ему жизнь ужасные отношения с «кабалой святош», то есть с церковью. Главу церковников, архиепископа, играл Вадим Медведев.

Так что я бы сказал, что это был для меня (и многие воспринимали это именно так) спектакль о творчестве. Мне кажется гораздо более плоским трактовать это однолинейно, просто – Власть и Художник. Власть плохая, Художник хороший. Власть не такая уж просто плохая. И Художник не всегда хороший. Потому что он много сделал такого, что не должен был бы делать. А делал ведь!

Я говорю о жизни Мольера, в которой столько, я бы сказал, роскошно подхалимских балетов, праздников для короля Людовика XIV! Он их сотворил, они созданы им, что и говорить. А при этом – гениальные пьесы писал! И гениальная, видимо, была режиссура, что определить сегодня скорее нельзя. И гениальные актеры, что определить, видимо, можно – хотя бы по гравюрам, которые сохранились, и по воспоминаниям современников, очевидцев.

М.В. Вот какой деликатный вопрос… У Булгакова в «Жизни господина де Мольера», в главе «Бру-га-га!» Мольер представляет спектакль труппы Филиппу Орлеанскому, а король, единственный в шляпе, сидит тоже в зале. Мольер хотел сначала сыграть трагедию, хотя он уже всю провинцию покорил комедией. Его постановку трагедии освистали, в него запустили огрызком яблока – версия Булгакова. Этот огрызок угодил ему в голову. Очевидно, удар поставил Мольеру мозги на место – и они, спасая ситуацию, решили выставить свой испытанный фарс «Влюбленный лекарь». И счастливая публика от хохота упала с кресел.

Театральный Ленинград ужасно жалел, что вы стали меньше играть, а потом и ушли из БДТ. Скажите, ведь, ну, я не знаю, когда зал тебя обожает – этого же не можешь не чувствовать!.. И когда публика на тебя ломится… Почему вы постепенно все-таки больше переходили в режиссуру?

С.Ю. Я никогда не переходил в режиссуру. Вы просто не знаете моей жизни последних десятилетий.

М.В. Я сейчас говорю о семидесятых.

С.Ю. И тогда… в этом все дело. Я никогда не уходил в режиссуру, я никуда не ушел.

Завет моего отца, когда он сказал мне, что после долгих лет сомнений, – ты – актер. Но раз ты – актер, вот сколько будет тебе жизни разной, эту профессию не бросай никогда. В этой профессии – всё! Будь в ней! Хотя я полагал, что ты вообще… либо юрист, либо режиссер, либо что-нибудь такое, не актерское. Но, однако, я теперь говорю: ты – актер.

Это было после Хлестакова, которого я сыграл…

И я это исполнил. И я никогда не бросал актерское дело. И во всех моих постановках, а их более двадцати, которые идут и сейчас, и во всех моих фильмах, и во всех моих телеверсиях, и везде, – я всегда играл!

Поэтому у меня особая жизнь. Режиссер, поставив спектакль, может выдохнуть и обратиться к следующему. А я его играю. А если я поставил четыре спектакля, которые все идут, я играю все четыре.

Поэтому я ставил мало. Но если ставил – я всегда играл в своих спектаклях. Что и продолжаю делать сейчас. Хотя, наверное, уже пора подумать о количестве сил и возможностях душевных… а то и духовных.

М.В. В кино я впервые увидел Юрского, необычного и магнетического, в шестьдесят втором году в «Черной чайке». Был такой фильм, нехарактерный для нашего экрана.

С.Ю. Колтунов поставил, да.

М.В. Кубинский эдакий революционный материал. А что было после, что было в кино между «Черной чайкой» и Остапом Бендером?

С.Ю. Было много. Но…

М.В. Где вы играли гусара? Вот я помню вас в белых лосинах, а фильма сейчас не назову…

С.Ю. Это было в те же годы, а фильм называется «Крепостная актриса».

М.В. Господи, конечно!

С.Ю. «Крепостная актриса». Но до этого всего был «Человек из ниоткуда» Рязанова.

М.В. Который долго не выпускали во времена сначала конца оттепели, а затем застоя.

С.Ю. Поэтому он оказался на экранах куда позже. На самом деле он был снят почти за три года до «Черной чайки». Почти за три года. Раньше.

А потом была «Крепостная актриса».

А потом состоялся фильм, который стал началом нашего сотрудничества с Михаилом Швейцером. Партнерства очень важного для меня, и я думаю, что важного и для него. Этот фильм – «Время вперед». Громадная эпопея по катаевскому роману.

И вот уже потом состоялись два фильма, которые стали, можно сказать, народными: «Республика ШКИД» и «Золотой теленок».

М.В. «Республика ШКИД» была совершенно восхитительна. Она крутится регулярно до сих пор и стареть не собирается.

С.Ю. Да-да-да. Это хорошая очень картина.

М.В. А вот что касается Ильфа и Петрова… Опять хочется спросить по-простому, потому что возникает совершенно естественное ощущение при вашем попадании в образ, что вам очень нравилось играть Остапа Бендера! И сам он очень нравится. И вообще всё это очень нравится. Так ли это?

С.Ю. Мне очень нравилось играть Остапа Бендера. И он мне сам очень нравится.

М.В. Так что это не ложное впечатление?

С.Ю. Не ложное.

М.В. И вот сейчас, по прошествии многих лет, жизнь наша катится путем более или менее понятным. Вы сыграли Сталина.

С.Ю. Да.

М.В. И поскольку люди вас так хорошо знают, то совершенно отрешиться от личности и имиджа Юрского и воспринимать это только как Сталина – ну, как-то трудно. Играл бы кто-нибудь незнакомый или меньший – ладно, Сталин. А так это Юрский. Что вы вкладывали в этот одиозный и категорически неоднозначный образ? В нем же были черты по полному диапазону: от самых страшных до вполне обаятельных.

С.Ю. Путь мой к Сталину начался внезапно. Но очень долго этот путь идет уже. Я играю на сцене в спектакле, который я сам поставил, под названием «Ужин у товарища Сталина». Играю восемь лет – с две тысячи третьего года.

И поэтому путь в этот фильм, который меня очень заинтересовал, был во многом подготовлен. Хотя это совершенно разные вещи.

Пьеса Друцэ в том варианте, каком мы ее поставили в результате – на грани абсурда. Она подчеркнуто театральна. Вплоть до того, что я весь первый акт играю вообще без грима. В костюме – но без всякого грима. А во втором акте полностью гримируюсь. То есть это условное существование на безусловную проблемную тему.

Фильм же под названием «Товарищ Сталин», поставленный режиссером Ириной Гидрович по сценарию Дмитрия Олейникова, – это натуральная вещь. Здесь очень хотелось предъявить реального человека – вопреки сегодняшнему обожествлению Сталина. Эта проблема стоит в фильме, для него самого стоит.

Человек восходит на вершину мировой власти. Это была власть во многом мировая! Он одна из фигур, определявших судьбы мира. Достаточно просто взглянуть на одну только фотографию: как сидят рядом Рузвельт, Черчилль и Сталин. Как сидят люди, руководящие в то время планетой, властители судеб. И в воспоминаниях западных лидеров нигде нет ни тени снисходительности. Одно только опасение – но и уважение. Всегда.

Поэтому сегодняшнее обожествление Сталина – односторонне, неверно, неполно: все, что делал он – молодец, на все имел право и делал правильно, иначе нельзя было!.. А с другой стороны – оглупление, демонизация. Бездарь, рябой, ничего не умел, ничего не соображал, только интриговал. И только одно, как и только другое, – есть и во-первых, и во-вторых, и в-третьих, – ложь. И мы – пытаемся понять человека, одного из великих людей, которые порождены были нашей страной. Его влияние в мире было столь огромно, его фигура и дела и сегодня еще так сильно влияют на многих наших соотечественников… Надо же это уважать, хотя бы пытаться понять, что это значит, что это за личность?

Его пытаются привязать все время к Гитлеру. Это насильственно и это неправда. Он иной просто по устройству мозга, по составу крови. Не по делам… Нельзя дела судить только по одному принципу: кто сколько крови пролил? Меньше всех крови пролил тот, кто не был вообще никаким руководителем государства. Тот меньше всех пролил. Ну, давайте его восславим, но при чем тут государство и при чем тут власть и великие дела. По пролитию крови Сталин сопоставим и с нашими некоторыми царями. Я не буду сейчас в нашу историю лезть, но вы хорошо все это знаете.

М.В. Ну, товарищ Сталин любви к Ивану Грозному и благосклонного внимания к Петру не то что не скрывал, а декларировал.

С.Ю. Причем вспомним еще раз, что Иван Грозный… тоже есть два Ивана Грозных. Иван Грозный от семнадцати лет до тридцати один…

М.В. До кризиса, до болезни…

С.Ю. …а после тридцати – уже другой, совершенно разные люди. И чудовище, которое образовалось в Иване Грозном, не предполагалось раньше. И предки его Василий Иванович и Иван Васильевич: отец и дед – они не были чудовищами. Хотя крови пролили тоже много.

И еще один человек пролил крови немыслимое количество – Наполеон. Но, если по крови судить, тогда этот анализ не единственный должен быть, по крови. Анализ исторических деяний, исторических личностей должен быть по масштабу сделанного, по последствиям, по тому, что осталось сделанного. Надо понять, что это за личность, которая все-таки сумела устоять в чудовищных условиях, и так устоять вопреки всему?

Я никак не берусь ни в спектакле, ни в фильме сказать последнее слово о Сталине! Типа: теперь вы знаете, какой Сталин был! Нет, на это претензии нет. Но сказать некоторое новое слово о человеке и отнестись к нему как к человеку с определенным небывалым потенциалом. И с другой стороны – это человек с трагедией. Если говорить о формуле, к которой я пришел, довольно долго общаясь, то сталинизм – одно из самых страшных явлений, и именно российских явлений. Сталинизм. Он имеет массу, чудовищную массу жертв. И одна из жертв – это Сталин сам.

М.В. Полагаете ли вы сегодня, в сегодняшнем мире, что театр, сохраняя способность постигать жизнь, может еще и как-то влиять на сознание и на поступки людей? То есть задает ли ныне театр какую бы то ни было воспитательную направляющую и вообще играет в жизни значимую роль, выходящую за пределы, скажем так, эстетического круга?

С.Ю. Не верю я в это. Нет.

Театр потерял это право, испугавшись того, что зритель не захочет слушать поучений, воспитаний, не захочет присутствия какой бы то ни было этики. Что постепенно зритель захочет отсутствия содержания и только одного: арабесок каких-то, дизайна во всем: и в декорациях дизайна, и в игре актеров дизайна… а дизайн в игре актеров – это есть кривляние, ничего другого не получается. Испугавшись этого, театр предал сам себя.

Одно из величайших достижений русской культуры – театр, каким он был. Не только литература ХIХ века, которая, несомненно, тянула еще большой хвост в ХХ, и сейчас продолжает влиять. От нее у нас и сейчас литература весьма существенная. Но сейчас от литературы большая часть населения отвернулась в нелитературу, просто в некие написанные строчки по определенным лекалам. И они с удовольствием глотают эту жвачку дальше-дальше-дальше. А о литературе с изумлением говорят: да-а? а что, что-нибудь еще пишут?

Относительно театра – тут есть прямое доказательство потребительства и халтуры. В театр люди ходят, люди наполняют театр! Но театр себя предал – боясь, что публика отойдет, что публика не заплатит тех денег, которые мы потратили и еще хотели бы заработать. Театр совершил очень большое предательство. Отчасти это из эгоистического самолюбия – потому что отсутствие цензуры, вместе с отсутствием редактуры, вместе с отсутствием какого бы то ни было воздействия на интеллектуальную часть общества, вместе с отсутствием обратной связи со зрителем – позволяет театру делать бог знает что. А так как это «бог знает что» тоже может отвратить публику, то в ход идут обертки, обертки, фантики, бантики и все то, что составляет такую ярмарку.

М.В. Я бы сказал: от Мейерхольда к дебильному упаковщику.

С.Ю. Вот именно ссылки на Мейерхольда… ссылаясь, многое губят.

М.В. Вы знаете, я не так давно узнал с изумлением, что в Древней Греции, в Афинах в частности, в ежегодные театральные дни, когда проходили состязания драматургов, трагиков, ну и комедиографов в последний день, – так не зрители платили, а им платили! Весь народ шел в театр и сидел там целыми днями, – а государство, полис, им за эти дни платило! За то, что они в этот день оставили другие дела, не работали: две драхмы, четыре драхмы каждому из казны. И вот они сидели и смотрели, а город платил, и все это шло из налогов.

С.Ю. Я не знал.

М.В. То есть разговоры о хозрасчетном театре – они ложны от рождения театра. Ибо древние греки примерно понимали, какова роль искусства – как воспитательная, государственная, так и эстетическая. Вот понимаете, что касается рынка, меня это просто поразило. Ну любовь к державе и воспитание граждан – немного выше рыночной прибыли!

Но скажите еще, пожалуйста, совсем о другом еще. Помнится, когда вам должно было исполниться (ну, все-таки уже не юный возраст) шестьдесят лет, какой-то телевизионщик (вот помнится мне так) брал у вас интервью в цирке, и вы еще прошлись колесом по ковру на арене. Это вранье или это было?

С.Ю. Я вам скажу. Это было. Что за телевизионщик, я помню. Это был Андрей Торстенсен – режиссер этого фильма.

М.В. Браво!

С.Ю. А снимались мы с Юрием Никулиным, моим старинным знакомым, учеником моей мамы и воспитанником цирка, которым руководил мой папа. Я его знал с военных лет, вернее, с первого послевоенного года – Юру Никулина. Он старше меня, он пришел с фронта, а я был школьником, но я его знаю с тех пор. И та наша встреча с ним была зафиксирована в этом фильме, и мы вместе вышли на манеж. И я тогда вспомнил все эти старые цирковые навыки, отчасти в благодарность цирку и в благодарность Юре.

М.В. Сколько вам лет-то было?

С.Ю. Когда мы встретились с ним тогда – шестьдесят лет. Совершенно точно.

М.В. С тех пор прошло, в конце-то концов, не так-то много лет.

С.Ю. Мы столько помним, столько вспомнили сейчас, что это одно из доказательств небессмысленности театра, небессмысленности.

Даже если он извратился, даже если он сам себя предал – но это тот театр, которому я отдал всю мою жизнь, он был и он остается, потому что люди это помнят, многие это помнят. Потому что есть люди, которые это помнят и чувствуют. Спасибо.

Виктор Суворов
Война стала для нас началом конца

^{История II Мировой войны после Суворова стала другой.}

Михаил Веллер. Как говорил мой отец – как только ты попал в армию, думать ни о чем больше не надо. Прикажут, положат, накормят. Не накормят – будешь жить некормленым. И всё объяснят.

Итак. Кто бы нам кое-что объяснил. Часто называется: шпион, враг народа, человек с двумя смертными приговорами, фальсификатор истории. Еще это называется: тот, кто перевернул всю советскую и российскую историю о Второй мировой войне. Еще это называется: историк и писатель – недоброжелатели норовят говорить Владимир Резун (Владимир Богданович), читатели и сторонники говорят – Виктор Суворов. Потому что если человек берет себе псевдоним, то его, ну, элементарно вежливо по этому псевдониму называть. Таким образом, мы разговариваем с автором многих книг, начиная от «Ледокола», который взорвал двадцать лет назад советское историко-литературное пространство, и временно кончая недавно вышедшей книгой «Кузькина мать», – с Виктором Суворовым.

Виктор Суворов. Да уж здравствуйте. Добрый день.

М.В. Так получилось, что мы уже давно пили брудершафт. Интересно, перешла ли на меня какая-нибудь маленькая часть смертного приговора?

В.С. Не все в дружбе должно быть пополам. Не посягай на собственность товарища, пока он тебе ее не предложил.

М.В. Посягаю на пользование ею, однако. Мы неоднократно говорили об истории выхода «Ледокола», сколько там было тиража в первом заводе-то? Ну озвучь сам.

В.С. Первый тираж был 320 тысяч, а потом был уже сразу миллион. Когда первый тираж печатали, уже слухи пошли, стали красть из типографии, книготорговцы стали скупать на корню, и уже в ходе печатания первого тиража стали сразу шлепать первый миллион.

М.В. Сколько же всего лет продолжалась работа над этой книгой? Вопрос не сильно умный, конечно, но знать-то интересно.

В.С. Работа над этой книгой продолжалась всю мою жизнь. И продолжается в настоящее время.

Дело в том, что мне всегда было что-то непонятно! Всю жизнь я всегда чего-то не понимал. И когда еще учился в первом классе, то учительница моя первая, Анна Ивановна, сказала, что нужно уважать участников Великой Отечественной войны. А на это я задал вопрос: а вот Гитлер был участником Великой Отечественной войны? Ну, она меня взяла за ухо (тогда не церемонились особенно) и потащила к директору. Вот, говорит, какой прохвостина, какие вопросы задает. Все возмутились, сбежались, стали кричать. Я чувствую, в стане моих врагов происходит противоречие. Одни кричат, что был Гитлер участником Великой Отечественной войны, а другие кричат, что не был он участником Великой Отечественной войны.

Я когда почувствовал, что битва уже у них разгорается, осторожно выскользнул оттуда. И пронес через всю жизнь непонимание этого, казалось бы, такого простого вопроса.

Гитлер был участником? Если он был участником Великой Отечественной войны, значит, и все эсэсовцы, и все гестаповцы, и вся верхушка тоже были. Если они – участники Великой Отечественной войны, то их нужно уважать, им нужно уступать место в трамвае и очередь за керосином. А если они не были участниками Великой Отечественной войны – то тогда тоже получается черт знает что. Мы воюем под Сталинградом – а там нет никаких гитлеровцев, потому что они не участники.

Так вот, работа продолжалась, какая-то глубинная, предварительная, вот эта мысленная, еще до того как я взял ручку. Всегда. Всегда и во всем, где было что-то, что-то, что-то непонятно.

А когда убежал, то в первую же ночь я сел писать эту книгу. Она имела в то время разные названия.

Хотел я уложиться в одну статью, но не получилось. Получилась одна статья, которая потребовала двух объясняющих статей. А те потребовали еще четыре. И так далее, так далее…

А когда книга вышла, она потребовала уточняющей книги, «День “М”». «День “М”» потребовал уточняющей книги снова, и еще.

И работа продолжается: бесконечная, бездонная, беспредельная работа.

М.В. У меня есть пара собственных схожих воспоминаний. Воспоминание первое – в тему твоему, просто картинка! Я собственными глазами в 85-м году на празднование сорокалетия Великой Победы на Нарвском вокзале видел плакат – «Привет освободителям Нарвы от немецко-фашистских захватчиков». Радостные люди таращились в окна и обменивались мнениями по поводу этой грамматической конструкции. Привет от захватчиков освободителям.

Вторая ассоциация. Когда-то, давно-давно, в 1981-м году мне пришла в голову идея, как устроен мир и человек в нем. И я написал двадцатистраничный рассказ под названием «Основная линия». Потом его расширил и переназвал «Линия отсчета». Его так никто и не напечатал. И слава Богу, потому что я его дальше расширил, потом еще расширил. В результате из него получилась восьмисотстраничная книга «Всё о жизни».

Но и это, как оказалось, – еще не всё о жизни. Потому что потом пришлось писать «Кассандру», потом пришлось писать «Человека в системе». И постоянно возникают еще какие-то, знаете, мысли по поводу.

Так что бесконечность любого добросовестного процесса, – она, конечно, понятна.

А вот слушай, вопрос именно тебе: ты – профессиональный военный с детских лет, сначала пацаненок-кадет, и далее, отличный курсант, чуть не самый молодой слушатель академии, сразу отправлен в элитную резидентуру, и так далее. Блистательная офицерская карьера. Я это упоминаю потому, что все эти наши записные официозные псевдоисторики и псевдопатриоты уныло поют, как «он плохо себя показывал, служба не шла, были нарекания», и прочая ложь наглая. Когда лейтенантика, армейского старлея без волосатой лапы, берут в Академию Генштаба, когда его сразу после окончания отправляют через ГРУ работать в Женеву, когда ему продлевают срок загранкомандировки раз и два, и представляют на очередное звание раньше выслуги, – это, конечно, лучшее признание самых высоких профессиональных способностей. В частности, способностей офицера как строевика раньше, так и разведчика-аналитика позднее.

Так вот, товарищ аналитик, сэр: почему, полагаешь ты, для людей всегда имела такое значение история войн? Ведь именно история войн составляет основу всех сочинений по мировой истории. И почему в нашей истории, советской второй половины XX века и ныне российской, имеет не просто большое, но все большее и большее значение история Великой Отечественной войны? Вот на твой взгляд профессионала?

В.С. Я сошлюсь на одного политика, которого звали Адольф Гитлер. Он сказал однажды, что годы, которые человечество провело без войны, – это пустые страницы истории. И не знаю, насколько он прав, но, наверное, рациональное зерно все-таки есть.

Когда мы вспоминаем историю – как мы учили в школе хронологию? Вот мы говорим: 1612 год, 1812 год, 1854-й. Опорные точки! Это столкновения цивилизаций, столкновения различных систем.

Вот пришел Мамай, или вот Куликовская битва. Это наши опорные точки, вокруг которых судьба страны вращалась, вокруг которых, наконец, совершалась вся история человечества.

Были еще и государственные перевороты, и смена правителей, так они тоже обычно связывались как-то с войнами. Завершается Первая мировая война – и идут смены правительств, перевороты, бунты, потому что происходит крушение империй. Российская империя рухнула, Австро-Венгерская империя рухнула, Германская империя рухнула.

Когда мы берем какой-то год, когда не было никакой войны, – тогда обычно и вспоминать как-то нечего.

Поэтому самая страшная война в истории человечества – Вторая мировая война. Ведь начиналась она как-то ни шатко ни валко – а завершилась она как война ядерная. Она завершилась как война с применением ядерного оружия! Американских атомных бомб против японских городов…

И это было предостережение товарищу Сталину, – и политический жест, и военный, и стратегический, и какой угодно. Так вот, та война явилась для Советского Союза чем-то ужасным. После нее наступила сначала медленная, а затем все более прогрессирующая деградация советского общества, которая и завершилась в 1991 году крушением Советского Союза.

Поэтому совершенно понятно стремление людей, людей самых различных политических взглядов, разобраться с историей, с происхождением, с результатами этой войны. Потому как, повторяю, – эта война явилась началом конца Советского Союза.

М.В. Тебе принадлежит фраза, формулировка о том, что в России в последние годы попытались приватизировать историю Отечественной войны?

В.С. Я так говорил, ну, и, наверное, не я один. Мысль очень простая, думаю, она пришла не только в мою голову. И я ни в коем случае не буду сейчас настаивать, что именно я первым это сказал. Потому как, может, кто-то и до меня об этом говорил. Но действительно тенденция такая существует.

Простой пример. Российский танк Т-34. Я читаю: «Российский танк Т-34». Я говорю: граждане, постойте, танк Т-34 создан в Харькове, а Харьков – это все-таки Украина! Не только какие-то политические группы пытаются приписать себе сорок пятый год! Но и государство, допустим, Российское государство говорит о том, что вот – Россия победила. Я говорю: граждане, но вот украинцы тоже там воевали, и белорусы, и татары, грузины все все-таки… Верховный главнокомандующий у нас был все-таки вот оттуда, грузин, понимаете.

Да, тенденция приватизации существует, но эта тенденция приватизации является извращением, искажением и фальсификацией истории.

М.В. Что касается фальсификации истории – очень интересная была попытка пару лет назад задвинуть эдакую статью чуть не в Конституцию. Комиссию парламентскую создали. По противодействию фальсификации истории. Формулировка была чудесная – в речах обычно концовку опускали. Противодействие фальсификации истории – запятая – порочащей не то взгляды, не то пожелания граждан, не то честь и престиж нашей Родины. То есть: фальсификация, которая служила к чести и престижу Родины, под эту статью не попадает, это можно!

Из твоих книг я узнал, что когда американцы вывезли массу немецких генералов к себе в 1945 году, дали им еду, содержание, жилплощадь, и устроили работать в Институт Второй мировой войны, который тут же и создали, – то там вышла «История Второй мировой войны» в ста томах. Правильно я помню или что-то наврал?

В.С. Нет, всё правильно. У японцев девяносто девять томов, у американцев уже совершенно невероятное количество томов. Вот был я недавно в Финляндии, так и финны тоже многотомную историю войны создали. Там количество томов я как-то не сосчитал, но показали мне официальной истории, так навскидку, двадцать – тридцать томов, наверное. Очень качественно, красиво издано. Всё очень с уважением, внимательно так. С почтением я отношусь к этой огромной, необходимой работе.

М.В. Мне только недавно пришла в голову очень простая мысль. Собственно, в Советском Союзе не было истории. Была политика, направленная в прошлое. У нас история всегда подменялась ретрополитикой. История предназначена была соответствовать задачам текущего дня.

Это относится хоть к древнерусской истории, хоть к современной.

Тогда становится понятнее, что военные историки – это прежде всего солдаты партии. Бойцы идеологического фронта. Раньше они были коммунисты, сейчас в основном члены партии «Единая Россия». Раньше выполняли заказ Главполитуправления, чей заказ они выполняют сейчас, я не знаю. Хотя нынче они несколько лояльней относятся к истине, чем тогда.

Вопрос: сколько людей (ты ж, наверное, интересовался) – сколько людей в России сегодня работает, скажем так, официально в области истории Второй мировой войны?

В.С. Эти цифры я приводил неоднократно, в моих книгах они встречаются. Сейчас боюсь в точном числе соврать. Но речь идет о сотнях и сотнях докторов, профессоров, чем-то заняты коллективы совершенно, я бы сказал, военного масштаба. Я бы сказал – батальоны и полки историков работают. Именно над данной темой – над Второй мировой войной.

И я бы даже сказал больше: не просто над темой Второй мировой войны. Потому как с 45-м годом в основном все ясно. Как и с 44-м, и с 43-м. Речь идет про 39-й и 40-й, и особенно про 1941 год.

И самое же интересное в том, что истории войны до сих пор нет! И вот это меня удивляет, это меня возмущает, это меня толкает на продолжение своей работы.

Вот смотри: при товарище Сталине историю нашей войны против Германии не писали. Вообще не писали такой истории! Просто была книга товарища Сталина о Великой Отечественной войне Советского Союза. Всё – точка.

Что это была за книга? Третьего июля 1941 года товарищ Сталин выступил по радио и сказал, что враг будет разбит и победа будет за нами. Вот это было его выступление. Затем шестого ноября 1941 года товарищ Сталин выступает на станции метро «Маяковская». Он сказал: «Победа будет за нами!» – повторил свои слова и сказал, сколько мы уже уничтожили врагов. Вот эти два выступления объединили в одну книжечку и быстро издали массовым тиражом. Потом товарищ Сталин выступал совсем немного в ходе войны. Эти выступления добавлялись. А потом в 1945 году, после Парада Победы, был большой прием, и товарищ Сталин поднял тост: «За здоровье русского народа!» И вот это все вошло в одну книгу. Ничего больше. Всё. И это была наша история.

Сколько у нас было танков, сколько у нас было самолетов? Об этом не сообщалось. Просто товарищ Сталин говорил, что самолеты у нас хорошие, но у Гитлера их больше, танки у нас хорошие, но у немцев больше танков. И всё.

После этого была написана история войны при товарище Хрущеве. Шеститомник – вот он передо мной стоит. После товарища Хрущева его стыдно показывать людям, этот шеститомник.

При товарище Брежневе написали вдвое больше томов. Вот. Двенадцатитомная история. После товарища Брежнева ее стыдно показывать и своим, и иностранцам.

И поздней предпринимались всё новые, и новые, и новые попытки. Однако ничего хорошего из этого пока не получилось. Нет, ты смотри! Прошло семьдесят лет с момента германского вторжения – а официальной истории – истории! – до сих пор нет.

М.В. Может, ты мне поможешь понять одну вещь, сам я ее не понимаю. Пару лет назад в прямом эфире я имел глупость и несчастье схлестнуться с так называемым профессиональным советским, а ныне профессиональным российским историком Юрием Жуковым. Не, не тот, который был знаменитый журналист-правдист, а калибром помельче, с его тезкой.

И вот историк с напором и самоуважением мне заявляет, что бомбардировщики, тяжелые четырехмоторные ТБ-3, которые первый дружественный визит нанесли куда? – в Италию к Муссолини, они вот зачем. Во-первых, показать японцам, что мы можем бомбить Токио. Если бы он померил расстояние от Владивостока до Токио, то понял бы, что для этого не нужны дальние бомбардировщики. Во-вторых, именно на этом рекордном самолете Чкалов прилетел в Калифорнию(?!). Как можно огромный ТБ-3, он же Ант-6, перепутать с одномоторным, рекордным, специально под дальние перелеты созданным Ант-25? И прилетел Чкалов не в Калифорнию (туда потом Громов летал), Чкалов долетел только до Ванкувера, самый север США, другой край…

Ты общался с историками несравненно больше меня. Каким образом возможно, что почтенный и известный доктор исторических наук, – причем он заявляет, что занимается этим периодом! – может нести такую чушь?.. Можешь ли ты, опытный и битый, это объяснить?

В.С. Допустим, объяснить это нельзя. Это можно только забыть, как страшный сон. Но его же все время крутят тебе заново!

Я в своих книгах привожу часто подобные или более вопиющие примеры.

Как-то открываю я книгу, которую написал Махмут Ахметович Гареев – генерал армии, заместитель начальника Генерального штаба по научной работе. И там написано: 38-тонные германские танки… 35-тонные и 38-тонные.

Я пишу: послушайте, граждане, ведь не говорим же мы: 150-килограммовый генерал. У каждого генерала есть имя, фамилия. Не говорим же мы – 200-килограммовый маршал, нет. И у маршалов есть инициалы хотя бы. Что это такое – «35-тонный танк»?

И по советской историографии, и по официальной, нашим учебникам, это проходило постоянно-постоянно. Допустим, академик Анфилов в своих творениях, один из главных моих противников: 35-тонные танки да 38-тонные танки. Тот же Махмут Ахметович Гареев, будучи генерал-майором, командовал учебной танковой дивизией, готовил танкистов. Неужто ему не интересно узнать, что же это за чепуха-то такая – «35-тонный танк»?

Было мне тринадцать лет, учился я в суворовском училище, и меня этот вопрос заинтересовал. Да что за чепуха-то такая? Наши академики, наши маршалы, люди с научными званиями пишут «35-тонное что-то», что за чепуха? Начинаю разбираться. Смотрю – ага, написано по-немецки: «танк 35 – скобку открыть – t – скобку закрыть». 35(t). Или «38 – скобку открыть – t – скобку закрыть». 38(t).