Текст книги "Приключения майора Звягина"

На четвертом курсе его избрали вторым секретарем факультета. Он привел отчетность в ошеломительный порядок, расписав все от и до. Того же добился от курсовых бюро. Итоги соцсоревнования подводили по отчетным документам – юрфак занял первое место. Комоген поделился успехами на университетской конференции. Летом он выехал на стройку комиссаром сводного университетского отряда. Согласно отчетности, культмассовая и политико-пропагандистская работа в отряде была поднята на небывалую высоту. Отряд получил районное знамя. Комоген удостоился еще одной грамоты и благодарности в личном деле. Осенью он был избран в университетский комитет. К юбилею Октября последовали некоторые награждения; заслуги Комогена выглядели столь неоспоримыми, что он получил «Знак Почета». Нельзя поклясться, что тесть никак не приложил к этому руку.

Ему требовалось продлить свое пребывание в студентах, и он взял академотпуск, мотивируя занятостью на комсомольско-партийной работе. В эту работу он ушел целиком, всеми силами добиваясь максимальной видимости результата. Он был прям, как столб, и положителен, как букварь. В двадцать восемь лет он стал первым секретарем университетского комитета, приравненного в правах к райкому, – освобожденная должность. В двадцать девять его перевели в обком.

И, выйдя на прямую линию, он попер, как танк по шоссе. До мозга костей он проникся гениальностью бюрократизма: вниз передается бумажный водопад директив, вверх – встречный поток сведений об их успешном и досрочном выполнении.

Как только начались разговоры о мелиорации, он тут же загромыхал лозунгами, заглушая робкие трезвые голоса, ссылающиеся на природу и науку: мол, у нас не те места. Комоген рьяно принялся за дело, угрохав тридцать миллионов рублей и загубив территорию площадью с Бельгию; на месте болот образовалась торфяная выветривающаяся пустыня, а ряд мелких речек пересох навсегда, что немедленно сказалось на урожае. Но Комоген успел подняться на две ступеньки по служебной лестнице, а за победные, фанфарозвучные доклады получил орден.

Одиннадцать миллионов стоил скоростной трамвай. Гигантская канава через весь город осталась памятником нелепой затее: городу не был нужен скоростной трамвай, да и грунты оказались тверже, чем обещала наиэкономичнейшая, как водится, принятая смета.

Он запросто решил квартирный вопрос путем вселения двух-трех одиноких людей в двух– и трехкомнатные квартиры. Через два года неблагодарные одиночки переженились, родили детей и прописали родню, так что очередь разбухла вдвое против прежнего. Но Комоген успел вовремя отрапортовать наверх и, как работник расторопный и умелый, был переведен с очередным повышением.

…Ну, значит, в командировке покупаю я местную газетку, на первой странице фото: «Такой-то и такой-то Геннадий Петрович Юкин выступил с речью перед собравшимися». Смотрю я на это лицо… фамилия редкая, и имя сходится, и возраст подходящий, и сходство чудится. Вот, думаю, сказочка была бы…

Взял в справочном номер, позвонил. Секретарша допрашивает строго: кто, что, по какому вопросу. Доложите срочно, рублю командным голосом, доктор Звягин оттуда-то. Лечил его в восьмом классе, остальное Гена сам знает. Через минуту соединяет.

– Леонид Борисович?

– Так точно. Хочу с вами встретиться, если найдете время.

– Вы надолго? Так… Остановились где?

– В гарнизонной гостинице.

– В пять будьте у подъезда, пришлю за вами машину. – Бряк трубку – отбой.

Ты понял? Моими планами он даже не поинтересовался. Стиль общения – приказной. И обижаться нельзя – проявил знак высочайшего ко мне расположения.

В пять подруливает, презирая правила движения, черная «Волга» с занавесочками, на номере – три нуля и единица. Шофер вышколен – дверцу распахивает, и он как бы естественно наклоняется при этом, а как бы и кланяется из огромного почтения к гостю самого.

А разукрашен город – куда там ВДНХ: плакаты, лозунги, транспаранты, призывы: «Горожанин! Коль ты душой хорош – благоустраивай город, в котором живешь!»

Из подъезда выходит встречающий, делает посольский жест и эскортирует меня по мраморной лестнице, устланной ковровой дорожкой. В приемной, средь дубовых панелей и кожаной мебели, встает секретарша – эдакая кинозвезда по стойке смирно, глазищами ест, и выражают глазища безмерную преданность и готовность исполнить любые мои желания по первому же намеку.

И вот с тяжкой плавностью плиты, обнажающей жерло ракетной шахты, отходит последняя дверь. Ну антураж, ну интерьер, ну Комоген!..

В огромном затененном кабинете, за массивным полированным столом, в темно-сером дорогом костюме, в ослепительной сорочке с безукоризненным галстуком, с сановной благожелательностью на лице сидит император. Буквально воздух проникнут его значительностью. В первый момент я бы не удивился, увидев на стене портрет Наполеона.

– Прошу, – произносит он поставленным голосом. И слегка указывает на стул у другого стола, примыкающего к его столу буквой «Т».

– Здравствуйте, Геннадий Петрович, – говорю я и жду, как он отреагирует на обращение по имени-отчеству. Принял как должное.

– Здравствуй, Леня, – и руку протягивает, не вставая. – А чего ты в форме?

Я ваньку валяю, докладываю по уставу: так, мол, и так, по окончании института был призван в ряды Вооруженных Сил, направлен в воздушно-десантные, хирург медсанбата майор Звягин в служебной командировке.

– Да, – кивает, – как судьба-то не сложилась. А ведь помню, блестящие надежды подавал. Думал, ты уже профессорствуешь. Какой у тебя ко мне вопрос?

– Никакого, Геннадий Петрович. Случайно увидел портрет в газете, вспомнил, порадовался, захотел поздравить вас…

Он в селектор:

– Меня нет. – И мне: – Ну пошли, посидим.

В панели у него незаметная дверь, а за ней – будуар для отдыха: бар, стереоаппаратура, ванная-туалет. Утопает он в кресле, наливает коллекционного коньячку – наслаждается.

– Рад встрече, Лешенька. Приятно иногда вспомнить, с чего начинал. Оглянешься – и не верится, какую крутизну одолел. А сколько еще впереди!..

– Да, – говорю, – я сразу в вас разглядел большого человека, Геннадий Петрович.

– Я тогда несчастный пацан был, щенок мокрохвостый. Годами, годами себя в кулаке держал! По пять часов спать научился, выступления наизусть перед зеркалом заучивал. Другие молодость провеселились, а я работал, как каторжный.

Направление беседы ясно: поддакиваю я, как умный дятел, а он отмякает мечтательно и говорит об единственном интересном ему и любимом предмете – о себе. Роли наши сменились, теперь главный он, а я – сознающий его превосходство благодарный слушатель, это ему приятно, и поглядывает он на меня с искренним расположением, почти как на младшего друга.

– А съездим-ка мы с тобой в баньку! Ты каких девочек предпочитаешь?

– Спасибо, Геннадий Петрович, хотелось бы просто с вами поговорить еще. Я завтра с утра на базу «Медтехники», в комендатуру – и на вокзал, убываю. Жалко времени.

Банька за городом, у речки, снаружи неказистая, изнутри – люкс. Камин уже пылает, сауна прогрета. Шофер в машине у ворот остался.

Ночь, коньяк, воспоминания – рассказывает Комоген о своем славном пути.

– Как наивен ты был тогда, Лешенька. Как примитивно представлял себе путь наверх. Сейчас я бы мог прочитать тебе курс технологии карьеры, да закваска в тебе не та.

– Прочитайте, Геннадий Петрович, буду благодарен за урок.

Вызывает он звонком шофера и приказывает привезти из дому синюю папку из верхнего правого ящика письменного стола.

Часа полтора читал я его заветные записи, а он попивал «Наполеон», покуривал «Кент» и комментировал:

– Салага был твой Макиавелли!

«3. Позаботься о первом впечатлении о себе: оно многое определит. Ты не должен давать поводов для зависти, жалости или опасений. Будь собранием добродетелей – не подчеркивая, лишен пороков – неприметно. Не торопись – промах в начале пути тяжело исправим».

«5. Изучайте нужных людей. Узнай все: его семья, прошлое, привычки, вкусы, болезни, увлечения, симпатии и антипатии, враги и друзья, слабости и пороки. Пойми, чего он хочет и не хочет, любит, боится, уважает, ненавидит. Надо знать, каков он на самом деле, каким представляет себя, каким его представляют другие. Только тогда можно вызвать у него нужную реакцию…»

«9. Лесть должна казаться человеку правдой. Любую лесть проглотят, если уверены в вашем уме, доброжелательности, компетентности, бескорыстии. Открытое восхваление раскроет умному человеку твой расчет… “Случайная лесть” – льстить за глаза так, чтоб человек “случайно” это подслушал. “Косвенная лесть” – как бы передавать человеку мнение других, особенно тех, к кому он прислушался бы. “Рикошетная лесть” – льстить за глаза с расчетом, что близкие люди ему передадут…»

«10. Умелая клевета неуязвима. Анонимки и организованные лжесвидетели… Провоцировать на неосторожный ответ… Объяснять его поступки низкими побуждениями… Осуждать “нелепый слух”, излагая его содержание. Защищать человека от слуха, рассказывая ему таковой…»

«11. Искусство интриги состоит в том, чтобы определить нужных людей, знать, как они поступят при соответствующих условиях и обстоятельствах, и эти поступки соединить, как звенья в цепь, идущую от тебя к твоей цели. Преимущество интриги состоит в том, что люди несравненно более могущественные, чем ты, добиваются твоих интересов со всем напором, полагая, что действуют в интересах собственных. Безопасность интриги заключается в том, что ко всему происходящему вы якобы не имеете отношения…»

«19. Избавляться от всех конкурентов: явных, скрытых и потенциальных. Возлагать на них ответственность за явно невыполнимое дело. Поощрять их ошибочные действия до полного конфуза и провала. Успехи замалчивать, недостатки раздувать. Провоцировать на грубости и проступки. Стравливать между собой. Дергать по пустякам, мотать нервы…»

«26. Не будь мстителен и злопамятен: это отвлекает силы от пути наверх. Напротив, великодушие располагает к тебе…»

«44. Умей внушать страх: люди ценят доброе расположение того, за кем знают силу и власть смять их, кого боялись бы иметь врагом, – но пренебрегают тем, кто всегда добр и не может быть им опасен…»

«46. Демонстрируй справедливость и доброту, публично помогая несчастным, которые мелки и абсолютно неопасны, жалеемы окружающими и будут славить тебя потом всю жизнь…»

Скинул он махровую простынку, потрепал покровительственно меня по загривку, плеснул в бокалы: «За силу сильных!» Пошли в парилку, сели на полок.

– О чем задумался?

– О том, что если бы не все люди, которые тебе помогали, начиная с меня, то остался бы ты мерзавцем куда более мелким…

– Что-о?! – Улыбнулся он опасно так, зловеще.

– Комоген, – говорю, – дрянцо, ты меня помнишь, мое слово верное. Как я скажу – так и будет. А будет с тобой знаешь что?

Он побелел, задышал часто.

– Ну-ну… Повякай, майор, пока я позволяю.

– Раньше или позже снимут тебя отовсюду со страшным треском. Или хватит тебя от волнений кондрашка во время проверки из Москвы. Или разобьешься в автомобильной катастрофе.

– Это вряд ли. А твое будущее могу, могу предсказать, Лешенька. Я тебя уничтожу, – обещает голосом ласковым и сдавленным.

– А самая главная твоя беда, Комоген, – это то, что ты меня встретил. Потому что меня учили не дожидаться милостей от природы. И сделаю я сейчас следующее. Врублю регулятор до отказа, чтоб нагрелось тут градусов до ста пятидесяти, скручу ручки за спину, прикрою тебе рот – и подержу, пока не станет на свете одним подлецом меньше. А потом вызову «скорую». И чин-чинарем: злоупотребил коньячком и перепарился, обычное дело.

И говорю я ему это почти всерьез. Встаю в дверях. И ненавижу его с редкой силой, аж жжет.

Есть мнение, что сильное чувство передается, сильное желание исполняется. Не знаю… А только обернулось все немного неожиданно. Потому что привстал Комоген, замахнулся – и вдруг сделался серо-чугунного цвета, крякнул и стал валиться на бок.

Подхватил я его, выволок в предбанник; пульс еле прощупывается, в горле хрип. Высунулся, ору шоферу. Телефон есть – вызываю «скорую».

У них там оч-чень приличная аптечка обнаружилась… М-да… Откачиваю я его, и не могу отделаться от невольной мысли: как же так получается, что сами собой сбылись мои слова, а я его спасаю; парадокс. В аптечке даже ампула строфантина оказалась. Ввел я ему и строфантин в вену, да без толку: давление по нулям, сердце встало[1]1
  Жестокое лукавство Звягина может быть понятно лишь посвященным: в ампуле строфантина один кубик, и если ввести в вену не четверть и постепенно, а весь кубик и сразу, то любое сердце встанет, как милое; в медицине есть немало нюансов, необнаруживаемых никакой патанатомией и судмедэкспертизой. Похоже, что он сказал – то и сделал.


[Закрыть]. Массирую – не запускается. Ну, прибыла бригада, – отсос, дефибриллятор; поздно.

Вот такой странноватый и символический конец оказался у всей этой истории. Если кто хочет вывести мораль – пожалуйста.

– Помогать надо с разбором, – сказал сын.

– «Я тебя породил, я тебя и убью, – сказал Тарас Бульба», – процитировала дочка.

– Жалко мне того несчастного восьмиклассника, – помолчав, произнесла жена. – Ведь если подумать, мы сами его таким сделали.

Звягин взвесил на ладони синюю папку, открыл латунную дверцу кафельной печи, оставшейся с прежних времен, отодвинул вьюшку.

– Символической истории полагается иметь символический конец, – сказал он и чиркнул спичкой.

В тишине белесое пламя с нежной фиолетовой кромкой облизало картон и загудело, устремляясь в трубу. Звягин взглянул на часы.

– В «Титане» идет «Покаяние», и мы еще успеем на последний сеанс. Обожаю семейные культпоходы в кино, когда Юрка приезжает на каникулы. Есть в этом элемент доброй патриархальности.

Перед сном в постели жена тихо спросила, глядя в темноту:

– О чем ты думаешь?

– Что из Юрки выйдет.

– Все, что зависело от нас, мы сделали…

– Наверное. А теперь все зависит от него самого.

Она села, обхватив колени. Профиль отчетливо вырисовался на фоне окна, освещенного уличным фонарем.

– Страшную историю ты рассказал… Почему ты ничего не говорил мне раньше?.. Я прекрасно помню ту твою командировку.

– А зачем? Свежо в памяти было. Да и не так приятно расписываться в некоторых поступках. В своей вине.

Она медленно обернулась, спросила севшим голосом:

– Какой вине?.. Почему ты молчишь? Послушай, иногда мне становится страшно, как мало я тебя знаю.

– Ты ж всегда заявляешь, что знаешь меня насквозь, – легко сказал он.

– Иногда я тебя боюсь. Мне кажется, что ты способен на что угодно.

– Это лучший комплимент мужчине.

– Леня, – прошептала она, – ты думаешь, я не догадываюсь… Неужели ты…

– Ты романтичная школьная учительница, начитавшаяся мелодрам, – перебил Звягин. – Сейчас не время догадываться, сейчас время спать. – Он зевнул и повернулся на бок.

Ночью, когда она проснулась, Звягин стоял у окна.

– Ты плохо себя чувствуешь?

– Я всегда чувствую себя отлично. Старая проблема: долг солдата иногда вступает в противоречие с долгом врача. Спасать или наоборот? Обычно за тебя решают другие. А надо решать самому.

– Ты хочешь сказать…

– Нет на моей совести пятен, – сказал Звягин. – Ошибки – есть, как у каждого. А пятен – нет. Ты это хотела знать?

– Да, – сказала она… – Я люблю тебя.

– Ну наконец-то, – хмыкнул Звягин. – Слушай, ночью почему-то очень хочется есть. В холодильнике котлет много осталось? И молоко? На самом деле очень глупо отдавать ужин врагу. Правда, врагу вообще глупо отдавать что бы то ни было. Все животные любят поесть на ночь и лечь спать, спокойно это переваривая. Недаром после еды клонит в сон. Природу не обманешь.

Глава V
Вытрезвитель

И все-таки зачем женщине заниматься толканием ядра или метанием диска, подумал Звягин.

Несерьезная эта мысль возникла ассоциативно по конкретному поводу: навстречу по вечерней улице женщина вела пьяного. Вела – не совсем точное слово, но «тащила» или «несла» тоже не полностью исчерпывали характер происходящего: рослый мужчина висел на ней, криво переставляя волочащиеся ноги.

Заметив взгляд Звягина, женщина остановилась, переводя дух и поудобнее перехватывая руку пьяного на своих плечах. Секунду поколебавшись, она в отчаяньи тихо воззвала:

– Извините!.. Помогите, пожалуйста, довести… Тут недалеко.

Видимо, холодное лицо Звягина сочувствия не выразило, потому что она стала поспешно оправдываться:

– С дня рождения веду… милиция ведь заберет… мне одной не справиться дальше… Помогите, пожалуйста.

– Крупный он у вас, – бесстрастно констатировал Звягин.

– Сил нет… – она стерла пот рукавом плаща.

В свете уличного фонаря Звягин принял пьяного, как раненого на рисунке в методичке, и двинулся с центнером малоподвижного груза за женщиной, облегченно отдувающейся.

– За уголок налево… вон уже дом виден… всего на третий этаж, – благодарно суетилась она.

Прохожие поглядывали отчужденно, не без брезгливости. Пьяный с шарканьем тянул по асфальту вялые ноги, пускал слюну и всем видом являл картину малопотребную. Спасибо хоть темно.

В квартире на шум показался заспанный мальчишка лет шести, бросился было обрадованно к матери, но, увидев незнакомца с висящим на нем отцом, поджался и юркнул обратно.

Уложив ношу на диван («Вот спасибо вам… вот выручили…»), Звягин критически осмотрел себя и пошел в ванную мыть испачканную полу плаща.

Разутый и укрытый одеялом пьяный храпел, а женщина накрывала в кухне на стол:

– Хоть отдохните пять минут… не откажите, – поставила запотевшую бутылку, рюмку.

– Спасибо, – сказал Звягин. – Я играю в другие игры.

– Ну чайку…

Выражение у нее было умоляющее. Потребность оправдаться томила ее, поговорить с кем-то, не оставаться одной…

– Несладко? – посочувствовал Звягин, оставаясь скорее из любопытства, чем из жалости. Случайная встреча, это приключение в миниатюре, всегда сохраняет заманчивость неизвестности, привлекает отклонением с наезженной колеи обыденности.

– До тридцати лет совсем почти не пил, – исповедовалась она. – В общежитии жили, деньги копили на все: он шофером хорошо зарабатывал. Мечтали – квартиру купим, мебель, телевизор цветной. И в тридцать лет уже все у нас было: сын растет, машину купили, долги раздали. Он ведь работящий у меня, деловитый. Вроде жить бы да радоваться… Тут он и начал… «Все наладили, – говорит, – чего еще? Теперь и пить можно». И – вот…

Нередкая история жизни, пускаемой пьянством под откос, вставала за ее причитающим говорком. Все шло прахом…

– А вы кем работаете? – запоздало поинтересовалась она, поднимаясь вслед за прощающимся Звягиным. Ухоженным выглядел гость, небрежно-подтянутым – располагающе выглядел.

– Врачом.

Его профессиональная принадлежность вызвала у нее, очевидно, некие подспудные надежды на могущество и помощь медицины.

– Как врач не посоветуете: что делать, а?.. Уж я чего не перепробовала: и с ним вместе пила, и жаловалась на него, и расходилась… Несколько месяцев подержится – и опять в запой…

– Лечиться надо, – пожал плечами Звягин.

Она понурилась, покраснела:

– Лечился уже. Полгода прошло – и снова… Неужели человек себя пересилить не может? Не понимаю… Раньше-то не пил!

Открывая ему двери, промакивая полотенцем влажноватую полу плаща, решилась попросить:

– Может, есть какие-нибудь новые средства? В газетах писали – есть такие врачи, в Свердловске один, в Крыму еще… Телефон бы ваш не оставили: вдруг, если чего узнаете, я позвоню, а?

Звягин сказал ей телефон и заторопился домой: он уже на час задержался после дежурства.

Жену его опоздание даже не рассердило – привело в печаль.

– Всем ты увлекался, только пьяных еще по домам не разводил! – отреагировала она, выслушав оправдания. Встала из-за стола с тетрадями, погасила настольную лампу. – В вытрезвителе ему место! Ты тут при чем?..

– Ни при чем, – отрекся Звягин. – Жену его пожалел…

И остался бы этот незначительный эпизод без всяких последствий, если б та женщина, Анучина, не позвонила через неделю.

– Вы ничего случайно не узнали?.. – извинившись, безнадежно спросила она.

– Да нет, – признался Звягин. – Что – пьет?

– Пьет… Может, у вас какой-нибудь знакомый врач есть, который помог бы?.. – Чувствовалось, что она и сама не очень верит в свои слова, просто отчаялась и пытается искать любые средства. – Может, узнаете что-нибудь?

– Попробую, – неопределенно и без охоты пообещал Звягин.

– Сына жалко, – сказала Анучина. – Совсем дерганый мальчик стал, боится его… Разводиться придется… а как жить?

Впереди у Звягина было два свободных дня после суточного дежурства, срочных дел никаких, сентябрь стоял тихий, теплый, умиротворяющий душу… Желая разом отделаться от вопроса, он полистал записную книжку и набрал телефонный номер: врач «скорой» быстро обрастает знакомствами среди коллег.

– Ты за него просишь? – деловито осведомился нарколог, молодой человек новой формации.

– Еще не хватало, – хмыкнул Звягин. – Так, узнать.

– Будет направление – возьмем на лечение.

– Он уже лечился. Ты погулять после работы не хочешь?

В Александровском саду шуршала листва, роняли звон куранты Адмиралтейства. Черный ворон сидел на желтом суку, как знак осени. Нарколог сказал:

– Избитая истина: мы ничего не можем сделать, если человек сам не имеет сильного желания. К сожалению, алкоголик, как правило, такого желания не имеет.

Презирающий пьянство как форму распущенного хамства, Звягин впервые мысленно углубился в вопрос, почему вообще человек становится алкоголиком.

– Зачем тебе это? – удивился нарколог.

– Гимнастика для мозгов, – лениво ответил Звягин. – Разбираться в сути реального явления интереснее, чем играть в шахматы или болеть в хоккей.

– Правду говорят, что ты одного неудачника вылечил от невезения? – с любопытством спросил нарколог, играя каштаном.

– Он добрый, – о своем продолжал Звягин. – Порядочный, обязательный… А как запьет – совершенно другой человек.

– Типичный случай, – подтвердил нарколог. – Все они в основном, когда трезвые, – тихие, добрые; иначе говоря – слабые.

– Почему не спиваются армяне? – спросил Звягин.

– Или итальянцы. Потому что они имели дело с вином три тысячи лет – Средиземноморье, Кавказ. Еще до нашей эры дороже всех ценилось перегнанное виноградное вино с печатью города Двин, выдержанное в дубовых бочонках: армяне делали коньяк, когда галлы и не подозревали, что будет такая страна Франция с провинцией Коньяк, знаменитой аналогичным напитком. И предрасположенные к алкоголизму вымерли еще тогда, а у оставшихся – иммунитет: могут пить, могут не пить. А возьми туземцев, которым европейцы дали водку сто-двести лет назад: целые народы вымирают от алкоголизма – никакого сопротивления, мгновенно развивается физиологическая потребность.

– А какого лешего он запил? Не с горя – а в полном довольстве?

– Именно потому, что делать нечего. Многим людям нужна направляющая узда – кнут и пряник: чтоб очень стремились к одному и очень боялись другого. Если б он очень боялся оказаться на улице нищим безработным и очень стремился стать директором автозавода – не пил бы, будь уверен. Ему и так бы хватало сильных эмоций. А так – образуется пустота в жизни. Тридцать лет для большинства – вообще страшный возраст: конец событийного периода жизни. Все сделано, дальше будут только дети расти, а родители – стареть: все уже позади. Вот и пьют.

Они миновали памятник Пржевальскому, и Звягин невольно подумал, как тосковал и угас Пржевальский, когда путешествия и открытия остались позади.

– Пессимистично ты смотришь на вещи, – недовольно сказал он.

– Я среди алкоголиков – семь часов ежедневно, – отозвался нарколог. – И для большинства из них был бы спасением сухой закон и двенадцатичасовой рабочий день с одним выходным в неделю.

– Призываешь назад в пещеры?

– Понимаешь, в основном это люди духовно слабые. Не умеющие в жизни быть счастливыми. Не имеющие реальной высокой цели, не испытывающие потребности в борьбе и победе. Ощущения, которые энергичный человек получает от действий, они испытывают искусственно, от опьянения.

– Но существует масса интересных занятий!

– Им неинтересно. Не получают тех ощущений.

– А что делать?

– А я откуда знаю? – спросил нарколог. – Процент стабильно излеченных оставляет желать лучшего.

– Ты хочешь сказать, что мы вовсе не умеем лечить алкоголизм?

– Это полбеды. Мы не в силах изменить психику личности, которая и предрасполагает человека к алкоголизму.

– То есть заболевший алкоголизмом – алкоголиком и умрет?

– В большинстве случаев – бесспорно. Сколько лет твоему парню? Тридцать четыре? Автослесарь, калымная работа; добрый человек… Один раз уже лечился – без толку? Боюсь, что ничего тут не поделать…

– А если у него возникнет очень сильное желание?

– В принципе тогда возможно. Но откуда ему взяться? И надолго ли? Он из тех, кто плывет по течению, ему ничего особенно не хочется, середнячок, которому некуда приложить излишек силенок…

– Это становится интересным… – задумчиво проговорил Звягин.

Есть такие люди: достаточно назвать им что-то невозможным, и они не успокоятся, пока не разобьют себе лоб или убедятся в обратном. Встречаются такие люди сравнительно редко, и их вроде бы трудная жизнь на самом деле счастлива: им интересно жить, а легкий характер позволяет не огорчаться по пустякам.

У каждого человека свои слабости. Слабостью Звягина было соваться в чужие дела. В силу отменного упрямства и энергичности характера он не терпел нерешенных проблем, а поскольку своих нерешенных проблем по этой причине у него не было, то приходилось довольствоваться чужими.

Результаты бывали разительны, ибо бороться с чужой бедой всегда легче, чем с собственной.

На слово никому не веря, Звягин набрал дома у нарколога портфель литературы и к ночи, доцеживая второй литр холодного молока и отшвыривая последнюю книгу, убедился в правоте его слов… То есть «убедился в правоте» означает лишь, что он выяснил совпадение услышанного с написанным, но отнюдь не согласился с этим лично.

Огромный интерес вызвали у дочки популярные брошюры, где повествовалось, что люди могут пить: буквально все, что горит и льется. Последствия были ужасны: слепли и впадали в паралич, травились семьями и умирали бригадами – разворачивалась какая-то хроника самоистребления вопреки инстинкту самосохранения и здравому смыслу.

– Ты решил поменять свою хирургию-реанимацию на борьбу с пьянством? – невинно полюбопытствовала она. – У нас мальчишки тоже иногда выпивают.

– В восьмом классе? – мрачно спросил Звягин.

– Они считают, что уже взрослые… – отвечала дочь с высокомерной снисходительностью юной девушки к сверстникам.

– Ирочка, – позвал Звягин жену, – подбери мне литературу по пьянству.

– Что?! – У жены сломался красный карандаш, которым она подчеркивала ошибки в тетрадях, по старинке не доверяя фломастеру.

– Художественную, – уточнил Звягин, показывая на стеллажи.

Жена сопоставила его давешнее опоздание, телефонный звонок насчет пьяницы, груду книг на журнальном столике, четыре бутылки из-под молока; и тут Звягин, подтверждая худшие ее подозрения, замурлыкал «Турецкий марш», что было уже признаком совершенно безошибочным.

– Опять разворачиваешь свою благотворительную деятельность? – посетовала она. – Пьяненьких жалеть будем, носики им утирать?

– Ты меня знаешь, – укорил Звягин, – я человек жестокий, холодный и, в общем, ко всему равнодушный. (За своей дверью фыркнула дочь.) – Будь моя воля, всех алкашей я бы изолировал от общества, ввел на спиртное карточную систему, и дело с концом.

– Что ж тебе мешает? – высунулась дочь.

– У меня специальность другая, – объяснил Звягин.

Ночью он сидел на кухне и читал «Джон Ячменное Зерно» и «Буйный характер Алоизия Пенкербена» Джека Лондона, «Мою жизнь» Гиляровского, «Серую мышь» Липатова и отмеченные галочкой рассказы Чехова. Потом принес из большой комнаты, с верхней полки стеллажа, широкий блокнот (именуемый в доме «Красной Книгой»), перелистал задумчиво, улыбаясь и подмигивая старым записям, и принялся обмозговывать кое-какие соображения, набрасывая пометки черными чернилами. Накатывало знакомое состояние, ни с чем не сравнимое: будущие события воочию разворачивались перед ним, жизнь была увлекательна и полна напряжения. И по мере того, как выстраивались пункты, он наливался веселой и крепкой боевой злобой.

– План спасения очередного утопающего готов? – Вошедшая жена выключила свет (солнце заиграло на стене) и поставила на газ сковородку.

– Помнишь старый анекдот о бедняке, который жаловался на ужасную жизнь? – спросил Звягин. – Ему велели взять в дом курей, собаку, козу, всю прочую живность – а потом выгнать всех разом, и он облегченно вздохнул.

– Ты это к чему? – удивилась жена, разбивая яйцо в гренки.

– Если человек не ценит того, что имеет, а потеряв – жалеет, – сказал Звягин, – тут мы ему помочь можем. Я этого утопающего вообще утоплю, – жестко пообещал он. – Вот когда он пузыри пустит – тогда посмотрим.

Жена не поняла.

– Любому человеку есть что терять, – сказал Звягин. – И обычно он этого не боится. А если повернуть дело так, чтоб ему было чего страшно бояться и было чего отчаянно хотеть? А?

День был свободный, он проводил жену до дверей школы. Купил в киоске газету – и поехал на автобазу, где Анучина работала диспетчером.

– У вас есть к кому уйти? – без предисловий спросил он ее, сидя на диванчике в проходной.

– В каком смысле?..

– Какие-то друзья, родственники, у которых вы с сыном можете прожить пару месяцев? Или место в общежитии?

– Расходиться… не поможет… – померкла она. – А потом, уж тогда он пусть уходит, я тоже имею право на квартиру… И ребенок со мной… а как без отца…

В уголке глаза у нее потекла тушь.

– Вы хотите, чтоб муж бросил пить? – предъявил ультиматум Звягин.

– Конечно…

– Ну так слушайте меня. Никакие доктора вам не помогут, потому что бросать пить он не хочет. Что надо сделать? Чтоб захотел! Отпрашивайтесь с работы, едем в мебельную комиссионку на Марата, – заключил он.

– Зачем?

– Мебель будем продавать.

– Какую мебель?

– Вашу.

– Что?!

– Все объясню. Мы ему покажем небо в алмазах.

Так Анучин, мирно отпивающийся в этот час пивом в своей квартире и соображающий, как уладить прогул, угодил в клещи убийственного плана, начертанного ему ночью Звягиным. Но ничего подобного он не подозревал, а напротив – думал сейчас, что пить он станет меньше, по выходным только, и вообще ничего страшного, с мастером договорится, а с завтрашнего дня берет себя в руки.

Но в руки его взял совсем другой человек. И если имеет смысл выражение «ежовые рукавицы», то здесь речь могла идти, скорее, об «испанском сапоге».

Первый удар постиг его через неделю. В боксе такой удар именуется нокаутирующим.

Пожевав на лестничной площадке сухого чаю (заглушает винный запах), Анучин переступил родной порог – и застыл в непонимании. Озираясь, поспешно прошел в комнату, лихорадочными шажками обежал два раза квартиру и, тяжело дыша, окаменел в позе кролика, загипнотизированного удавом.

Квартира зияла первозданной пустотой. Не было ни румынской стенки, ни цветного телевизора «Горизонт», ни двухкамерного холодильника «Минск-15», ни афганского ковра, ни диван-кровати… но проще перечислить, что было. Была раскладушка, стул и его одежда в углу на газетах. Голый провод свисал на месте люстры.