Текст книги "О вырождении рода человеческого"

Михаил Венюков
О вырождении рода человеческого

Один из основных законов палеонтологии состоит в том, что породы животных тем геологически долговечнее, чем строение их проще, т. е. чем ниже стоят они на зоологической лестнице. Напротив, организмы сложные, требующие для своего существования на земле особенно выгодных и часто разнородных условий, обыкновенно живут не подолгу, а, быстро развившись в данную геологическую эпоху, столь же быстро исчезают в последующую. Большие ящерицы и другие гады юрской формации служат классическим примером этих недолго живших существ, и геологическая недолговечность их выступает особенно ярко, когда мы сравниваем с ними, наприм., брюхоногого слизняка Pleurotomazia, который жил не только в юрскую эпоху, но и в период самых древних, первичных осадков, а в наше время найден живущим в Антильском море. Возьмем другой пример – больших млекопитающихся животных: палеотерия, анаплотерия, ксифодона, милодона, динотерия, мегатерия; они не старее третичной эпохи и все уже исчезли с земной поверхности, тогда как мелкие нуммулиты, столь же, как они, отличительные для третичных пластов, не только живут доселе, но жили и в глубокой геологической древности, хотя отличались несколько от третичных мелкими подробностями анатомического устройства и меньшею численностью. В третичный же и современный (послеледниковый) геологические периоды можно найти множество млекопитающихся и птиц, которые исчезли, так сказать, на людской памяти: европейские пещерные медведь и гиена, большие олени, новозеландские динорнисы, мадагаскарские дронты и пр. При этом многие из таких выродившихся животных были снабжены, по-видимому, всеми средствами, нужными для успеха в борьбе за существование: большим ростом, сильными челюстями или когтями, прочным наружным покровом (наприм., мамонты) и проч. Жизнь какого-нибудь Machairodus'а, близкого родича львов и тигров, быстро угасла, несмотря на сильное тело и страшные зубы этого зверя; а бессильные иглокожие животные, морские лилии, криноиды, обитавшие в девонских морях, живут и поныне. Глобигерины, из остатков которых слагались толщи меловой формации, образуют подобные же скопления и на дне современного Атлантического океана, а киты и тюлени все более и более становятся редкими. Морская корова, описанная еще в первой половине XVIII века Штеллером, исчезла совсем.

Подобных примеров можно привести множество из истории длинного ряда организмов отживших, ископаемых, которых численность превосходит уже 32,000 пород и растет с каждым днем. Они, естественно, наводят на вопрос: какова же вероятная будущность антропоидов и в частности вида homo sapiens, который в настоящую геологическую эпоху составляет высшую животную форму на нашей планете? Лет шестьдесят тому назад, под влиянием авторитета Кювье, подобный вопрос считался неприличным, стоявшим вне науки и достойным одних дилетантов – скептиков, наследовавших «поверхностные» идеи энциклопедистов. Но в наше время он очень обыкновенен и никого не смущает, кроме некоторых отсталых наследников Бёклэнда и Вагнера. Сам Катрфаж, который выделяет вид homo sapiens в особое, четвертое, царство природы, не посмеет ныне отрицать научности вопроса о том, должен ли выродиться человек, или только переродиться, улучшиться, оставаясь всегда самим собою, т. е. «двуногим без перьев», по определению древних, и «царем природы», по Бюффону и поэтам-философам нового времени? От Гёксли же, Фохта, Гекеля и других дарвинистов мы не услышим и этого вопроса; ибо для них нет причин сомневаться, что общие законы естества применимы и к животному homo, как бы он ни был sapiens. Для убеждения в справедливости этой теории им достаточно указать на недавно совершившееся исчезновение с лица земли тасманцев и быстро происходящее вырождение австралийцев, новозеландцев и многих полярных племен, а особенно на вымирание краснокожих Нового Света, еще в XVI веке столь многочисленных.

Говоря таким образом, мы как будто предрешаем задачу этого очерка, потому что как бы ставим читателя на предвзятую точку зрения дарвинистов, которые многим кажутся «грубыми материалистами», вместо того, чтобы быть «естествоиспытателями-философами в лучшем смысле этого слова». Такое замечание, нами предвиденное, однако же, неосновательно, как читатель увидит из следующего. Первое большое сочинение из тех, на которые мы будем ссылаться и которые были посвящены специально вырождению человечества, вышло в 1857 году, т. е. за два года до книги Дарвина О происхождении видов; стало быть, автор его не мог опираться на теории британского натуралиста. Притом, автор этот был врач Морель, исходивший не из зоологических соображений над всем животным царством, а преимущественно из наблюдений над больными людьми, которых недуги обыкновенно сопровождаются ослаблением плодовитости и прямым вырождением.

В историю животного царства он заглядывал лишь для сравнительных пояснений того, что говорил о людях, и главным его авторитетом в этих случаях был Бюффон, а не Ламарк или Жоффруа-Сент-Илер, предшественники Дарвина[1]1
  См. Morel «Traité des dégénérescences physiques, intellectuelless et morales de l'espèce humaine».


[Закрыть]. Далее, материалы для нашего очерка доставили нам такие антропологи, статистики, врачи и натуралисты, которых еще никто не обвинял в слепом поклонении Дарвину и которые нередко шли путями совершенно самостоятельными и, притом, разнородными, как, например, Кетле, Будэн, Далли, Робэн, Кольб, Бертильон, Ваппеус, Флоринский, Рей-Ланкастер, Чурилов, Бордье и много других. Мы надеемся, поэтому, сохранить для себя и для читателей совершенно объективную точку зрения на предмет, к обозрению которого и переходим безотлагательно.

Слово «вырождение» иногда употребляется не в том смысле, как понимают его палеонтологи; поэтому, прежде всего, нужно условиться, что будет разуметься под ним в настоящей статье. Говорят, например, что запущенная садовая роза вырождается в шиповник, что дичающая собака вырождается в волка, т. е. перестает лаять, приобретает одноцветную, серо-желтую шерсть и т. п., – все это случаи не вырождения, а перерождения, даже атавизма или, точнее, возвращения к естественному состоянию из культурного. Тут не только нет вырождения, а скорее возрождение к самой деятельной половой жизни и размножению породы. Под вырождением же, в палеонтологическом смысле слова, разумеется постепенное сокращение числа неделимых, составляющих породу, их наследственные ослабление, болезненность, прекращение плодовитости и, наконец, вымирание. Такой же смысл дает антрополог Далли[2]2
  См. Dictionnaire des sciences médicales, статья Dégénérescence.


[Закрыть] и вырождению человеческих племен, причем самым существенным признаком падения расы считает потерю ею плодовитости, способности и наклонности размножаться. Обыкновенные спутники и отчасти непосредственные причины этого вырождения суть: миланская и восточная проказа, наследственный сифилис, золотуха, чахотка и английская болезнь. Но коренные причины вырождения человечества многочисленнее непосредственных, и их антропологи разделяют обыкновенно на следующие четыре разряда:

A. Географические и климатические: излишние, непривычные человеку, жар или холод, сырость почвы и воздуха, разреженность последнего на больших высотах, вредные испарения болот и т. п. они производят злокачественные лихорадки, холеру, зоб, кретинизм и т. д.

B. Худосочия и наследственные болезни, вообще причины патологические. Тут главными врагами человека являются сифилис, золотуха, оспа, чахотка, проказа, рак, английская болезнь, истощение нервной системы.

C. Отравления случайные и систематические; первые зависят от ненамеренного или злостного введения в организм сильных ядов, что бывает не часто и с малым числом людей; яды же медленно действующие и общеупотребительные, как спирт, опиум, хашиш и табак, поражают массы и способствуют вырождению целых пород людей. К отравлениям следует отнести и поражение дыхательных органов вредными примесями к воздуху, что особенно часто случается на фабриках, заводах, в больницах, тюрьмах и рудниках, даже просто в неопрятных и непроветриваемых жилищах.

D. Наконец, недостатки общественного устройства имеют часто самые гибельные последствия для судьбы людей. Из явлений, сюда относящихся и обусловливающих вырождение, особенно вредны: истомление непосильными трудами, физическими и умственными; противуфизиологические браки и вообще ненормальные половые отношения и связи; излишнее скопление людей в больших городах, где гигиенические условия, по необходимости, плохи, а заболеваемость более вероятна; бедность, лишающая людей материальной поддержки и унижающая их нравственно; рабство, военные наборы и служба в казармах и в поле, война, т. е. прямое истребление лучших, отборных людей одних другими.

Географические и климатические влияния суть самые общие и большею частью неотразимые. Уроженец жаркого пояса, негр, как бы ни был он хорошо сложен и здоров дома, умирает, обыкновенно, чахоткою при переселении в холодные страны. Даже в умеренном поясе он акклиматизуется плохо, а размножаться почти перестает. Когда негры были освобождены от рабства в Соединенных Штатах и признаны полноправными гражданами, ожидалось их быстрое размножение, но вышло напротив: непополняемое подвозами из Африки, число негров в штатах начало уменьшаться, несмотря на то, что многие из них принадлежали уже ко второму и третьему поколению, родившемуся в Америке. Эскимосы и другие полярные народы, в свою очередь, не выносят жаров и вымирают даже в умеренно-теплом климате. Нередко говорится, что уроженцы среднего пояса, наприм., европейцы, – космополиты, т. е. могут привыкнуть ко всякому климату; но это неверно. Англичане, самая, по-видимому, всесветная раса, не могут акклиматизоваться в Индии, несмотря на всевозможные жизненные удобства, которыми они себя обставляют там[3]3
  Следующие цифры смертности английских солдат в Индии, сравнительно с смертностью сипаев, показывают, как трудно бороться с климатическими влияниями. На 1 000 человек умирает в год:


[Закрыть]. Рождаемые от самых здоровых, молодых супругов, дети бывают обыкновенно слабы, и чтобы спасти их от смерти, родители-англичане должны бывают отсылать их из Индии в Англию. То же можно сказать про англичан в Гвинее, в экваториальной Америке. Китайцы выносливее европейцев по отношению к жарам и сырости; в средней и северной Азии они приспособляются и к климатам очень суровым или сухим, но все же их нельзя считать космополитами. Этот последний эпитет Будэн придавал одним евреям, но и тут едва ли не было ошибки: в холодном поясе евреи почти не живут; они довольно-безразличны к переменам влажности (Англия и Сирия, Португалия и Бухара), но к холоду чувствительны и, видимо, избегают его.

Благодаря многочисленным исследованиям Байларже, Кришбахера и др., доказано, что почвенные и климатические условия производят зоб и кретинизм у обитателей узких междугорных долин. Эти болезни хотя и не препятствуют продолжению потомства, но, именно становясь наследственными, ведут к упадку и вырождению расы. Журданэ, изучая жителей больших плоских возвышенностей Мексики, Перу и Боливии, нашел, что все они отличаются слабостью организма, малою рождаемостью и сильною смертностью. В Чугизаке (2,845 метр. над мор.), в Ла-Пазе (3,720 м.) и в Потози (4,060 м.) люди хотя дышут чаще, чем в соседних низких долинах, но, видимо, не получают столько кислорода, сколько нужно для здоровья, и потому становятся вялыми, лишенными сил и энергии. Правда, против этого примера можно привести другой, как бы отрицающий вредное влияние больших высот на здоровье людей, именно тибетцев; но антропологические особенности тибетского народа еще недовольно известны, и мы не можем судить, по недостатку данных, каковы в Тибете рождаемость, болезненность и смертность. В жарких, низких и болотистых странах, как известно, господствуют гибельные для людей, туземцев и особенно европейцев, желтая и другие лихорадки. Морель, Бюрдель, Монфалькон, Комбар доказали, что они иногда сопровождаются вымиранием целых племен; но это еще не все. Дети болевших болотною лихорадкой являются на свет худосочными, отличаются медленностью мышечных и психических движений и ростом, часто не превосходящим 1 м. 20 с. (=1 арш. 12 вер.) в 20 лет от роду. Брюхо их толсто, желудок огромен, лицо желто, детей у них почти не бывает, а если и родятся, то скоро кончаются.

Влияние климата на здоровье и смертность людей вообще довольно изучено, и о нем много распространяться нет надобности. Одни болезни дыхательных органов от простуды, лихорадки, горячки, ревматизма и др. укладывают постоянно массы людей в постель, а нередко и в гроб. Вспомним при этом, что, наприм., в русской армии, составленной из людей самого крепкого возраста почти всех племен, населяющих Россию, наименьшие болезненность и смертность приходятся на варшавский военный округ, с климатом ровным, умеренным, а наибольшие – на казанский и азиатские, где климатические крайности и резкие холода очень обыкновенны. Вообще разным климатам свойственны разные местные (эндемические) и повальные (эпидемические) болезни, и всякий ныне знает, что холера зарождается в Бенгалии, чума – в низовьях Евфрата и Нила, желтая лихорадка – на прибрежьях центральной и южной Америки. Эти болезни являются иногда настоящими бичами человечества, истребляя в короткое время массу людей; но ведут ли они за собою ослабление или потерю плодовитости у людей, ими страдавших и оставшихся живыми, сказать с точностью нельзя, потому что вопрос не обследован; быть может, и нет, хотя несомненно, что при страдании тропическими лихорадками о половых сношениях никто не думает.

По степени вреда, причиняемого размножению людей, наиболее пагубны болезни общераспространенные, свойственные всем климатам и народам, особенно же способные передаваться прикосновением или по наследству. Они названы выше, это – сифилис, золотуха, оспа, проказа, чахотка, английская болезнь, сумасшествие. Замечательно, что большая часть этих болезней свойственна преимущественно людям цивилизованным, а не дикарям, между которыми, наприм., редки: чахотка, английская болезнь, сумасшествие. Но зато, когда один из названных здесь недугов проникает в племя дикое или полудикое, он становится настоящим мечом-истребителем, как оспа у полярных народов и американских индийцев, как сифилис у полинезийцев, проказа у народов Передней Азии (в древние и средние века). Наследственные чахотка, золотуха, английская и падучая болезни и сифилис суть характеристические болезни европейцев, хотя, наприм., сифилис ныне распространен по всей земле. Что особенно вредно в этих болезнях, это их глубокое вкоренение в организм, сопровождаемое хроническим худосочием, иногда резко бросающимся в глаза, иногда почти незаметным, но, тем не менее, отзывающимся на больных и на всем их потомстве. Когда оба супруга больны, то они положительно не могут производить здорового потомства. Даже быв вылечены от золотухи и сифилиса, падучей болезни или безумия, такие мужчина и женщина обыкновенно производят потомство слабое, рахитическое, как доказали Граншер, Паррот и др. «Кривые ноги детей суть доказательство кривых путей, которыми, в физиологическом смысле, шли их родители». К этому можно прибавить, что и умственная слабость детей есть обыкновенно последствие нервных болезней родителей. К несчастию для человечества, особенно для народов с высшею цивилизацией, наприм., французов, англичан, швейцарцев, число «червивых яблок» среди их растет «ужасной прогрессии. Удаляя их в приюты для душевно-больных, врачи, родственники и правительство, конечно, поступают хорошо, в смысле предупреждения повальности сумасшествия; но каково-то здоровым их содержать на свой счет, особенно когда число их растет? В некоторых департаментах Франции ежегодно бывает от 13 до 16 помешательств на каждые 10 000 душ; в Париже гораздо более. Известно, что немцы очень радуются этому факту и видят в нем несомненное доказательство вырождения французов.

Отравления сильнодействующими ядами, органическими и минеральными, наприм., стрихнином, мышьяком, синильною кислотой, составляют явления исключительные, и смертные случаи от них суть либо убийства, либо самоубийства, так что яд сам по себе тут лишь орудие, как револьвер или нож, а не коренная причина смерти; повального или сколько-нибудь распространенного вида эти отравления не имеют, и разве иногда 10–20 человек умирают вдруг, поевши испорченной пищи или напившись ядовитой жидкости. Гораздо более вредное влияние на здоровье или на болезненность людей имеют яды менее сильные, но зато общеупотребительные, как лакомства или вещества, возбуждающие энергию, либо усыпляющие приятно. В современной Европе спирт есть главный из таких ядов, он же отравляет и вообще белую расу за пределами Европы, в Америке, Австралии, северной Азии, южной и северной Африке; им же укорачивают свое существование народы полярные в Старом и Новом Свете. За спиртом следует опиум, господствующий в Китае и отчасти проникший уже в другие части света, потом хашиш – в странах мусульманских, бетель – в поясе жарком. Действие на организм табаку, без сомнения, вредно, ибо он содержит два смертоносные яда: никотин и синильную кислоту; но его влияние на вырождение людей еще недостаточно обнаружено. О вреде спиртных напитков написано так много естествоиспытателями, врачами и моралистами, что можно бы составить из книг, брошюр и статей огромную библиотеку; но нам достаточно напомнить здесь лишь важнейших авторов, занимавшихся собственно вопросом о сокращении человеческой жизни и вырождении людей вследствие употребления ими алкоголя, наприм., Виллермэ, Лансеро и особенно Магнуса Хусса. Знаменитый химик Либих сказал, что „каждая капля алкоголя, введенная в организм, есть вексель на часть остающейся жизни“, и физиологически он совершенно прав, так что моралисты-законодатели, если бы побольше изучали органическую химию и поменьше хлопотали „о доходах с вина“, конечно, давно бы ограничили фабрикацию спирта, как запрещают продажу мышьяка, нитроглицерина и проч. И если бы еще опьянение от алкоголя было личною бедой пьяницы, с ним можно бы было мириться до некоторой степени; но оно вредно действует на жизнь потомства пьяницы, делает ее болезненною, тяжкою для самих больных, вредною для общества. Дети пьяницы суть часто идиоты; еще чаще они страдают падучею болезнью, истерикой и всякого рода невралгиями. Даже в зародышном состоянии у них иногда обнаруживается атрофия мозга, а подрастая, они нередко становятся микроцефалами; тупоумие и слепая раздражительность также очень свойственны им даже в самом зрелом возрасте. Доктор Мартэн, изучая, в большой парижской больнице Salpêtrière, 83 детей-идиотов, нашел, что у 60 из них родители были пьяницы, В одной группе спиртопоклонников из 302 рожденных ими детей 132 умерли в самом раннем возрасте, а из 170 оставшихся живыми 60 были больны падучею болезнью и 48 страдали судорогами, так что здоровыми оставались лишь 62, то есть одна пятая часть всего числа родившихся. Нередко дети пьяниц поражаются параличом. Сами взрослые алкоголисты, хотя бы рождены и вскормлены были совершенно здоровыми, обыкновенно стареют очень быстро, лет в 50–55 становятся дряхлыми, сварливыми и жестокими или же презренными плаксами. Дрожание челюстей, рук и колен очень обыкновенно у них; шестидесятилетнего возраста достигают из них очень немногие.

Опиум для некоторых восточных народов, особенно для китайцев, представляет то же, что спирт для европейцев. Действие его на организм, впрочем, не одинаково со спиртом, что и естественно по различию химического состава, ибо в опиуме имеется азот, которого нет в алкоголе, да и группировка остальных элементов не та. Обыкновенно курильщики опиума не могут пить спирта. С начала употребления своего опьяняющего яда они слегка жиреют, но потом мускулы их начинают дрябнуть и истощаться, а затем и все тело худеет; походка делается неверною, качающеюся, память слабеет, совокупность психических способностей тоже, и, наконец, наступает безумие, большею частью тупое, причем тело больного постоянно или временами дрожит, и весь организм мало-помалу атрофируется. Как алкоголисты, так и потребители опиума подвергаются запою, то есть, при известной степени развития привычки, не могут жить без периодического приема своего любимого яда (без опохмеления); они страдают от насильственного воздержания, если таковому их подвергают, делаются злы, раздражительны, доходят до исступления. За то, опохмелившись, любители опиума успокаиваются и предаются более или менее сладким мечтаниям. Вообще они менее буйны, чем алкоголисты, но зато истощение сил у них наступает скорее. Обыкновенно они не имеют детей или производят потомков хилых. В Европе за последние годы довольно сильно распространяется, и, притом, в самом высшем классе общества, даже между аристократическими дамами, употребления морфия и эфира, которых действие едва ли не вреднее, чем опиума. Хашиш слабее последнего, как яд; он, притом, возбуждает в человеке сладострастные представления; именно поэтому он быстро истощает половую производительность людей.

Приучение организма к спирту, опиуму, хашишу, табаку, бетелю и другим подобным веществам является обыкновенно результатом подражания другим, то есть последствием влияния на человека общественной среды, его окружающей. Не имей гимназисты перед глазами больших, даже прямо своих наставников, которым подражать их учат, они не стали бы курить, ибо от первой же затяжки табачным дымом отрок чувствует горечь во рту, головокружение и позыв на рвоту. Но курение есть общеусловленный признак зрелости, и вот недорослю хочется показать, что и он „созрел“. Я живо помню, как с 16–17 лет напивался вином, хотя без подслащивания оно мне было донельзя противно: никакого другого побуждения у меня при этом не было, как показать старшим товарищам, что я от них не отстану и выпью столько же, как любой взрослый. Только сильное природное отвращение к спирту мало-помалу взяло перевес над этим обезьянничеством, т. е. над подчинением себя общественным предрассудкам; а тут кстати я узнал афоризм Либиха и бросил пить уже по убеждению, сознательно, хотя мне шел всего 18-й год, и всякие страсти развивались своею чередой. Но подобная случайность составляет почти исключение из общего правила, а, напротив, очень нередко молодые люди уступают напору искусственно-развитой наклонности, начинают опохмеляться, и тогда, конечно, прощай физиологическая их будущность! Постепенно укореняясь, пьянство становится потребностью жизни, друзья-кутилы – необходимостью. Разрастающееся потребление спиртных напитков во всех странах Европы дает численную меру успехов этого зла, прививаемого социальною средой. Напрасно в курсах гигиены и медицинской статистики изучению пьянства и его гибельных следствий с каждым годом отводится более места, – это не сдерживает общество; напротив, оно своими законами, обычаями и нравами все более содействует не только опьянению масс, но вообще ослаблению людей, которое ведет за собой их вырождение. Сделаем краткий анализ относящихся сюда явлений, для мягкости изложив его не в дидактической форме.

В высшем, т. е. образованном, светском обществе матери ребенка, когда он еще в утробе ее, неприлично переменять костюм, который предписывает ей мода, хотя он сжимает все внутренности ее. „Нельзя же не быть изящно-легкою, хотя бы на девятом месяце беременности, иначе другие будут смеяться“. Далее, когда ребенок родился, „не кормить же его самой! Это хлопотливо, скучно, задерживает дома, в семье, вместо разъездов по балам и с визитами, а, главное, грозит уменьшением легкости и грациозности стана. Пусть малютку питает кормилица“ (т. е. чужая женщина, быть может, больная и уж, наверное, жалеющая себя, т. е. свои груди и молоко). „В крайнем же случае его можно посадить на рожок, даже на соску“ (т. е. питать всякою дрянью, выдаваемою за молоко). Какой может сформироваться при этом младенец, т. е. будущий человек? Разумеется, хилый. „Да вам толстого байбака и не нужно“».

Но вот у дитяти стали прорезываться зубы, оно начинает ходить, лепетать. «Забавная куколка! Давно пора его отнять от груди и кормить как больших: пусть приучается. Оно же и дешевле». Если мать или, чаще, нянька любит ребенка, то она кормит его до пресыщения сластями, которые портят зубы, производят запоры и отбивают вкус к более существенной пище. «Ничего, все пройдет! В семь лет начнут расти новые зубы, а на тарелке, перед нежным отроком, будут ставиться те же кушанья, что едят и большие» (т. е. такие, на варение которых желудком нужно иногда 5–6 часов). «Не лишнее мальчика приучать и к вину (хотя на первое время он и отворачивается от него или пьет против воли, с гримасами): мужчине, во-первых, подобает знать вкус в вине, а, во-вторых, из опыта известно (?), что пившие много в детстве не бывают пьяницами в зрелом возрасте; следовательно…» В одиннадцать лет мы помещаем ребенка в школу, по возможности аристократическую, для приобретения связей и хороших манер, а в двенадцать он начинает курить табак… «Что делать? жаль! но, ведь, нынче все курят!» В четырнадцать лет хлопец худеет, теряет блеск глаз, отчасти свежесть памяти и ясность ума: «Ничего! он растет, и худоба естественна при быстром росте». В шестнадцать он попался в руки какой-нибудь гетеры, которая сосет из него лучшие соки. «Что-ж делать? Он уж большой; у него развились страсти». В двадцать лет он – студент. «Не приставлять же к нему нянек, которые бы мешали ему, после лекций, шляться по кабачкам и домам разгула? А что он худ, имеет впалую грудь и жалуется на боли в позвоночном столбе, так это пройдет с прекращением учебных занятий и после питья железных вод, на которые мы собираемся, как только он кончит курс». В 23 года его, однако, кое-как починяют, и крики: «жениться! как можно скорее жениться!» раздаются тогда со всех сторон, от родных и друзей. Вот, кстати, у выкреста Абрамсона, смертельно желающего породниться со знатью, дочери пошел семнадцатый год. За такою дурнушкой отец не может дать меньше двух миллионов да каменного дома в столице. Молодой человек чувствует отвращение к своей будущей супруге, но склонность к чистой любви в нем угасла, крепкая воля тоже, и он идет под венец равнодушно, даже с улыбкой на устах. «Нельзя, – говорит он при этом сам себе, – следует не упускать случая сделать фортуну, а с нею, разумеется, и карьеру; такие случаи редки. Любовниц же мне не помешает иметь жена, даже даст для этого хорошие средства».

И колесо семейной, а вместе и общественной жизни вертится, создавая новые поколения, на этот раз рахитические. У второго ребенка, дочки, ноги кривые: «Ничего, в 16 лет из-под длинного платья их не будет видно, а до того времени мы спрячем ее в деревне, а потом в пансионе». У сына-фистула под левою челюстью: «Большая беда! он, все-таки, будет в 25 лет секретарем посольства и женится на княгине».-Будут ли у него дети? – «А! этого мы не знаем; да не все ли для нас равно? Après nous le déluge»….. И только там, где то, в самой глубине сердца, родители ощущают небольшой укор… не совести, впрочем, а фамильного самолюбия, что произвели на свет дитя, вероятно, последнее в знатном роде, имя которого некогда было так славно. «Впрочем, – тут же прибавляют они, – это, ведь, общая участь людей белой кости, от Меровингов до Вительсбахов. Лично нам оно еще лучше: нестесняемые обязанностью готовить наследство потомкам, мы можем тем шире пожить в свое удовольствие», то есть пускать пыль в глаза публике парижских салонов, держать пари на эпсомских скачках и ставить на зеленое поле, в Монте-Карло, кучки золотых, не морщась от проигрыша.

Это один конец общества, кичащегося своим образованием и социальным устройством, конец блестящий, показной, верхний, Действительно, история учит, что не одни Меровинги и Монморанси выродились и вырождаются по очерченной нами системе, но что ее жертвою становятся мало-помалу все почти роды, записанные в Almanach de Gotha и в Peerage of England. Посмотрим теперь на другой конец того же общества, низший, хотя, собственно говоря, в современной Европе и Америке нет высших и низших, а «все равны перед законом». Вот кучка людей, только что вылезших из каменноугольной копи, а потому имеющих вид трубочистов. Они горячо рассуждают о грозящей им сбавке платы за труд, которую решили директоры. Последние только что получили от общего собрания акционеров, в благодарность за крупные барыши, ровно такую сумму, что можно бы содержать месяц всех наличных работников, вовсе не извлекая угля; но прошел слух, что цена на последний должна будет упасть на один процент от конкуренции иностранного продукта, и заботливые хозяева спешат предупредить рабочих, что через две недели будет сбавка поденной платы на десять процентов. «Что тут делать? Приближается зима: чем мы будем отапливать жилища, одевать жен и детей? Чем будем кормиться сами?» Составляется стачка, сначала вполне мирная, способная выслушивать доводы и разумно ценить их, но потом постепенно разгорячающаяся и превращающаяся в бунт. В конце-концов, несколько десятков человек погибает. Что будет с их женами и потомством? У них были дети: кто их накормит, оденет, согреет? Матери? Да они едва в состоянии сами кормиться своим личным трудом…

Оставим, однако, эту форму изложения и вернемся к объективному исследованию социальных причин вырождения человечества. Мы поименовали их несколько; из них первая есть обременение организма непосильными физическими и умственными трудами. Двенадцать, даже пятнадцать часов ежедневной, однообразной и часто тяжелой работы, в странах, причисляющих себя к цивилизованным, и не менее десяти в действительно цивилизованных, наприм., в Швейцарии, есть насилие над человеческим организмом, медленно, но верно истощающее его и укорачивающее жизнь. Английские рабочие ныне начинают формулировать свой протест на такое насилие, а, вместе с тем, высказывать и свой идеал словами: «восемь часов на хозяйскую работу, восемь на свою, на обед, на отдых после него и на исполнение общественных обязанностей, восемь – на сон», и гигиена оправдывает их домогательства, потому что, собственно говоря, восьми часов прилежной работы, исполненной в два приема, всякий раз со свежими силами, совершенно достаточно, чтобы выполнить то же, что истощенный человек делает в 10, даже в 12 часов. Восьмичасовой сон предписывается даже Гуфландом, а на завтрак, обед и ужин, с последующими отдыхами для пищеварения и с занятиями по семейным и общественным делам, нужно тоже не меньше восьми часов. Мы, люди свободные и достаточные, так, ведь, и делаем, с тою только разницей, что часто в нашем расписании занятий на сон отделяем 10 часов, а на работу назначаем два или три. Массы, «чернь», лишены таких удобств, и вот численные результаты этой бытовой разницы. Взяв поровну лиц разных сословий, Невель нашел, что из них половина достигает следующих лет: