Текст книги "Приключения майора Звягина"

– Тогда что ж тут страшного? – разочаровалась она.

– Это из теплой квартиры не страшно. А когда сидишь на фанерке ниже уровня воды, и фанерка эта проваливается под тобой, и волна хлещет, и темень, и извещают тебя, что – каюк, это, знаешь ли, впечатляет.

– А спасательный круг у вас был?

– Жилеты были, но мы их спрятали, чтоб ему небо с овчинку показалось.

– И как он теперь себя чувствует? – спросила жена.

– Как и требовалось. Сидит как миленький на даче, оздоровляясь физическим трудом на свежем воздухе. А также приступил с сегодняшнего дня к курсу голодания – пусть очистит организм от всякой дряни. После этого легче не пить, физиологическая встряска.

– Думаешь, выдержит?

– Должен. Там масса дел, телевизор… Через два участка старичок непьющий живет, который и позвонит мне в случае чего, и его вечерами проведает – поболтать.

Октябрь стряхивал последние листья с деревьев. Дачный поселок опустел, заморосили тягучие дождики, ночами ветер шумел в голых вершинах. В душе Анучина царили мир и надежда.

Утром он выпивал врастяжку стакан воды, медленно одевался и шел колоть дрова – огромный штабель под навесом. Потом растапливал печку, подметал полы и начинал возиться: столярничал в сарае, чинил забор, менял расколотые листы шифера на крыше. Нашел в мешке остатки цемента, принес с берега песку, подобрал несколько брошенных кирпичей – поправил трубу. Быстро уставал, бросало в пот, но Звягин предупредил, что это от голодания, не надо перенапрягаться, пусть не волнуется. За день аккуратно выпивал предписанные три литра воды, совершая энную гигиеническую процедуру…

(«А это что?» – конфузливо спросил он при виде предмета. – «Это клизма», – разъяснил Звягин. – «Зачем?..» – Звягин объяснил, зачем. Анучин покраснел, но слушал внимательно.)

По вечерам он смотрел телевизор, читал врученную Звягиным книжку Углова «В плену иллюзий», отрывал листок календаря – и ложился спать. Засыпая, мечтал: как вернется Нина с Иванкой, как устроится на работу, как поедут все вместе в отпуск к матери. Иногда легко плакал: картины рисовались щемяще счастливые; начинал жалеть жену, сына, мать…

Вечерами же обычно заглядывал соседский старичок на телевизор, рассуждал об автомобилях, рассказывал о сыне, начальнике цеха; ничего, жить можно было.

Первый день Анучин перенес легко, но на второй есть хотелось невыносимо, особенно к вечеру. Нескоро заснул… Третий и четвертый дни он буквально считал минуты – скорей бы полночь! Вынул рассохшуюся раму, подтесал, заменил несколько планок, отшлифовал шкуркой до немыслимого блеска, чтоб чем-то отвлечься. (От запаха гретого столярного клея аппетит просто с ног валил.) А на пятый – как переломило, стало легче. Пришло незнакомое ощущение полной телесной чистоты, будто его всего насквозь промыли. Радостное было ощущение – жить было радостно, радостно себя чувствовать.

Раз в несколько дней вваливался Звягин – бодрый, пахнущий электричкой, дорогим одеколоном, отутюженной тканью (обоняние у Анучина обострилось сейчас до чрезвычайности). Распространялась от него уверенность, надежность какая-то. Пару раз заглядывал друг его один, кавказец по виду, сказавшись живущим в том же поселке: хвалил анучинскую работу, приглашал будущим летом поработать у него. Однажды Гриша, тот яхтсмен, с девушкой заехал, думал Звягина застать: оказался он фельдшером, раньше у Анучина никогда не было знакомых медиков. От Гриши Анучин узнал в тот вечер, под треск и отблески печки, что такое «штурмовые» бригады, и какая нагрузка на «скорой помощи», и с чем приходится сталкиваться каждое дежурство. Не думал он раньше, почем достается врачу его хлеб. Гриша с девушкой переночевали и уехали утром, и было Анучину не так скучно: живые люди в доме.

– Ну как – вытянешь? – спросил Звягин на двенадцатый день.

– Вытяну, – сказал Анучин.

Звягин привез письмо от матери (соседка вынула из ящика): писала, что все у нее в порядке, ничего в больнице не нашли, чувствует себя здоровой, пусть сынок не волнуется; ничего не надо ей, просто тогда знакомая сдуру напугала, якобы за операцию лучше заплатить деньги; когда он приедет погостить?.. Хотела бы сама навестить их, внука понянчить, помочь, может.

У Анучина возникло впечатление, будто мощное колесо, зацепившее его и уволокшее на темное дно, теперь, продолжая вращение, выносит его к сияющему вверху свету.

Джахадзе, дежуря по «скорой» вместе со Звягиным, благосклонно сообщил:

– А мне понравилось, как он прикладывает руки к моей развалюшке. Могу съездить туда еще. Пусть он полки на кухне сделает.

– И когда я перестану врать, – хмыкнул Звягин. – Если б он узнал что это я ему все устроил, он бы меня убил.

Раскинувшись в казенном креслице с владетельным видом магната на борту собственной яхты, Джахадзе отозвался:

– Тебя не очень-то убьешь. И вообще я бы назвал твои методы интенсивной психотерапией. Но скажи: я буду иметь почти задаром отремонтированную дачу, он будет иметь счастье и здоровье, его семья будет иметь мужа и отца, и даже Гриша имел удовольствие выпендриваться перед тобой на своей яхте, как морской волк; а ты что будешь иметь? Ты благотворительное общество или рукопашный борец за трезвость?

– Я буду иметь покой, – здраво сказал Звягин. – Ну как мне было отцепиться от его прилипчивой жены? Послать ее подальше? Неловко, знаешь. Да и жалко. А моя Ира после ее звонков на меня пантерой смотрела… Хорошо вам – грузинские жены самые кроткие в мире.

– У русских жен тоже есть свои достоинства, – благородно сказал Джахадзе.

– А вы откуда знаете? – подначил Гриша, внося из кухни чайник.

– Десять семнадцатая, на выезд, – гукнул селектор. – Огнестрельное.

– Я врач, – наставительно ответил Джахадзе, взял с тарелки бутерброд, послал вздох чайнику и застучал каблуками по лестнице, спускаясь к машине.

А Анучин голодал уже шестнадцатый день. Мысленно он составлял письмо к Нине, дополнял, исправлял: хотелось найти самые главные, идущие из глубины сердца слова, ничего не упустить… Строил планы, как вернуть ее. И когда Звягин, как бы между прочим, передал ему конверт (опять соседка достала), он выскочил во двор, за дом – прочесть одному, чтоб никто не видел.

Строчки побежали змейками и расплылись в глазах. Нина писала, что любит, что жить без него не может, Иванка только о нем и спрашивает; что она все готова простить и просит прощения сама; но только если он навсегда бросит пить – она вернется. Обратный адрес не значился – до востребования.

Придя в себя, Анучин попил воды и попросил у Звягина пятерку.

– На что? – строго допросил Звягин.

– На телеграмму, – ответил Анучин с легким сердцем.

– А, – сказал Звягин. – Пойдем на почту вместе. Учти, после такого голодания для тебя не то что стопка водки – кусок хлеба гибелен.

Анучин долго давал «молнию», перемарывая бланки и переспрашивая у Звягина свой точный адрес. Вернувшись, сразу сел за письмо, перенося как умел на бумагу то, что сто раз уже передумал. В половине второго ночи он влез в плащ, сунул ноги в резиновые сапоги и через глухой поселок потопал на почту, кидать письмо в почтовый ящик.

И стал ждать, впадая из надежды в неверие, из неверия в трепет.

Нина приехала на двадцать первый день его новой жизни, когда он впервые выпил стакан яблочного сока, пополам разведенного водой – согласно инструкции, повешенной Звягиным на стенку рядом с календарем. Хлопнула калитка, скрипнуло крыльцо, Анучин удивленно повернулся от готовой кухонной полки, которую покрывал лаком – и увидел ее. В черно-красном плаще. В вязаной шапочке. Лицо как мел. А глаза… глаза…

– Вот… – глупо сказал он, стоя с кистью в руке и капая лаком на пол.

– А худой… – с раздирающей жалостью прошептала она, мотая головой и медленно приближаясь.

Анучин уронил кисть и протянул к ней руки.

Назавтра настроение у Звягина держалось решительно праздничное. Он отоспался после суточного дежурства, прогулялся по любимым набережным, подстригся на Желябова у личной парикмахерши Марии Ильиничны и купил в «Старой книге» на Герцена отложенную для него и давно ловимую книгу Эксквемелина «Пираты Америки». А вечером позвонила Нина Анучина и известила, что «все идет по плану и замечательно».

– Все идет по плану, – повторил он на вопрошающий взгляд жены, утыкаясь в историю кровожадного Л'Олоне.

– Что значит – по плану?

– Это значит, – терпеливо сказал Звягин, – что я оставил ей инструкцию, как три недели раскармливать его после голодания. За это время он отремонтирует квартиру и найдет работу.

– Иногда ты выглядишь сентиментальным, как институтка, – сказала жена, возясь в ванной, – а иногда – равнодушным, как… вот эта стиральная машина. – И она швырнула в машину белье.

– А от нее не требуется переживать, – возразил Звягин. – От нее требуется стирать белье. Мне вообще неясно: дался тебе этот алкоголик, что ты так ревностно следишь за его судьбой?

– Тебя не мучит совесть? Ведь ты уволил его с работы, уговорил директора? А укоротил ему жизнь историей со своим Дранковым – ничего себе, подозрение на рак!

– Хорошо, когда есть что укорачивать, – защищался Звягин. – Синяки мажут йодом, а не медом.

В субботу он заглянул в знакомую квартиру Анучиных с твердым намерением попрощаться: как бы контрольный визит.

Светящийся довольством, худой и розовый Анучин клеил обои, а Нина прикидывала, что надо купить из мебели, и где расставить, и не проехаться ли по комиссионкам, а сын размешивал детской лопаткой клей в тазике и был совершенно счастлив своей социальной ролью полезного в хозяйстве человека.

На проблему трудоустройства Анучин смотрел оптимистически: две специальности в руках, а руки везде требуются. Конечно, трудовая со статьей… но ничего, бывает.

…Ноябрь валил слякотью, и Звягин, подняв воротник волосатого серого реглана, гулял вдоль чугунных решеток канала Грибоедова. У «Астории» и произошла последняя встреча с Ниной.

– Все хорошо, – радовалась она. – А вдруг опять начнет?..

– Подсыпай ему в еду тетуран, – посоветовал Звягин, доставая упаковку.

– А если заметит?

– Во-первых, вряд ли. Во-вторых, и заметит – поймет и простит. Скажи-ка, у вас с соседкой отношения как? не сболтнет?

– Ой, да никогда. Ее мужик тоже иногда закладывает, она понимает… А Гена – такой счастливый сейчас!..

– М-да? – иронически спросил Звягин. – А ты?

Она в возбуждении сделала летательное движение руками, пытаясь за нехваткой верных слов изобразить свое состояние:

– Как вас благодарить, Леонид Борисович, не могу себе этого представить…

– Скрыться с глаз моих долой, – буркнул Звягин с той напускной грубостью, которую любят себе позволять заведомо добрые люди.

День был туманный, и Нина, улыбнувшись и поклонившись, скрылась в этом тумане по своим делам; и туман времени, как написали бы в старом романе, опустился на закончившуюся историю.

Как-то в зеленом и веселом месяце мае, вылетая в своем реанимобиле на Новосибирскую улицу, Звягин зацепил острым взглядом троицу на тротуаре: семейство Анучиных степенно гуляло. Он вспомнил, как началось знакомство; перед ними притормозил на светофор автобус, через заднее стекло уставился юный модник с золотой сережкой в ухе.

– Правильно, – заворчал Звягин, – если женщина может быть главой семьи, почему мужчина не может носить серьги?.. Старею, видно, раз к моде цепляться стал, – со вздохом сказал он шоферу. – Ведь и Френсис Дрейк носил серьгу, а уж он был мужчиной, тут никуда не денешься.

Глава VI
Вольному воля

Непростая вещь – слава. Валерий Чкалов пролетел под Литейным мостом, что стало первой главой легенды о великом летчике, – это общеизвестно. А кто вспомнит фамилию парня, который на съемках фильма «Валерий Чкалов» пролетел под мостом четырежды: режиссер требовал дублей?

Звягин кинул палочку от шашлыка в урну и обернулся. Отсюда, с полоски песка у стены Петропавловской крепости, далекое пространство под мостом казалось немалым для крохотного поршневого истребителя. Игрушечный трамвай полз по мосту мимо черточек людей у перил.

– Хотите кинзы? – Сосед по столику, истолковав его молчание в пользу согласия, посыпал дымящееся мясо тертой пахучей травкой и завинтил баночку.

Звягин ограничился сухим «благодарю». Случайного знакомства с банальными разговорами не хотелось. Жена с дочкой укатили на весенние каникулы в Москву, и Звягин, подобно многим семейным людям, находил особенное удовольствие в недолгом одиночестве.

– Весна… – молвил сосед, вздохом и паузой приглашая к беседе. – Нева, Зимний дворец… – Перевел взгляд на противоположный берег. – Знал Петр, где строить город.

– Да, – холодно сказал Звягин. – Петр знал, где строить город.

– Игла Адмиралтейства, – куковал сосед, – купол Исаакия…

Он, похоже, настроился цитировать путеводитель для туристов.

– Казанский собор, – отрубил Звягин. – Невский проспект, Смольный монастырь. Пискаревское кладбище.

Край полосатого тента хлопнул под ветром и сбил с общительного едока шляпу. Шляпа плавно перевернулась в воздухе и шлепнулась в блюдце с кетчупом. Сосед вдруг побелел, затрясся и с маху швырнул шляпу в урну. На голове его обнаружилась косая унылая проплешина.

– Вещи – тлен, – изрек Звягин, – по сравнению с бессмертной красотой архитектуры нашего города.

Издевка не вызвала реакции. Сосед вгрызся в мясо, обнажив прокуренные зубы.

– А если бы брюки запачкались? – с интересом спросил Звягин. – Тоже в урну?

– В урну! – прорычал тот, жуя и задыхаясь.

– Чуждый нам образ жизни миллионеров, – согласился Звягин, – имеет свои привлекательные стороны. Например, носить новые сорочки, выкидывая грязные. Говорят, у них там жутко захламлены улицы.

– Ненавижу этот город, – прошипел сосед.

– А что ж вы в нем делаете?

– Что?! Живу!

– Тяжкая доля. А вы не пробовали поменять Ленинград на Конотоп?

Мятое, усталое лицо соседа выразило беспомощную покорность: он покорялся глумливости собеседника, пропаже шляпы, всем бесчисленным неприятностям, читавшимся в ранних морщинках.

– Молодец, – зло одобрил он. – Никогда никому не сочувствуй.

– Я так и делаю.

– Выпить хочешь?

– Хочу! Ты угощаешь?

Из респектабельного «дипломата» блеснула бутылка «Стрелецкой», рыжая струя зашуршала в бумажные стаканчики: бульк, бульк.

– Кх-ха… А ты что же?

– Хочу, – с сожалением подтвердил Звягин, – но не могу.

– Как это?

– Я подшит, – горестно сказал Звягин. – Месяц как из ЛТП. – И пояснил: – Лечебно-трудовой профилакторий.

– Ух ты… – без сочувствия сказал сосед. – Тогда – твое здоровье!

Переступив по песку ближе, протянул руку – несильную, нерабочую:

– Володя.

– Леня, – Звягин изобразил слабое пожатие.

– Кем работаешь, Леня?

– Да вот, устраиваюсь пока…

– Семья-то есть?

Звягин немного подумал, как бы не будучи уверен, есть ли у него семья:

– Сейчас один, – неопределенно ответил он, гримасой давая понять, что это вопрос деликатный.

– А вот у меня все есть, – безрадостно сказал Володя. – Семья, работа, квартира… Вроде есть – а вроде бы и ничего нету… Не понимаешь? Да… Ты здорово закладывал?

Достойным кивком Звягин изобразил, что да, закладывал он здорово. Володя посмотрел на него с сомнением. Подтянут, черный плащ по моде, галстук вывязан узким узлом. Подбритые виски, артистическая проседь, на жестком лице треугольный шрамик, как у прусского студента-корпоранта.

– А смотришься, как большой человек, – сообщил он результат своего осмотра.

– Внешний вид способствует трудоустройству. – Звягин остался доволен своей канцелярско-неуклюжей фразой. Прикинул, какая роль оградит его от возможности попасть впросак.

– Я ведь шофер был. Первого класса. На «скорой», – подчеркнул со значением.

– А что ж не удержался?

– Машину я разбил. Эх… Со всей бригадой, с больным. Страх! Врач через стекло наружу вылетел, больной с носилок – на фельдшера, реанимобиль в брызги… Собрали меня по частям в больнице – и на суд. Семь лет и принудительное лечение. Вот что водка делает.

Володя посмаковал чужую горесть подозрительно.

– М-да… – протянул он. – А вообще ты на шофера не похож…

Похоже, он предпочел бы собеседника более образованного. Своего, так сказать, уровня интеллигентности, или социальной принадлежности, как бы это правильнее выразиться.

Звягин охотно пошел ему навстречу:

– Я раньше врачом был, – поведал он. – Первый медицинский, диплом с отличием. Аспирантуру предлагали. Да денег не хватало, ну и переквалифицировался.

– О, – сказал Володя. – Интеллигентный человек сразу чувствуется. А каким врачом? Не невропатолог случайно?

– Паталогоанатом, – решил Звягин. – Знаешь – спокойнее. Никаких тебе ошибок, жалоб. Скальпель в руки и вперед.

Володя покривился с почтительной опаской. Звягин увлеченно живописал подробности работы паталогоанатома. Володя нежно позеленел и прижал рукой прыгающий кадык.

– Мы за столом все-таки, – глюкнул он утробным баритоном. – Хоть и стоя, на воздухе, но все же… – Утер лицо платком.

«Я т-тебя отучу пить дрянь. Я т-тебя отучу плакаться на жизнь!» Звягин прибавил красочных деталей. Володя сомлел и изготовился к бегству.

– Приятного аппетита, – пискнул жалобный дискант. Юная компания вокруг соседнего столика была скандализована и собирала силы для отпора.

– Простите великодушно, – прижал руку к груди Звягин. – Недавно освободился из заключения, отвык от приличного общества.

Сегодняшняя прогулка развлекла его в полной мере. Ну можно ли быть таким мальчишкой, укорил он себя. Вечно я перехватываю через край.

– Не унывай, Вовик! – попрощался он.

Володя протянул клочок с номером телефона:

– Позвони в понедельник. У нас в институте, вроде, требуется шофер. Могу помочь устроиться – на первое время.

Тон был дружеский. Звягин испытал легкий укол совести.

– Спасибо. – И спросил прямо: – На что я тебе сдался? Ведь позвоню – так пожалеешь о своей общительности, отделаться от меня захочешь.

Володя смутился. Вежливость, привычная смазка в колесиках человеческих отношений, въелась в него крепко.

– Я по-человечески… – с тенью обиды сказал он.

Отвернулся, поколебался недолго и запустил руку по плечо в зеленую жестяную урну, набитую просаленными бумажными тарелками и смятыми стаканчиками. Извлек оттуда свою оскверненную шляпу и принялся заботливо очищать платочком.

Из-за столиков смотрели с брезгливой жалостью. Володя старательно не замечал этого. Волосы раздувались вокруг кривой плешки. Он расправил шляпу и собрался надеть.

Звягин огорченно цыкнул.

– Дай сюда! – приказал резко. Вырвал у него шляпу и, сильно размахнувшись, запустил далеко в Неву. Шляпа по высокой дуге спланировала над водой, косо коснулась свинцовой поверхности и поплыла по течению.

– Ты что?.. – растерялся Володя.

Усач в белой курточке распрямился над дымящим мангалом, ожидая развития событий. По дорожке меж голых кустов шел неторопливый милиционер. Юная компания сосредоточенно следила, как шляпа вершит свой путь к Финскому заливу.

– Она тебе не подходила, – сказал Звягин. – Я выкинул, я и куплю новую. Поехали в Гостиный. – И дружески подпихнул его в спину.

На Мытнинской набережной брызнуло коротким дождем. Володина лысина заблестела. Он покорно переставлял ноги, не обнаруживая способности к сопротивлению.

– Где тебя учили так позориться, друг любезный Вова?

– Да не нужна мне никакая шляпа… – вывалился вялый ответ.

– Отчего невесел?

– А чему радоваться…

– Жизни! – закричал Звягин.

– Разве это жизнь…

– А что?

– Существование…

На втором этаже Гостиного двора Звягин придирчиво перетасовал десяток шляп. Остановил выбор на широкополом сером экземпляре, почти «борсалино». Чуть наискось водрузил на мокрую Володину голову.

– Мне не нравится, – тот скривился перед зеркалом.

– Шляпа, – наставительно произнес Звягин, – как и любой головной убор, требует умения носить ее. Девушка, в какую кассу платить?

Уже в наружной галерее Володя с раздумчивым удивлением спросил:

– Почему, собственно, я тебя слушаюсь?

– Потому что я сильнее. Это во-первых. А во-вторых – потому что ты сам этого хочешь. А вот и трамвай – прыгаем!

Втиснувшись в вагон, Володя запоздало буркнул:

– Куда ты меня тащишь?

– В самоварную напротив Юсуповского садика. По пятницам там бывают блины с медом. Для подслащения твоей жизни.

Расположившись за угловым столиком, Звягин потрогал хромированный бок самовара и сунул штепсель в розетку. Из-под сдвинутой крышки повалил пар. Звягин подержал шляпу над паром и аккуратно расправил тулью. Ребром ладони осторожно вмял два желобка по бокам. Затем распарил гнутые кверху поля и слегка загладил спереди, так что в профиль образовалась плавная, как лекало, дуга.

– Нравится теперь? Носи на здоровье.

Володя, обставленный блинами с медом, блинами со сметаной, блинами с творогом и блинами с мясом, наблюдал за его манипуляциями.

– Больно лихо, – усмехнулся он. – Мне не по возрасту.

– А какой твой возраст?

– Сорок…

– В таком возрасте офицеры в десанте с парашютами прыгают и марш-броски бегают.

– Я не десантник.

– Это точно. Ты самоходная книга жалоб без предложений.

Володя бережно положил шляпу на скамью.

– Я средний человек, – сказал он. – А знаешь, что такое средний человек? Это тот, кто проживает свою жизнь только до середины. А дальше – жизнь продолжается, а судьба уже кончена… Понимаешь?

– Понимаю, – лениво согласился Звягин. – Я тебя, среднего человека, насквозь вижу. Институт, в который ты поступил не от большого призвания. Работа, которая и без тебя будет делаться. Квартира, в которую тебя после работы ноги не несут. Жена, от которой ты заначиваешь рубли и врешь о вечерней занятости. Так?

«Что ж ты такой несчастный, бедолага? Кто ж тебе виноват? Ну, изливай свою душу случайному знакомому… И ведь не хотел я его слушать! Жалко стало?»

Негромкий гомон висел в низком полуподвале. Журчал чаек из самоварных краников. Володя пригорюнился и померк. Звягин буквально слышал, как со скрипом раскрывается заскорузлая скорлупа, обнажая неприкаянную душу.

– Почти каждый человек к сорока годам понимает, что жизнь не удалась, – произнес Володя. – Мечтается в юности о свершениях, о большой судьбе… О счастье.

И ведь до какого-то периода – все хорошо! Жизнь еще не разменяна, не растрачена, будущее принадлежит тебе, любую ошибку не поздно исправить. Поступил в институт – с первого захода. Веселье, друзья. Девочки, танцы, споры до утра… По театрам бегали, на выставки очереди выстаивали, в студенческом научном обществе занимались.

Женился на пятом курсе… Любили друг друга, вроде. Она красивая была тогда… Планы рисовали: уедем на край света, построим там город, – призвание, слава, прожитая сполна жизнь. Загадывали: вот умрем – а внуки будут жить на улице нашего имени.

Я к себе относился всерьез, уважал. Полагал крупным человеком стать – начальником огромной стройки, директором главка: награды, госпремия, портреты и рапорты в газетах… Да не это главное – ведь идей, идей сколько было! Сил невпроворот, веры в себя! С нуля ставить города в Сибири – не так, как повелось: грязь, палатки, авралы, нет – никаких десантов. Тянешь к месту бетонную дорогу, газ, электричество – все сразу. Ставишь дома, горячая вода, больница, детсад, – потом завозишь людей. И никакой текучки кадров, производительность высокая, сроки сдачи объектов короче, стоимость ниже, – потому что разумно все! Детство… Оказалось, это и так всем известно, да никак не получается…

– Молодость переоценивает свои силы, – банальной фразой поддакнул Звягин, поддерживая течение его мыслей.

– Не-ет! – возразил Володя. – Свои силы молодость оценивает верно. А вот что она недооценивает – это препятствия, с которыми еще не столкнулась и потому не представляет всей их тяжести.

В юности мы о благополучии не думали. Работа будет, зарплата будет, жилье какое-никакое будет – чего еще? дело надо делать, о главном думать, об общем!

М-да… А тут – распределение. У нас ребенок – только родился. Ехать с ним неизвестно куда? А как там с питанием, с жильем?.. А тут предоставляются несколько мест в Ленинграде, ведомственная комната, перспектива научной работы… Две ночи мы решали с женой, думали… И родня подзуживает, друзья руками машут: да вы с ума сошли, коли есть возможность остаться в Ленинграде, так чего еще колебаться, и в таком духе…

Он отодвинул чашку и упер локти в стол:

– Я тебе вот что скажу. Знать бы, что в любой момент мы могли вернуться в Ленинград – уехали б на Восток, точно. И рост там быстрее, и заработки выше, на ноги раньше становишься. Но ведь захочешь вернуться – а как? Право на прописку, квартирная очередь… Билет-то получается в один конец. Ну и рассудили просто: уехать-то мы всегда сможем, а вот в Ленинграде устроиться – сложнее… и – остались.

Большинство, кого я знаю, по той же причине за Ленинград цепляются. Потому что уехать – это необратимый шаг. Многие бы и не захотели вернуться! Но им необходимо знать, что в любой момент могут вернуться, если захотят. А так – боятся потерять, судьбу клянут, а держатся за него.

И много они с того Ленинграда имеют? У нас командированные со всего Союза спрашивают – как там в театрах, в музеях? Пожимаешь плечами: давно не был. Ах, как же так, великие артисты, знаменитые картины! Отвечаешь: ребята, я не посещаю Ленинград, я в нем живу, а это вещи совсем разные… Ведь театры и музеи не ленинградцами набиты – приезжими. Ленинградцу некогда. Семья, работа, быт заседает…

Первый год на работе я аж светился энтузиазмом. Самостоятельный человек, зарплата, инженер, начало пути. А ниточка незаметно, исподволь уже свивалась в петлю.

Ребенок растет. Ясли. Детсад. Болеет. Хороших врачей ищешь. Устраиваешь одно, достаешь другое. Работу на дом берешь для приработка. Заводишь нужные знакомства. Добиваешься очереди на кооперативную квартиру. Жизнь!.. Второй родился. А старшего в школу устраивать пора, да желательно школу получше, со спецуклоном, об его будущем думать уже надо. Ремонтируешь квартиру, добываешь деньги на раздачу долгов. Мебель, телевизор, то-сё. Жена стареет, характер портится, усталость не проходит, болезни появляются какие-то…

И наезжает тоска, как паровой каток. И начинаешь прикидывать, сколько лет осталось до пенсии.

Годы под горку покатились. Что впереди? Дача, машина, должность? Живешь, что называется, не хуже других, а главного в жизни нет. Ведь была и у меня духовная жизнь, высшие стремления – свобода была! Чувство, что жизнь принадлежит тебе. Что ты в этой жизни – как корабль в океане: вышел в плавание открывать свои неведомые острова. И нет тебе никакого океана, только клуб путешественников по телевизору.

Радоваться я жизни разучился, понимаешь, радоваться!! – закричал он.

– Где-то есть Гавайские острова, – без веры сказал он.

– В Америку хочешь, – вопросительно-утвердительно произнес Звягин.

– Хочу, – с естественностью согласился Володя.

– А они не хотят.

– Не хотят. Жена не хочет.

– А что, собственно? У нас со «скорой» уже практически все евреи свалили.

– Евреям хорошо. Их и выпускают, и принимают там, и помогают.

– Наконец-то дожили, что выгоднее быть евреем, чем русским, – с непонятной усмешкой подытожил Звягин.

– У нее здесь родня, родители, она здесь вросла… обычная история…

– Обычная.

– Да и как в ту Америку попасть?..

– При помощи автоматического попадателя, – глумливо посоветовал Звягин.

– Это как? – наивно заинтересовался Володя.

– Америка – страна для людей без ограничителя, – отвечал Звягин. – Которые скорее сдохнут, чем перестанут добиваться своего. Которые стискивают зубы, а через миг улыбаются – там, где ты скулишь. Ну, можешь ты быть американцем?

Володя пожал плечами.

– Их бы в наши условия, – не без мстительной зависти пожелал он.

– Мы здесь чемпионы по выживанию, – согласился Звягин. Воткнул остывший самовар в розетку, нацедил чайку.

– Не пропа-ал бы, – сказал Володя; на дне его глаз прокручивались американские хроники. – Знаешь, – признался он, как о сокровенном, – мне два раза снилось, что я в Нью-Йорке.

– Ну и как? не ограбили? – посочувствовал Звягин.

– Это же… как вторая жизнь!

– Особенно когда первой не было.

– Была! – с чувством выкрикнул Володя и даже стукнул несильно (чтоб ничего не опрокинуть на столе, но как бы жестом эмоции свои подкрепить; ах, весь мир театр, да дрянной причем театришко-то) рукой по столу. – Была у меня жизнь, да вся кончилась. Кончилась моя жизнь, – с трагическим надрывом продекламировал он.

– Кончилась, – сухо констатировал Звягин.

Старушка-судомойка жалостливо покивала ему, собирая в поднос пустые блюдца.

– Дай-ка пульс, – Звягин наложил твердые пальцы Володе на запястье. – Сердце болит иногда?

Вечером на кухне он утюжил гремящий от крахмала халат, когда частыми междугородными звонками зазвонил телефон.

– Наш сын получил сегодня пятерку по истории права, – информировала жена. – А мы со Светкой три часа выстояли в очереди на выставку молодых художников на Кузнецком мосту: замечательно! Ты по нам скучаешь?

– Отнюдь, – сказал Звягин. – Веду разгульную холостяцкую жизнь: брожу по злачным местам и грешу чревоугодием.

– Каковы твои планы на субботу?

– Несложны. Я ведь завтра дежурю.

– Тут Юрочка рвется тебе что-то сказать!..

…Утро на «скорой» тянулось спокойное, бездельное.

Обсуждали повышение зарплаты врачам, переключали программы телевизора. Галочка, медсестра-практикантка, вязала. Звягин не глядя разнес своего фельдшера в шахматы, смахнул фигуры:

– Учебник бы какой-нибудь подчитал, Гриша, что ли.

– Леонид Борисович, – проникновенно сказал Гриша, – вы сегодня веселый и злой. По-моему, вы зацапали новую жертву и собираетесь наладить ей жизнь по своему разумению.

Галочка опустила вязание и распахнула карие глазки.

– Юн ты еще своему доктору дерзить, – хмыкнул Звягин.

– Так я угадал?

Звягин молниеносно выбросил вперед руку и дернул его за пышный смоляной ус.

– Вот тебе задачка на сообразительность, – задал он. – Имеется сорокалетний человек. Умственный труд, семья, общее недовольство жизнью. Курит, выпивает. Иногда пульс вдруг скачет до ста пятнадцати. Прокалывающие боли в сердце. Ночью иногда просыпается в ужасе от остановки дыхания – «горло перекрывает». Тогда пульс порой замедляется до сорока – сорока восьми. Можешь поставить диагноз, или зря я тебя два года с собой вожу?

Гриша закинул ногу на ногу и принял ученый вид.

– Вообще я не кардиолог или невропатолог, – протянул он. – Нужна кардиограмма и анализы.

– В пределах нормы.

– Общее самочувствие?

– Так себе. Периоды депрессии. Приступы возбудимости.

Гриша посоображал.

– Невроз, – сказал он. – Наверняка начальная стадия гипертонии.

– Это в его возрасте у каждого второго горожанина, – усмехнулся Звягин. – Конкретнее.

– Тахикардия. Брадикардия, – пробормотал Гриша. Натужился и выдал: – Синдром «проклятия Ундины».

– Браво, первая валторна, – удивился Звягин.

– Мнителен?